Текст книги "Лондон. Прогулки по столице мира"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

Глава двенадцатая
Гринвич и Хэмптон-Корт

Несколько слов о сокровищах Южного Кенсингтона, посещении Королевского военно-морского колледжа в Гринвиче и Морского музея. Я отправляюсь во дворец Хэмптон-Корт, чтобы пройтись по его галереям и посидеть в садах. Иду в центр радиовещания и, когда куранты Биг Бена бьют полночь, стоя на Вестминстерском мосту, я желаю Лондону спокойной ночи.

1

О Сохо, Блумсбери и Южном Кенсингтоне можно было бы написать множество книг, и они действительно написаны.

Сохо представляет собой весьма обветшавший памятник георгианской эпохи. В давние времена этот район стали заселять гугеноты, и с тех пор Сохо привлекателен для иностранцев. В восемнадцатом столетии здесь жил король Теодор Корсиканский, а в девятнадцатом – Карл Маркс. Сегодня в Сохо преобладают рестораны и кинотеатры. Толпа чужаков, заполняющих его улицы, отличается от типичной лондонской толпы, а экзотические бакалейные лавки Сохо, в которых продаются оплетенные бутылки кьянти, пармезанекий сыр, тунец и чеснок, отличаются от лавок обычных английских бакалейщиков.

В Сохо царит скорбная атмосфера изгнания. Когда Жак, участник французского движения Сопротивления, и его жена-итальянка, брат которой был антифашистом, заработают достаточно денег, они продадут свой маленький ресторанчик и уедут жить во Францию. Когда киприот Николас прослужит достаточно долго и его уже лоснящийся вечерний костюм не будет стоить и ломаного гроша, он упакует чемоданы и отправится домой, в Ларнаку. Подобные планы вынашивают все обитатели Сохо. Люди работают здесь, а жить мечтают в каком-нибудь другом месте. Здесь есть изгнанники-греки, изгнанники-турки и даже изгнанники-китайцы. Последняя война только увеличила количество национальностей, представителей которых можно здесь встретить.

Улицы Сохо излучают, скажем так, подмоченное жизнелюбие. Быть может, люди здесь имеют чуть более смуглый оттенок кожи и чаще жестикулируют. Бывает, что они, собравшись в группы, выходят на мостовую и о чем-то спорят. Эти люди покупают какие-то совершенно немыслимые газеты на чужих языках. Ароматы экзотической пищи, исходящие из подвалов и вентиляционных труб Сохо, и группы жестикулирующих на улицах людей придают этому району некоторое сходство с римской Пьяцца дель Пополо, афинской площадью Конституции или мадридской Пуэрта-дель-Соль, а случайно услышанная фраза на незнакомом языке – на фоне типичного лондонского фонарного столба – на мгновение перенесет то ли в Вену, то ли в Варшаву.

Но даже несколько столетий иностранной «оккупации» не сумели придать Сохо континентальный вид. Этот район не что иное, как весьма ветхая часть Лондона георгианской эпохи. Нижние этажи некоторых зданий перестроены, теперь в них продаются саксофоны и кинопроекторы. Другие оснащены стеклянными дверями, которые ведут в отделанные хромированным металлом коктейль-бары. Но верхние этажи убеждают, что перед вами те же самые дома из красного кирпича, какими они были во времена Босуэлла и Джонсона.

Блумсбери, как и Сохо, представляет собой памятник архитектуры георгианского периода. Здесь расположены здания Британского музея и Лондонского университета, и здесь же сосредоточен беспокойный мир конечных железнодорожных станций. И то и другое заслуживает внимания. Этот район приспособился к современной жизни, хотя в нем и сохранилось многое из того, что служит мучительным напоминанием о днях былого величия, о днях, когда на прекрасных площадях стояли роскошные дома, в которых жили богатые купцы и выдающиеся актеры.

