Текст книги "Вашингтонская площадь"
Автор книги: Генри Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
17
Вечером миссис Пенимен сообщила Кэтрин (они сидели в малой гостиной) о своей беседе с Морисом Таунзендом; услышав эту новость, девушка вздрогнула, как от боли. Она даже рассердилась, – чуть ли не впервые в жизни. Кэтрин казалось, что тетка принимает непомерное участие в ее делах, и она с тревогой чувствовала, что от этого непременно произойдет какой-нибудь вред.
– Не понимаю, зачем вам понадобилось встречаться с ним, – сказала она. – По-моему, так нельзя.
– Мне стало жаль его; я подумала, кто-нибудь должен к нему пойти.
– Не кто-нибудь, а только я, – заявила Кэтрин, понимая, что никогда прежде не проявляла такого высокомерия, и в то же время чувствуя свое право на это.
– Но ты бы не пошла, милочка, – возразила тетушка, – и с ним могло бог знает что случиться.
– Я не встречаюсь с ним, потому что отец мне запретил, – простодушно ответила Кэтрин.
Такое простодушие раздосадовало миссис Пенимен.
– Если бы отец запретил тебе спать, ты бы, наверное, никогда не уснула, – заметила она.
– Я вас не понимаю, тетя, – сказала Кэтрин, поглядев на нее. – Вы какая-то странная.
– Ничего, дорогая, когда-нибудь ты меня поймешь!
И миссис Пенимен вернулась к вечерней газете, – она ежедневно прочитывала номер от первой строки до последней. Читала она молча и словно отгородившись от племянницы: она твердо решила дождаться, пока Кэтрин сама попросит ее рассказать о встрече с Морисом. Но Кэтрин молчала так долго, что терпение тетки истощилось: она уже открыла было рот, намереваясь обвинить племянницу в бессердечии, когда та наконец заговорила:
– Что он сказал?
– Что готов жениться хоть сейчас, несмотря ни на что.
Кэтрин никак не отозвалась на это, и миссис Пенимен снова начала терять терпение; а потеряв его, сообщила, что Морис был очень красив, но выглядел изможденным.
– И грустным? – спросила племянница.
– У него были круги под глазами, – сказала миссис Пенимен. – Когда я с ним познакомилась, он выглядел совсем иначе. Но, пожалуй, если бы я тогда увидела его таким, как сейчас, он поразил бы меня еще сильнее. В самой удрученности его есть что-то чарующее.
Это описание показалось Кэтрин необычайно ярким, и при всем своем недовольстве теткой Кэтрин почувствовала, что оно ее завораживает.
– Где вы с ним встретились? – спросила она наконец.
– Мы встретились… мы встретились на Бауэри, в кондитерской, – сказала миссис Пенимен, полагавшая, что в таких вещах нужна некоторая конспирация.
– А где эта кондитерская? – поинтересовалась Кэтрин, немного помолчав.
– Ты хочешь пойти туда, милочка? – спросила тетя.
– Да нет же! – и Кэтрин поднялась, подошла к камину и стала глядеть на тлеющие угли.
– До чего ж ты холодна, Кэтрин! – нарушила молчание миссис Пенимен.
– Я? Холодна?
– Холодна… и суха.
Девушка быстро обернулась.
– Это он так сказал?
Миссис Пенимен выдержала паузу.
– Я передам тебе, что он сказал. Его страшит, сказал он, лишь одно что ты побоишься.
– Побоюсь? Чего?
– Отца.
Кэтрин снова обернулась к камину и через некоторое время сказала:
– Я и вправду боюсь отца.
Миссис Пенимен тотчас встала и подошла к племяннице.
– И что же – ты готова отвергнуть Мориса?
Кэтрин надолго застыла, глядя на угли; наконец она подняла глаза и посмотрела на тетку.
– Зачем вы меня все время торопите? – спросила она.
– Все время тороплю? Да я прежде и не говорила с тобой об этом!
