Текст книги "Вашингтонская площадь"
Автор книги: Генри Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
32
До сей поры наша повесть двигалась неторопливым шагом, но теперь, приближаясь к концу, ей придется совершить большой скачок. С течением времени доктору, пожалуй, стало казаться, что версия разрыва между Кэтрин и Морисом Таунзендом, которую предложила ему дочь и которую он сперва посчитал пустой бравадой, подтверждается дальнейшими событиями. Морис исчез так надолго и скрывался так упорно, что можно было подумать, будто он умер от неразделенной любви; а Кэтрин, видимо, глубоко похоронила в памяти свой роман – словно она оборвала его по собственной воле. Мы знаем, что Кэтрин нанесли глубокую и неизлечимую рану, но доктор не мог этого знать. Его, конечно, разбирало любопытство, и он многое отдал бы, чтобы выяснить истину: но дознаться до правды ему было не суждено, и в этом состояло его наказание – наказание за то, что он с такой несправедливой иронией относился к дочери. В том, что Кэтрин оставила его в неведении, тоже была немалая доля иронии, да и все остальные будто вступили с ней в сговор. Миссис Пенимен ничего не объяснила брату – отчасти потому, что он ее ни о чем не спрашивал (поскольку не относился к ней серьезно), отчасти же потому, что она тешила себя надеждой отомстить брату за обвинения в сводничестве, изводя его молчанием и притворяясь, будто ей ничего не известно. Доктор несколько раз навещал миссис Монтгомери, но миссис Монтгомери нечего было ему сообщить. Она знала лишь, что помолвка ее брата расстроилась, и, так как теперь мисс Слоупер не грозила никакая опасность, миссис Монтгомери старалась ничем не компрометировать Мориса. Прежде она пусть невольно – позволила себе такое лишь оттого, что пожалела мисс Слоупер; но теперь она мисс Слоупер не жалела – вовсе не жалела. Прежде Морис ничего не рассказывал сестре о своих отношениях с Кэтрин – и после разрыва тоже ничего не рассказывал. Он вечно был в отъезде и писал очень редко; она считала, что он переехал в Калифорнию. После недавней катастрофы миссис Олмонд, по выражению сестры, горячо «взялась» за Кэтрин; но, хотя племянница была ей очень признательна за ее доброту, тайн своих она тетке не выдала, и эта милая дама не могла удовлетворить любопытство доктора. Впрочем, если бы миссис Олмонд и могла поведать брату скрытые обстоятельства печальной истории любви его дочери, она предпочла бы оставить его в неведении и получила бы от этого известное удовлетворение, ибо в то время она не во всем была согласна с ним. О том, что Кэтрин жестоко обманули, миссис Олмонд догадалась сама (миссис Пенимен ни о чем не рассказала сестре, не решившись предложить ей пресловутую версию о благородных побуждениях молодого человека, хотя для Кэтрин эта версия была, по ее мнению, достаточно убедительна); а догадавшись, миссис Олмонд объявила, что брат недопустимо равнодушен к былым и нынешним страданиям бедной Кэтрин. Доктор Слоупер выстроил теорию, а свои теории он пересматривал редко. Союз Кэтрин и Мориса Таунзенда был бы прискорбным событием, и Кэтрин счастливо избежала его. Стало быть, нет причин ее жалеть; сокрушаться же вместе с нею значило бы признать, что она имела право строить планы касательно сего молодого человека.
– Я с самого начала решил пресечь эту затею и не изменил своей позиции, – сказал доктор. – Не вижу в этом никакой жестокости и буду стоять на своем до конца.
Миссис Олмонд не раз отвечала ему на это, что, если Кэтрин порвала с неподходящим женихом, она заслуживает похвалы и что отец должен оценить усилия, которые сделала над собой девушка, чтобы понять и принять его мудрость.
– Я вовсе не уверен, что она порвала с ним, – отвечал доктор. – Мне кажется невероятным, что, два года проупрямившись, точно ослица, она вдруг в один прекрасный день поумнела. Гораздо вероятнее, что это он порвал с ней.
– Тем более ты должен быть помягче с нею.