Величественные площади Блумсбери все еще напоминают о славном прошлом этого района, хотя здесь едва ли найдется дом, помещения которого не были бы отведены под офисы и квартиры или перестроены в пансионы. Размышляя о Блумсбери, я всякий раз представляю себе голубей, которые прохаживаются перед зданием Британского музея, и слышу чириканье сидящих на деревьях воробьев. Я вижу какую-нибудь площадь и железную ограду, за которой стоят несколько высоких платанов. Группа иностранных студентов, засунув книги под мышки, не спеша прогуливается по району. Они вышли из своего пансиона, перестроенного из трех или четырех старых домов. Археолог и востоковед медленно проходят мимо магазинов на Грейт-Рассел-стрит. Обитающие там книготорговцы знают о Востоке и о литературе почти все. В моменты триумфа, когда мне казалось, что научная работа есть нечто более привлекательное, чем утомительная писанина, пределом моих мечтаний была квартира в Блумсбери с видом на Британский музей.

В Блумсбери проживало так много знаменитостей, что всех их трудно будет перечислить. Среди поэтов можно назвать Грея, Шелли, Каупера, Кольриджа, Уильяма Морриса, Суинберна и Кристину Россетти. Среди писателей – Диккенса, Теккерея, Маколея, Хэзлитта, Лэма, Исаака Дизраэли и Дарвина. И наконец, среди художников – Констебля, Берн-Джонса и Миллеса. В уже не столь отдаленные времена Блумсбери, благодаря своим новым обитателям, стал восприниматься как пристанище интеллектуалов и коммунистов. «Блумсберийский интеллектуал» или «блумсберийский большевик» – так стали называть современного лондонца, независимо от того, насколько это определение справедливо в отношении какого-нибудь разговорчивого молодого человека с бородой, курившего трубку и носившего пестрые рубашки. В период между двумя мировыми войнами здесь появилось множество таких молодых людей.

Южный Кенсингтон своим возникновением обязан принцу-консорту и «Великой выставке» 1851 года. Этот район – подарок неблагодарной нации от Альберта Доброго, супруга Виктории, искренне желавшего поднять интеллектуальный уровень англичан. Его имя увековечено в Мемориале Альберта, в Альберт-холле и в музее Виктории и Альберта. В Кенсингтоне так же много пансионов и гостиниц, как и в Блумсбери. Но если Блумсбери «специализируется» на иностранных студентах, то в Кенсингтоне предпочитают селиться пожилые дамы. Впрочем, в подобных вопросах сложно делать какие-либо обобщения.

Когда «Великая выставка» в Гайд-парке закончилась, было решено впредь проводить ее в Сайденхэме и размещать в Хрустальном дворце. Однако некоторые экспонаты выставки признали достойными сохранения. Именно они стали ядром огромной коллекции, из которой впоследствии вырос музей Виктории и Альберта. Сначала цель экспозиции обозначалась как стремление показать взаимосвязь искусства и промышленности и научить тому, каким образом можно эту взаимосвязь использовать. Весьма примечательна классификация экспонатов, которые разбиты на следующие группы: «Изделия из дерева», «Изделия из металла», «Керамика» и т. д. Основатели выставки, люди викторианской эпохи, понимали, что цивилизации машин недостает вдохновения цивилизации мастеров. Обычно пространство музея всегда ограничено, но в Южном Кенсингтоне места было вполне достаточно, поэтому фонды музея Виктории и Альберта щедро пополнялись всевозможными устройствами, практическое предназначение большинства из которых ныне, увы, не поддается определению.

Мне сложно сколько-нибудь подробно описать этот музей, поскольку в данный момент в нем все еще продолжается начавшаяся после войны реорганизация. Замечу только, что это единственная во всем мире коллекция столь удивительных экспонатов. Едва ли найдется достойное внимания творение человеческих рук, которое не было бы в нем представлено: мебель, гобелены, ковры, глазурь, скульптура, слоновая кость, стекло, наручные и настольные часы, изделия из золота, серебра, железа и латуни, кружева и ткани, живопись, силуэты и миниатюры…

Здесь есть помещения, интерьеры которых воспроизводят обстановку старинных домов. Они обставлены мебелью соответствующих исторических эпох. Имеется и галерея, демонстрирующая трехвековую историю развития мужского и женского костюма. Едва ли возможно изучить все собрание выставленных здесь экспонатов; посещая этот музей, каждый раз узнаешь что-нибудь новое.

