Текст книги "Лондон. Прогулки по столице мира"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Большое строительство развернулось в Вест-Энде еще до того, как сюда хлынул поток погорельцев. На Сент-Джеймс-сквер появлялись здания, абсолютно не похожие на роскошные особняки Пиккадилли, преемники дворцов Стрэнда.

Интересно было бы взять экипаж и прокатиться по Пиккадилли тех времен, как это делали Пипс и Ивлин, увидеть луга, заваленные кирпичами, известью и брусом. Три самых больших дворца на Пиккадилли – это Кларендон-хаус в начале Сент-Джеймс-стрит (откуда расходятся Бонд-стрит, Довер-стрит, Албемарл-стрит и Стаффорд-стрит), Бэрлингтон-хаус и Баркли-хаус, впоследствии Девоншир-хаус. Все три здания были построены в период с 1664 по 1668 год. Каждое из них проектировалось как загородная усадьба в черте Лондона. При каждом особняке есть большой сад, отделенный высокой кирпичной стеной. Нынешние Бэрлингтонские сады принадлежат саду старого Бэрлингтон-хаус. Площадь Баркли была частью сада Баркли-хаус. И хотя вскоре первые улицы Вест-Энда устремились через поля к Оксфорд-стрит, эти городские усадьбы и через пятьдесят лет все еще походили на загородные имения. Когда Гендель останавливался у лорда Бэрлингтона в 1715 году, ему отвели комнату в задней части дома, потому что композитор любил вид на поля и деревья.

Кларендон-хаус принадлежал к числу самых красивых особняков Лондона, но судьба здания оказалась печальной. Он был построен Эдуардом Гайдом, графом Кларендоном, лордом-канцлером Карла II. Ему, известному государственному деятелю эпохи Елизаветы, было суждено утратить власть при Карле. Он не участвовал в развлечениях двора, не заискивал перед королевскими фаворитками. Карл находил его добродетельно скучным. Когда разразилась Голландская война [46]46
  Голландская война – принятое в исторической литературе название войны 1672–1678 гг. между коалицией государств во главе с Францией и Соединенными провинциями (Голландской республикой). К антиголландскому союзу Франция привлекла Англию и Швецию. В 1672 г. Англия начала войну на море, а Франция на суше. – Примеч. ред.


[Закрыть]и жизнь стала опасной, Кларендона сделали козлом отпущения, и Карл решил избавиться от него. Лондонцы ненавидели Кларендона и винили его во всех несчастьях эпохи. Уже будучи пожилым человеком, он уехал в изгнание во Францию, где написал «Историю восстания». Сам он объяснял свои злоключения в Англии не политическими страстями эпохи, а в большей степени «человеческой слабостью и тщеславием», которые заставили его построить Кларендон-хаус, и «вспышкой зависти», которую этот роскошный дворец вызвал у соотечественников.

И Пипс, и Ивлин видели, как строился этот особняк, а девятнадцать лет спустя они наблюдали, как его сносили.

Пипс отзывался о нем как о самом прекрасном здании, которое он когда-либо видел. Ивлин подтверждал: «Без преувеличения, это самый интересный в архитектурном отношении, самый изящный и величественный дом в Англии». Вскоре после завершения строительства в 1667 году Ивлин нанес визит лорду Кларендону. Он нашел лорда сидящим в кресле-коляске, тот как раз наблюдал, как ставят ворота в саду. Измученный подагрой старик выглядел подавленным. На следующий день Ивлин услышал, что Кларендон уехал в ссылку во Францию. Шестнадцать лет спустя Ивлин снова стоял на Пиккадилли: после ужина он направился посмотреть, как сносят Кларендон-хаус.

