Текст книги "Вашингтонская площадь"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

10

На следующий день Кэтрин приняла молодого человека на избранной ею территории – среди целомудренных драпировок нью-йоркской гостиной, обставленной по моде пятидесятилетней давности. Морис обуздал гордыню и заставил себя перешагнуть порог насмешливого доктора Слоупера; подобное великодушие, разумеется, придало ему еще большее очарование.

– Нам надо решиться, надо обдумать образ действий, – заявил он, ероша волосы и глядя в высокое узкое зеркало, которое украшало простенок между окнами и поднималось над полочкой из тонкого белого мрамора, опиравшейся на золоченые завитушки; на полочке покоилась сложенная пополам доска для игры в триктрак, имитирующая пару стоящих рядом фолиантов с зеленовато-золотым тиснением – двухтомное издание "Истории Англии". Мориса задела враждебность хозяина дома, и он получил известное удовлетворение, отозвавшись о мистере Слоупере как о бессердечном насмешнике, то есть наилегчайшим путем излив свое разочарование – разочарование, которое от самого доктора он постарался скрыть. Читателю, наверное, покажется, что доктор вовсе не проявлял чрезмерной настороженности, – ведь наши молодые люди пользовались достаточной свободой. У них установились очень близкие отношения – Кэтрин, пожалуй, даже попустительствовала молодому человеку, чего как будто нельзя было ожидать от такой робкой и замкнутой девушки. Прошло всего несколько дней, а она позволяла ему такое говорить, что сама себе удивлялась. Морис же предвидел немалые трудности в будущем и спешил занять позиции. Он помнил, что фортуна благоволит к смельчакам, а если бы и забыл об этой аксиоме, миссис Пенимен напомнила бы ему. Миссис Пенимен обожала все драматическое и теперь льстила себя мыслью, что предстоящие события будут драматическими. Усердие суфлера сочеталось в ней с нетерпением зрителя, и она уже немало постаралась для того, чтобы поскорее поднялся занавес. Рассчитывала она и выйти на сцену – в качестве конфидентки, в качестве хора,(*8)8
  Имеется в виду хор древнегреческой трагедии, который в качестве действующего лица активно вмешивался в события на сцене, вступал в диалог с героями, давал им советы, порицал или одобрял их замыслы и поступки.


[Закрыть] прочесть эпилог. Скажем больше: воображая грандиозные сцены, которым суждено было, конечно, разыграться между нею и героем драмы, миссис Пенимен порой совершенно забывала о нашей скромной героине.

Итак, Морис наконец переговорил с Кэтрин, попросту объявив, что любит, вернее, обожает ее. Она, собственно говоря, уже знала об этом: его визиты были красноречивее всяких слов. Но теперь он поклялся Кэтрин в своей любви, скрепил клятвы объятием и наградил ее поцелуем. Эти сладостные доказательства достались Кэтрин несколько раньше, чем она ожидала, и, разумеется, были приняты как бесценные дары. Пожалуй, можно даже усомниться в том, что она действительно рассчитывала их получить: Кэтрин не ждала их, не говорила себе, что настанет день, когда клятвы непременно прозвучат. Как я уже пытался объяснить, ей не были свойственны ни требовательность, ни нетерпение – изо дня в день она смиренно принимала посланное судьбой, и если бы внезапно ее лишили того блаженства, того странного сочетания страха и надежды, которое давали ей счастливые встречи с возлюбленным, она не назвала бы себя покинутой, не сочла бы себя обездоленной. Когда в свой последний визит Морис наградил ее поцелуем (который должен был служить залогом его преданности), она попросила его уйти, оставить ее одну, дать ей подумать. Морис послушался, перед уходом снова поцеловав ее. И все же мыслям Кэтрин недоставало внятности. На устах ее – и на щеках тоже – долго еще горели его поцелуи, и ощущение это не помогало, а скорее мешало ей размышлять. Кэтрин хотелось бы яснее осознать свое положение и понять, что следует ей делать, если отец – как она того боялась – не одобрит ее выбора. Однако ясно она осознала только, что не понимает, как можно не одобрить Мориса; тут, наверное, какая-то ошибка, какая-то тайна, которая скоро разъяснится. Кэтрин на время отложила свои раздумья и колебания; вообразив себе возможную размолвку с отцом, она потупила взор и вся поникла, затаив дыхание, отдавшись предчувствиям. Сердце ее болезненно забилось. Когда Морис поцеловал ее и признался в любви, сердце у Кэтрин тоже забилось, но сейчас оно трепетало: ей было страшно. Впрочем, когда молодой человек призвал Кэтрин решиться, обдумать образ действий, она почувствовала, что он прав, и ответила просто и без колебаний.

