Текст книги "Лондон. Прогулки по столице мира"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Дом буквально дышит Карлейлем. Если вам нравится этот автор, вы не останетесь разочарованным. Лично мне Карлейль не слишком интересен; я считаю его чем-то средним между Бернардом Шоу и Джоном Ноксом и не испытываю к нему той симпатии, какую вызывают у меня Босуэлл, Джонсон, Лэм, Ли Хант, Диккенс и многие другие. Насколько мне известно, у Карлейля не было простительных человеческих слабостей: он не страдал невоздержанностью к спиртному, как Босуэлл, не боялся смерти, как Джонсон, не идеализировал женщин, как большинство писателей. Тем не менее в нем должно было быть что-то привлекательное. В конце концов, человек, способный набить табаком глиняную трубку и положить ее на порог, чтобы любой проходящий мимо бедняк мог сделать затяжку-другую, просто обязан иметь в своем характере привлекательные черты – хотя чаще всего он бывал надменен и раздражителен.

Музей представляет собой очаровательный маленький домик в георгианском стиле с садиком позади; Карлейль арендовал его всего за 35 фунтов в год – любопытный штришок, показывающий, как обесценились деньги за минувшее столетие. Комнаты, разумеется, изобилуют предметами, свойственными любому дому-музею: мебель, которой пользовались Карлейли, перья, письма, фортепьяно, на котором играл Шопен, услаждая слух миссис Карлейль, картины, бюсты и – так и видишь воочию презрительную гримасу на лице Карлейля – халат великого человека и шаль его жены, обернутые целлофаном.

На верхнем этаже дома расположена звукоизолированная комната, в которой Карлейль тщетно стремился укрыться от шума улицы и реки и от кудахтанья «демонических птиц» во дворе соседнего дома. Его семейная жизнь с Джейн Уэлш Карлейль сопровождалась взаимными упреками и взаимным недовольством, хотя, как мне кажется, эти двое были искренне привязаны друг к другу. Вероятно, рождение ребенка – единственное, что могло бы утешить Джейн и облегчить ей жизнь с бессердечным эгоистом. Когда Карлейлю был семьдесят один год, а Джейн – шестьдесят пять, она отправилась на прогулку в экипаже, прихватив с собой собачку. Животному не сиделось, экипаж остановился, собачка выскочила на мостовую – и угодила под колеса другого экипажа. Джейн вышла, подобрала бездыханное тельце, вернулась в экипаж и как ни в чем не бывало продолжила прогулку. Однако умерла она от инфаркта, в том самом экипаже; когда открыли дверь, то увидели Джейн, сидящую со сложенными на груди руками, и тело собачки у нее на коленях.

В доме на Чейн-роу супруг покойной принялся изводить себя напрасными сожалениями о том, что при жизни не уделял Джейн достаточно внимания. Да, он был общепризнанным светилом английской литературы, как Джонсон в прошлом веке, но это больше не имело значения для унылого старика, который в последующие пятнадцать лет становился все более хрупким и вялым и постепенно утрачивал разум. Те, кому довелось навещать его в последние годы, видели перед собой дряхлого старика в халате – седая борода топорщится, голубые глаза уже подернулись пеленой, на голове ночной колпак, на ногах тапочки без задников… Он принимал гостей, сидя в кресле у камина, обложенный подушками. «Мне осталось немного, – сказал он одному посетителю, – и, по мне, уж чем скорее, тем лучше». В феврале 1881 года Карлейля перенесли из спальни в гостиную на первом этаже. Ему было тогда восемьдесят шесть лет. За день до кончины он, как утверждают, пробормотал себе под нос: «Так вот ты какая, смерть…»

Мои печальные размышления – а вся обстановка в доме напоминает о последних годах жизни Карлейля – прервала служительница, извинившаяся за то, что смогла уделить мне внимание только сейчас.

– У нас работают водопроводчики, – пояснила она. Сразу стала очевидной причина доносившегося откуда-то из глубины дома стука. – Понимаете, мы решили наконец провести канализацию и установить ванну. Я проработала здесь сорок пять лет и никак не могу поверить! Потому и бегаю к ним при каждом удобном случае, чтобы убедиться, что это не сон.