На месте этого роскошного особняка группа негоциантов во главе с сэром Томасом Бондом проложила Бонд-стрит, Довер-стрит, Албемарл-стрит и Стаффорд-стрит. Сэр Бонд, в честь которого названа одна из самых фешенебельных улиц мира, как и Джермин, разделил изгнание с Генриеттой Марией и вернулся в Лондон вместе с Карлом II, чтобы пожать плоды Реставрации. Он жил в Пекхэме, где Ивлин навестил его в доме «с чудесным садом и видом на луга и Лондон за ними». Я уверен, что всего несколько человек из тех тысяч людей, которые видят эти четыре улицы каждый день, знают, что их «корни» восходят к Лондону Карла II. Помню, как во время последней войны, при воздушном налете, мне пришлось забежать в дом на Пиккадилли, в конце Довер-стрит (сейчас в этом доме находятся несколько магазинов и фирм). Под своей рукой я почувствовал удивительные широкие перила эпохи Стюартов. Я вовсе не ожидал найти такое сокровище в здании, которое с виду не давало и намека на то, что по его ступеням ходил человек, живший в Лондоне эпохи Карлов, Нелл Гвин, Пипса, Ивлина и Рена. Эта мысль так восхитила меня, что я долго стоял здесь и рассматривал балюстраду при свете сигареты, пока не услышал вой приближающегося «Фау-1».

2

Люди, которые построили первые дома и улицы Вест-Энда, носили шитые золотом камзолы и шпаги на боку, локоны париков спускались им на плечи, на шляпах покачивались страусовые перья, колени охватывали шелковые ленты, а трости их были из черного дерева и слоновой кости. Романтики думают, что они постоянно ухаживали за хорошенькими женщинами, дрались на дуэлях и писали стихи (в ту пору каждый истинный джентльмен мог срифмовать стихотворение). Романтики полагают, что больше всего их интересовала любовь, и кажется невозможным представить, что гораздо больше этих людей интересовали деньги. Основоположники Вест-Энда – люди, постоянно искавшие выгоду с тем же рвением, что и наши современники, живущие в Лондоне, Нью-Йорке или Йоханнесбурге. Финансовое чутье, которое ошибочно ассоциируется только с сегодняшним временем фондовых бирж и телефонов, было очень хорошо развито в эпоху шпаг и атласа. Под огромными париками скрывался острый и цепкий ум. Думаю, что, например, доктор Николас Барбон (или Бэйрбонс), сын мрачного старого пуританина Бэйрбонса по прозвищу «Хвала Господу», мог бы удивить Лондон и в наши дни.

Барбон, родившийся в 1640 году и живший во времена Веласкеса, Кромвеля, Карла I, Мильтона, Лили и Беньяна, был настоящим бизнесменом в полном смысле этого слова и обладал недюжинным интеллектом. Он написал несколько экономических трактатов по финансовому делу (на его работы ссылался Карл Маркс!). Пожар в Лондоне навел его на мысль о страховании жилья. Но главной сферой его интересов была скупка старой недвижимости и создание новых улиц и площадей. Барбон был великолепным знатоком душ человеческих. Как замечательно описал Барбона в своей «Автобиографии» знакомый с ним лично Роджер Норт! Место действия – Лондон времен Карла II, действующие лица – доктор Барбон и люди, готовые выступить против него. Норт пишет:

«Они пришли в условленное место заранее и, подбадривая друг друга, пытались утвердиться во мнении, что доктор должен принять их условия. Так они прогуливались, пытаясь убить время и посматривая, не пришел ли доктор. Наконец кто-то сообщил, что он появился, и все потянулись к столу. Доктор пришел! Он был разодет как постельничий на именинах. Должен признать, что он всегда так выглядел. Эти люди, готовые высказать ему свое несогласие, и в самых оскорбительных выражениях, увидев столь бравого господина, лишь растерянно сняли шляпы. Доктор, как и подобало джентльмену, обратился с витиеватой речью к этим господам и предложил свои условия, которые, как ни верти, неизменно оказывались в пользу вышеозначенных его противников. Все поменялось в один момент. Некоторые не поняли его уловки, другие просто не поверили ему, а остальные пребывали в изумлении, тем временем доктор разыгрывал из себя милейшего человека и настоящего друга. Тех, кто ему не доверял, он стремился подкупить. К следующей встрече некоторые приняли его сторону, остальные последовали примеру. Если кто-нибудь начинал упираться, то доктор Барбон незамедлительно пускал слух, что снесет дом строптивца, а на освободившейся земле что-нибудь построит. Таким образом он доводил упрямцев до сердечного приступа, и они трусливо соглашались на любые условия ради собственного спокойствия и мира».