– Наш долг, – сказала она, – поговорить с моим отцом. Я скажу ему сегодня вечером, а вы приходите завтра.

– Вы молодец, что хотите первая говорить с ним, – отозвался Морис. Обычно это делает мужчина, счастливый влюбленный. Но ваше слово для меня закон!

Кэтрин нравилось думать, что ради него она проявит отвагу, – от удовольствия она даже улыбнулась.

– У женщин больше такта, – сказала она, – поэтому я и должна первой говорить с отцом. Женщины лучше умеют расположить к себе, лучше умеют убеждать.

– Да, вам придется употребить всю силу убеждения, на какую вы способны, – заметил Морис. – Но против вас ведь невозможно устоять.

– Прошу вас, не говорите мне таких слов. И обещайте, что завтра, в беседе с моим отцом, вы будете почтительны и кротки.

– В высшей степени, – обещал Морис. – Толку от этого будет немного, но я постараюсь. Разумеется, я предпочел бы получить вашу руку миром, а не войной.

– Не говорите о войне, мы не должны воевать.

– Но надо быть готовым ко всему. Особенно вам, потому что вам придется трудно. Знаете, что первым делом скажет ваш отец?

– Нет, не знаю. Что же?

– Что у меня меркантильные побуждения.

– Меркантильные?

– За таким красивым словом стоит некрасивое понятие. Это значит, что я охочусь за вашим приданым.

Кэтрин тихонько охнула, и в голосе ее был такой трогательный протест, что Морис вновь пустился изъявлять свои нежные чувства.

– Ваш отец скажет именно так, – добавил он потом.

– Ну, к этому нетрудно быть готовой, – ответила Кэтрин. – Я ему просто объясню, что он ошибается. Может, и бывают меркантильные господа, но вы не такой.

– Вам придется особенно настаивать на этом пункте, потому что для него этот пункт самый главный.

Поглядев с минуту на своего возлюбленного, Кэтрин сказала:

– Я сумею убедить его. Но я рада, что мы будем богаты.

Морис отвернулся, уставился на свою шляпу.

– Нет, это наше несчастье, – сказал он наконец. – Это помеха на нашем пути.

– Пусть это будет самое страшное несчастье в нашей жизни; многие считают, что быть богатым вовсе не так уж плохо. Я сумею убедить его; а потом мы будем даже рады деньгам.

Морис Таунзенд молча выслушал эту сентенцию, полную здравого смысла, и заключил:

– Я предоставляю вам защищать мою честь; защищаться самому – значило бы уронить свое достоинство.

Теперь и Кэтрин на некоторое время замолчала; она глядела на молодого человека, а он устремил неподвижный взгляд в окно.

– Морис, – внезапно сказала она, – вы уверены, что любите меня?

Он обернулся и, не теряя ни секунды, склонился к ней.

– Милая моя, как вы могли в этом усомниться?

– Еще на прошлой неделе я даже не знала о вашей любви, – сказала она, а сейчас мне кажется, я бы и дня не могла прожить без нее.

– Вам и не придется! – заверил ее Морис, подкрепляя свои слова ласковой улыбкой. И мгновение спустя добавил: – Вы тоже должны мне кое-что обещать.

Сделав замечание, приведенное выше, Кэтрин закрыла глаза и с тех пор не открывала их; теперь она кивнула, по-прежнему не раскрывая глаз.

– Вы должны обещать мне, – продолжал молодой человек, – что даже если ваш отец меня отвергнет, даже если он запретит вам этот брак, вы все равно останетесь мне верны.

Кэтрин подняла глаза, и в ее взгляде он прочел обещание, которое было красноречивее всяких слов.

– Вы будете верны мне? – спросил Морис. – Вы знаете, что вольны сами распорядиться своей судьбой. Ведь вы совершеннолетняя.

– О, Морис! – прошептала она; и не нашла, что к этому добавить. Вернее, она добавила к словам движение: вложила свою руку в его. Морис подержал ее ручку и потом снова поцеловал девушку. Вот и все, что следует знать читателю об их беседе; а миссис Пенимен, будь она свидетельницей этого разговора, наверное, признала бы, что не такая беда, если он состоялся не в сквере у фонтана на Вашингтонской площади.