– Неужели у Карлейля не было ни ванны, ни уборной? – удивился я.

– Он пользовался сидячей ванной, а уборная в саду.

Я попрощался с Чейн-роу в отличном настроении – еще бы, ведь мне удалось оказаться здесь в поистине исторический миг!

10

Два других гения, Тернер и Уистлер, окончили свои дни по соседству с Карлейлем. Мемориальная табличка на стене дома номер 119 по Чейн-уок извещает, что Дж. М. У. Тернер скончался здесь в 1851 году. Этот маленький дом стал свидетелем экстраординарного «исчезновения» художника – в самом расцвете славы (или, быть может, уже в начале пути с вершины).

Тернер был весьма странным человеком. Сын лондонского цирюльника, он отличался красным, цвета лобстера, лицом и пронзительными серыми глазами. На публике он вел себя грубо и невежливо, тогда как с друзьями бывал весел и добродушен; впрочем, он всегда оставался подозрительным и уклончивым в ответах, и, как ни удивительно, этот великий импрессионист совершенно не умел излагать свои мысли и чувства в словах.

Когда ему исполнилось семьдесят два года, он решил исчезнуть. Ему принадлежал очаровательный дом в Вест-Энде, однако сам он там не появлялся, хотя дом был открыт для гостей, которых радушно встречал эконом. Как бы то ни было, на протяжении четырех лет никто не знал, где Тернер обитает.

Он внезапно объявлялся на публичных мероприятиях и столь же внезапно исчезал. Как ни пытались друзья выяснить, куда он пропадает, Тернер ловко выпутывался из расставленных ими капканов и умело заметал следы.

Лишь перед самой его кончиной выяснилось, что все четыре года он провел в доме номер 119 по Чейн-уок под именем адмирала Бута – или «Пагги». Вместе с ним под крышей этого дома проживала развязная шотландка, гигантского роста женщина по имени София Кэролайн Бут, с которой он познакомился еще в молодости. Он звал ее «старушкой», она его называла «голубчиком». На крыше дома он установил перила и, выходя на рассвете в старом халате, опирался на них, наблюдая восход солнца над Темзой. Те, кто знал его исключительно под именем адмирала Бута, должно быть, полагали, что видят перед собой старого морского волка, на склоне лет осевшего на суше; при этом Тернер, хоть он и был богат, последние годы жизни провел так, словно за душой у него не осталось и шиллинга. Дом, ныне перестроенный и расширенный, был так мал, что, когда Тернер умер, гробовщики не смогли пронести гроб в спальню и им пришлось, вопреки обычаю, переносить вниз покойника.

Уистлер жил на расстоянии нескольких домов от Тернера по той же Чейн-уок. В молодости он наряжался в диковинные эксцентричные наряды, не лез за словом в карман, к месту и не к месту проявлял остроумие – словом, был в Челси довольно заметной фигурой еще до того, как стал знаменитым художником. Арендовав в тридцать с небольшим лет дом номер 96 по Чейн-уок, он устроил что-то вроде торжественного приема по этому поводу. На приеме присутствовали многочисленные друзья и знакомые, в том числе брат и сестра Россетти. По неведомой причине украшение гостиной он пожелал отложить на утро того дня, когда был назначен прием. Двое молодых людей, приглашенных им в помощники, запротестовали – дескать, краска не успеет высохнуть.

«Подумаешь! – беспечно воскликнул Уистлер. – Тем красивее она будет смотреться!»

К вечеру стены гостиной приобрели оттенок человеческой кожи, а двери отливали желтым, и эту цветовую гамму гости уносили домой на своей одежде.

В этом доме художнику позировал Карлейль – для того самого портрета, который получил такую известность. Первоначально Уистлер сказал, что ему хватит трех сеансов, однако в итоге сессия затянулась. Карлейль оказался нетерпеливой моделью. Он неоднократно предлагал Уистлеру «подстегнуться», а художник прикрикивал на него: «Ради всего святого, не вертитесь!»; наконец Карлейль взбунтовался и стал рассказывать всем вокруг, что Уистлер – «самый бестолковый тип на земном шаре».