– А по-моему, говорили, и не раз.
– Так ведь это необходимо, Кэтрин, – сказала миссис Пенимен с необычайной торжественностью. – Боюсь, что ты сама не понимаешь, как важно… – Она сделала паузу; Кэтрин не сводила с нее глаз. – …как важно уберечь от разочарования эту прекрасную юную душу.
И миссис Пенимен вернулась в свое кресло у лампы и несколько резким жестом снова взяла в руки газету.
Кэтрин осталась стоять у камина, заложив руки за спину и глядя на тетку, которая подумала, что никогда прежде не видела племянницу такой угрюмой и сосредоточенной.
– Мне кажется, вы не понимаете… вы меня вовсе не знаете, – сказала девушка.
– И неудивительно – ты же мне совсем не доверяешь.
Кэтрин не стала защищаться от этого обвинения, и на какое-то время в комнате воцарилось молчание. Но воображение миссис Пенимен требовало пищи, и на сей раз вечерняя газета не могла его насытить.
– Если ты подчинишься отцу, побоявшись его гнева, – сказала она, – я просто не представляю, что с нами станет.
– Неужели он велел вам передать мне все это?
– Он просил меня употребить мое влияние.
– Не может быть, – сказала Кэтрин. – Я знаю, что он верит в меня.
– Как бы ему не пришлось в этом раскаяться! – миссис Пенимен прихлопнула ладонью свою газету. Она не понимала, что вдруг нашло на ее племянницу – та никогда не была такой строптивой и самоуверенной.
Между тем эти новые черты проявлялись в Кэтрин все яснее.
– Не надо вам больше встречаться с мистером Таунзендом, – сказала она. – По-моему, так нельзя.
Со всей величавостью, на какую она была способна, миссис Пенимен поднялась с места.
– Уж не ревнуешь ли ты ко мне, дитя мое? – спросила она.
– Ах, тетушка! – прошептала Кэтрин, краснея.
– Ну так не тебе учить меня, что можно и что нельзя.
Однако на сей раз Кэтрин проявила твердость.
– Обманывать нельзя, – заявила она.
– Кого-кого, а уж _тебя_ я не обманула!
– Но я дала слово отцу…
– Ну разумеется, ты дала слово отцу. А вот я ему никаких обещаний не давала.
На это Кэтрин нечего было возразить, и она промолчала.
– Я думаю, мистеру Таунзенду это тоже не нравится, – сказала она наконец.
– Не нравится встречаться со мной?
– Во всяком случае, тайно.
– Мы встретились не тайно – там полно людей.
– Но ведь место-то было тайное, где-то на Бауэри.
Миссис Пенимен скривилась.
– Мужчины это любят, – заметила она, помолчав. – Уж я-то знаю, что нравится мужчинам.
– Если бы отец узнал, ему бы это не понравилось.
– Ты, что же, собираешься рассказать ему? – поинтересовалась миссис Пенимен.
– Нет, тетушка, не собираюсь. Но прошу вас больше этого не делать.
– Другими словами, если я снова встречусь с ним, ты расскажешь отцу так прикажешь тебя понимать? Я не разделяю твоего страха перед моим братом. Я всегда умела за себя постоять. Но больше я, конечно, ничего для тебя делать не стану. Какая неблагодарность! Я знала, что тебе не свойственны душевные порывы, но считала тебя решительной натурой и объявила твоему отцу, что он в этом еще убедится. Я в тебе разочаровалась – но отец, конечно, останется доволен!
Сказав так, миссис Пенимен сдержанно кивнула племяннице и удалилась к себе.