11

Вечером Кэтрин прислушивалась, не раздаются ли шаги на крыльце: она ожидала отца, и когда он наконец вернулся домой, слышала, как он прошел к себе в кабинет. Сердце ее отчаянно забилось, но она просидела не двигаясь еще с полчаса; затем приблизилась к его двери и постучала – она никогда не входила к отцу без стука. Войдя, Кэтрин застала его в кресле у камина доктор отдыхал, куря сигару и читая вечернюю газету.

– Мне надо что-то сказать тебе, – кротко начала она и, не договорив, опустилась на ближний стул.

– Я буду счастлив выслушать тебя, дитя мое, – отозвался отец. Ему пришлось долго ждать; он смотрел на дочь, а та молча глядела в огонь. Доктора разбирало любопытство и нетерпение, он был уверен, что она хочет говорить с ним о Морисе Таунзенде. Но доктор не торопил дочь – он решил быть с Кэтрин помягче.

– Я помолвлена! – объявила наконец Кэтрин, по-прежнему глядя в огонь.

Доктор был поражен: он никак не ожидал услышать об этом как о свершившемся факте. Но своего удивления он не выдал, сказав только:

– Ты верно поступаешь, сообщая мне об этом. Кто же счастливый смертный, которому ты оказала такую честь?

– Мистер Морис Таунзенд.

Произнеся имя своего нареченного, Кэтрин взглянула на отца. Она увидела его бесстрастную, чеканную улыбку, неподвижные серые глаза. Посмотрев на них, Кэтрин снова перевела взгляд на огонь; огонь показался ей гораздо теплее.

– Когда же вы это решили? – спросил доктор.

– Сегодня днем, два часа назад.

– Мистер Таунзенд приходил сюда?

– Да, отец. Мы сидели в парадной гостиной.

Кэтрин была рада, что не уступила Морису; иначе ей пришлось бы говорить, что помолвка состоялась на площади под облетевшим ясенем.

– Это серьезно? – спросил доктор.

– Очень серьезно, отец.

– Мистеру Таунзенду следовало бы сначала со мной поговорить, – заметил доктор после минутного молчания.

– Он хочет говорить с тобой завтра.

– После того, как я уже узнал обо всем от тебя? Ему следовало поговорить со мной заранее. Или, видя, какую я тебе предоставил свободу, он решил, что твоя судьба мне безразлична?

– Совсем нет, – сказала Кэтрин. – Он знает, что тебе моя судьба не безразлична. И мы тебе очень благодарны за эту… за эту свободу.

Доктор рассмеялся.

– Однако ты злоупотребила ею, Кэтрин.

– Нет, нет, отец, не говори так, – с тихой мольбой произнесла девушка, устремив на отца взгляд своих кротких, тусклых глаз.

Некоторое время доктор задумчиво попыхивал сигарой.

– Вы поторопились, – сказал он наконец.

– Да, – просто ответила Кэтрин, – наверное, ты прав.

Доктор на секунду оторвал взор от камина и поглядел на дочь.

– Неудивительно, что, ты нравишься мистеру Таунзенду, Кэтрин. Ты – сама простота, сама доброта.

– Не знаю, по какой причине, но я и вправду ему нравлюсь. Я в этом не сомневаюсь.

– А тебе симпатичен мистер Таунзенд?

– Конечно, он мне очень нравится – иначе я не согласилась бы выйти за него замуж.

– Но ведь ты совсем недавно познакомилась с ним, дитя мое.

– Ах, отец! – воскликнула девушка с некоторым воодушевлением. – Совсем не надо быть давно знакомым с человеком, чтобы он понравился – особенно если он понравился с самого начала.

– Тебе он, кажется, понравился с первого взгляда. С того первого вечера у миссис Олмонд, верно?

– Не знаю, отец, – ответила Кэтрин. – Я не могу с тобой об этом говорить.

– Разумеется. Это твои личные дела. Ты, должно быть, заметила, какого принципа я придерживаюсь. Я не вмешивался, я предоставил тебе полную свободу; я помню, что ты уже не ребенок, что ты достигла зрелых лет.

– Мне кажется, я совсем взрослая и очень многое понимаю, – сказала Кэтрин с легкой улыбкой.

– Боюсь, тебе очень скоро покажется, что ты стала еще взрослее и начала понимать еще больше. Я не одобряю твоей помолвки.

