Текст книги "Письма с войны"
Автор книги: Генрих Бёлль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
[…]
* * *
На канале, Чистый четверг 1943 г.
[…]
Часто я подолгу стою у нашего большого окна и витаю в эмпиреях, стол завален наиважнейшими бумагами, но я считаю их пустяковыми и продолжаю предаваться совершенно беспредметным и довольно опасным грезам… действительно рискованное занятие лежать вот так на подоконнике и курить сигарету; часто у меня возникает ощущение, что я больше не властен над тоской и она постепенно поглотит меня без остатка. Мною овладевает необычайный ужас, потому что я сознаю, как далек от истинной жизни, как глубоко погружен в эту тоску и погружусь в нее еще глубже при такой жизни, которую люто ненавижу; она прекрасна и достойна называться истинной жизнью лишь в те редкие часы, когда мне действительно дано быть самим собой, когда я могу помочь людям своей работой, обходя служебные предписания… в остальном же все омерзительно, хотя при всем при том я должен быть счастлив, что вообще нахожусь здесь! Только что по радио передавали великолепный концерт, и лишь один я радовался этому, а ведь совсем рядом, за столом, сидит целая компания и ведет громкие, идиотские разговоры о танках! Господи, да мы все дни напролет видим одну эту войну, почитай, каждую минуту, и разве не прискорбно отравлять такими никчемными разговорами столь незначительные, отведенные нам для раздумий минуты. Ах, меня снова и снова возмущает система сбивания с толку, чем занимается наша пропаганда, взять хотя бы эту аферу в «Катынском лесу». Кажется, будто по твоей голове изо дня в день колошматят деревянным молотком…
Мы и без того знаем, что обязаны довести войну до конца, и сделаем это, и, вне всяких сомнений, принесем в тысячу раз больше жертв, чем уже принесли, однако и тогда мы не отступим… но долго и терпеливо сносить удары по черепу вышеназванным деревянным молотком, пожалуй, излишне и прежде всего досадно, ибо это совершенно бессмысленно и излишне.
[…]
* * *
На канале, Страстная суббота 1943 г.
[…]
Ничего нового: устал за день от напряженной работы, мне грустно и чуть-чуть не везет. […]
Я вскрыл бандероли, и глазам моим предстали твои дары; чудесное печенье и книги… книги… Ах, как же я рад этим книгам… правда, времени для чтения у меня уже не столько, как прежде, его теперь в обрез, поскольку вместо троих мы заняты такой же работой вдвоем, к тому же я единственный, кто понимает по-французски. Поэтому я всегда обязан быть на месте, работы же, как всегда, непочатый край, кроме того, фельдфебель, как я уже говорил тебе, отвечает и за оборудование позиций. Быть может, эта небольшая усталость всего лишь следствие сладостной теплой весны… Гавань пустынна, в ясную светлую ночь наступающего лета видны опрокинутые на песок усталые лодки, в пустой песчаной чаше гавани воздух мягкий и чистый, теплый и многообещающий, и молоденькие девушки назначают внизу, на набережной, и здесь, наверху у рампы, свидания; они смеются, и их шутками полнится воздух… солдаты, неизменно в серой униформе, топчутся вокруг них с той безнадежной неуверенностью, которая присуща всем солдатам на чужбине; это, как обычно, разлад между красотой чужой страны и недостатком свободы, чтобы этой красотой насладиться; тот факт, что они обязаны быть здесь, сердит или удручает их больше, нежели радость от возможности находиться здесь.
Ах, я бы охотнее жил с тобой в подвале и ел бы сухой хлеб, чем жить здесь в этой райской красоте в таком удобном доме. Это все, что я могу сказать по этому поводу.