18
Кэтрин сидела одна у камина в гостиной – видела уже больше часа, глубоко задумавшись. Поведение тети Лавинии представлялось ей неразумным и вызывающим, и, ясно понимая это, вынося миссис Пенимен этот суровый приговор, Кэтрин чувствовала себя взрослой и мудрой. Обвинение в нерешительности не обидело Кэтрин; оно ее даже не задело: девушка не знала за собой нерешительности и не расстроилась оттого, что тетя в ней разочаровалась. Отца она боготворила, и огорчить его – значило бы совершить преступление, почти как богохульствовать в храме. Однако намерения Кэтрин окрепли, и она верила, что своими молитвами очистила их от зла. Стемнело, лампа едва мерцала, но Кэтрин не замечала этого: внимание ее сосредоточилось на ее мучительном замысле. Она знала, что отец занимается в кабинете. Он провел там весь вечер, и время от времени Кэтрин прислушивалась – не выходит ли он. Она надеялась, что отец, по обыкновению, заглянет в гостиную. Наконец пробило одиннадцать, и дом погрузился в тишину. Слуги легли спать. Кэтрин встала, медленно подошла к дверям кабинета и замерла, выжидая. Затем постучала и снова замерла. Отец отозвался, но у нее не хватало мужества отворить дверь. Кэтрин сказала правду – она действительно боялась отца. А что она не знала за собой нерешительности – так это значило лишь, что себя самое она не боится. Она услышала, как отец поднялся; и вот он подошел и отворил дверь.
– Что такое? – спросил доктор. – Отчего ты стоишь тут, будто привидение?
Кэтрин ступила в комнату, но высказать то, из-за чего она пришла, ей удалось очень нескоро. Весь вечер доктор – в халате и шлепанцах – работал за своим письменным столом, и теперь он некоторое время выжидательно глядел на нее, а потом вернулся к столу и снова склонился над бумагами. Она видела лишь его спину и слышала скрип пера. Стоя у двери, она чувствовала, как колотится у нее сердце, и была даже рада, что отец не смотрит на нее, – она чувствовала, что ей будет легче заговорить, глядя ему в спину. Наконец, не сводя глаз с отцовской спины, она приступила:
– Ты мне сказал, что если я захочу опять поговорить с тобой о мистере Таунзенде, ты меня с удовольствием выслушаешь.
– Ну разумеется, дорогая, – ответил доктор, не оборачиваясь, но перестав писать.
Кэтрин предпочла бы, чтобы перо его не останавливалось; однако она продолжала:
– Я пришла тебе сказать, что я его не видела с тех пор, но теперь хотела бы с ним встретиться.
– Чтобы попрощаться? – спросил доктор.
– Он никуда не уезжает, – сказала девушка, немного помолчав.
Доктор неторопливо обернулся, укоризненной улыбкой отвечая на ее шутку. Часто мы острим, когда нам вовсе не до смеха; вот и Кэтрин совсем не намеревалась шутить.
– Стало быть, для чего-то другого? – спросил доктор.
– Да, отец, для другого, – ответила девушка и повторила: – Я его не видала с тех пор, но теперь хотела бы с ним встретиться.
Доктор медленно почесал подбородок кончиком гусиного пера.
– Ты ему писала?
– Да, четыре раза.
– Значит, ты ему не отказала. На это хватило бы и одного письма.
– Нет, – сказала Кэтрин, – я просила… я просила его подождать.
Отец продолжал смотреть на нее, и она испугалась, что он сейчас разгневается, – глаза его горели холодным огнем.
– Ты прекрасная, верная дочь, – сказал он наконец. – Подойди ко мне, и он встал и протянул к ней руки.
Слова его были неожиданны, и Кэтрин почувствовала себя на верху блаженства. Она подошла к отцу, и он нежно обнял дочь, утешая ее, а потом поцеловал. И сказал:
– Ты бы хотела сделать меня счастливым?
– Конечно, очень, – ответила Кэтрин, – но я, наверное, не сумею.
– Сумеешь, если захочешь. Нужно только желание.
– То есть нужно отказать мистеру Таунзенду? – спросила Кэтрин.
– Да, нужно отказать мистеру Таунзенду.
Он с прежней нежностью обнимал дочь, глядя ей прямо в лицо, пытаясь заглянуть ей в глаза; но она отвела взор.