– Я с нею мягок. Но плакать от жалости я не умею. Я не могу лить слезы над благоприятным поворотом ее судьбы, ради того чтобы казаться милосердным.
– Ты не умеешь сочувствовать, – сказала миссис Олмонд, – и никогда не умел. Права она или виновата, она ли с ним порвала, или он с ней, но одного взгляда достаточно, чтобы понять, как страдает ее израненное сердце.
– Бередить раны и даже поливать их слезами – вовсе не значит облегчать страдания. Мое дело оградить ее от новых ударов, и я исполню это со всей тщательностью. Меня, однако, удивляют твои слова: Кэтрин совсем не производит впечатление девицы, ищущей снадобья от сердечных мук. Наоборот, мне кажется, сейчас она веселее, чем когда этот красавец ходил к нам в дом. Она здорова и счастлива, хорошо выглядит, нормально ест, спит и гуляет и, как обычно, неуемно наряжается. Вечно вяжет себе какую-нибудь сумочку или вышивает платок – и, кажется, изготовляет их с прежним проворством. Она не очень разговорчива; но ей и прежде не о чем было говорить. Она оттанцевала и теперь уселась отдохнуть. Я подозреваю, что, в общем, она этому даже рада.
– Так люди радуются, когда им ампутируют раздавленную ногу. После операции им, несомненно, становится легче.
– Это ты Таунзенда сравниваешь с раздавленной ногой? Уверяю тебя, он не раздавлен. Кто угодно, но только не он. Он жив, здоров и невредим – вот что не дает мне покоя.
– Тебе хотелось бы уничтожить его? – спросила миссис Олмонд.
– Весьма. Я допускаю, что все это уловка.
– Уловка?
– Что они сговорились между собой; как сказал бы француз – Il fait mort [он притворился мертвым (фр.)]; но исподтишка он наблюдает. Можешь не сомневаться, он сжег не все свои корабли, а оставил один про запас, чтобы вернуться, как только я умру. Поставит снова парус и по прибытии женится на Кэтрин.
– Интересно, что ты способен обвинить свою единственную дочь в таком чудовищном лицемерии, – сказала миссис Олмонд.
– Какая разница – единственную или нет? Лучше обвинить одну, чем дюжину. Но я никого не обвиняю. Кэтрин отнюдь не лицемерна, и я утверждаю, что она даже не притворяется страдалицей.
Временами доктор отступал от своей теории «уловки», но регулярно возвращался к ней; однако можно сказать, что, по мере того как он старел, теория эта – а с нею и убеждение, что Кэтрин здорова и счастлива, – все прочнее утверждалась в его сознании. Если в первые годы после несчастья дочери он не видел оснований считать ее несчастной жертвой разбитой любви, то, естественно, не находил их и позднее, когда она снова обрела душевное равновесие. Он не мог не признать, что если Кэтрин и Морис действительно ждут его смерти, то по крайней мере они ждут терпеливо. Иногда до него доходили слухи о возвращении Мориса, но подолгу тот в Нью-Йорке не жил и насколько было известно доктору – в сношения с Кэтрин не входил. Доктор был уверен, что они ни разу не встречались, и имел причины полагать, что Морис не пишет девушке. За письмом, о котором уже упоминалось здесь, последовали – с большими интервалами – еще два; но ни на одно из них Кэтрин не ответила. Однако доктор не мог не заметить также, что она упрямо отказывала всем другим женихам. Нельзя сказать, чтобы их было много, но они появлялись достаточно регулярно, так что отец имел возможность убедиться в постоянстве ее отношения к замужеству. Кэтрин отказала некоему вдовцу – добряку с солидным капиталом и тремя дочерьми (он считал это своим достоинством, так как слышал, что Кэтрин любит детей). Она осталась равнодушна и к ухаживаниям толкового молодого адвоката, который рассчитывал на обширную практику, слыл приятнейшим человеком и был достаточно умен, чтобы понять, что Кэтрин будет ему лучшей женой, чем любая из молодых и привлекательных нью-йоркских невест. Мистер Макалистер, вдовец, желая "вступить в брак по расчету", избрал Кэтрин, угадав в ней будущую прекрасную хозяйку и достойную мать. А Джон Ладлоу, бывший на год моложе Кэтрин и пользовавшийся репутацией завидного жениха, не на шутку влюбился в нашу героиню. Кэтрин, однако, не удостоила его