Повсюду видишь, как солдаты гуляют с француженками, наверняка многие из таких прогулок безобидны, однако по-настоящему «благовоспитанных» девиц никогда не встретишь в обществе солдата; прости мне, пожалуйста, это дурацкое слово «благовоспитанных», я действительно покраснел, едва успев написать его, прости, – скажем так: девушку из мещанской среды не увидишь вечером на улице под ручку с солдатом чужой армии. Хотя я не нахожу ничего более отвратительного и достойного презрения, чем предательство и неверность, я могу в иных случаях понять, когда солдат в состоянии абсолютного отчаяния «сжигает мосты»… по-настоящему безнравственные люди, а их большинство, ни с чем не считаются, для них не существует ни любви, ни ненависти, и они живут так, как того требуют сиюминутные обстоятельства, но всегда с подспудным страхом перед катастрофой, которая где-то подстерегает их…
Однако среди этих солдат, проводящих время с самыми очаровательными девушками Франции, есть печальные и трагические фигуры; я часто вижу одну пару, при виде которой у меня сжимается сердце; нет, правда, когда я вижу обоих, то испытываю нечто невыразимо таинственное, необузданное, очень страшное: власть наслаждения. Не бесовское, распутное, дьявольское наслаждение, нет, а легкую, светлую, с весенним настроением божественную радость, которая вполне естественна и только естественна. Он – седовласый немецкий солдат с нервозными жестами, какие обычно бывают у интеллектуалов: пианистов или приват-доцентов литературы; его высокий лоб выдает присущий ему нордический эгоизм, свойственный людям, которые, имея низкое происхождение, сумели-таки пробиться в среду влиятельной интеллигенции; однако в этом солдате, в его глубоких серых глазах, заметно какое-то сияние и благородство, поэтому хотелось бы верить, что он не способен на измену; я уверен, этот мужчина при «нормальных обстоятельствах» никогда не позволит себе поцеловать чужую женщину так, как свою жену, да что там: он даже не стал бы флиртовать. Она еще совсем юная и очень красивая, с прекрасной фигурой, необычайно обаятельная и умная, все это, бесспорно, имеет высокую цену и хорошие шансы, но пропадает зря, пропадает из-за войны…
В определенные часы и дни она проходит мимо наших окон, а спустя несколько минут уже вместе с ним возвращается назад; они не спешат, но быстрой и нервной походкой направляются к маленькому домику на набережной и исчезают за его дверью. Мне кажется, она спускается к нему на берег неподалеку от его бункера и ожидает своего возлюбленного на границе между свободной и военной зонами, где рядом с толстыми бронированными стенами и колючей проволокой расположены небольшие дома горожан. Он выбирается из этой «страны солдат», в которую вход штатским строго запрещен, и они идут в маленький домик у гавани; всякий раз при виде этой пары мне становится грустно и тяжело. Он всегда печальный и радостный, а она гордая и счастливая, как королева! Не берусь утверждать, что этот мужчина не любит свою жену. Бесконечно трудно судить его, и упаси нас Бог осуждать их! Я вообще считаю, что у нас нет никакого права осуждать человека за его грехи. Эта пара представляется мне воплощением греха против любви, да и то, пожалуй, потому, что у меня такое чувство, будто у этого солдата есть жена, которая любит его, а он любит ее; на меня нагоняет тоску слабодушие солдата, заставляющее его с закрытыми глазами принимать от чужестранки поцелуи, слова и нежности, но она никогда не сможет любить его так, как его собственная жена, с которой он связан сердечными узами, а также общей болью разлуки, венчающей любовь…
Роковая эта пара, хотя ее и не обуревают подспудные темные желания сладострастья и разврата, нет, нет, слабость это, только слабость. Господи, помоги им! Среди всеобъемлющей порочности, которой не свойственны ни грусть, ни трагизм, эта пара представляется мне порой неким драгоценным видением. Часто я испытываю нетерпеливое желание познакомиться с обоими, поговорить, потому что, несмотря на грозящий им несчастьями рок, они охвачены необъяснимым «волнением, беспокойством», ты понимаешь меня? Но это просто заблуждение, ты согласна?
Ах, я бы еще о многом рассказал тебе, в основном я рассказываю тебе о том, что лежит на поверхности, поскольку для изложения другого у меня к вечеру уже нет сил, да и слог мой становится таким ленивым…
Знаешь, однажды я повстречал в Париже пьяного солдата, который, еле ворочая языком, поведал мне страшную историю; но она вдруг улетучилась из моей головы, хотя все происшедшее в ней было странным и невероятным. Лучше я расскажу тебе эту историю завтра или как-нибудь в другой день, я безумно устал.