Они долго молчали. Это объятие начало тяготить Кэтрин.
– Ты счастливее меня, отец, – сказала она наконец.
– Я знаю, что ты сейчас очень страдаешь. Но лучше потерпеть три месяца, чем страдать много лет, всю жизнь.
– Конечно; но я бы не страдала с ним.
– Ты ошибаешься. Я в этом уверен.
Кэтрин не ответила, и доктор продолжал:
– Неужели ты сомневаешься в моем знании жизни, в моей любви к тебе, в моей заботе о твоем будущем?
– Ах, отец! – прошептала девушка.
– Пойми: я знаю людей, знаю их пороки, их безрассудство, их лживость.
Она высвободилась из объятий отца и запальчиво воскликнула:
– У него нет пороков, и он не лживый!
Отец не сводил с нее своих ясных, пронзительных глаз.
– Так ты сомневаешься в моей правоте?
– Я не верю, что он такой!
– Об этом я и не прошу тебя; поверь лишь, что я не ошибаюсь.
Кэтрин, конечно, не подумала, что это лишь ловкий ораторский прием; и все же призыв отца она восприняла враждебно:
– Да что ж он сделал? Что ты о нем знаешь?
– То-то и оно, что он за всю свою жизнь ничего не сделал – он бездельник и эгоист.
– Ах, отец, прошу тебя, не надо его ругать, – взмолилась Кэтрин.
– Я и не намерен его ругать. Это было бы ошибкой с моей стороны, сказал доктор и, отвернувшись, добавил: – Ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится.
– Значит, мне можно увидеться с ним?
– Как тебе заблагорассудится.
– И ты меня простишь?
– Никоим образом.
– Всего один раз!
– Не понимаю, что значит "всего один раз". Если ты ему не откажешь, ваше знакомство будет продолжаться.
– Я хочу ему объяснить… я хочу попросить его, чтобы он подождал.
– Чего подождал?
– Подождал, пока ты не узнаешь его получше… пока ты не согласишься.
– Незачем морочить ему голову. Я знаю его достаточно и никогда не соглашусь на этот брак.
– Но мы можем ждать очень долго, – сказала Кэтрин тоном, который сама она считала смиренным и примирительным; однако доктор, будучи раздражен, воспринял ее замечание как бестактную настойчивость.
Ответил он, впрочем, достаточно невозмутимо:
– Если тебе угодно, ты, конечно, можешь ждать; рано или поздно я умру.
Кэтрин испуганно вскрикнула.
– Помолвка подействует на тебя интереснейшим образом: тебе захочется, чтобы это случилось как можно скорее.
Кэтрин со страхом глядела на отца. Доктор был чрезвычайно доволен своим аргументом, поразившим девушку авторитетностью или, точнее, смутной весомостью логической аксиомы, которую она не в состоянии была подвергнуть критике; и все же, хотя вывод отца казался научной истиной, Кэтрин отказывалась его принять.
– Лучше вообще замуж не выходить, чем ждать твоей смерти, – сказала она.
– Так докажи мне это. Если ты не расторгнешь помолвку с Морисом Таунзендом, ты, несомненно, станешь ждать моей смерти.
Кэтрин отвернулась, чувствуя, что ей становится худо. А доктор продолжал:
– И когда даже _тебе_ захочется, чтобы я умер поскорее, вообрази, с каким нетерпением будет дожидаться этого _он_!
Кэтрин попыталась вообразить нечто подобное (слова отца имели такую власть над ней, что даже ее мысли подчинялись им), но своим нетвердым умом поняла лишь, сколь отвратителен силлогизм доктора. Внезапно на нее снизошло вдохновение – она и сама определила бы это как вдохновение.
– Если я не выйду замуж, пока ты жив, то не выйду и после твоей смерти, – сказала она.