Как часто нам доводилось видеть такого вот доктора Николаса Барбона, но не в расшитом камзоле, а в костюме с Сэвил-роу, выходящего из «роллс-ройса» или сидящего за столом красного дерева с сигарой в холеных пальцах! Как часто мы видели его лицо, излучающее благополучие и внушающее доверие!

Полагаю, что если кого-то и можно назвать изобретателем массового производства, так именно Барбона. Его лестницы, которыми ныне мы восхищаемся, каминные полки, оконные рамы и карнизы выпускались тысячами штук. Этот современник Мильтона почти приблизился к идее конвейера и во многом предвосхитил Генри Форда!

Барбон – лишь один из тысяч спекулянтов, социальное положение которых колебалось от пэра до ремесленника. Стоит назвать Колена Пэнтона (Пэнтон-стрит), профессионального афериста; Абрахама Стори (Сторис-Гейт), одного из каменщиков Кристофера Рена; сэра Томаса Кларджа (Клардж-стрит), политика; Джорджа Кинга (Кинг-сквер, ныне площадь Сохо), писавшего политические памфлеты. Всех их интересовали деньги. А за спекулянтами приходили первоклассные мастера, готовые строить дома, годами совершенствовавшие свое ремесло. В умелых руках Вест-Энд рос очень быстро, это беспокоило Сити. Спустя несколько лет после пожара все улицы Сити опустели, столь притягательна была сила нового района за Чаринг-Кросс. Эта тенденция сохранилась по сей день. И если мы можем представить мужчин того времени воюющими с пуританами, пьющими за короля или флиртующими с дамами, то с тем же успехом мы должны представить себе их стоящими среди кирпичей и печей для обжига извести или вглядывающимися в поля вокруг Пиккадилли острым взглядом коммерсанта.

3

Улица, которую сэр Томас Бонд построил два с половиной века назад, – это короткая улица, которая многие годы упиралась в поле, пока в 1721 году Нью-Бонд-стрит не протянулась севернее, в сторону Тайберн-роуд и Оксфорд-стрит. Это улица чудесных и дорогих вещей: картины, гравюры, украшения, книги, золото и серебро, женская одежда. Даже самая простая вещь, если она куплена на Бонд-стрит, становится особенной.

Торговцы предметами искусства мудры и опытны, поэтому если заглянуть в их магазины, поговорить с ними, посмотреть на картины, гравюры, фарфор, золото и серебро, то, можно сказать, приобщишься к тайнам коллекционеров. В молодые годы я мечтал о богатстве, чтобы иметь возможность покупать все эти изящные вещицы с Бонд-стрит, которые так привлекали мое внимание. Но в свои нынешние годы я думаю, что обладание всеми этими вещами не дало бы мне и половины того удовольствия, которое я получаю, разговаривая с теми, кто покупает и продает их.

Я помню Бонд-стрит между войнами, когда, как нам казалось, она еще хранила изящество восемнадцатого века. Здесь прогуливались изысканные дамы. В воздухе витало ощущение беззаботности. «Бездельники» с Бонд-стрит еще не исчезли. Впрочем, хотя витрины магазинов Бонд-стрит практически не изменились, люди, которые в них заглядывают, кажутся мне совершенно иными. Война, налоги, послевоенные трудности, поколение, выросшее без прислуги, – все это лишило нас свободного времени и тяги к роскоши; пускай существуют те, кто продолжает покупать бриллиантовые браслеты и картины старых мастеров, – иначе Бонд-стрит утратит смысл, – однако выглядят эти люди совсем не так, чтобы в них можно было заподозрить аристократов-вертопрахов.

Коллекционеры с достаточным количеством денег неохотно признаются, что лучшие предметы коллекции были найдены на Бонд-стрит и переулках, ведущих к ней. Коллекционер с умеренными средствами со злобой смотрит на богатых коллекционеров, которым достаточно взять чековую книжку, чтобы перед ними раскинулись все сокровища Бонд-стрит, недосягаемые для прочих. Бонд-стрит – настоящая пещера сокровищ! И если вы попросите меня показать вам часы Томпиона, подлинного Констебля или средневековую дароносицу, мы неизбежно окажемся на Бонд-стрит. Обычный прохожий не знает, какие чудесные предметы хранятся в сейфах на Бонд-стрит даже в наше жалкое время.