Кэтрин тихо охнула и поднялась на ноги.

– Да, дорогая. Мне жаль причинять тебе боль, но я не одобряю твоей помолвки. Тебе следовало посоветоваться со мной. Я был недостаточно строг к тебе и боюсь, что ты воспользовалась моей снисходительностью. Тебе следовало непременно поговорить со мной, прежде чем изъявлять согласие на этот брак.

– Я боялась, что ты не одобришь его, – призналась Кэтрин после минутного колебания.

– Вот видишь. Ты молчала, потому что у тебя совесть была не чиста.

– Нет, отец, совесть моя чиста! – решительно возразила девушка. Пожалуйста, не говори таких ужасных слов!

Слова отца и впрямь приводили ей на ум всякие ужасы – подлость и жестокость, злодеев и узников.

– Я просто боялась, – продолжала она, – боялась, что…

– Боялась, потому что делала глупости!

– Я боялась, что мистер Таунзенд тебе не нравится.

– И ты была совершенно права. Он мне не нравится.

– Дорогой отец, ты его совсем не знаешь, – сказала Кэтрин с такой робкой мольбой в голосе, что отец, казалось бы, не мог не пожалеть ее.

– Справедливо. Мое знакомство с ним весьма поверхностно. Но для меня и этого достаточно. Я составил себе мнение о нем. Ты ведь тоже его не знаешь.

Сцепив руки и держа их перед собой, Кэтрин стояла у камина; отец, откинувшийся в кресле и глядевший прямо на нее, обронил свое последнее замечание с безмятежным спокойствием, которое могло рассердить кого угодно.

Я, впрочем, сомневаюсь, чтобы Кэтрин рассердилась, хотя она и принялась с запальчивостью возражать отцу.

– Я его не знаю? – воскликнула она. – Да я знаю его лучше, чем кого бы то ни было!

– Ты знаешь его только с одной стороны, с той стороны, которую он предпочел тебе показать. Об остальном ты ровно ничего не знаешь.

– Об остальном? О чем остальном?

– Обо всем. Уверяю тебя, этого «остального» в нем немало.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала Кэтрин, вспомнив предостережение Мориса. – Ты думаешь, он меркантилен.

Отец смотрел на нее все тем же холодным, спокойным, оценивающим взглядом.

– Если бы я так думал, я бы так и сказал. Но я особенно остерегаюсь этой ошибки – стараюсь не заинтриговать тебя, осуждая недостатки мистера Таунзенда.

– Я не сочту это за осуждение, если только недостатки – истинные, обещала Кэтрин.

– Правда? В таком случае ты на редкость разумная молодая особа.

– По крайней мере я буду знать, какие у тебя причины. Разве ты не хочешь мне объяснить, какие у тебя причины?

Доктор слегка улыбнулся.

– Справедливо. Ты имеешь полное право осведомиться о причинах.

Некоторое время он молча курил свою сигару.

– Прекрасно. Не обвиняя мистера Таунзенда в том, что он влюблен только в твое состояние – и в то состояние, которое ты справедливо рассчитываешь получить от меня, я скажу лишь, что в его расчетах деньги явно играют более значительную роль, чем того требует забота нежного супруга о счастье своей жены. Нет, разумеется, ничего невозможного в том, чтобы неглупый молодой человек проникся к тебе вполне бескорыстной симпатией. Ты честная, добросердечная девушка, и неглупый молодой человек должен это заметить. Однако главное из того, что мы знаем относительно _данного_ молодого человека – весьма и весьма неглупого, – заставляет предположить, что, при всем почтении к твоим личным достоинствам, он почитает твои деньги еще выше. Главное, что мы знаем о Морисе Таунзенде, это что он жил беспутно и растратил свое состояние. Для меня этого достаточно, дитя мое. Я хочу, чтобы твоим мужем стал человек с иным прошлым – человек, сведения о котором говорили бы в его пользу. Если Морис Таунзенд, забавляясь и веселясь, растратил свое состояние, он, надо думать, растратит и твое.