Отцу, надо признаться, ее замечание показалось не более чем еще одной попыткой сострить. И поскольку упрямый и не слишком развитый ум редко прибегает к подобной форме ведения беседы, доктор был крайне удивлен.
– Это ты нарочно говоришь? Чтобы только мне противоречить? – спросил он, прекрасно понимая, что тонкостью его вопрос не отличается.
– Нарочно? Ах, отец, в каких ужасных вещах ты меня все время обвиняешь!
– Если ты не собираешься ждать моей смерти, то к чему вообще откладывать ваш брак? Чего еще вам ждать?
Некоторое время Кэтрин не отвечала, затем сказала:
– Может быть, Морису понемногу удастся… тебя уговорить.
– Я не намерен с ним разговаривать. Он мне чрезвычайно неприятен.
Кэтрин вздохнула – удрученно, но не слишком громко; она постаралась подавить вздох, ибо считала, что не должна выставлять напоказ свои переживания и пытаться влиять на отца при помощи сомнительных средств взывая к его сочувствию, например. Она даже считала, что ей вообще не следует играть на его чувствах, – по ее мнению, это было бы жестоко. Ее роль должна была сводиться к мягкому и постепенному воздействию на его ум, на его понимание характера милого Мориса. Но как оказать на отца такое воздействие, Кэтрин не знала и потому чувствовала себя несчастной и беспомощной. Свой запас аргументов и возражений она исчерпала и могла теперь надеяться только на то, что отец сжалится над ней; ему действительно было жаль дочь, но в своей правоте он был уверен.
– Когда ты снова увидишься с мистером Таунзендом, – сказал он, передай ему, что если ты выйдешь замуж без моего согласия, я не оставлю тебе в наследство ни гроша. Эта новость произведет на него большое впечатление – большее, чем все, что ты добавишь от себя.
– Но это только справедливо, – заметила Кэтрин. – Если я выйду замуж без твоего согласия, я и не должна наследовать твои деньги.
– Дитя мое, – усмехнулся доктор, – твое простодушие воистину умиляет. Повтори мистеру Таунзенду то, что ты сейчас сказала, – тем же тоном и с тем же выражением лица, – и послушай, как он тебе ответит. Во всяком случае, не вежливо; скорее раздраженно. Мне это будет только приятно ведь таким образом он подтвердит мою правоту; впрочем, и ты, наверное, не обидишься на него за грубость – допускаю, что она тебе даже импонирует.
– Он не скажет мне грубости, – мягко возразила Кэтрин.
– Все же передай ему мои слова.
Кэтрин посмотрела на отца, и ее кроткие глаза наполнились слезами.
– Значит, мне надо увидеться с ним, – несмело проговорила она.
– Как тебе заблагорассудится!
И, подойдя к двери, доктор распахнул ее перед дочерью. Жест этот привел девушку в трепет – отец указывал ей на дверь!
Помедлив, она добавила:
– Всего только раз, один раз.
– Как тебе заблагорассудится, – повторил он, по-прежнему придерживая дверь. – Мое мнение тебе известно. Встречаясь с ним, ты выказываешь свою неблагодарность и жестокость по отношению к отцу и причиняешь ему величайшее огорчение.
Этого бедняжка не вынесла – она залилась слезами и с жалобным возгласом кинулась к своему непреклонному родителю. Она умоляюще протянула к нему руки, но он не принял ее мольбы: вместо того чтобы дать дочери выплакаться у него на груди, он сурово взял ее за локоть, вывел за порог и осторожно, но решительно закрыл дверь. Затем он прислушался. Было тихо, и он знал, что Кэтрин стоит за дверью. Как я уже сказал, ему было жаль ее, но он был так уверен в своей правоте! Наконец он услышал, что она пошла прочь; потом шаги ее легонько заскрипели на лестнице.