[…]
* * *
На канале, Пасха 1943 г.
[…]
Ну вот, наконец-то нашел тут в углу свою ручку и просто счастлив, потому что последние дни был вынужден писать свои «самые важные» письма карандашом. Как-то я обещал тебе поведать историю, услышанную однажды в Париже из непослушных уст одного пьяного солдата; не знаю, может быть, она чересчур печальна, но мне хочется поделиться ею с тобой, к тому же ведь я обещал тебе рассказать ее… Мы тогда ехали в метро, и она запала мне в душу, как крошечное, но обещающее богатые всходы зернышко, и вот теперь, спустя много времени, она вдруг ожила в моей памяти. Представь себе очень простого, очень верного, очень умелого и вообще прекрасного человека, ремесленника, с небольшой мастерской при доме, и его жену, красивую женщину, которую он любит и которая любит его; они ведут жизнь самую обыкновенную, простую, и все у них ладится, все отлично, а потому и прекрасно; но однажды муж уходит на войну, безмерно там страдает от тоски по своей любимой женушке… и как-то раз, пребывая в состоянии легкого подпития, отправляется в одну из пивных, где при желании можно было вполне утишить свои греховные помыслы; и тут происходит нечто невероятное: выпивая у стойки, он видит женщину, волосы которой, глаза, лицо, улыбка, как у его жены (ах, действительно невозможно, чтобы две женщины имели совершенно одинаковую улыбку), но он видит ее, эту женщину, как две капли воды похожую на его жену; его наполняет огромная радость и безумное желание обладать этой женщиной, своей женой… в очень скромных выражениях он просит ее отдаться ему, и происходит нечто неприятное: она сопротивляется и жеманничает, что прежде вообще не было свойственно ей, но, вероятно, она предчувствует необычное любовное приключение, которое могло бы скрасить ее невыносимую жизнь, и потому затевает борьбу… четырнадцать ужасных дней она ломается, разрешая ему просить и умолять себя, и наконец сдается и позволяет завоевать себя, после чего он, не обладая большой фантазией и воображением, еще больше убеждается в ее сходстве со своей женой… С каждым днем она становится желаннее и краше и все более похожей на его любимую жену: трагизм происходившего усиливался еще и тем, что он не получал в это время писем из дома…
[…]
* * *
На канале, 27 апреля 1943 г.
[…]
Сегодня дочитал «Раскольникова», в лихорадочном напряжении жду теперь второй том; ах, я читал эту книгу шесть или семь раз, но никогда не оставался – и не буду – равнодушным. Как же прекрасна и драгоценна жизнь и сколь богатыми делает нас искусство! Я действительно сгораю от желания испробовать свое искусство…
Меня необычайно растрогало, что Достоевский начал заниматься сочинительством очень поздно; да, ему пришлось столько выстрадать, куда больше, чем мне… я вообще жалкий слабак…
[…]
* * *
На канале, 18 мая 1943 г.
[…]
Прости меня за вчерашнюю сумасшедшую попойку; мы действительно уж очень разошлись; я до сих пор еще зол на толстого, жирного черноволосого Роберта за то, что он, воспользовавшись моим неведением, с такой невинной физиономией предложил мне выпить этот сладкий, фантастически красивый напиток; я, конечно, заметил, как тягуче он лился! Ах, прости меня…
Помню только, что очень бодро и прямо, подгоняемый ветром, шел по мостовой, но стоило парадной двери захлопнуться за мной, как все вдруг завертелось, закружилось вихрем; я взобрался по лестнице и увидел испуганное и удивленное детское личико Жаклин, приоткрыв кухонную дверь, она с укоризной смотрела на меня; мне было очень стыдно: так по-свински напиться в такую рань – время едва перевалило за полдень. Но свою кровать я все-таки нашел и тотчас уснул, спал крепко-крепко, проснулся уже поздно вечером с тяжелой головой и зверски голодный. На моей постели лежали два твоих письма. […]
Последние дни нас, видимо, решили по-настоящему загрузить работой; дел невпроворот. Очень поздно освободился и вот теперь пишу тебе это письмо. Завтра или самое позднее послезавтра мы уедем отсюда. Я уже примирился с этой мыслью и не испытываю страха перед грядущей жизнью!