Тому, кто решил познакомиться с достопримечательностями Южного Кенсингтона, понадобится не один день, чтобы вдоволь побродить по галереям музея Виктории и Альберта. А если после этой экскурсии еще останутся силы, то можно пройтись по Экзибишн-роуд и попасть из музея Виктории и Альберта в музей естественной истории, где представлено множество диковинных созданий, населяющих эту планету вместе с людьми. Оказавшись внутри этого построенного в готическом стиле здания, посетитель, чувствительный к обстановке, несомненно ощути себя внутри кафедрального собора, в котором почему-то нашел прибежище Лондонский зоопарк.

Экспозиция расположенного поблизости музея науки подчеркивает значение научного прогресса в жизни общества в той же степени, в какой экспозиция музея Виктории и Альберта подчеркивает влияние искусства на промышленность. Здесь можно увидеть «Пыхтящего Билли», «Ракету» и других праотцев современных локомотивов. К потолку подвешен биплан, на котором в 1912 году летал полковник Коуди. Здесь же выставлен аппарат фирмы «Виккерс-Вайми», на котором в 1919 году Элкок и Браун совершили первый трансатлантический перелет. Красноречивым свидетельством покорения человеком воздушного океана является демонстрируемая в разрезе модель V.1, иначе «Фау-1», он же самолет-снаряд.

Возможно, самой популярной экспозицией этого музея является Детская галерея. Здесь можно увидеть искусственную радугу и дверь, которая таинственным образом открывается с помощью невидимых лучей. Думаю, в наше время эти чудеса производят менее сильное впечатление на детей, постепенно привыкающих к достижениям атомного века.

Если после осмотра этих музеев ваши ноги еще в состоянии идти, следует посетить музей практической геологии, экспозиция которого гораздо интереснее, чем можно предположить из названия. Интерьер зала украшен вращающейся моделью земного шара, со всеми геологическими формированиями и окрашенным в различные цвета рельефом. Однако еще более зрелищной является модель Везувия, который извергается с удивительным постоянством.

В центре зала выставлены геологические образцы, которые называют драгоценными камнями и которые с легкой руки Мужчины, удовлетворявшего запросы Женщины, приобрели излишне высокую стоимость. Здесь есть копии получивших самую громкую (и дурную) славу алмазов и всевозможные драгоценности.

Вероятно, ни один другой район Лондона не может конкурировать с Южным Кенсингтоном по тематическому охвату представленных в его музеях экспозиций, среди которых любой найдет то, что его интересует. Эти огромные здания, неприступные на вид, заполнены красивыми вещами, которые к тому же представляют большой интерес. И очень хочется верить в то, что выставка 1951 года внесет посильный вклад в пополнение того научно-технического богатства, которое с течением лет собралось вокруг экспонатов «Великой выставки» 1851 года.

2

В ожидании катера в Гринвич я стоял в очереди неподалеку от Вестминстера. Передо мной и позади меня выстроились самые разные люди, в большинстве своем, судя по виду, провинциалы. Впрочем, теперь все так похожи друг на друга, что ошибиться несложно. Моим соседом по очереди оказался низенький седоволосый мужчина опрятного вида. Страдая от жары, он обмахивался панамой.

Над нами возвышались прокаленные солнцем здания парламента. Отбивая час, прогромыхал Биг Бен; разгоняя теплый воздух, мимо пронесся трамвай.

– Клянусь честью, сущее пекло, не правда ли, сэр? – обратился ко мне низенький.