Держа руки в карманах, доктор прошелся по кабинету; глаза его блестели – возможно, от гнева, но отчасти также и от удовольствия. "Клянусь небом, она не отступится, – сказал он себе, – не отступится!" То, что Кэтрин "не отступится", казалось ему почти комичным и обещало небезынтересные события. Доктор решил непременно «досмотреть», как он про себя выразился, эту комедию до конца.
19
По причинам, связанным с этим решением, доктор на следующее утро предпринял попытку поговорить со своей сестрой. Он пригласил ее в кабинет и, когда миссис Пенимен пришла туда, выразил надежду, что она будет соблюдать приличия – хотя бы самые азы – и не станет потворствовать племяннице.
– Не понимаю, что ты называешь азами, – сказала миссис Пенимен. – Можно подумать, что ты советуешь мне выучить азбуку.
– Азбуку здравого смысла тебе, очевидно, никогда уже не выучить, позволил себе заметить доктор.
– Ты пригласил меня сюда для оскорблений? – поинтересовалась миссис Пенимен.
– Вовсе нет. Я пригласил тебя, чтобы дать тебе совет. Ты потворствуешь этому молодому человеку, Таунзенду, и это твое личное дело. Твои чувства, твои фантазии, твои симпатии и заблуждения меня не касаются. Я прошу тебя лишь об одном – держи все это при себе. Я изложил Кэтрин свою точку зрения; Кэтрин меня отлично поняла. Всякое поощрение его ухаживаний я буду отныне рассматривать как намеренное непослушание, а твое пособничество Кэтрин в этом деле – как, прости за выражение, прямое предательство. Тебе известно, что предательство считается тяжким преступлением; подумай же о наказании.
Миссис Пенимен распрямила стан, широко раскрыла глаза – она иногда пользовалась этим приемом – и заявила:
– Ты говоришь как какой-нибудь державный властитель!
– Я говорю как отец своей дочери.
– Но не как брат своей сестры! – воскликнула Лавиния.
– Дорогая Лавиния, – сказал доктор, – я подчас действительно сомневаюсь в нашем родстве – мы так не похожи друг на друга. Однако, несмотря на несхожесть характеров, мы в состоянии понять друг друга в критическую минуту, и сейчас это главное. Прекрати свои игры вокруг мистера Таунзенда – большего я от тебя не требую. Полагаю, что последние три недели ты переписывалась с ним; возможно, даже встречалась. Это не вопрос – не трудись мне отвечать.
Доктор был уверен, что Лавиния ответила бы ложью, слушать которую ему было бы неприятно.
– Прекрати свои забавы, – закончил он, – в чем бы они ни заключались. Вот и все, чего я хочу.
– А по-моему, ты хочешь также быть причиной смерти твоей дочери, заметила миссис Пенимен.
– Напротив, я хочу, чтобы она жила долго и счастливо.
– Ты ее убьешь. Она провела ужасную ночь.
– От одной ужасной ночи и даже от десяти ужасных ночей она не умрет. Поверь моему врачебному опыту.
Немного поколебавшись, миссис Пенимен решилась на выпад:
– При всем своем врачебном опыте ты уже лишился двух членов своей семьи!
Решиться-то она решилась, но когда брат в ответ пронзил ее взглядом, острым, как хирургический скальпель, миссис Пенимен сама испугалась своей смелости. Взгляду доктора вполне соответствовали его слова:
– И не побоюсь лишиться общества еще одного!