Художник покидал Челси, возвращался, снова уезжал – и вернулся в последний раз, чтобы умереть. В пятьдесят три года он женился на вдове по имени Беатрикс Годвин, чья кончина девять лет спустя погрузила его в пучину одиночества и отчаяния. Несколько лет подряд он скитался по Лондону, жил то у друзей, то в меблированных комнатах, пока, уже больным шестидесятисемилетним стариком, не нашел обратную дорогу на Чейн-уок – на сей раз в дом номер 74.

Перед теми, кто знавал его в буйной молодости и славной зрелости, предстал совершенно незнакомый человек.

«Когда мы увидели Уистлера, бродившего в поношенном пальто по просторной студии, – писали в своей книге «Жизнь Джеймса Макнейла Уистлера» Э. Р. и Дж. Пеннелл, – нас поразил его облик: дряхлый, измученный, едва живой старик. Для нас не было зрелища печальнее и трагичнее. Трагедия усугублялась тем, что он всегда был записным франтом, истинным денди, и сам себя таковым называл… Но теперь никто не сумел бы угадать былого денди в этом всеми покинутом старике, облаченном в ветхое пальто и еле переставлявшем ноги».

Здоровье Уистлера продолжало ухудшаться, и спустя год он умер. Так вот окончили свои дни на Чейн-уок два великих художника, обессмертившие своей кистью рассветы на Темзе; судьба отказала им в достойной и умиротворенной старости, они покинули мир, которому подарили красоту, в одиночестве, небрежении и тоске.

11

Размышления о Тернере и Уистлере навели меня на идею завершить день посещением галереи Тейт, полное название которой – Национальная галерея британского искусства. Однако никто не называет ее полным именем, она – галерея Тейт или просто «Тейт».

Каждому лондонцу известна галерея Тейт, но многие ли знают что-либо об ее основателе Генри Тейте? Этот человек обязан своей славой и карьерой потрясающему в своей элементарности изобретению. Он изобрел кусковой сахар! Начинал он с помощника бакалейщика в городке на севере Англии, в Ливерпуле стал торговать сахаром и быстро сообразил, от скольких неудобств себя избавит, если будет продавать сахар не бесформенными головами, а одинаковыми кусками. «Сахарные кубики Тейта» мгновенно стали известными всему миру. Удивительно, что никто не додумался до этого раньше.

Тейт со своим кусковым сахаром, Липтон со своим чаем, Леверхьюм со своим мылом – все они принадлежали краткому эдвардианскому периоду, покончившему со строгой викторианской моралью, периоду яхт, загородных домов, коллекций живописи и необычайно щедрых пожертвований на благотворительные нужды. Генри Тейт коллекционировал картины, которые висели в галерее его особняка в Стритхэме. Он приобрел, в частности, лучшие работы Миллеса – Офелию, утонувшую в пруду с лилиями, «Северо-восточный переход» и «Долину покоя». Эти и другие картины современных ему художников Тейт хотел передать Национальной галерее, но возникли определенные сложности, и в конце концов было принято решение, что правительство выделит место, а Тейт построит галерею современного искусства и передаст управление ею совету Национальной галереи. И здесь очень кстати оказался снос Милбэнской тюрьмы – громадного, как крепость, здания, напоминавшего формой колесо телеги, с домом начальника тюрьмы в качестве ступицы.

Взаимоотношения между галереей Тейт и Национальной галереей аналогичны тем, которые существуют между Лувром и Люксембургским дворцом. Желающий изучать современное британское искусство, представленное на Трафальгарской площади лишь несколькими работами, идет в Тейт. Отличным примером распределения работ между музеями могут послужить работы Тернера. Вероятно, лучшие его полотна – «Фрегат «Смелый», буксируемый к месту последней стоянки на слом», «Дождь, пар и скорость», равно как и картины на классические сюжеты, находятся в Национальной галерее, а в галерее Тейт творчеству Тернера посвящено несколько залов, которые должен осмотреть всякий, интересующийся работами этого мастера.