На нем был серый альпаковый пиджак и темные брюки. Мне сразу же бросились в глаза эдвардианские манеры и характерный выговор, но по костюму я не мог догадаться о профессии собеседника. Ярд за ярдом мы продвигались вместе с очередью, напоминая животных, ожидающих погрузки в Ноев ковчег. На причале очередь разделялась. Одни направлялись к судам в Ричмонд, Кью и Хэмптон-Корт, другие – к тем, которым предстояло идти вниз по реке, к Гринвичу.

Поднимался прилив. Двигаясь против течения, буксиры и следовавшие за ними баржи поднимали такую волну, что на ней плясали прогулочные лодки и катера. Это зрелище развлекало пассажиров.

– Обожаю Лондон, сэр, – заявил низенький мужчина, – и без ложной скромности скажу, что хорошо его знаю.

– Вы давно здесь живете?

– Всю свою жизнь, сэр. Как вы думаете, сколько мне лет?

На вид этому человеку было около семидесяти пяти, но, чтобы доставить ему удовольствие, я сказал, что, наверное, шестьдесят.

– Нет, сэр, вы далеки от истины. – Ему явно польстил мой ответ. – Мне семьдесят три.

В этот миг к нам повернулась стоявшая впереди женщина довольно неряшливого вида.

– Ничего подобного, Альфред, – сказала она, – не обманывай джентльмена. Тебе ведь и семьдесят один еще не исполнился.

Этот упрек смутил моего собеседника, очевидно стремившегося произвести на меня впечатление. Помолчав, он захотел узнать, что я думаю о его спутнице, вероятно жене. Манеры и тон этой женщины несомненно вредили его репутации. Мне вдруг подумалось, уж не состоит ли он у кого-то в услужении и не являются ли его чересчур правильные и потому неестественные манеры копированием поведения неизвестного мне хозяина. Эта чопорная аккуратность вполне подошла бы какому-нибудь старому светскому льву, живущему в одиночестве на Сент-Джеймс-стрит. Что касается его жены, то лет сорок назад эта могучая женщина наверняка была хорошенькой пухленькой горничной. Впрочем, как раз подошла наша очередь подниматься на борт катера, и это отвлекло меня от размышлений.

Мы стояли слишком далеко, чтобы успеть занять места под тентом, поэтому устроились в средней части судна, повернувшись спинами к реке. Закурив сигарету, мужчина в шапочке яхтсмена завел двигатель, взял в руки штурвал, и мы отплыли. Некоторые женщины вытащили вязанье, фотолюбители приникли к камерам, а молодой человек с микрофоном принялся потчевать нас информацией.

– Леди и джентльмены, – начал он, – справа от нас находится здание Совета графства и выставочные павильоны. Сейчас мы приближаемся к железнодорожному мосту Хангерфорд, а слева от нас находится станция Чаринг-Кросс…

Мы послушно разглядывали все эти хорошо известные достопримечательности, которые со стороны реки почему-то выглядели непривычно незнакомыми.

– Слева от нас, – продолжал вещать молодой человек, – находится Игла Клеопатры, а сейчас мы приближаемся к новому мосту Ватерлоо…

Мы увидели великолепный ряд белых легких арок, перекрывавших течение реки. Войдя в их тень, мы на секунду ощутили прохладу, но вскоре вновь оказались на солнце.

– Слева от нас Сомерсет-хаус, а напротив него стоит на якоре корабль капитана Скотта «Дискавери»… Слева вы также видите Шелл-Мекс-хаус, а рядом с ним отель «Савой»… Там, где деревья и лужайки, находится знаменитый Темпл. Леди и джентльмены, перед нами мост Блэкфрайаз.

– Эмма, двинься немного, ладно? – услышал я шепот своего недавнего собеседника. – Иначе я просто погибну от жары.

После нашего разговора он, к моему удивлению, перешел на простонародный говор. Я предположил, что это и есть его естественная манера речи. Кто же он все-таки такой? Ни один из заброшенных мною «крючков» пока не принес улова.

