Текст книги "Вашингтонская площадь"
Автор книги: Генри Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
25
Плавание и впрямь оказалось неприятным, а в Нью-Йорке Кэтрин не была вознаграждена возможностью немедленно «сбежать», по выражению ее отца, с Морисом Таунзендом. Однако на следующий день после прибытия она увиделась с ним; в ожидании этого события наша героиня, естественно, говорила о молодом человеке с тетей Лавинией – в первый же вечер дамы, прежде чем отправиться ко сну, долго беседовали наедине.
– Я очень часто виделась с ним, – начала миссис Пенимен. – Узнать его по-настоящему нелегко. Ты думаешь, что знаешь его; но ты ошибаешься, моя дорогая. Когда-нибудь ты его поймешь, но не раньше, чем поживешь с ним под одной крышей. Я, можно сказать, целый год провела с ним под одной крышей, – продолжала миссис Пенимен к немалому изумлению девушки. – Пожалуй, я могу сказать, что теперь по-настоящему узнала его; возможностей для этого у меня было предостаточно. У тебя их будет не меньше, даже больше! – тетя Лавиния улыбнулась. – И тогда ты поймешь мои слова. Это чудесный человек, полный энергии и страсти, и верный, как скала!
Племянница внимала с интересом, но не без страха. Тетя Лавиния всегда была полна самого пылкого сочувствия, а ведь за год, проведенный в хождениях по европейским галереям и церквам, в переездах по накатанным почтовым трактам, Кэтрин, лелеявшая мысли, никогда не обращавшиеся в слова, часто вздыхала, что нет подле нее понимающей женщины. Какое было бы облегчение – поведать свою историю какой-нибудь доброй душе! И Кэтрин готова была довериться то хозяйке пансиона, то симпатичной молодой белошвейке. Будь с ними хоть какая-нибудь спутница, Кэтрин в иные дни, наверное, плакала бы на ее груди. Она не раз думала, что по возвращении домой расплачется в объятиях тети Лавинии. В действительности же их встреча на Вашингтонской площади не ознаменовалась слезами, а когда дамы остались наедине, в манере Кэтрин обозначилась даже некоторая сухость. Она вдруг осознала, что миссис Пенимен целый год наслаждалась обществом ее возлюбленного, и ей было неприятно слушать, как тетка трактует и разъясняет характер Мориса и разглагольствует о нем с непререкаемой уверенностью. Не то чтобы Кэтрин ревновала; просто в душе ее снова проснулась долго дремавшая тревога, которую внушало ей невинное притворство миссис Пенимен, и она порадовалась, что вернулась наконец домой. Вдобавок ко всему, ей доставляло удовольствие произносить имя своего возлюбленного и говорить о нем с человеком, который по крайней мере относится к Морису без предубеждения.
– Вы были к нему очень добры, – сказала Кэтрин. – Он мне часто писал об этом. Я никогда не забуду вашей доброты, тетя Лавиния.
– Я делала для него что могла, но это такой пустяк. Я поила его чаем и выслушивала его мнения – только и всего. Миссис Олмонд считала, что я слишком много на себя беру, и страшно ругала меня, но обещала не выдавать.
– Не выдавать вас?.
– Не говорить твоему отцу. Морис сиживал в его кабинете, – сказала миссис Пенимен со смешком.
Минуту Кэтрин молчала. Это сообщение неприятно поразило девушку – она с болью вспомнила о теткиной склонности ко всяким тайнам. Да будет известно читателю, что Морис проявил больше такта и не написал Кэтрин, что сиживает в кабинете ее отца. Миссис Пенимен прожила с племянницей пятнадцать лет, а его знакомство с Кэтрин ограничивалось всего несколькими месяцами, и все же он понимал, что Кэтрин едва ли сочтет это забавным.
– Напрасно вы водили его в комнату отца, – сказала она, помолчав.
– Я его не водила, он сам туда ходил. Ему нравилось смотреть книги и коллекции в стеклянных шкафах. Чего он только про них не знает! Он знает все на свете.
Кэтрин вновь погрузилась в молчание.
– Жаль, что он не нашел себе какого-нибудь дела, – сказала она наконец.
– Он нашел себе дело! Это чудная новость, и он велел сказать тебе, как только ты приедешь. Он теперь партнер одного комиссионера. Все решилось совсем неожиданно, на прошлой неделе.
Кэтрин тоже показалось, что это чудная новость. Партнер комиссионера тут слышалось богатство и преуспеяние.
– Ах, как хорошо! – воскликнула она, и на секунду ей захотелось броситься тетке на шею.