Шансы на отпуск действительно благоприятны. Если и дальше все пойдет так, я смогу увидеть тебя уже в июле, только, пожалуйста, напиши мне, когда у вас каникулы.
Ну разве история с Тунисом[114]114
5 мая 1943 г. Британская армия предприняла в Тунисе наступление против немецкой танковой армии и спустя несколько дней вынудила ее капитулировать. В результате, кроме огромного числа погибших, 130 тысяч немецких и 120 тысяч итальянских солдат попали в плен.
[Закрыть] не прискорбна? Не безумно прискорбна? Больше ни слова не говорят о тех многих тысячах несчастных солдат, ни одно из сообщений вермахта даже не упоминает о них. Не хватает еще, чтобы они написали: «На Южном фронте без перемен…».
Какой будет наша жизнь после войны? Невероятно трудно составить себе о ней представление, надо ждать, только ждать… мы все, все ждем только мира, этого сказочного существа, которое зовется «миром» и которого никто не знает!
Весна здесь упоительно прекрасна; цветущих деревьев не видно, только цветы – в горшках – в буйстве своего великолепия, но воздух и море просто сводят с ума; это заметно по пылающим лицам юношей и девушек, женщин и иногда мужчин, если им удается забыть о войне. Ужасно тяжело быть одиноким серым солдатом в этой непредсказуемой пылкой жизни, ты действительно чужой здесь, пришелец.
Теперь по вечерам малышка Жаклин всегда торопится уйти, и совсем не трудно догадаться по ее личику, что она влюблена и спешит на свидание. Стоит ей только выйти за порог, как она исчезает с быстротой молнии, и я ничуть не сомневаюсь, что ухажер Жаклин уже поджидает ее на другом углу дома. Я завидую счастью этого немного чопорного, очень неуклюжего белобрысого ученика столяра, он может пойти погулять со своей любимой; часто я вижу, как поздним вечером, в густых сумерках, они проходят мимо наших окон; очень странная, немного суровая пара; почти невозможно представить себе, что они испытывают нежность друг к другу, но они счастливы, это сразу заметно.
Я стою на своем балконе; невероятно трудно оторвать взгляд от моря в ярком свете закатного солнца. Утешает лишь узкая полоска горизонта со стороны суши, еще пылающая алым цветом, но уже заволакиваемая легким туманом… есть что-то нереальное в этой вечно живой, полной жизни стихии, которая временами устремляется куда-то; ах, в эти последние беспокойные дни у меня не было даже возможности посмотреть из окна на море…
[…]
* * *
На канале, 26 мая 1943 г.
[…]
Сегодня с десяти утра я снова нахожусь в прежнем «жалком состоянии» и достоин величайшего сострадания. Спустя всего полчаса после прибытия я уже бежал вместе с солдатами под палящими лучами солнца в каске и с оружием; итак, меня сразу бесцеремонно окунули в неприглядную действительность, быть может, это даже хорошо. Очень тяжело и необычайно грустно, когда тебя вырывают из богатой событиями интересной жизни и подменяют ее безотрадной службой. Но Господь все видит, Он опять нам поможет.
Ни с чем не сравнимое счастье ожидало меня в обед: я получил сразу семь писем и три бандероли, все дошло в наилучшем виде, и деньги тоже, так что теперь я богатый мужчина.
Я хочу быть всегда сильным, здоровым и жизнерадостным. К врачу пока не пойду. Слишком тяжело после водворения в убогую подневольную службу испытать еще и там унижение. Но эти презренные, правда не все поголовно, субъекты не смогут меня сломать.