Мое внимание приковала великолепная панорама города, над крышами которого возвышался купол собора Святого Павла в окружении шпилей и колоколен. В то утро Лондон чем-то напоминал пейзажи Каналетто – голубое небо, река, лодки и мосты. Мы проплыли под Лондонским мостом и слева увидели рынок Биллингсгейт, затем приблизились к Тауэру, серебристо-серая громада которого возвышалась за рядом пушек на пристани. Впереди высился Тауэрский мост. Проезжавшие по нему машины были похожи на механические игрушки.

– Вы хорошо знаете Сити? – поинтересовался я, размышляя о том, что мой собеседник, возможно, бывший клерк.

– О нет, сэр, совсем не знаю. Зато я знаю Вест-Энд.

Может, официант? Но почему в этот жаркий день меня так волнует этот человек? Ответ на заданный самому себе вопрос состоял в том, что я инстинктивно чувствовал: новый знакомец наверняка представляет для меня интерес.

Мы вошли в акваторию Нижнего порта и увидели лабиринты доков, мрачного вида пристани и пакгаузы. Проплыв мимо Уоппинга, мы резко свернули в сторону Лаймхаус-Рич – и тут вышел из строя микрофон! Мой собеседник отреагировал мгновенно: сорвался с места и кинулся проверять провода. Потом достал из кармана пиджака отвертку, что-то подкрутил, и микрофон вновь заработал!

– А вы разбираетесь в технике, – заметил я. – Должно быть, вы специалист по радио?

– Нет, сэр, не специалист, но немного разбираюсь в электричестве, – ответил он.

– Это ваша работа? – спросил я.

– Была когда-то, сэр. Лет шестьдесят назад я ходил в учениках электрика, работавшего на Бонд-стрит. Сами понимаете, в ту пору от электричества еще все шарахались. Фирма, в которой мы работали, была вполне респектабельной и обслуживала аристократов. Да, сэр, она обслуживала высшие слои общества, и попасть в эту фирму было совсем непросто. Все сотрудники, которых отправляли в дом какой-нибудь герцогини, чтобы заменить пробки, проверить газ или электричество, должны были работать в сюртуках и цилиндрах. Кроме того, мы всегда ходили в перчатках. Не правда ли, забавно, сэр, говорить об этом сейчас, когда в дома, расположенные на Парк-лейн, приезжают по вызову электрики в голубых комбинезонах! Но в пору моей молодости всех нас перед выходом на работу проверял глава фирмы. Нам ни в коем случае нельзя было носить сумку с инструментами. Вместо нас сумки носили мальчишки. И еще – мы всегда выезжали на место в экипаже с извозчиком.

– Похоже, в те времена жизнь электрика весьма напоминала жизнь джентльмена?

– О да, сэр, такую политику проводила фирма. Как я уже говорил, сэр, электричество было новинкой и аристократы очень гордились тем, что у них есть этот чудесный электрический свет. Но, вспоминая те времена, просто поражаешься, насколько все было примитивно! Когда в Вест-Энде давали бал, я часто получал задание сидеть до двух часов ночи возле распределительного щита, на случай, если перегорят пробки. И все равно мне приходилось одеваться надлежащим образом.

Я был восхищен его рассказом. Этот маленький человек оказался для меня настоящей находкой, я не ошибся в своих предчувствиях. Его манеры, его голос, фальшивый аристократизм – все это напоминало об ушедшем в мир иной эдвардианском периоде. Тогда даже электрикам с Бонд-стрит приходилось надевать сюртуки, цилиндры и перчатки, если они обслуживали аристократов.

– Фирма установила еще одно правило, – продолжал он. – Нередко случалось, что мастер входил в спальню какой-нибудь леди и видел разбросанные повсюду драгоценности (видит бог, сэр, в те времена в таких домах мы чего только не навидались, ведь эти аристократы возвращались домой вдрызг пьяными и швыряли вещи где попало). Так вот, правило фирмы гласило, что нужно позвать дворецкого и попросить его собрать драгоценности и запереть в надлежащем месте. Дело не в том, что фирма не доверяла своим работникам. Вовсе нет, сэр. Глава фирмы часто нам повторял: «Вам-то мы доверяем, но если однажды вечером ее милость вдруг потеряет свой жемчуг, она может обвинить электрика, а нам этого не надо!»