вниманием и даже откровенно дала ему понять, что предпочла бы видеть его не так часто. Он потом утешился и женился на девице совсем другого склада – некой мисс Стертвант, чьи прелести не ускользнули бы и от самого рассеянного взгляда. Все эти события происходили, когда Кэтрин было за тридцать и ее уже считали старой девой. Отец предпочел бы видеть ее замужем и однажды выразил надежду, что она перестанет привередничать. "Мне бы хотелось перед смертью убедиться, что ты вышла за честного человека", – сказал он. Произошло это вскоре после того, как Джон Ладлоу был вынужден снять осаду – хотя доктор и советовал ему не отступаться. Больше доктор не пытался повлиять на Кэтрин – считалось, что он не из тех, кого тревожит, когда их дочери засиживаются в девках. На самом же деле тревога посещала его чаще, чем он это выказывал, и в иные времена он даже чувствовал уверенность, что Морис Таунзенд прячется где-то неподалеку. "Иначе отчего она не выходит замуж? – спрашивал себя доктор. – Как ни скуден ее ум, она не может не понимать, для чего предназначила ее природа". Между тем Кэтрин сделалась примерной старой девой: обзавелась привычками, придерживалась своего собственного распорядка, помогала благотворительным обществам, приютам и больницам и вообще жила спокойно, уверенно и скромно. Однако существование ее, помимо гласной стороны (если можно говорить о гласности применительно к застенчивой и одинокой женщине, для которой сама идея огласки связана со всякими ужасами), имело и другую, негласную сторону. Сама Кэтрин главными событиями своей жизни считала то, что Морис Таунзенд насмеялся над ее любовью, а отец эту любовь задушил. Эти события ничто уже не могло изменить; они были всегда с ней, как ее имя, ее возраст, ее некрасивое лицо. Ничто не могло загладить обиды, которую нанес ей Морис, или облегчить страдания, которым он подверг ее, и ничто не могло вернуть ей прежнего преклонения перед отцом. Что-то ушло из ее жизни, и теперь долг Кэтрин заключался в том, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. К этому долгу она относилась с величайшей серьезностью – она не одобряла безделья и хандры. Заглушить свое горе разгульным весельем Кэтрин, разумеется, не могла; но она живо участвовала в обычных нью-йоркских развлечениях и наконец сделалась непременным украшением светских приемов. Она была всеми любима и для молодых людей сделалась чем-то вроде доброй тетушки. Девицы поверяли ей свои сердечные тайны (чего не удостаивали миссис Пенимен), а молодые люди, сами не зная почему, очень привязывались к ней. У Кэтрин появились кое-какие безобидные чудачества, она неукоснительно следовала своим привычкам; ее взгляды на нравственные и общественные вопросы отличались чрезвычайной консервативностью, и, не будучи еще и сорокалетней женщиной, она уже считалась старомодной особой и знатоком старинных обычаев. Миссис Пенимен в сравнении с ней казалась почти юной; старея, она все больше молодела душой. Вкуса к изящному и загадочному она не утратила, но случаев удовлетворить его у нее почти не было. С новыми женихами племянницы ей не удалось установить близких отношений, подобных тем, что доставили ей столько сладостных часов во времена Мориса Таунзенда. Эти господа испытывали какое-то необъяснимое недоверие к услугам миссис Пенимен и не обсуждали с ней достоинств племянницы. С каждым годом кольца, пряжки и браслеты сияли на тетушке все ярче; она не теряла ни своего неистощимого любопытства, ни недремлющего воображения и оставалась все той же миссис Пенимен, какой мы ее видели, – диковинным сочетанием пылкости и осмотрительности. В одном вопросе, правда, осмотрительность в ней преобладала – и справедливости ради надо сказать здесь об этом. За семнадцать лет миссис Пенимен ни разу не напомнила племяннице о Морисе Таунзенде. Кэтрин была признательна ей за это, но упорное молчание тетки, так не вязавшееся с ее характером, тревожило девушку, и она никак не могла избавиться от подозрения, что миссис Пенимен время от времени получает о нем какие-то вести.