Некоторым нравится Бонд-стрит утром, когда солнце только начинает пригревать и в воздухе чувствуется весна, а я люблю эту улицу осенним вечером. Фонари только зажглись, люди спешат домой, витрины заманчиво светятся и соблазняют – там мебельный гарнитур Хэпплуайта, тут жемчужное ожерелье, кусочек нефрита, часы Нибба или Квора, норковая шубка, книги в красном или зеленом сафьяновом переплете. И каждый предмет великолепен настолько, насколько это вообще возможно. Далеко не все способны купить такую вещицу, но у каждого есть право посмотреть на нее и расспросить о ней.

Когда сумерки опускаются на Лондон и морозный воздух напоминает о близкой зиме, приятно прогуляться по Бонд-стрит, проиграть на торгах вещицу, о которой вы долго мечтали, а потом идти по улице и объяснять себе, что ничего страшного не произошло, что вы счастливы и без нее и что вы все равно никогда бы не смогли себе ее позволить. Но гораздо лучше идти по Бонд-стрит, одержав победу, с чем-то, о чем вы долго мечтали и что купили на аукционе за сумму гораздо меньше той, которую были готовы заплатить, с чем-то настолько замечательным, что вы не можете поверить, что эта вещь наконец ваша, с сокровищем, которое вы украдкой рассматриваете при свете фонаря, дабы убедиться, что это не сон.

Когда мне было скучно в Лондоне (что бывает крайне редко и ненадолго) я заходил на распродажи в «Кристи» или «Сотби». Откуда идет этот бесконечный поток сокровищ? Это одно из чудес Лондона. Так продолжается уже много веков. Богатые люди георгианской эпохи приходили на аукцион, чтобы торговаться за полотна мастеров итальянского Возрождения, как мы сейчас торгуемся за мастеров георгианской эпохи. Только платили они гораздо меньше! Подвалы «Кристи» и «Сотби» подобны пещере Али-Бабы, из которой во время сезона распродаж выносят чайные сервизы королевы Анны, чиппендейльские кресла, гобелены, бронзу и фарфор. Некоторые из этих предметов имеют долгую историю. Они перепродавались на протяжении многих веков, а некоторые даже вернулись на Бонд-стрит и Сент-Джеймс-стрит из Америки. Другие предметы появились здесь впервые и описываются в каталоге многозначительно, например: «собственность джентльмена». Эту фразу стоило бы продолжить так: «который сделает что угодно за пятьсот фунтов».

Давайте заглянем на один из аукционов. Аукционист сидит в кресле лицом к довольно разнородной лондонской толпе. Вот лорд и леди X, которые буквально наживаются на своих предках, избавляясь каждый год то от портрета пятого графа на аукционе «Кристи», то от кровати на аукционе «Сотби». Странно думать, что человек, который сражался при Бленхейме и Рамильи, станет в 1951 году выплачивать подоходный налог за своих потомков! А вот сидит американский коллекционер – представительности никакой, но зато какая чековая книжка! Неизменно присутствуют несколько почтенных дам из разряда «леди в стесненных обстоятельствах» и большое количество торговцев и агентов – некоторые из них выглядят процветающими, другие ковыряют в зубах трамвайным билетом, пока презрительно изучают очередного Гейнсборо.

«Итак, – говорит аукционист сладким голосом, – лот номер 84 «Портрет леди»! Ваша цена?»

Двое мужчин в фартуках из зеленого сукна поставили на мольберт картину, написанную три века назад. Красавица презрительно взирает на толпу. Она молода. Грудь приподнята лифом платья. Прелестную шейку украшает жемчужное ожерелье, две жемчужины каплями сверкают в ушах, и волосы тоже убраны жемчугом. Вид у нее несколько капризный и чуть игривый, в духе общей атмосферы при дворе Карла II.

Она никогда не говорила по телефону, не пила коктейлей, не водила машину, не летала на самолете, но была очень современной, и я почувствовал, что мог бы с удовольствием пригласить ее позавтракать в «Клариджиз» или «Баркли».

– Три сотни гиней, – откликается мужчина, который выглядит так, будто не может заплатить и пять шиллингов.

Торги начались.

– Пятьсот, – предлагает коллекционер.

– Шестьсот, – это американец.