Пока мы плыли вниз по Темзе, невзрачный человечек в альпаковом пиджаке успел нарисовать мне полную картину минувшей эпохи: «господ», которые в качестве чаевых раздавали электрикам золотые соверены, восхитительных дам в глубоких декольте, которые, опьянев от шампанского, неверной походкой шли к туалетным столикам, дворецких, которые показывали дорогу электрикам с Бонд-стрит, и молодого рабочего, который осторожно, стараясь не повредить краску, натягивал полученные от фирмы шелковые перчатки.

– Это был совсем другой Лондон, – сказал мой собеседник.

– Более благополучный? – уточнил я.

– Вне всяких сомнений, сэр, – подтвердил он. – В те времена люди не были столь недоброжелательны. Вы можете со мной не соглашаться, но аристократы были настоящими сливками общества, сэр. Помимо прочего, сэр, на соверен можно было купить столько, сколько сейчас купишь на десять фунтов [54]54
  Соверен – золотая монета достоинством в 1 фунт стерлингов; чеканилась до 1917 г. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Но сегодня, сэр, никто не может считать себя счастливым.

На этой печальной ноте наша беседа и закончилась – мы прибыли в Гринвич.

3

Я не был в Гринвиче со времен войны. Ступив на берег, я первым делом обратил внимание на то, что гостиница «Корабль» пострадала от бомбардировок. В этой гостинице я, если память меня не подводит, останавливался трижды; в ней, сидя у окна, я поедал снетки и любовался Темзой. Каждый визит поднимал мне настроение, поэтому при виде вдребезги разбитого старого здания, я испытал такое чувство, словно потерял кого-то из близких.

Во всех известных мне гостиницах и ресторанах снетки слегка обжаривают, вследствие чего они приобретают коричневатый оттенок. Но в гостинице «Корабль» их готовили по старинному рецепту, и они становились белыми. Когда я побывал здесь в последний раз, официантка (я даже помню, что эта девушка была родом из северной Англии) сказала мне, что шеф-повару потребовалось два года, чтобы научиться готовить снетки. Впрочем, она тотчас добавила, что ее тошнит от одного их вида. Она не могла себе представить, как можно есть эти головы, хвосты и глаза!

Мне всегда нравился Гринвич. У него есть свое лицо и своя атмосфера. Королевский военно-морской колледж – самое впечатляющее здание на Темзе, не считая дворца Хэмптон-Корт. Ничто на берегах Темзы, от Лондонского моста и до Вестминстера, не сравнится с этим зданием. Город, парк и Блэкхит – все пропитано духом восемнадцатого столетия. И даже множество уродливых деталей (газометры, высокие дымовые трубы, прилегающие к реке убогие поселки, которые со всех сторон вплотную окружают Гринвич по обеим берегам) не могут лишить Гринвич остатков былого великолепия.

В книгах о Лондоне, написанных около восьмидесяти лет назад, встречаются упоминания об отставных военных моряках, которые частенько появлялись в Гринвичском парке. Там они в латунные подзорные трубы наблюдали с откосов за проплывавшими по реке кораблями. Эти старики, многие из которых были ветеранами Трафальгарского сражения, жили в здании, ныне именующемся Королевским военно-морским колледжем, а тогда звавшемся Гринвичским госпиталем и представлявшем собой военно-морской аналог Королевского госпиталя в Челси.

Похоже, гринвичские ветераны во многом походили на ветеранов из Челси, разве что они намного больше пострадали во время войн, о чем свидетельствуют старинные рисунки и гравюры. Художники того времени почти всегда изображали этих моряков либо с черной повязкой, прикрывавшей потерянный на войне глаз, либо с деревяшкой вместо ноги, вроде той, на которой ковылял Джон Сильвер, либо с железной рукой, наподобие руки капитана Крюка.