Я отправился в Тейт именно для того, чтобы взглянуть на Тернера, но, к своему стыду, не дошел до нужных залов. Меня отвлек Сарджент. Какой все-таки замечательный художник! Подобно Ван Дейку или Веласкесу, он олицетворяет собой целый период в истории живописи. Если вы хотите увидеть эдвардианцев такими, какими они хотели показаться в глазах потомков, вам следует посетить Тейт и бросить взгляд на картины Сарджента – семейство Вертхеймеров (отец, мать, сыновья и дочери), лорд Рибблздейл как «хозяин гончих» [34]34
  Титул главы охотничьего сообщества и владельца своры гончих. – Примеч. ред.


[Закрыть], миссис Карл Мейер, сестры Хантер и все прочие.

Порой в театре, во время представления, вы неожиданно вспоминаете о «машинерии зрелища», обо всех этих мужчинах с закатанными до локтей рукавами – электриках, рабочих сцены и остальных, ждущих команды сменить декорации, невидимых публике, но жизненно необходимых театру, потому что без них спектакль попросту не состоится. Картины Сарджента восхищают меня тем, что, смотря на них, я осознаю многое из оставшегося незапечатленным. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что Сарджент не написал ни единого портрета, где не подразумевалось бы присутствие привратника, лакея или горничной. Их не видно, однако век, привыкший самостоятельно умываться и чистить обувь, знает: они там, на картинах.

Все портреты Сарджента передают насыщенную сигарным дымом атмосферу эдвардианского процветания. На полотнах присутствуют яхты, куропаточьи пустоши, грандиозные загородные особняки, биржа – а также величественного вида мужчина с окладистой бородой, большую часть своей жизни известный как принц Уэльский.

Мне кажется, сэр Осберт Ситуэлл прекрасно охарактеризовал Сарджента и его манеру в своем романе «Левая рука, правая рука».

«Чтобы заработать на жизнь в Англии времен конца правления королевы Виктории и эдвардианского периода, – пишет сэр Осберт, – художник-портретист был попросту вынужден до известной степени подражать старым мастерам, поскольку клиенты, которые могли себе позволить покровительствовать ему, требовали: «Ну-ка нарисуйте мне что-нибудь под того Гейнсборо, что был у моего деда (или – что случалось гораздо чаще – у чьего-то деда, чей внук решил продать картину), только не такое старомодное». Сарджент, воспроизводивший манеру старых мастеров и добавивший к ней легчайший налет французского импрессионизма, непривычного для английской публики, идеально отвечал этому требованию».

Именно величественностью восхищают зрителя многие работы Сарджента. Но он умел быть другим. Просто нелепо, что картина «Отравленные газом», написанная после поездки на Западный фронт во время войны 1914–1918 годов, ныне висит в Имперском военном музее, поскольку, видите ли, имеет военную тематику. Ее следует перевезти в Тейт и повесить как можно ближе к портрету лорда Рибблздейла.

Признаюсь, я в восторге от Сарджента. Он был великим художником. Благодаря ему я перенесся из нашего сугубо самостоятельного века в мир, где деньги еще имели ценность. Сарджент никогда не был женат, он умер в Челси, в старой студии Уистлера на Тайт-стрит в возрасте шестидесяти девяти лет. Как и следовало ожидать от самого Сарджента, его искусства и эпохи, в которую он жил, содержимое студии, наброски, картины и личные вещи были проданы на аукционе «Кристи» за 175 260 фунтов. Эдвардианский период был Золотым веком, и Сарджент оказался зеркалом этого века.

Глава девятая
Сент-Джеймс, Гайд-парк и Кенсингтон

Я направляюсь к Сент-Джеймскому дворцу и вспоминаю тот день, когда он стал убежищем для прокаженных женщин. Прогуливаюсь по Сент-Джеймскому парку, Грин-парку и Гайд-парку и вспоминаю историю этих мест, которые в старину были охотничьими угодьями. Посещаю Кенсингтонский дворец и осматриваю комнату, которая была спальней молодой королевы Виктории.