– Гораздо лучше, чем служить под чьим-то началом; да он к этому и не привык, – продолжала миссис Пенимен. – Он ничуть не ниже своего партнера они равны во всех отношениях. Вот видишь – он правильно делал, что не спешил. Хотела бы я услышать, что скажет теперь твой отец! У них контора на Дуэн-стрит, и уже отпечатаны визитные карточки. Он принес мне одну она у меня в комнате, я тебе завтра покажу. Он так и сказал, когда приходил в последний раз: "Вот видите, я правильно делал, что не спешил!" Вместо того чтобы кому-то повиноваться, он теперь сам командует. Он и не мог бы стать чьим-то подчиненным; я ему много раз говорила, что не представляю его в этой роли.
Кэтрин вполне согласилась с миссис Пенимен; она была счастлива узнать, что Морис теперь ни от кого не зависит, но не питала иллюзий относительно того, как отнесся бы к новости отец; она не надеялась победно преподнести ее доктору – тому ведь было одинаково безразлично, преуспел ли Морис в делах или, скажем, осужден на пожизненное изгнание. Тут в комнату внесли сундуки и чемоданы Кэтрин, и разговор о ее возлюбленном на короткое время прервался: девушка подняла крышки и продемонстрировала тетке кое-что из своих заграничных трофеев. Трофеи были внушительные; к тому же Кэтрин всем привезла подарки – всем, кроме Мориса, которому она привезла свое верное сердце. Кэтрин богато одарила миссис Пенимен, и ее тетка провела полчаса, развертывая и свертывая свои обновки и громкими возгласами выражая восхищение и благодарность. Кэтрин упросила ее принять среди прочего и великолепную кашемировую шаль, и миссис Пенимен принялась расхаживать в ней по комнате, стягивая шаль на груди, то и дело заглядывая себе через плечо, – она все не могла определить, как низко спускается конец шали.
– Я буду считать, что взяла ее у тебя на время, – сказала она, – и верну перед смертью. Или нет, – продолжала миссис Пенимен, наградив племянницу еще одним поцелуем, – лучше я завещаю ее твоей дочурке! – и тетушка широко улыбнулась, поправляя шаль.
– Никакой дочурки у меня пока нет, – сказала Кэтрин.
– Что-то мне не нравится твой тон, – отозвалась миссис Пенимен, немного помолчав. – Кэтрин, уж не переменилась ли ты?
– Нет, ничуть не переменилась.
– И готова следовать всем прежним планам?
– Я ничуть не переменилась, – повторила Кэтрин, которую уже начало угнетать чересчур пылкое участие тетки.
– Я очень рада! – объявила миссис Пенимен и, обернувшись к зеркалу, с минуту любовалась своей шалью. Затем взглянула на племянницу и спросила:
– А как отец? По твоим письмам я ничего не поняла – они все были такие сухие!
– Отец чувствует себя прекрасно.
– Ты знаешь, что меня интересует, – сказала миссис Пенимен с достоинством, особенно заметным благодаря кашемировой шали. – Он по-прежнему неумолим?
– О да!
– Ни на йоту не уступил?
– Стоит на своем еще тверже, чем прежде, если такое возможно себе представить.
Миссис Пенимен сняла огромную шаль и медленно сложила ее.
– Очень плохо. Значит, ваш план не увенчался успехом?
– Какой план?
– Морис мне все рассказал. Ведь ты думала переубедить отца во время путешествия по Европе: улучить момент, когда его растрогает какое-нибудь великое произведенное искусства – он ведь разыгрывает большого поклонника искусств – и постараться уговорить его, взывая к его лучшим чувствам.
– Я даже не пыталась. Это Морис придумал, но, будь он с нами в Европе, он бы понял, что произведения искусства действуют на отца совсем иначе. Отец и вправду большой – даже очень большой – поклонник искусства, но взывать к его лучшим чувствам, когда он восхищается прекрасными произведениями, было бы вовсе бесполезно. Наоборот, они только укрепляют его волю… Он делается таким жестоким, – говорила несчастная девушка. Никогда мне его не уговорить; даже и думать нечего.
– Вот уж не ожидала, – сказала миссис Пенимен, – никак не ожидала, что ты отступишься.
– Да, я отступилась. Мне теперь все равно.
– Какая ты стала храбрая, – усмехнулась миссис Пенимен. – Не помню, чтобы я тебе советовала пожертвовать своим богатством.
– Я и вправду стала храбрее. Вы спрашивали, переменилась ли я. С этой стороны я переменилась. О да, – повторила девушка, – я очень переменилась. И богатство это не мое. Если ему оно не нужно, то мне – тем более.
Миссис Пенимен немного помолчала.
– Ему оно, быть может, и нужно, – сказала она.