Адмиралтейство, выказывая отеческую заботу, предоставило этим старикам возможность самим выбрать вид содержания. Большинство из них провело всю свою жизнь на палубах деревянных кораблей, поэтому они решили, что лучше окончить дни независимыми отставниками, нежели пансионерами, запертыми в стенах учреждения, которое к тому же напоминало формой корабль. И около 1873 года Гринвичский госпиталь перестал быть приютом для ветеранов и превратился в Королевский военно-морской колледж.

Покидая пристань, я думал о том, что Гринвич, наверное, до сих пор хранит память об этих старых морских волках. Быть может, именно поэтому обстановка здесь не слишком сильно изменилась. Темза во многом осталась точно такой же, какой была в те времена. Великолепные (хотя даже это слово к ним не слишком применимо), величественные, грандиозные здания, которые ныне составляют комплекс военно-морского колледжа, сохранились в своем прежнем виде. Не изменились и зеленые откосы Гринвичского парка, на которых сиживали престарелые моряки со своими подзорными трубами. Пожалуй, я не удивился бы, повстречав Джона Сильвера, ковыляющего на своей деревяшке по улицам Гринвича.

И точно, не успел я выйти на главную улицу, как увидел человека на деревянной ноге! В наше время эти устаревшие фальшивые конечности стремительно исчезают. На самом деле я уже и не вспомню, когда в последний раз видел такой протез. Владельцем деревянной ноги, замеченной мною, был не старый морской волк, а подросток лет четырнадцати. Маленький бедолага ковылял по улице, мужественно посмеиваясь над собственными неловкими движениями, которые напоминали движения птицы с перебитым крылом. Сопровождавший мальчика молодой человек поднял было его на руки и понес, но мальчик запротестовал и воспользовался деревянной ногой как оружием, с помощью которого заставил своего друга поставить себя на землю. Так он и шел по улицам Гринвича, постукивая деревяшкой по мостовой, и этот звук, должно быть, напоминал серым камням о героях Трафальгара.

Я шел в направлении Гринвичского парка, одного из самых красивых королевских парков. Он расположен на отлогом холме, с которого открывается изумительный вид на Лондон и Темзу. С террасы у памятника Вольфу я увидел лежавший на западе Лондон. Купол собора Святого Павла возвышался точно над центром Тауэрского моста. На переднем плане виднелась та вошедшая в историю излучина реки, что получила название Гринвич-Рич. По ней шли корабли – одни в Лондонский порт, другие в чужие края. Этот вид Лондона столетиями открывался перед путниками, приближавшимися к столице по Дуврской дороге. Я не знаю места, с которого бы панорама Лондона казалась более величественной.

В этом парке есть несколько прекрасных каштановых аллей, посаженных по указанию Якова I. Вероятно, во всем Лондоне не найти более старых деревьев. Одной из любопытных реликвий является «Дуб королевы Елизаветы», от которого ныне остался лишь заросший плющом пень с дуплом; дерево стояло на этом месте вплоть до 1875 года. Во всяком случае, так написано на мемориальной табличке. Неожиданно для себя я оказался в очень милом саду, где увидел несколько огромных кедров. На фоне типично английского паркового ландшафта они выглядели весьма необычно. Старый садовник сказал мне, что перед войной сотни японских туристов посещали Гринвич специально для того, чтобы посмотреть на эти кедры.

– Некоторые, – сказал он, – кланялись до земли и, когда входили в сад, вели себя так, как ведут в своих храмах. Знаете, японцы в обыкновенных европейских костюмах и кланяются деревьям… Странное, доложу я вам, зрелище.

На мой взгляд, гораздо более экзотической достопримечательностью, чем кедровая роща, является Королевская обсерватория, расположенная на вершине холма. В прежние времена можно было увидеть, как медленно раздвигаются ее похожие на луковицы купола. Они раскрывались, подобно перезревшему на солнце плоду, который лопается от жары. В этих куполах были скрыты мощные телескопы, с помощью которых королевские астрономы исследовали вселяющие ужас просторы космоса. Но теперь и Королевская обсерватория, и ее астрономы переехали в Херстмонсе в графстве Сассекс.