1

Прогуливаясь однажды утром по Сент-Джеймс-стрит, я полюбовался на старые красные ворота Холбейн-Гейтвэй, ведущие к тому самому дворцу, который Хогарт поместил на четвертую картину «Карьеры мота». Внешне ворота с тех пор не изменились; вдоль распахнутых, как обычно, створок вышагивали двое часовых.

Я увидел небольшую группу посетителей, которые никак не могли набраться храбрости заглянуть внутрь. Спрятавшись за фургон торговца рыбой, который по случаю остановился здесь, они дождались, пока часовой отошел как можно дальше от ворот, и поспешно вбежали во двор, чтобы тут же убедиться: Сент-Джеймский дворец – самая доступная и приветливая королевская резиденция в Лондоне.

Если верно утверждение, что англичане по характеру сдержанны, то Сент-Джеймский дворец можно считать архитектурным воплощением этого утверждения. Кажется невероятным, что это скромное здание с пологой крышей, в окна которого может заглянуть любой прохожий, и есть Сент-Джеймский дворец, куда на протяжении многих веков императоры, короли, султаны и президенты направляли своих послов. Само слово «дворец» звучит странно по отношению к этому зданию. Подумать только, и здесь находится королевский двор Англии?

В том-то и заключается очарование Сент-Джеймского дворца. Он маленький, «домашний» и не имеет ограды. Но это весьма важная часть Лондона. Здесь король был ближе к своему королевству, чем когда он находился на Баркли-сквер. Пипс записал в своем дневнике 19 октября 1663 года: «По возвращении в Сент-Джеймс мне сказали, что королева прекрасно отдохнула, проспала сегодня 5 часов подряд, затем приняла ванну, прополоскала рот и снова легла спать».

Как это точно! Как прекрасно эти слова описывают уютную атмосферу небольшого дворца, будто воплотившегося в реальность из детского стишка. Вы чувствуете, что, приоткрыв одну из этих маленьких дверей, можете увидеть короля, собственноручно пересчитывающего деньги, или королеву, вкушающую в будуаре хлеб с медом. Сохранилась запись, что в правление Георга II один из посетителей дворца упал, скатился вниз по лестнице, пролетел через двери и остался без чувств лежать на пороге. А когда он пришел в себя, то увидел, что суровый человек невысокого роста, светлобровый и краснолицый, наклеивает ему на лоб пластырь. Посетитель чуть не влетел прямиком в кабинет короля. Какая очаровательная сцена, как будто со страниц «Алисы в Стране чудес»!

Даже в наши дни можно пройти через сторожку у ворот, на которой видна монограмма Генриха VIII, и побродить по внутреннему дворику, где на некоторых фонарях сохранились короны. Здесь можно встретить мальчика, доставляющего мясо во «Двор Йорков», или бакалейщика, заносящего товары в одну из многочисленных дверей или передающего их в окошко. Детали внутренней жизни дворца, обычно столь тщательно скрываемые от публики, здесь, при королевском дворе в Сент-Джеймсе, открыты для всего Лондона. Вы можете узнать, откуда во дворец привозят мясо, птицу, овощи и зелень, прочитав надписи на фургонах, въезжающих в Посольский двор.

Внутри дворец обычно можно увидеть только утром, когда проходит королевский прием, но присутствующие больше рассматривают друг друга, чем дворец. Однажды утром я прошел внутрь с чиновником из управления лорда-канцлера, он первым провел меня сквозь двери Знаменного двора. Я открыл одну из неизвестных красот Лондона. Двор прекрасен, как двор Темпла, и даже еще привлекательнее и демократичнее, ведь вместо чопорных и скучных адвокатов здесь присутствуют женщины. В центре окруженного административными зданиями двора возвышается почти полностью сгнивший деревянный столб с отверстием глубиной примерно в 5 дюймов. Это флагшток, на котором два века назад крепился флаг во время смены караула.