Миссис Пенимен поднялась, постаравшись принять вид оскорбленной добродетели, и ретировалась в комнату Кэтрин, – девушка давно уже сидела в одиночестве. О ее "ужасной ночи" тетушка знала потому, что накануне вечером, после разговора Кэтрин с отцом, наши дамы сошлись вновь: миссис Пенимен поджидала племянницу на лестнице, на втором этаже. Нет ничего удивительного в том, что столь проницательная особа, как миссис Пенимен, догадалась о беседе в кабинете доктора. Еще менее удивителен тот факт, что сей особе весьма любопытно было узнать, чем завершилась беседа, и это любопытство заставило милую, незлопамятную тетушку пожалеть о резкостях, которыми она давеча обменялась с племянницей. Завидев бедняжку в темном коридоре, миссис Пенимен бросилась к ней с изъявлениями сочувствия. Раненое сердце девушки тоже не вспомнило об обидах; она поняла лишь, что тетя заключает ее в свои объятия. Миссис Пенимен отвела племянницу в ее спальню, и они просидели там вдвоем до рассвета. Уронив голову на теткины колени, девушка долго и почти беззвучно рыдала, пока не излила свое горе. Миссис Пенимен была довольна: она с чистой совестью могла считать, что эта сцена, в сущности, отменила запрет, наложенный Кэтрин на ее отношения с Морисом Таунзендом. Однако радость ее сильно уменьшилась, когда, заглянув к племяннице утром, она обнаружила, что Кэтрин одевается и готовится выйти к завтраку.
– Ты не должна спускаться к завтраку, – сказала она. – Тебе надо прийти в себя после этой кошмарной ночи.
– Я уже пришла в себя, только боюсь опоздать к столу.
– Я тебя не понимаю! – воскликнула миссис Пенимен. – Ты должна по крайней мере три дня оставаться в постели!
– Ну нет, ни за что на свете! – сказала Кэтрин, которая не находила ничего приятного в подобном времяпрепровождении.
Миссис Пенимен была в отчаянье. Она с величайшим неудовольствием заметила, что на лице Кэтрин не осталось и следа ночных слез. Крепкое здоровье девушки только мешало делу.
– Какое впечатление ты думаешь произвести на отца, – воскликнула тетушка, – прискакав к завтраку как ни в чем не бывало, словно ты вовсе не терзалась, словно ничего и не произошло?
– Ему не понравится, если я останусь в постели, – простодушно ответила Кэтрин.
– Именно поэтому ты и должна остаться в постели. Как же еще, по-твоему, можно его разжалобить?
Кэтрин немного подумала.
– Не знаю, – сказала она. – Но только не так. Я не хочу делать ничего необычного.
И, завершив туалет, девушка, по теткиному выражению, «поскакала» завтракать с отцом. Она была слишком скромна, чтобы подолгу выставлять свое несчастье напоказ.
И тем не менее она действительно провела ужасную ночь. Даже после того, как миссис Пенимен удалилась, Кэтрин не удалось уснуть. Она лежала, безутешно глядя в полумрак спальни, а перед глазами ее стоял отец, указывающий ей на дверь. Кэтрин снова слышала, как он называет ее бессердечной. Сердце ее разрывалось от горя – ведь сердце у нее было достаточно чувствительное. В иные минуты ей казалось, что отец прав: только плохая дочь могла поступать так, как она. Значит, она плохая дочь; но уж с этим ничего не поделаешь. Надо постараться хотя бы внешне быть хорошей – даже если душа ее греховна; и временами Кэтрин начинала надеяться, что, оставаясь сердцем верной Морису, она, возможно, сумеет кое-чего достичь путем искусного притворства. Кэтрин проявляла искусность в самых разных занятиях, и не наше дело выяснять, насколько глубоки были ее таланты. Вероятно, самые ценные из них и сказались в утренней свежести ее лица, так огорчившей миссис Пенимен, которая была поражена тем, что девица, всю ночь не спавшая из-за отцовской суровости, может наутро сойти к завтраку без всяких признаков ночных страданий. Бедняжка Кэтрин знала, что хорошо выглядит, и на душе у нее от этого становилось еще тяжелее ведь свежий вид свидетельствовал о крепком, выносливом здоровье и обещал долгую, может быть слишком долгую, жизнь, а такое обещание было ей сейчас в тягость, ибо оно как бы приписывало ей еще одно желание – причем в такое время, когда выказывать желания ей не пристало. Кэтрин написала Морису Таунзенду и пригласила его прийти на следующий день; написала кратко, ничего не объясняя. Она все объяснит ему при встрече.