33
Доктор Слоупер понемногу оставлял свою практику; он посещал теперь лишь тех пациентов, чьи болезни казались ему любопытными. Он снова ездил в Европу и пробыл там два года; Кэтрин ездила вместе с ним, и миссис Пенимен на этот раз тоже приняла участие в путешествии. Европа ничем не поразила миссис Пенимен; оглядывая даже самые романтические окрестности, она часто говорила: «Все это кажется мне таким знакомым». Добавим, что подобные замечания обычно были обращены не к брату или племяннице, а к другим путешественникам, если таковые оказывались поблизости, или даже к проводнику, или к какому-нибудь пастуху, стоящему неподалеку.
Однажды, по возвращении из Европы, доктор сказал дочери нечто, заставившее ее вздрогнуть, – таким далеким прошлым повеяло на нее от его слов.
– Мне хочется, чтобы, прежде чем я умру, ты дала мне одно обещание.
– Почему ты заговорил о смерти? – спросила она.
– Потому что мне шестьдесят девять лет.
– Я надеюсь, что ты проживешь еще очень долго, – сказала Кэтрин.
– Я тоже на это надеюсь! Но в один прекрасный день я сильно простужусь, и тогда уже ничьи надежды мне не помогут. Именно так придет ко мне смерть; когда это случится, вспомни мои слова. Обещай мне после моей смерти не выходить за Мориса Таунзенда.
Услышав это, Кэтрин, как я уже сказал, вздрогнула. Вздрогнула, но ничего не сказала и еще некоторое время сидела молча.
– Почему ты вспомнил о нем? – спросила она наконец.
– Ты на все отвечаешь вопросом! Я вспомнил о нем, а мог бы вспомнить о ком-нибудь другом. Как и многие другие, он время от времени появляется в обществе и по-прежнему ищет себе пару – он уже был женат, но теперь снова свободен; не знаю, какими средствами он избавился от своей жены. Он в Нью-Йорке, и захаживает к Мэриан, твоей кузине. Твоя тетка Элизабет видела его там.
– Мне они о нем не говорили, – сказала Кэтрин.
– Это их заслуга, а не твоя. Он растолстел, облысел, однако состояния так и не нажил. Но этого, по-моему, недостаточно, чтобы уберечь тебя от его чар, поэтому я и прошу тебя обещать не выходить за него замуж.
"Растолстел и облысел"… – странно было Кэтрин слышать это, ибо память ее хранила образ прекрасного юноши.
– Боюсь, что ты не понимаешь, – сказала Кэтрин. – Я очень редко думаю о мистере Таунзенде.
– В таком случае тебе будет нетрудно и после моей смерти думать о нем так же редко. Обещай мне это.
Кэтрин снова надолго замолчала. Просьба отца взволновала ее разбередила старую рану, вернула былую боль.
– Боюсь, что не могу тебе обещать, – сказала Кэтрин.
– Ты бы доставила мне большое утешение, – сказал отец.
– Ты не понимаешь. Я не могу обещать.
Доктор помолчал.
– Я не без причины тебя прошу. Я хочу изменить свое завещание.
На Кэтрин эта причина не произвела впечатления; в сущности, она даже не поняла отца. Она чувствовала только, что отец говорит с ней тем же тоном, каким говорил много лет назад. Тогда она от этого страдала; и теперь весь ее жизненный опыт, все ее благоприобретенное спокойствие и вся ее невозмутимость восстали. Она была столь смиренна в юности, что теперь могла себе позволить проявить известную гордость, а в просьбе отца (и в том, что он считал себя вправе обратиться к дочери с этой просьбой) таилось нечто оскорбительное для ее достоинства. Кэтрин не отличалась воинственностью, и ее чувство собственного достоинства было под стать всей ее скромной особе; но нарушение известных границ задевало его; отец нарушил эти границы.
– Я не могу обещать, – просто повторила она.
– Как ты упряма! – сказал доктор.
– Боюсь, что ты не понимаешь.