Излагая все это, доктор говорил медленно, с расстановкой, с паузами и ударениями, без всякого снисхождения к нервическому состоянию бедняжки Кэтрин, напряженно ожидавшей отцовского решения. Наконец она опустилась на стул, склонив голову, но все еще глядя на доктора; но, как ни странно (мне даже трудно говорить об этом), Кэтрин, с ужасом понимая, что умозаключения отца склоняются не в ее пользу, не переставала восхищаться изяществом и благородством его речи. Необходимость возражать отцу угнетала и парализовала девушку; но она собрала все свои силы, чтобы тоже говорить ясно. Он был так спокоен, он вовсе не сердился; значит, и ей нужно постараться сохранить спокойствие. И она старалась – но от усилия вся дрожала.

– Вовсе это не главное, что мы о нем знаем, – сказала она дрогнувшим голосом. – Мы знаем и другое, и очень многое. Он талантливый… он так хочет найти себе занятие! Он добрый, и щедрый, и верный, – говорила несчастная Кэтрин, сама не подозревавшая, что способна на подобное красноречие. – А его состояние… состояние, которое он растратил, было совсем крошечное!

– Тем более надо было его беречь, – усмехнулся доктор, вставая. Затем, увидев, что Кэтрин тоже поднялась со стула и стоит посреди комнаты с какой-то неуклюжей серьезностью, полная чувств, которые она не в силах выразить словами, он притянул ее к себе и поцеловал.

– Ты ведь не думаешь, что я буду жесток с тобой? – спросил он, обнимая ее.

Вопрос этот не успокоил Кэтрин; напротив, она услышала в нем намек, от которого ей стало нехорошо. Но ей удалось довольно связно ответить:

– Нет, дорогой отец, потому что, если ты знаешь, каково мне сейчас… конечно, ты знаешь, ты же знаешь все на свете… ты должен быть очень добр со мной, очень мягок.

– Да, я думаю, что знаю, каково тебе сейчас, – сказал доктор. – И уверяю тебя – я буду добр с тобой. И приму завтра мистера Таунзенда. А пока прошу тебя никому не говорить, что ты помолвлена – до поры до времени.

12

Вторую половину следующего дня доктор провел дома, ожидая мистера Таунзенда. Доктор считал (и, наверное, справедливо, поскольку он был человек очень занятой), что таким образом оказывает поклоннику своей дочери большую честь и что у молодых людей будет меньше причин считать себя обиженными. Когда Морис вошел в дом, вид у него был почти безмятежный – он словно забыл об «оскорблении», на которое жаловался Кэтрин два дня назад, – и доктор Слоупер без промедления сообщил гостю, что знает о цели его визита.

– Кэтрин рассказала мне вчера о ваших отношениях, – сообщил доктор. Позвольте заметить, что вам следовало поставить меня в известность о своих намерениях прежде, чем дело дошло до помолвки.

– Я бы так и сделал, – ответил ему Морис, – если бы не видел, что вы предоставляете дочери полную свободу. Она, по-моему, сама себе хозяйка.

– В смысле свободы действий – разумеется. Но в нравственном отношении, я надеюсь, моя дочь не настолько эмансипирована, чтобы выбрать себе мужа, не посоветовавшись со мной. Я предоставил ей свободу, но мне далеко не безразлична ее судьба. По правде говоря, меня удивило, с какой быстротой созрело ваше решение. Ведь вы были представлены Кэтрин чуть ли не на днях.

– Это, действительно, произошло совсем недавно, – с величайшей серьезностью согласился Морис. – Не могу не признать, что мы довольно быстро пришли… к взаимному согласию. Но это вполне естественно: мы сразу обрели уверенность в своих чувствах… и друг в друге. Мисс Слоупер с первой же встречи привлекла мое внимание.

– А может быть, даже _до_ вашей первой встречи? – спросил доктор.

Морис быстро взглянул на него.

– Конечно, я и раньше слышал, что она очаровательная девушка.

– Очаровательная девушка… Вы находите Кэтрин очаровательной?

– Безусловно. Иначе я не пришел бы к вам сейчас.

Доктор немного поразмыслил.

– Дорогой юноша, – сказал он наконец, – боюсь, что вы чрезмерно впечатлительны. Я полагаю, что, будучи отцом Кэтрин, я в состоянии благосклонно и по достоинству оценить ее многочисленные добродетели. Однако признаюсь вам, что я никогда не находил ее очаровательной и не рассчитывал когда-либо услышать подобный отзыв.

Морис Таунзенд выслушал признание доктора с улыбкой, не лишенной почтительности.

– Не знаю, какой я находил бы Кэтрин, будь я ее отцом. Мне трудно представить себя в этой роли. Я говорю со своей точки зрения.