Мы отрабатывали наши сложные упражнения на просторных, пестрящих яркими цветами лугах, среди неуемного буйства красоты природы; поля тоже в цвету, и крестьяне шагают по этому разноцветью с сознанием элементарной свободы, почти божественного покоя и мира, мира… Мы же в своих серых мундирах, тесных и унылых, вечно пребывая в состоянии раздражения и ярости и глубочайшей нужды, устали от дикой тоски, вот такая у нас жизнь! […]
Меня поселили в узкой комнате, где обретаются еще семь человек; ужасно грустно, для меня не оказалось даже шкафчика, все разбросано по комнате где попало; дежурство продолжается до восьми вечера, если же ты приводишь в маломальский порядок свои вещи, то на это уходит по меньшей мере еще один час; стало быть, уже девять вечера, так что на всё про всё остается один-единственный час, поистине жалкое существование. Но Бог все примечает…
[…]
* * *
На канале, 28 мая 1943 г.
[…]
Сегодня вечером я в полном смысле слова прогулял школу; дело в том, что я записался на курсы по изучению французского языка, по два раза в неделю; это всегда три часа свободы с учетом времени на дорогу. Я записался на ранние часы, чтобы подольше быть свободным; с преподавателем курса, ефрейтором, я договорился заранее, так что гулял на законном основании; перво-наперво я отправился на другой конец деревни, улегся на лугу и закрыл глаза… я лежал на роскошном цветущем лугу, опьяненный благоухающим ароматом пряных вешних цветов, и от усталости заснул. Мне немного напекло голову, потому что за время моего сна солнце переместилось и теперь светило мне прямо в голову. Я вернулся в роту, сделал в санчасти очередной укол, и тут пришла почта…
Сунув в карман твои письма, я направился в пивную, чтобы в тишине насладиться ими; ежедневная работа: чистка и латание пропитанных грязью сапог, устранение на брюках и куртке следов от колючей проволоки – все это отнимает столько драгоценного времени, но сегодня это подождет. […]
В этот день обычно тихая пивная была битком набита шумными, докучливыми унтер-офицерами, этим подлым, бессмысленным в своем существовании на земле отродьем; единственное, на что они способны, это измываться над нами, а вот успехам в войне они содействуют очень мало. […]
Как ненавижу я эту жалкую жизнь, это абсолютно бессмысленное прозябание без нормальной человеческой работы, имеющей определенный, более глубокий смысл. […]
Но жизнь никогда не проходит зря, никогда.
Даст Бог, мы скоро свидимся, месяца через полтора, у тебя как раз начнутся каникулы. Такая возможность существует, однако будем только надеяться, но не рассчитывать.
[…]
* * *
На канале, 14 июля 1943 г.
[…]
Возвращение в часть поездом оказалось очень тяжелым и изнурительным, такого я даже не предполагал; потом пришлось еще преодолеть пешком не столь уж длинный, но весьма утомительный путь от маленького прибрежного городка до расположения части, потому что много сил отняла жара и вчерашняя поездка по железной дороге, к тому же пока еще никого и никогда не вдохновляло и не радовало возвращение в армию после отпуска. Рота размещалась близ моря в чудесной небольшой еловой роще в маленьких домиках, служивших некогда горожанам местом отдыха по окончании трудовой недели; в этих домиках было все: и кухня, и канцелярия, и мастерские, все выглядело добротно и по-летнему. И тем не менее меня охватила тоска по развалинам Кёльна.