Больше всего Знаменный двор очаровал меня своей внутренней жизнью. Как часто я видел мясника, въезжающего на велосипеде в Посольский двор и таинственно там исчезающего! Теперь я знаю, что мясник скрывался в Знаменном дворе, где передавал товары женщинам, суетящимся на кухне. Вместо того чтобы позвонить в дверь, он передавал свертки через окно. Это очень старая традиция. Я полагаю, таким способом доставки пользовались еще при Карле II. Его величество обычно наблюдал за этой процедурой из окна сверху, особенно если замечал поблизости симпатичных молочниц.

Чиновник из управления лорда-канцлера достал из кармана ключ и открыл «наши Сент-Джеймские апартаменты». Мы оказались в небольшом зале с изящной лестницей, по которой король поднимался во время приемов. Лестница привела нас в парадные залы. Я с удивлением обнаружил, что мы во дворце одни. Парадные апартаменты отделены от жилых помещений, они открываются лишь для торжественных церемоний.

Как это заведено во дворцах, одна комната переходила в другую, со стен пристально смотрели Стюарты и Ганноверы. Первые Георги делали курбеты на белых лошадях, бессчетные забытые принцессы смотрели на нас свысока, с их плеч струились белые мантии. Стюарты благосклонно смотрели на Ганноверов, а те в ответ не менее благосклонно взирали на Стюартов. Время от времени мой попутчик дергал за шнурок на шторах, впуская немного света в этот пустой дворец, где представители великих династий жили среди чехлов для мебели и тишины.

Так мы переходили из одной комнаты в другую, и вдруг я подумал: а что бы сказал придворный тех времен, хорошо знакомый с Лувром, Версалем и Фонтенбло, об этом небольшом и скромном английском дворце? Сегодня он кажется нам достаточно пышным, но во времена, когда даже частные особняки строились с таким расчетом, чтобы впечатлить гостей достатком и социальным статусом владельцев, Сент-Джеймский дворец, поражал посетителей, и среди них Джона Филдинга в 1776 году, тем, что «не отражает величие Королевства и является насмешкой над иностранцами». Петр Великий заметил Вильгельму III, что, будь он королем Англии, он перенес бы дворец в здание Гринвичского госпиталя, а госпиталь перевел бы во дворец.

Да, заключил я, могущественные правители, которые проживали в самых известных дворцах мира, уже исчезли вместе со своими монархиями, а послы иностранных держав до сих пор приписаны к королевскому двору в Сент-Джеймсе.

Одна из самых интересных комнат, которую мы посетили, находилась в апартаментах, где на камине эпохи Тюдоров видны инициалы Генриха VIII и Анны Болейн, заключенные в сердечко. Какое неожиданное свидетельство умершей любви; какая неожиданная находка в самом сердце Лондона. Вероятно, Генрих собирался жить здесь со своей обворожительной молодой королевой; а увековечивать свою любовь на каминных досках вошло у него в привычку. Удивительно, что последующие супруги не убедили Генриха уничтожить память об Анне Болейн.

Мы зашли в тронный зал, сняли чехол с трона, и перед нами предстали роскошный красный бархат и королевский герб, усыпанный драгоценными камнями. Я заметил у подножия трона, под ковром – деталь, на которую обычно не обращают внимания, – довольно большой квадрат дощатого пола. Мне пояснили, что Георг V не любил подолгу стоять на мягком ковре (а во время приемов выстаивать приходилось до полутора часов), поэтому он приказал между ковром и полом положить деревянный настил, благодаря чему ноги уставали гораздо меньше. Рядом с Тронным залом есть окно, выходящее на Монастырский двор, где глашатаи сообщали о восшествии на престол нового монарха; около этого окна молодая Виктория залилась слезами, когда толпа приветствовала ее как королеву.