Все это время за подмигиваниями и кивками наблюдала девушка, чьи черты лица определенно имели сходство с дамой на портрете. Завей она каштановые волосы, вставь в уши жемчужины, надень коричневое платье с глубоким вырезом, манерно сложив руки на коленях, эта девушка стала бы копией леди с картины.

– Шестьсот гиней… продолжаем с шестисот гиней, – кричит аукционист, смакуя каждое слово, как жирный кусок.

Удар молотка.

Когда служащие в зеленых фартуках снимали холст, мне показалось, что на одно мгновенье глаза дамы на картине и глаза девушки из зала встретились, и взгляд сказал:

«Итак, моя дорогая, мне нужно оплатить твою свадьбу. Мои кости превратились в пыль два века назад, но мое лицо – твое богатство».

И девушка вышла на Бонд-стрит, думая о своем приданом.

На следующую картину внимательно смотрит маленькая пожилая женщина в черном. Ее знаменитый Веласкес наконец-то продается.

Тысячи людей, владельцы работ кисти старых мастеров, считают их верным подспорьем в трудную минуту жизни. Их вера в ценность этих картин так сильна, что даже когда сокровища оценены и доподлинно установлено, что это подделки, они отказываются верить. Эти люди считают, что оценщики вводят их в заблуждение, чтобы купить шедевр за бесценок.

Старая леди, посмотрев на своего Веласкеса, встала. Вероятно, она думала, что если выручит за картину всего 3000 фунтов, то сможет купить небольшой загородный домик, а если 20 000, как ей всегда говорил адмирал, который никогда не ошибался, то она проведет остаток своих дней в роскоши и поможет тем, кто нуждается. Она помнит, с какой гордостью адмирал обычно показывал эту картину после ужина. «Отдал всего пятьсот, хотя картина стоит пять тысяч, если вообще не бесценна!» Она не знала, что эту картину адмиралу всучил в Барселоне некий аферист.

– Итак, – говорит аукционист, – лот номер 85. Школа Веласкеса.

Неприятная тишина, затем грубый голос произносит:

– Пять гиней.

Еще одна неприятная пауза.

Мужчина неопрятного вида подходит к картине и встряхивает головой.

– Пять гиней… шесть… шесть… десять… шесть гиней… начнем с шести…

«Дама в стесненных обстоятельствах» сидит, онемев от горя, потрясенная происходящим. Какое счастье, что адмирал не знает! Что бы он сделал? Что бы он сказал? Она будто видит, как он встает, его голубые глаза пылают негодованием, в сознании звучит его голос:

«Да это же мошенничество…»

Какое счастье, что адмирал не знает!

– Восемь гиней, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, двенадцать, двенадцать… кто-нибудь даст выше двенадцати?..

Молоток опустился!

И пожилая леди выходит на Бонд-стрит, продав свою последнюю надежду за двенадцать гиней.

4

На краю того квартала, что граничит с Оксфорд-стрит, среди длинных улиц и площадей, где полным-полно приемных врачей и специализированных магазинов медицинской техники, находятся Хартфорд-хаус и Коллекция Уолласа.

Очень полезно в наши дни, когда обладание чем-то расценивается чуть ли не как социальный грех, заглянуть в Хартфорд-хаус и посмотреть на сокровища, которые богатая семья копила в течение столетия или около того. В Лондоне нет ничего похожего на Коллекцию Уолласа: это маленький Лувр. Возможно, во всем мире больше нет такой выставки приобретений нескольких состоятельных и утонченных аристократов. Это самый роскошный подарок, который один человек когда-либо делал целой нации.

Четвертого лорда Хартфорда, который начинал собирать эту коллекцию, современники считали нелюдимым и эксцентричным. Он родился в 1800 году, а умер в 1870-м. Большую часть жизни он провел в Париже. Говорят, он уехал из Англии из-за спора с властями по поводу канализационных труб в его доме на Пиккадилли. Чтобы не продавать дом за бесценок, он оставил лестницу незаконченной, закрыл ставни и объявил место непригодным для жилья и таким образом избежал уплаты налогов, после чего уехал во Францию.