Но какую же грусть наводят эти маленькие, шикарные, немного запущенные и заброшенные курортные оазисы! Очаг сопротивления, к коему я был приписан, располагался несколькими километрами дальше, в маленьком, почти недоступном лесочке, буквально нашпигованном минами; лишь единственная дорога, петляющая вдоль берега между дюнами, соединяет его с остальным миром, и я еще долго бродил меж этих песчаных насыпей в поисках нужного мне барака. Хорошо замаскированный и потому едва заметный, он находился между двумя песчаными холмами, так что я, пребывая мыслями далеко от этого проклятущего канала, не один раз прошел мимо него и обошел вокруг, пока вообще заметил его. Ах, этот неоглядный лабиринт из колючей проволоки, этот задействованный в военных целях безобидный песок, взорванные дома, эта обязательная для опорного пункта на море имитация красоты и свободы, хотя все раскурочено беспросветным идиотизмом войны, – все это с неимоверной силой навалилось на меня, так что мое сердце почти онемело, застыло и умерло; да, надо действительно всегда быть начеку. Знаешь, я даже не видел моря, хотя оно с грохотом обрушивало свои волны на колючие заграждения всего в пятидесяти метрах от меня. Обнаружив наконец свой барак и войдя в него, я увидел все те же идиотские физиономии фельдфебелей и унтер-офицеров; у меня было такое ощущение, будто мир изнемог. Ах, как же неимоверно тяжело, но, как всегда, мне удается взять себя в руки. Правда, эти первые часы после отпуска, когда ты будто прямо из Рая попадаешь в нечто непонятное, могут обернуться невероятно опасной западней, поэтому расслабляться никак нельзя, это опасно, хотя вовсе не смертельно. От этого еще никто не погибал. Я обращался к Богу, произнося молитву одним духом, так молятся только солдаты, но эти короткие молитвы, произнесенные из чувства благодарности, страха и отчаяния, действительно укрепляют и поддерживают тебя. […]
Вчерашний день я потратил на поиски своего большого багажа, который при транспортировке попал в другие отделения. После этого, валясь с ног от усталости и обливаясь потом, я вселился с полным багажом в свой барак и был счастлив, что обзавелся хоть каким-то надежным кусочком «родины». Мы находимся в пятидесяти метрах от линии прилива в деревянном бараке, крыша которого едва выступает над землей, вернее, над песком, во всяком случае, выглядывая из окна, я вижу широкое красивое море и рисую в своем воображении где-то далеко Англию; слева и справа от меня возвышаются дюны, поросшие высокими, гнущимися долу травами, а позади нас, в маленьком лесочке, в тени больших деревьев стоят великолепные, помпезные публичные дома из камня, обставленные с большим вкусом, с роскошными кроватями, которые можно увидеть издали через окно… но, к сожалению, вся территория заминирована, так что поход туда с целью «взять на время» какое-нибудь покрывало или дорогое клубное кресло сопряжен с опасностью для жизни. Местность позади нас вообще вся заминирована, и справа тоже, в общем, остается только одна асфальтовая дорога, пролегающая через лесок и поселок, – единственная возможность избежать эту мышеловку; маленькая уютная пивная с ее одиозной хозяйкой, стирающей нам белье, расположена на свободной от мин территории неподалеку от нас, здесь же находится и наша столовая, каждый день в обед на очень хорошенькой маленькой повозке, в которую запряжен ослик, нам привозят еду; нам наш пункт разрешается покидать только в случае письменного приказа. Служба вполне сносная, я целый день сижу в помещении у телефона, иногда бегаю по песку туда и сюда между бараками. Ночью мы сидим здесь либо до трех или от трех, зато потом можем всласть подремать до девяти утра, так что можно выдержать; конечно, все относительно, работы здесь тоже хоть отбавляй, собственно, телефон не замолкает ни на минуту, и все же это не идет ни в какое сравнение с идиотской службой на нашей последней позиции; время здесь проходит очень быстро, и это самое важное. […]
Я очень рад, что взял с собой много книг, и прежде всего толстенный том «Дневников» Кьеркегора, читая который я забываюсь, если, конечно, в комнате тихо. Я счастлив, что могу читать. Ежедневно четыре раза в день я еду два километра на велосипеде до канцелярии, чтобы доставить к нам приказы, а вечером почту, в этом случае мне разрешено покидать мышеловку; по дороге мне попадается разный народ, в основном штатские, люди без униформы. Думаю, со временем тут тоже можно наладить приобретение масла, если только Альфред вышлет мне кредитные талоны; с обменом денег мне не повезло; в Маастрихте не представилась такая возможность, а в саму Францию больше не разрешается ввозить немецкую валюту; на мое счастье, у меня еще оставалось сорок марок Йозефа Маркарда[115]115
Маркард Йозеф – младший брат друга Бёлля Каспара Маркарда.
[Закрыть], но отличное, качественное масло опять подорожало, как я слышал. Во всяком случае, я могу послать – если ты считаешь, что погода позволяет это сделать, – немного масла тебе и матери; ты действительно считаешь, что по такой погоде это возможно? Сообщи мне. У нас безумно жарко. Было бы прекрасно послать тебе посылочку. […]
До сих пор здесь очень тихо, и я радовался, что смогу написать тебе большое, хорошее письмо, но тут в комнату вваливается целая свора хохочущих, орущих унтер-офицеров и делает жизнь совершенно невыносимой, это просто ужасно.