В многовековую историю Англии с ее почтенной компанией королевских дворцов Сент-Джеймский дворец ворвался последним. При Плантагенетах двор помещался в Вестминстерском дворце, при Тюдорах и при Стюартах – в Уайтхолле, и только при Георгах из династии Ганноверов Сент-Джеймский дворец стал королевской резиденцией. Кажется, настоящее предназначение этого дворца – быть родительским домом для королей. Количество принцев и принцесс, рожденных здесь, весьма велико, а почин положила Мария Генриетта, влюбленная в Сент-Джеймс и пожелавшая родить своих детей именно здесь. В этом дворце родились Карл II и Яков И, Мария II и Анна. Вдобавок дворец стал свидетелем удивительной истории: Яков Эдуард, отец Красавца принца Чарли, был неродным сыном королевы – его тайно доставили во дворец в металлической грелке для согревания постели.

У дворца имелась и другая роль – пристанища для королевских фавориток. В свое время здесь одновременно проживали две женщины с сомнительной репутацией. Одна из них, мадам де Боклер, была любовницей Якова II, а другая – потрясающе красивая Гортензия Манчини, герцогиня Мазарини – любовницей Карла II. Обеих дам их августейшие покровители скрывали в Сент-Джеймском дворце, где они стали близкими подругами, увлеклись спиритизмом и заключили договор: та, которой выпадет умереть первой, будет призраком являться оставшейся. Спустя несколько лет после смерти герцогиня явилась своей подруге во Сент-Джеймском дворце, и через несколько часов та скончалась. Эта история передавалась из поколения в поколение и подарила дворцу единственного, насколько мне известно, «штатного» призрака.

В какой комнате провел последние три ночи своей жизни Карл I, достоверно не установлено. Пожалуй, Французскую революцию можно было предсказать за век до того, как она произошла, обрати люди внимание на ту жестокость, которой окружен был король в последние часы своей жизни. Лорд Кларендон в одном из вырезанных цензурой фрагментов своего исторического труда описывал, как солдаты из охраны Кромвеля применили к королю силу и как они насмехались, курили и пили в его присутствии, будто находились среди своих товарищей в караульной.

2

Задолго до того, как появился, хотя бы в воображении, Вест-Энд, на месте, где ныне находятся Сент-Джеймский дворец и Чаринг-Кросс, не было ничего, кроме редких домов и коровников, – и в этой глуши изолировали четырнадцать «прокаженных девушек», помещенных в лепрозорий Святого Иакова. Это богоугодное заведение содержалось на деньги богатых купцов из отдаленного Лондона, шпили которого страдалицы могли видеть из своих окон, выходящих на восток. Стоу говорит, что эти бедные создания жили «целомудренно и честно, служа Господу».

Чтобы поддержать это заведение, Эдуард I в 1290 году пожаловал лепрозорию доходы с ярмарки, проводившейся раз в году и длившейся несколько дней. Начиналась она в канун дня святого Иакова, 24 июля. Это событие, известное под названием ярмарки святого Иакова, постепенно стало одним из наиболее известных карнавалов средневекового Лондона. Каждое лето шуты и жонглеры, коробейники, музыканты, поводыри медведей, крепкие мужчины и толстые женщины – вечные и неизменные участники ярмарок со всего мира раскидывали свои палатки, балаганы и прилавки вокруг лепрозория, давая убогим и несчастным возможность ощутить вкус жизни.

Всякому, кто бродил по рыночным улицам Лондона и посещал такие почтенные места, как ярмарка в Барнете, отлично известно: нет ничего более привычного и более ревностно оберегаемого, чем сохранившееся с незапамятных времен право покупать, продавать и напиваться в определенном месте и в определенное время года. Можно снести дворцы, можно даже с помощью бульдозера сравнять с землей горы, но без разрешения парламента и привлечения полиции нельзя изменить традицию или упразднить старый рынок. Таким образом, на протяжении столетий ярмарка Святого Иакова превращала луга Вестминстера в арену карнавала. Именно она привлекла внимание Генриха VIII к местности вокруг лепрозория. Король решил построить себе охотничий домик, договорился с Итонским колледжем, которому принадлежала эта территория, – точнее, выменял ее у колледжа на другую недвижимость. Вместе с территорией Генрих получил и прокаженных. Лепрозорий снесли, прокаженных взяли на королевское содержание, а Генрих обрел свой домик. Так, собственно, и возник «наш двор в Сент-Джеймсе».