– Говорите вы прекрасно, – сказал доктор, – но этого недостаточно. Я сообщил вчера Кэтрин, что не одобряю ее помолвки.

– Она мне это передала и очень меня огорчила. Для меня это большое разочарование.

Некоторое время Морис молчал, глядя в пол.

– Неужели вы ожидали услышать, что я буду счастлив отдать вам свою дочь?

– О нет. Я догадывался, что не нравлюсь вам.

– Что ж навело вас на эту догадку?

– То, что я беден.

– Звучит грубо, – сказал доктор, – но, в сущности, так оно и есть… если говорить о вас как о будущем зяте. Отсутствие средств к существованию, профессии, каких бы то ни было ресурсов или видов на будущее относит вас к разряду молодых людей, из коих было бы неосмотрительно выбирать жениха для моей дочери – слабой женщины с большим состоянием. В любом другом качестве вы бы мне определенно понравились. Но как зятя я вас не приемлю!

Морис Таунзенд почтительно выслушал доктора и сказал:

– Я не согласен, что мисс Слоупер – слабая женщина.

– Вы, разумеется, должны защищать ее – ничего другого вам не остается. Но я знаю Кэтрин двадцать лет, а вы – чуть дольше месяца. Впрочем, будь она даже женщиной с сильным характером, у вас-то все равно нет ни гроша за душой.

– О да. И в этом моя слабость. Я нищ, а следовательно, рассуждаете вы, меркантилен: охочусь за деньгами вашей дочери.

– Я этого не говорю. Ничто не вынуждает меня к такому заявлению. Да и сказать такое без особой необходимости было бы дурным тоном. Я просто говорю, что вы не из того разряда.

– Но ваша дочь выходит замуж не за разряд, – настаивал Таунзенд, приятно улыбаясь. – Она выходит за человека – за человека, которого удостоила своей любви.

– И который почти ничего не может предложить взамен?

– Можно ли предложить что-то большее, чем нежную любовь и преданность до гроба? – возразил молодой человек.

– Да как вам сказать?.. Можно предложить невесте и кое-что еще, и не только можно, но и должно. Преданность до гроба оценивается постфактум; заверениям в любви принято давать в подобных случаях и материальные гарантии. Что же можете предложить вы? Весьма привлекательную внешность и превосходные манеры. Сами по себе эти качества прекрасны, но ведь сами по себе они немногого стоят.

– Я могу предложить и еще кое-что, – сказал Морис, – а именно: слово джентльмена!

– Слово джентльмена, что вы будете вечно любить Кэтрин? Воистину надо быть джентльменом до кончиков ногтей, чтобы давать такие заверения!

– Слово джентльмена, что я не меркантилен, что моя любовь к мисс Слоупер – самое чистое и бескорыстное чувство, какое когда-либо зарождалось в сердце смертного. Ее состояние интересует меня не больше, чем угли в этом камине.

– Принимаю ваши слова во внимание, – сказал доктор. – Но все же не могу не вспомнить, к какому разряду общества вы принадлежите. Даже торжественная клятва, которую вы сейчас дали, не может этого изменить. Пусть это всего лишь случайность, а все остальное говорит в вашу пользу; но за тридцать лет медицинской практики я убедился, что случайности подчас имеют далеко идущие последствия.

Морис разглаживал ворс своей шляпы (она и без того отлично блестела) и по-прежнему сохранял самообладание, которое, как вынужден был признать доктор, безусловно делало ему честь. Однако было очевидно, что молодой человек испытывает величайшее разочарование.

– Неужели я ничем не могу заслужить вашего доверия?

– Если бы и существовал способ заслужить мое доверие, я не стал бы предлагать вам его. Неужели вы не понимаете? Я не хочу вам доверять! заявил доктор, улыбаясь.

– Я готов даже землю копать.

– Это было бы глупо.

– Я завтра же соглашусь на первую попавшуюся работу.

– Сделайте милость – но только при чем тут я?

– Понимаю! Вы считаете меня бездельником! – воскликнул Морис, изображая человека, внезапно совершившего открытие. Однако он тотчас почувствовал, что переиграл, и покраснел.

– Какая разница, кем я вас считаю? Считать вас своим зятем я, как вы слышали, не намерен.

Однако Морис продолжал настаивать.

– Вы думаете, я пущу на ветер ее деньги?

Доктор улыбнулся.

– Опять-таки, какая разница? Впрочем, не стану отрицать – грешен, думаю.