[…]
* * *
На канале, 19 июля 1943 г.
[…]
Сегодня впервые у меня нашлось время почитать «Дневники» Кьеркегора, которые я захватил из дому. Уж очень интересовало меня предисловие Хэкера; «интересовало» – какое дурацкое слово, я действительно хотел прочитать его и лишь дожидался спокойного часа, когда такие работы только и можно читать, этот час настал лишь сегодня. Я просто потрясен глубиной и абсолютностью образа мыслей этого истинного христианина, страстного человека, гения христианства. Знаешь, мне очень хочется на каждой стене нашего бункера написать большими красными буквами изречение святой Терезы: «Не спите, не спите, потому что нет мира на земле!» Ведь опасность заснуть действительно велика, и в первую очередь здесь, где так много «дел». Ах, эти до смешного, как их называют, важные дела и вправду занимают целый день. Но вот чего мне страстно хочется, так это учиться!
Неплохо бы и тебе почитать Кьеркегора. Это человек, который, по моему мнению, разделался с протестантизмом как философ, человек и художник. До невероятия великий человек; по своей значимости и неизвестности он сродни Фердинанду Эбнеру и Георгу Траклю, которых тоже «никто не знает», но которые принадлежат к великим мира сего. Быть может, всем людям, желающим и могущим познакомиться с ним, мешает война. Ах нет, я не грущу, после войны я буду работать, работать…
Только иногда мне кажется, что я буду стар для этого, слишком стар по годам и в силу лежащего на мне бремени… но Бог мне поможет…
Если у тебя будет возможность, отыщи все-таки в нашей подсобке в Зюльце или на Каролингерринг книгу Кьеркегора и почитай хотя бы чуточку, если, конечно, выберешь для этого время. И не забудь, пожалуйста, о моем «Вергилии, отце Запада»![116]116
Статья Теодора Хэкера «Размышления о Вергилии, отце Запада».
[Закрыть]
Несколько раз пришлось прерывать письмо, мешали, потом надо было уехать, а теперь опять наступила ночь. По пути в канцелярию заглянул в маленькую пивную, расположенную между разрушенными или нежилыми домами, и выпил стакан дивного белого бордо. […]
За окном ласково шумит благостный дождь, теплый и убаюкивающий, сущее благолепие после недельной жары.
Опять уже почти полночь, в четыре мне предстоит заступать на пост, надо часок-другой вздремнуть, а так хотелось поболтать с тобой, но глаза закрываются от усталости!
[…]
* * *
Франция, 20 июля 1943 г.
[…]
К нам приставили нового лейтенанта, сущая сволочь. Я всегда добавляю к его имени, когда приходится к нему обращаться: «Лейтенант четвертого военного года». Знаешь, такой хилый, болезненный, такой старообразный плюгавенький интриган с бледным иезуитским лицом четвероклассника. Физиономия вылитого нытика, коварного гимназиста в очках. Он явно старается сделать нашу жизнь еще тяжелее, чем она есть. Мои доставляющие радость книги Кьеркегора незамедлительно стали причиной его недоброжелательства, и он тут же позаботился о том, чтобы во время дежурства на телефоне у нас вообще не оставалось ни минуты для чтения. При этом у него бывают приступы омерзительной слащавости, на что я реагирую, как подвыпивший русский. Я решил до тех пор злить его, пока он не выгонит меня отсюда и не засунет в какую-нибудь другую группу. Там будет больше свободного времени, кроме того, мне опостылела его тошнотворная физиономия, которую приходится видеть и день и ночь. В обычных условиях такой человек вызвал бы только сочувствие, а на руководящих постах подобные типы необычайно жестоки в своем слепом и глупом честолюбии!