История ярмарки также весьма интересна. Генрих VIII не предпринимал попыток разогнать толпу, которая каждое лето собиралась за воротами его охотничьего домика, но когда этот домик стал королевским дворцом, ярмарка превратилась в помеху. Во время чумы Карл II решил перенести ярмарку за рынок Сент-Джеймс, чуть в сторону от Хэймаркет. Потом и эта территория начала застраиваться, поэтому ярмарке пришлось переехать еще дальше на запад, на Брукфилдские пустоши севернее Пиккадилли, через которые протекал ручей Тайберн. В 1688 году Яков II скрепил государственной печатью Англии указ о проведении в этом месте ежегодной майской ярмарки.

Так появился Мэйфэр.

3

Англичане всегда нежно любили природу. Уменьшили ли эту любовь испытания войны, когда землевладельцам приходилось выполнять обязанности, которые прежде лежали на слугах, жить в подвалах загородных домов, в садовых домиках и даже во времянках, – время покажет. Горожане, однако, продолжают сентиментально наслаждаться живописными сельскими ландшафтами и прелестями деревенской жизни, как когда-то их предки, и не упускают ни единой возможности съездить за город.

Удивительно ли, что проявления подобных черт национального характера нашли свое отражение в облике Лондона? Что такое лондонская площадь, как не кусочек сельской местности, захваченный и окруженный городом? Что такое оконный ящик с цветами, как не площадь в миниатюре, небольшой кусочек сельского ландшафта на подоконнике, попытка оживить и освежить тусклые улицы напоминанием о сельских красотах?

Конечно, больше всего проявлений сельской жизни в парках. Лондонские парки отличаются от тщательно распланированных континентальных парков так, как Баркли-сквер отличается от римской Площади Испании. Наши парки – это сельская Англия, сохранившаяся в Лондоне. Это напоминание о любви Лондона к сельским пейзажам. Отнюдь не многолетние усилия садовых архитекторов придали нашим паркам нынешнюю совершенную, естественную красоту, – они всегда были такими. И любые попытки придать им некую определенную форму будут с негодованием отвергнуты.

Наиболее известными и популярными являются королевские парки, их три: Грин-парк, Сент-Джеймский парк, а также Гайд-парк и Кенсингтонские сады; они занимают площадь около девяти сотен акров. Любознательному иностранцу, изучающему Лондон и его жителей, может показаться странным, что парки, называемые «королевскими», доступнее для широкой публики всех прочих лондонских парков. Так повелось со времен Реставрации. До того монархи считали королевские парки своей частной собственностью, однако, начиная с Карла II, они не смели уже на это и надеяться. Хорошо известен ответ сэра Роберта Уолпола королеве Каролине, поинтересовавшейся, сколько будет стоить присоединение части парка к королевскому саду: «Всего три короны, мадам», – разумея не монету, а монаршие венцы.

Королевские парки – все, что осталось от охотничьих угодий предыдущих правителей. Генрих VIII мог охотиться на оленя, гнать зайца или выпускать своих соколов на пространстве от Вестминстера до Хэмпстед-Хит. Любопытно, что его величество, попуская охотиться на этих хорошо охраняемых территориях, закрепляло тем самым за грядущими поколениями лондонцев право устраивать пикники под сенью дубов, играть в крикет на зеленых лужайках, плавать или кататься на лодках по озеру Серпентайн. Правительство Кромвеля продало королевские парки частным лицам, но после возвращения Карла II на престол эти лица лишились права собственности, а парки вернулись в королевское достояние. Именно при Карле II парки приобрели свое современное назначение – служить территорией для отдыха и развлечений. В ту пору карет и наемных экипажей было достаточно; по свидетельству Сэмюэля Пипса, ни для обычных горожан, ни для придворных из Вест-Энда не составляло большого труда добраться до Сент-Джеймского парка или Гайд-парка – чтобы поглазеть на гуляющих или просто посидеть на зеленой траве (эта привычка была свойственна лондонцам всегда).