Но с помощью этих телескопов они, конечно, не сумели бы установить нулевой меридиан! На него стоит взглянуть, но должен сказать, что для долготной линии такой важности он выглядит необычайно скромно. Это всего лишь черта, которая пересекает аллею. Она начинается в точке внутри обсерватории и постепенно теряется где-то в кустарнике. Система исчисления среднего времени по Гринвичу производит несколько более яркое впечатление. В расположенной на восточной стороне обсерватории башенке имеется сигнальный шар. В мгновение, когда наступает час дня по Гринвичу, шар с такой пунктуальностью падает вниз, что ни у кого не возникает желания усомниться в точности времени. Лично мне жаль, что астрономам пришлось покинуть Гринвич после стольких лет пребывания в нем (и после того, как Гринвичский меридиан был отмечен на картах). Но они, несомненно, сохранят память об этом маленьком здании, в котором они еще со времен Карла II изучали Вселенную.

4

Существующий поныне роскошный Гринвичский дворец начинал свою жизнь как госпиталь для отставных моряков. Теперь же он стал Королевским военно-морским колледжем. Датский архитектор Стен Расмуссен, автор лучших книг о Лондоне, написанных иностранцами, считал, что дворцу «абсолютно не подходила роль госпиталя». И разумеется, был прав. Любой дворец, в котором когда-либо проживал король Англии, не обладает и половиной великолепия, присущего Гринвичскому дворцу. Можно себе представить, как изумлялись в прежние времена иностранцы, когда, проплывая по Темзе, узнавали, что Гринвичский госпиталь – не королевский дворец, а прибежище уставших от жизни моряков.

Думаю, во всей Англии, от мыса Лэндс-Энд и до границы с Шотландией, вы не найдете более трогательного памятника любви и уважения морякам, которые в этой стране, чья сила издавна опиралась на морское могущество, всегда были в почете. И не будем забывать, что дворец был спроектирован, построен – и передан старым морякам за столетия до полного принятия обществом демократических ценностей, которые, как принято считать, являются побудительным мотивом любых благотворительных акций.

Дворцовый комплекс разделен надвое проходящим через него шоссе. Та часть, которая расположена ближе к реке, и есть военно-морской колледж. Здесь везде бросается в глаза итальянское великолепие, свойственное творениям Рена в период расцвета его гения. За колледжем, чуть выше, стоит изысканный Дворец королевы, построенный Иниго Джонсом для Анны Датской. Рен, которому не позволили снести этот дворец, построил здание военно-морского колледжа перед ним, но сделал это так, что со стороны реки Дворец королевы смотрится вполне органично, а более поздние здания образуют для него нечто вроде огромной рамки.

В колледже открыты для свободного посещения лишь часовня и Расписной зал. Однако во Дворце королевы находится один из самых интересных музеев страны – Национальный морской музей. Он был основан перед последней мировой войной по постановлению парламента, в соответствии с которым экспозиция музея должна рассказывать об истории военно-морского, торгового и рыболовецкого флотов.

Я ходил по залам этого музея, каждый из которых посвящен какой-либо стороне морского дела древности или современной эпохи. Поднимаясь по лестнице, я услышал, как пробил склянки колокол какого-то корабля. Казалось, мы находимся в открытом море. Спустившись вниз, я увидел хранителя музея, который и отбивал склянки. Он пояснил, что это колокол с фрегата флота Его Величества «Вэнгард». Лестница из тика, снятого со старых линейных кораблей, вела в изумительную картинную галерею, где глядели с полотен адмиралы в костюмах из бархата и обрамляющих лица пышных париках. Они стояли на берегу моря и смотрели вдаль, а у них за спинами мчались по волнам военные корабли.