Его доходы составляли больше 240 000 фунтов в год. Лорда Хартфорда не интересовала общественная жизнь и люди. Целью его жизни было искать и покупать красивые вещи. Картины, настенные часы, мебель, бронза, мрамор, фарфор – все это привлекало его внимание, если было первоклассным. Он редко посещал аукционы, но все торговцы Парижа знали английского милорда, который предлагал баснословные деньги, поэтому они были счастливы доставить ему любые шедевры еще до аукциона. Он получал удовольствие, если уводил произведение искусства прямо из-под носа соперника, особенно если соперником был император, король или принц.

Лорд Хартфорд умер в возрасте семидесяти лет, будучи владельцем самой потрясающей частной коллекции искусств. Его компаньоном и преемником был его побочный сын Ричард Джексон, который позже взял имя Ричард Уоллас. Разница в возрасте между отцом и сыном была небольшой: Джексон, он же Уоллас, родился, когда лорду Хартфорду было восемнадцать лет.

Когда Уоллас решил перевезти сокровища в Лондон, его ожидал удивительный прием. Хартфорд-хаус пустовал тридцать пять лет. Старые верные слуги поддерживали дом. Когда они умерли, их сменили сыновья и дочери. На протяжении тридцати пяти лет они убирали дом, чтобы тот был всегда готов к внезапному возвращению хозяина. И вот сэр Ричард Уоллас прибыл; сопровождавший его друг вспоминал: «Несмотря на то что все было готово к приезду хозяев, везде царила торжественная тишина. На стенах гостиной прекрасные пейзажи Рейнольдса и Гейнсборо висели бок о бок с портретами кисти Ван Дейка, великолепными произведениями Тициана и Рубенса, представленного одним из его поздних шедевров, знаменитой «Радугой». Но все эти, такие живые и наполненные светом, картины были тронуты легкой патиной времени, под которой, как под вуалью, красота их обретала таинственность и печаль минувшего».

Сэр Ричард и его жена (она была француженкой) жили в Лондоне так же замкнуто и размеренно, как лорд Хартфорд в Париже. Они редко выезжали и общались лишь с несколькими друзьями. Очевидно, инстинкт коллекционирования передается по наследству: Уоллас продолжил дело отца, увеличив и без того огромную коллекцию. Когда он умер, то все собрание шедевров оставил жене. После ее смерти и по ее желанию коллекция перешла государству.

Я часто покидал Хартфорд-хаус, размышляя о том, действительно ли обладание таким огромным количеством восхитительных вещей приносит счастье, и если так, то приносили ли счастье сами предметы или чувство обладания ими, которое по своей силе сродни любви, жалости и ненависти?

И еще мне интересно, насколько человек, привыкший к жизни в окружении такого количества позолоченной французской мебели, полотен Буше, Ланкре и Фрагонара, не говоря уже о картинах Гейнсборо, Рейнольдса и Ромни, сочтет сносным пребывание в течение нескольких дней в привокзальной гостинице в Манчестере? Конечно, есть шанс, что владелец подобного богатства будет находиться в состоянии абсолютного счастья в почти преступно бедной комнате, блаженно разглядывая закопченный дубовый шкаф и гравюру Маркуса Стоуна. Ведь как ни чудесно располагать необходимыми для коллекционирования всех этих шедевров познаниями и средствами, я уверен, наступает момент, когда от них хочется сбежать.

При упоминании о Коллекции Уолласа в памяти сразу возникают прелести дам, столь откровенно изображенных на картинах Буше. Нигде больше вы не увидите так много картин Буше, и среди них изысканный и изящный портрет покровительницы художника, маркизы де Помпадур. Она стоит в своем саду в Бельвью, ее рука покоится на постаменте скульптурной группы «Любовь и Дружба» Пигаля, которая сейчас находится в Лувре. Комнатная собачка по кличке Инес сидит у ног на мраморной плите. На маркизе платье с низким, по моде того времени, расшитым кружевами лифом, широкая юбка с кринолином. У нее лицо мальчика-пажа. Она смотрит на вас спокойно и высокомерно.

Маркиза де Помпадур была одной из величайших и хладнокровнейших фавориток в истории. Портрет был написан, когда маркизе было тридцать семь, то есть за пять лет до ее смерти. Возможно, портрет льстит ей, в противном случае маркиза его бы не хранила. Этот портрет призван был отметить интересный этап в ее отношениях с Людовиком XV – момент, когда любовь перешла в дружбу.