– Так объясни.
– Я не могу объяснить, – сказала Кэтрин. – И обещать не могу.
– Клянусь честью! – воскликнул отец. – Я и не знал, до какой степени ты упряма!
Кэтрин знала, что она упряма, и даже радовалась своему упрямству. Она была уже в летах.
Примерно через год случилось то, что предсказывал доктор: он сильно простудился. Однажды в апреле он поехал в Блумингдейл(*13)13
Блумингдейл – небольшой город приблизительно в пятидесяти километрах к северо-западу от Нью-Йорка.
[Закрыть] навестить душевнобольного, которого содержали в частном приюте; родные непременно желали показать его известному врачу. В дороге доктора застиг весенний ливень, а ехал он в открытой коляске и промок до нитки. Добравшись до дому, он почувствовал зловещий озноб и к утру сильно занемог. «У меня воспаление легких, – сказал он Кэтрин, – и я нуждаюсь в тщательном уходе. Это мне не поможет, ибо я уже не встану; тем не менее я хочу, чтобы все, решительно все, делалось так, словно я могу еще поправиться. Я не терплю плохих сиделок; соблаговоли ухаживать за мной так, как если бы ты верила, что еще есть надежда». Он сказал, кого из коллег пригласить к нему, и дал Кэтрин множество подробных наставлений; она действительно ухаживала за отцом так, как если бы надеялась на его выздоровление. Но доктор Слоупер никогда в жизни не ошибался; не ошибся и на этот раз. Всю жизнь он отличался крепким здоровьем, но теперь ему было уже почти семьдесят лет, и болезнь одолела его.
Доктор скончался через три недели, в течение которых миссис Пенимен и Кэтрин не отходили от его постели.
Когда по истечении приличествующего срока вскрыли завещание, оказалось, что оно состоит из двух документов. Первый – составленный за десять лет до смерти – содержал ряд распоряжений, согласно которым основную часть своего имущества доктор завещал дочери и, кроме того, внушительные суммы отказывал своим сестрам. Второй оказался дополнительным распоряжением, которое было написано недавно и подтверждало долю миссис Пенимен и миссис Олмонд; однако доля Кэтрин, согласно этой бумаге, уменьшилась впятеро против первоначальной. "Она вполне обеспечена материнским наследством, гласила бумага, – так как тратила лишь малую долю процентов со своего капитала. Благодаря этому состояние ее ныне достаточно велико, чтобы служить приманкой для бессовестных авантюристов, а между тем у меня есть повод думать, что она продолжает питать слабость к людям подобного рода". Остаток своего капитала – и довольно значительный – доктор поделил на семь неравных частей, которые пожертвовал разным американским городам на больницы и медицинские школы.
Миссис Пенимен сочла, что это чудовищно – так своевольно распоряжаться деньгами, которые тебе не принадлежат; она сама сказала, что после смерти доктора его деньги уже не принадлежали ему.
– Ты, конечно, будешь оспаривать завещание, – бестактно заметила она Кэтрин.
– Вовсе нет, – ответила ей Кэтрин. – Оно мне очень нравится. Вот только если бы оно было немного иначе написано!
34
У Кэтрин было в обычае проводить в Нью-Йорке большую часть лета; она предпочитала дом на Вашингтонской площади любому другому жилищу и лишь в августе весьма неохотно переселялась на побережье. На побережье она останавливалась в гостинице. В тот год, когда умер отец, она отступила от своего правила и никуда не поехала, считая, что скорбящей дочери это не подобает; а на следующий год так долго откладывала отъезд, что в середине августа все еще была в Нью-Йорке, в доме на пустынной и жаркой Вашингтонской площади. Миссис Пенимен, любившая перемены, обычно стремилась покинуть город; но в тот год она довольствовалась пейзажем, открывавшимся из окна гостиной: деревянной оградой и китайскими ясенями. Вечерний воздух разносил по площади характерный запах этих растений, и теплыми июльскими вечерами миссис Пенимен сидела подле раскрытого окна и вдыхала их аромат. Для миссис Пенимен это было счастливое время; после смерти брата она почувствовала, что может беспрепятственно утолять свои порывы. Прежде она была несколько угнетена, теперь же наслаждалась свободой, которой не вкушала с тех далеких, незабываемых дней, когда доктор уехал за границу и предоставил ей в одиночестве принимать Мориса Таунзенда. Год, прошедший после смерти брата, напомнил ей о той счастливой поре, потому что с возрастом Кэтрин стала персоной, с которой в доме приходилось считаться, а веселья от нее было, по словам миссис Пенимен, не намного больше, чем от бочки холодной воды. Не очень хорошо зная, как употребить новоприобретенную свободу, старшая из дам пребывала в нерешительности и, пожалуй, попросту созерцала ее – так, подняв иглу, она иной раз застывала перед незаконченным вышиваньем. Впрочем, она надеялась и верила, что ее пылкие порывы и ее талант к сплетению узоров еще найдут себе применение, и через год с небольшим ее надежды оправдались.