Вот так я и живу здесь с такими законченными негодяями и не могу ни писать, ни читать. Если после войны останемся живы, мы вычеркнем из памяти всех подлецов и нашего глупого обер-лейтенанта тоже. После войны весь этот сброд забьется в какой-нибудь угол, а мы на развалинах будем продолжать жить, […] мне не хотелось бы покидать Кёльн, даже после всех ужасов нельзя покидать его, да и где бы ты ни оказался, в Кёльне все равно лучше; быть может, мы станем жить в Бонне, во всяком случае, неподалеку от Кёльна.
[…]
* * *
Франция, 12 августа 1943 г.
[…]
Сегодня почты не было, ни для кого; где-то по дороге случилась катастрофа; я узнал об этом сегодня днем, так что остальная часть дня, считай, была потеряна, потому что если нет надежды на получение почты, то уже ничто не может скрасить наше жалкое существование.
Что же касается службы, то в последние недели тут тоже нет ничего особенно радостного, но, собственно, такого уж радостного вообще никогда не было; я совсем невеселый, ко всему безразличный, и ничто меня не интересует, поэтому, естественно, я веду диспуты с моими начальниками, которые порою бывают очень агрессивны. Мой любимый объект, как всегда, – лейтенант с лицом иезуита. Конечно, мне всегда хватает ума не позволить себе никаких опасных выпадов, и эта игра необычайно захватывает и доставляет удовольствие, когда доходишь почти до самой черты. Я лучше, чем кто-либо другой, знаю армейский устав, так что со мной никогда ничего плохого не случается. А вот что позволяют себе некоторые офицеры, порою просто невероятно и возмутительно. Наш шеф, к примеру, в период столь отчаянного табачного дефицита не гнушается вынести из комнаты бухгалтера упаковку с сотней лучших и дешевых сигарет, предназначенных для нас. Это возмутительно – позволить себе такое после четырех военных лет! Ах, я о многом должен тебе рассказать, и о вещах куда более странных. А тут еще день и ночь грохочут англичане, огромными стаями проносясь над нашими головами, и всегда, всегда думаешь, что они летят стереть с лица земли еще один немецкий город. Это поистине сумасшедшая война; здесь у нас, что называется, самая настоящая мирная жизнь, а вся Германия ввергнута в жесточайшую войну!
[…]
* * *
Франция, 14 августа 1943 г.
[…]
День сегодня выдался великолепный; ночью я дежурил первым, после чего проливной дождь загнал меня под одеяло; он лил, не прекращаясь, почти все утро; когда я проснулся после долгого и крепкого сна, он все не унимался и продолжал поливать всю первую половину дня, по-прежнему теплый и сильный, без ураганного ветра. Утром никаких работ не предвиделось, так что появилась возможность привести в порядок свои вещи, состояние которых давно беспокоило меня, ведь никогда не хочется жертвовать своим драгоценным свободным временем ради какого-то барахла, поэтому сегодняшнее утро было для этого самым подходящим; после обеда дождь прекратился, и мы опять принялись натягивать колючую проволоку; со временем ужасно надоедает, да и физически тоже ощутимо таскать эти тяжелые мотки; нам вообще всегда достается; в другие дни мы занимались бетонированием, тут тоже только успевай поворачиваться: надо, главное, делать все очень быстро, поэтому к вечеру все нещадно уставали, к тому же еще предстояла эта скучная ночная вахта. Сегодня я был во второй смене, в средней, которая на языке матросов называется «собачьей вахтой», потому что немного спишь до нее и почти столько же после. К тому же я намеревался сегодня пойти в деревню, чтобы раздобыть для вас еще масла. Крестьяне ужасно твердолобы и очень требовательны; живут, как князья, пьют черный кофе, курят толстые сигары, и у детей губы буквально слипаются от шоколада и разных сладостей. Я часто вспоминаю при этом «толстяков» из романа Тиммерманса «Питер Брейгель»[117]117
Тиммерманс Феликс (1886–1947) – бельгийский писатель и художник; писал на фламандском языке. Его перу принадлежит биографический роман «Питер Брейгель» (1928), один из эпизодов которого носит название «Толстяки». Это история о том, как юный Брейгель попадает в услужение к богатому крестьянину, владельцу огромной свинофермы, который катается как сыр в масле, в то время как свинопас Брейгель перебивается с хлеба на воду.
[Закрыть].