Кажется, эта любовная связь нашла особое отражение в творчестве Буше. В этой же галерее есть четыре больших, изобилующих телесностью панно «Визит Венеры к Вулкану», написанные на пять лет раньше портрета, когда маркиза полагала, что любовь короля уходит. Эти панно украшали ее будуар, поскольку нравились королю. Но его внук, Людовик XVI, посчитал панно непристойными и приказал убрать их. Во время Французской революции они были вывезены в Германию, затем вернулись во Францию, где их купил лорд Хартфорд. Он украсил ими ширму в своей спальне на рю Лафитт. Когда панно перевезли в Лондон, сэр Ричард Уоллас повесил их в будуаре своей жены. Какая удивительная судьба у этих картин: их история началась два века назад в будуаре королевской любовницы и закончилась в тихом лондонском доме!

В Хартфорд-хаусе можно найти еще одну примечательную особу, вызывавшую много толков, это миссис «Пердита» Робинсон, чье христианское имя было Мария. В Коллекции представлены три портрета этой красавицы: работы Гейнсборо, Ромни и Рейнольдса. Каждый великий художник увидел в ней что-то свое, поэтому кажется, что на вас смотрят три разные женщины. Лучшая картина (менее всего схожая с оригиналом) – это парадный портрет кисти Гейнсборо. Мария Робинсон изображена сидящей на фоне природы, лицо ее выражает доброту и мягкость.

В двадцать лет она добилась успеха на театральных подмостках, играя Розалинду (роль которой позволяла ей продемонстрировать великолепную фигуру) и Пердиту, в роли которой она и покорила доступное сердце принца-регента.

Она получила вексель с королевской печатью на 20 000 фунтов (так и не предъявленный к оплате), но вскоре надоела принцу. Да, она была красива – но при этом тщеславна и обидчива, и еще ей не хватало утонченности. Однако, к ее чести, она тоже устала от своего любовника-принца и искренне влюбилась в ветерана войны за независимость Америки полковника Банастра Тарлтона. Он и был причиной трагедии ее жизни. Чтобы спасти его от кредиторов, она совершила долгое путешествие в почтовой карете и подхватила простуду. После болезни она осталась парализованной. Ее было всего двадцать четыре года, и она осталась калекой на всю жизнь. Мария стала профессиональной писательницей. Она писала мемуары, песни и стихи. Умерла Мария, когда ей было сорок или сорок два, бедная, одинокая и прикованная к постели. Никто из тех, кто смотрит на эту чудесную девушку на картине Гейнсборо, не может себе представить, сколько унижений ей пришлось испытать в жизни.

Я всегда покидаю Коллекцию Уолласа слегка сбитый с толку таким неимоверным количеством замечательных вещей: картины, табакерки, мебель, статуи, бронза, фарфор, медали и миниатюры. Ярче всего в память врезаются Франция XVII века, королевские дворы Людовика XV и Людовика XVI, розовые красавицы Буше, пасторальные пирушки Ланкре и две изысканные и хорошо известные картины Фрагонара «Лебедь» и «Сувенир». На последней изображена женщина, которая царапает на коре дерева любовное послание, рядом сидит маленькая собачка и смотрит на нее. В описании в каталоге эта картина сравнивается с ноктюрнами Шопена.

А еще меня, как и многих других посетителей, изумляет, что всадник Франца Хальса называется «Смеющийся всадник». Если бы он назывался «Насмехающийся всадник» или «Надменный всадник», думаю, это было бы немного ближе к истине.

5

Я свернул на Уйатхорс-стрит и вскоре оказался на Шепердском рынке. Этот осколок георгианско-викторианского захолустья вполне мог бы находиться не в Вест-Энде, а в любом старинном ярмарочном городке Англии. Несмотря на его внешний вид, этот рынок может удовлетворить самый изысканный вкус. Но вряд ли вы заметите это днем, прогуливаясь здесь и заглядывая в витрины овощных, мясных и бакалейных лавок, во все эти маленькие дружелюбные магазинчики.

У меня нет знакомых, которые живут у Шепердского рынка. Я никак не соберусь прочитать несколько книг, говорят, интересных, на написание которых авторов вдохновил этот рынок. Люди, которые живут в квартирах над магазинами, должно быть, последние деревенские жители в Лондоне. Наверное, здесь все знают друг о друге все, как в любом поселке или деревне.