Кэтрин по-прежнему жила в отцовском доме, хотя ей и указывали на то, что одинокой женщине, привыкшей к тихому существованию, было бы удобнее разместиться в каком-нибудь из небольших каменных особнячков, которые в то время начали украшать улицы в северной части города. Ей нравился более ранний стиль ее собственного дома (который уже начали называть "старинным"), и она решила прожить в нем до конца своих дней. Если он и казался великоват для двух скромных благородных дам, то противоположный недостаток был бы еще менее желателен, так как Кэтрин вовсе не хотелось, чтобы теснота жилища принудила ее к большей близости с теткой. Остаток жизни она рассчитывала провести на Вашингтонской площади и полагала, что все это время миссис Пенимен будет с ней: Кэтрин была убеждена, что как бы долго она ни прожила, тетка переживет ее и будет все так же умна и энергична. Миссис Пенимен казалась ей воплощением неукротимой жизненной силы.
Одним из тех теплых июльских вечеров, о которых я упомянул выше, обе дамы сидели у открытой балконной двери и глядели на притихшую площадь. Было слишком жарко, чтобы зажигать лампы, читать или вышивать. Даже для разговоров было, кажется, слишком жарко; во всяком случае, миссис Пенимен долго молчала. Стул ее стоял наполовину на балконе, и она сидела склонившись вперед и тихонько напевая. Кэтрин оставалась в глубине комнаты, в низкой качалке; она была одета во все белое и медленно обмахивалась большим пальмовым веером. Именно так тетка с племянницей обычно проводили вечера в это время года.
– Кэтрин, – проговорила наконец миссис Пенимен. – То, что я сейчас скажу, наверное, удивит тебя.
– Скажите же, – отвечала Кэтрин. – Я люблю неожиданности. А у нас сейчас так скучно.
– Так вот: я видела Мориса Таунзенда.
Если Кэтрин и удивилась, то ни жестом, ни возгласом не обнаружила этого. На некоторое время она как-то напряженно затихла, что тоже можно считать проявлением чувств.
– Надеюсь, он здоров, – сказала она наконец.
– Не знаю. Он сильно переменился. Ему очень хочется видеть тебя.
– Я бы не хотела его видеть, – поспешно сказала Кэтрин.
– Я боялась, что ты это скажешь. Но ты как будто совсем не удивилась.
– Нет, я удивилась, очень удивилась.
– Я встретила его у Мэриан, – сказала миссис Пенимен. – Он к ним ходит, и там боятся, что вы у них случайно встретитесь. А по-моему, он ради этого и ходит. Он очень хочет тебя видеть.
Кэтрин не отозвалась, и миссис Пенимен продолжала:
– Сначала я его не узнала: он так переменился! Но он меня сейчас же узнал. Он говорит, что я ничуть не изменилась. Ты знаешь, как он всегда был вежлив. Когда я пришла, он уходил, и мы с ним немного прогулялись. Он по-прежнему красив, хотя, конечно, постарел и уже не такой… не такой оживленный, как бывало. В нем теперь какая-то печаль – но он и раньше был печален, особенно когда уезжал. Боюсь, он не слишком преуспел в делах – не устроил себе карьеры. По-моему, он недостаточно прилежен, а ведь в наше время успех зависит только от прилежания.