– Это, наверное, потому, что я растратил свои, – сказал Морис. – Я в этом чистосердечно признаюсь. Я куролесил. Делал глупости. Если хотите, я вам расскажу обо всех своих выходках, в том числе и о самых безрассудных. Я ничего не скрываю. Но это были увлечения молодости. Знаете, говорят, лучше раскаявшийся повеса, чем… есть какая-то пословица на этот счет.(*9)9
  Имеется в виду пословица «раскаявшийся повеса – лучший муж».


[Закрыть] Я раскаялся – хотя и не был повесой. Это даже лучше – перебеситься в молодости. Зеленый юнец никогда и не понравился бы вашей дочери, да и вам, простите за смелость, не понравился бы. К тому же ее деньги и мои – для меня совсем разные вещи. Я чужого никогда не тратил. Я потому и растратил свои деньги, что они были мои. И я не брал взаймы: кончились деньги, и я успокоился. Долгов у меня нет.

– На какие же средства, позвольте вас спросить, вы теперь живете? поинтересовался доктор, добавив: – Хотя, конечно, я поступаю нелогично, задавая вам такой вопрос.

– На средства, которые у меня остались, – ответил Морис Таунзенд.

– Благодарю вас! – произнес доктор Слоупер.

Да, Морис отличался похвальным самообладанием.

– Допустим даже, – продолжал он, – что я проявляю преувеличенный интерес к состоянию мисс Слоупер. Не кроется ли тут гарантия того, что я о нем хорошо позабочусь?

– Слишком заботиться о деньгах так же опасно, как вовсе о них не заботиться. Ваша бережливость может принести Кэтрин не меньше страданий, чем ваша расточительность.

– Я все же думаю, что вы несправедливы! – воскликнул молодой человек, сохраняя всю свою мягкость, вежливость и спокойствие.

– Воля ваша – думайте обо мне что хотите. Моя репутация в ваших руках. Я отлично понимаю, что ничем вас не порадовал.

– Но разве вам не хочется порадовать свою дочь? Неужели вам будет приятно сделать ее несчастной?

– Я вполне смирился с тем, что она целый год будет считать меня тираном.

– Целый год! – с усмешкой повторил Морис.

– Целую жизнь, если угодно! Я ли сделаю ее несчастной, или вы – разница невелика.

Тут Морис все же вышел из себя.

– Ну знаете ли, это просто невежливо! – воскликнул он.

– Вы меня вынудили. Вы слишком настаиваете.

– Я многое поставил на карту.

– Не знаю, что вы поставили, – сказал доктор. – Во всяком случае, вы проиграли.

– Вы уверены? – спросил Морис. – Вы уверены, что ваша дочь откажется от меня?

– Я говорю, конечно, о вашей партии со мной: ее вы проиграли. Что же до Кэтрин – нет, я не уверен, что она от вас откажется. Но, я думаю, это весьма и весьма вероятно, поскольку, во-первых, я настоятельно ей посоветую так поступить, во-вторых, я пользуюсь уважением и любовью своей дочери, и, в-третьих, она всегда прислушивается к чувству долга.

Морис Таунзенд снова принялся за свою шляпу.

– Я тоже пользуюсь ее любовью, – заметил он, помолчав.

Теперь и доктор впервые выказал признаки раздражения.

– Это что же – вызов? – спросил он.

– Называйте как хотите, сэр! Я от вашей дочери не отступлюсь.

Доктор покачал головой.

– Не думаю, что вы станете всю жизнь вздыхать и тосковать о Кэтрин. Вы для этого не созданы, ваша судьба – наслаждаться жизнью.

Морис рассмеялся.

– Тем более жестоко с вашей стороны противиться моему браку! Намерены ли вы запретить дочери видеться со мной?

– Она не в том возрасте, чтобы ей запрещать, а я не персонаж старинного романа. Но я ей настоятельно порекомендую порвать с вами.

– Я думаю, она не послушается, – сказал Морис Таунзенд.

– Возможно. Но я сделаю все, что в моих силах.

– Она зашла уже слишком далеко, – продолжал Морис.

– Слишком далеко, чтобы отступить? Тогда пусть просто остановится.

– Слишком далеко, чтобы остановиться.

С минуту доктор молча смотрел на него; Морис уже взялся за ручку двери.

– Вы говорите дерзости.

– Больше я ничего не скажу, – отозвался Морис и, поклонившись, вышел.