После наступления темноты, когда под сводами лавочек зажигаются фонари и здания наполовину скрываются в тени, Шепердский рынок выглядит как Лондон в голливудских фильмах. Не хватает только кэба, но зато здесь есть еще более старинная вещь – портшез.

Однажды вечером я заглянул здесь в светящийся розовыми огнями модный бар. Публика была весьма разношерстной, и все это походила на лагерь беженцев. Слова «старина» и «дорогой» повторялись в разговоре каждую минуту, так что я даже подумал мельком, не перенесся ли в Мэйфер Майкла Арлена [47]47
  Майкл Арлен – английский писатель, автор весьма популярного в свое время романа «Зеленая шляпа», главная героиня которого – «роковая красавица» из Мэйфера. Действие многих других произведений Арлена также происходит в этом районе Лондона. Примеч. ред.


[Закрыть].

Облокотившись на портшез, рядом с телефоном стоял огромный черный мужчина, абсолютное воплощение самоуверенности. Мужчина был дорого, почти кричаще дорого, одет (на американский манер), на каждом пальце по кольцу, во рту сигара, шляпа сдвинута назад. Он рассматривал толпу, не снимая руки с портшеза. Странное зрелище!

Я представил себе темнокожих рабов, избалованных маленьких темнокожих мальчиков в тюрбанах, темнокожих кучеров и лакеев, которые удовлетворяли тщеславие людей восемнадцатого века. Этот чернокожий выглядел вызывающе, но никто не обращал на него внимания. У меня возникло необоримое желание подойти к портшезу и вызвать по телефону Питера Чейни [48]48
  Питер Чейни – английский писатель, автор «крутых» детективов, «величайший на свете лжец и замечательный рассказчик», как охарактеризовал его Д. Уитли. Примеч. ред.


[Закрыть].

Эдвард Шеперд, по имени которого назван этот небольшой уголок Лондона, был архитектором и строителем, он приложил руку к строительству площадей Гросвенор-сквер и Кавендиш-сквер. Шеперд получил разрешение построить рынок для крупного рогатого скота на месте нынешнего Мэйфера в 1738 году. И каждый май купцы, разносчики товаров, фокусники, актеры, канатоходцы, поводыри танцующих медведей и дрессировщики обезьян собирались вокруг рынка и устраивали ежегодную ярмарку. Так продолжалось многие века – сначала рядом с лепрозорием Святого Иакова, позже рядом с Сент-Джеймским дворцом, затем на Хэймаркете и, в конце концов, в Мэйфере.

Этот некогда совершенно необычный район, чью лебединую песнь так проникновенно явил публике Майкл Арлен, включает улицы между Баркли-сквер и Парк-лейн. Ярмарка проводилась на месте, где ныне Хартфорд-стрит, Керзон-стрит и Шепердс-маркет. Это было бурное и шумное событие, длившееся две недели. Там продавали горячительные напитки, устраивали лотереи, разыгрывали представления, проводили скачки и бои быков, повсюду стояли карусели. В свое время это место было весьма популярно у городской знати, но в целом пользовалось самой дурной славой в Вест-Энде. В 1701 году всеобщее внимание привлек приезд канатоходки по имени Леди Мэри. Говорили, что она дочь итальянского дворянина, которая сбежала с Финлеем, хозяином цирка. В следующем году королева Анна начала кампанию за чистоту нравов и издала указ о поощрении добродетели, который читали в церквях. В том же году Майскую ярмарку посетили констебли, они арестовали одну весьма известную женщину, после чего разъяренная толпа посадила констеблей в загон для овец и забросала обломками кирпичей. Один из констеблей, Джон Купер, умер. В его смерти обвинили мясника из Глостершира, которого незамедлительно повесили в Тайберне. Этот случай вызвал большие волнения, но их быстро подавили. Ярмарку назвали очагом «нарушения общественного порядка» и «рассадником пороков и безбожия». Но ярмарка выжила и сохранила все свои прежние атрибуты: «пьянство, распутство и азартные игры». Так продолжалось до 1750 года, когда влиятельные люди, которые жили на прилегающих улицах, наконец возмутились и упразднили ярмарку.