Больше двадцати лет миссис Пенимен не произносила при своей племяннице имени Мориса Таунзенда, но теперь, преодолев заклятие, она словно стремилась наверстать потерянное время и, видимо, испытывала приятное волнение, внимая самой себе. Однако она говорила с опаской и время от времени замолкала и ждала, чтобы Кэтрин как-нибудь откликнулась. Кэтрин не откликалась – она лишь перестала качаться в кресле, перестала обмахиваться веером и сидела молча и неподвижно.
– Я встретила его во вторник, – продолжала миссис Пенимен, – и с тех пор не решалась рассказать тебе. Я не знала, как тебе это понравится. Наконец я решила, что после стольких лет тебе, наверное, будет все равно. После той встречи у Мэриан я его видела еще раз. Мы встретились на улице и немного прошлись. Он сразу заговорил о тебе; он меня много расспрашивал. Мэриан не хотела, чтобы я тебе рассказывала. Она хочет скрыть, что они его принимают. Я ей сказала, что после стольких лет тебе, конечно, это все равно, и, если в доме его кузена ему оказывают гостеприимство, тебя это ничуть не может задеть. "Кэтрин не настолько на него сердита", – сказала я Мэриан. У нее какое-то странное понятие о том, что между вами произошло. Она, кажется, думает, будто он как-то нехорошо себя повел. Я взяла на себя смелость напомнить ей о некоторых фактах и представила вашу историю в истинном свете. Он нисколько не сердится, Кэтрин, уверяю тебя; а ему это было бы простительно, ведь жизнь его сложилась не особенно счастливо. Он объездил весь мир, испробовал все, но так и не нашел своего места – злая звезда препятствует ему. Он так интересно говорит о своей злой звезде. Все его планы рушились, и только его гордый – ты знаешь, ты помнишь, конечно, – его гордый, его возвышенный дух остался не сломлен. Он, кажется, женился в Европе. Известно, как женятся в Европе – практично и по-деловому; у них это называется брак по расчету. Жена его скоро умерла; он мне сказал, что в его жизни это был всего лишь мимолетный эпизод. Он не был в Нью-Йорке десять лет. Вернулся всего несколько дней назад. Его первый вопрос был о тебе. Он слышал, что ты не вышла замуж; по-моему, его это очень заинтересовало. Он сказал, что ты была единственной любовью его жизни.
Кэтрин слушала, как миссис Пенимен переходит от одного пункта своей речи к другому, от одной паузы к другой, и ни разу не прервала ее; молчала, опустив глаза. Но, сделав последнее из приведенных мною сообщений, миссис Пенимен замолчала как-то особенно многозначительно, и тогда Кэтрин наконец заговорила. Читатель заметил, конечно, что предварительно она много узнала о Морисе Таунзенде.
– Прошу вас, тетушка, довольно, – сказала Кэтрин. – Не нужно больше говорить об этом.
– Неужели тебе не интересно? – не без лукавства, но с опаской спросила миссис Пенимен.
– Мне слишком тяжело, – ответила Кэтрин.
– Я этого боялась. Но ведь ты просто отвыкла, правда? Ему так нужно повидать тебя.
– Прошу вас, тетушка, не надо, – сказала Кэтрин, вставая. Она быстро отошла к другой, тоже отворенной, двери на балкон. Скрытая от миссис Пенимен белой занавеской, она долго стояла там, глядя в теплую темноту вечера. Она испытала тяжелое потрясение: словно разверзлась могила прошлого, и из нее поднялся призрак. Чувства, которые Кэтрин считала навсегда угасшими, и воспоминания, которые она навсегда похоронила, оказались живы. Миссис Пенимен разбудила их. Кэтрин говорила себе, что это минутное, что это скоро пройдет. Она дрожала, сердце ее неистово билось; но, конечно же, это пройдет. Она ждала, что успокоится, и вдруг из глаз ее хлынули слезы. Они были беззвучны, и миссис Пенимен ничего не заметила. Но тетка все же заподозрила что-то и, вероятно, поэтому в тот вечер не говорила больше о Морисе Таунзенде.