– Это только потому, что он боится причинить мне страдания. Но я ему объясню… я ему уже объяснила, что он не должен беспокоиться. К тому же, – продолжала Кэтрин, – у меня и своих денег предостаточно. Мы будем обеспечены. А теперь у него и свое собственное дело. Я просто счастлива, что у него свое дело!
Кэтрин говорила не переставая и была чрезвычайно возбуждена. Никогда прежде тетка не видела ее такой и приписала эту перемену заграничному путешествию, которое придало девушке зрелости, уверенности в себе. Она нашла также, что Кэтрин похорошела и стала почти красавицей. Миссис Пенимен подумала о том, как это, наверное, поразит Мориса Таунзенда. Размышления ее были внезапно прерваны довольно резким восклицанием девушки:
– Отчего вы так себе противоречите, тетя Лавиния? То вы одно говорите, то совсем другое. Год назад, перед моим отъездом, вы мне велели не обращать внимания на запрещение отца, а теперь советуете иначе. Какая вы переменчивая!
Для миссис Пенимен этот выпад был полной неожиданностью – она не привыкла к тому, чтобы противник в споре вторгался на ее территорию (возможно, потому, что противник обычно не рассчитывал найти там достаточно припасов). Сама она считала, что цветущие поля ее аргументов едва ли когда-нибудь подвергались опустошительным набегам. Видимо, поэтому она в обороне прибегала скорее к величественным жестам, чем к искусным маневрам.
– Не понимаю, в чем ты меня обвиняешь; наверное, в том, что я слишком забочусь о твоем счастье. Никто еще не говорил мне, что я непостоянна. _Таких_ упреков мне еще не приходилось слышать.
– В прошлом году вы на меня сердились оттого, что я не хотела тотчас же венчаться, а теперь требуете, чтобы я уговорила отца. Вы говорили, что ему будет поделом, если он повезет меня в Европу и ничего этим не добьется. Ну вот он и вернулся ни с чем – вы должны быть довольны. Ничего не изменилось – ничего, кроме моего отношения к отцу. Сейчас меня гораздо меньше заботит его мнение. Я очень старалась угодить отцу, но ему это не нужно. Теперь мне тоже ничего не нужно от него. Не знаю, хорошо это или плохо; наверное, плохо. Но мне и это безразлично. Я знаю одно: я вернулась и выхожу замуж. Вам это должно быть по душе – или, может быть, теперь вы смотрите иначе? Вы ведь такая странная. Дело ваше; но только больше не просите меня уговаривать отца. Не стану я его уговаривать; с меня довольно. Я ему не нужна. Я вернулась и выхожу замуж.
Никогда прежде миссис Пенимен не слыхивала от своей племянницы таких властных речей; естественно, она немало испугалась. Решительность Кэтрин, ее горячность испугали тетку, и она не нашла, что ответить. Миссис Пенимен легко поддавалась страху, а потерпев поражение, всегда отступала; отступая же, часто, как и в описанном случае, издавала нервный смешок.
26
В тот вечер она заставила племянницу выказать характер (миссис Пенимен теперь часто говорила о характере Кэтрин; прежде едва ли вообще можно было услышать о том, что у нашей героини имеется характер), но уже на следующее утро сообщила ей новость, которая помогла девушке вновь обрести душевное равновесие: тетушка объявила, что Морис Таунзенд намеревается нанести Кэтрин визит на другой день после ее приезда. Молод ой-человек явился днем, и на сей раз, как нетрудно догадаться, кабинет доктора Слоупера не был предоставлен в его распоряжение. Целый год Морис захаживал на Вашингтонскую площадь без всяких церемоний, и теперь ему было досадно обнаружить, что дом для него ограничивается парадной гостиной, где принимала его Кэтрин.
– Как я рад, что вы вернулись, – сказал он. – Какое счастье снова видеть вас!
И он с улыбкой оглядел ее с ног до головы; позднее выяснилось, впрочем, что, в отличие от миссис Пенимен, с ее чисто женским умением примечать малейшие перемены, он не нашел Кэтрин похорошевшей.
Кэтрин же нашла, что он бесподобен; ей трудно было свыкнуться с мыслью, что этот блестящий кавалер безраздельно принадлежит ей. Они долго ворковали – на взаимные расспросы отвечали взаимными заверениями. Искусством такой беседы Морис владел в совершенстве и даже свой коммерческий дебют описал в романтических тонах, – Кэтрин весьма серьезно о нем расспрашивала. По временам Морис покидал софу, на которой они расположились, и прохаживался по комнате, а потом возвращался, улыбаясь и ероша волосы. Он был возбужден (вполне естественно для молодого человека, только что встретившегося с возлюбленной после долгой разлуки), и Кэтрин про себя отметила, что никогда еще не видела его в таком волнении. Наблюдение это почему-то доставило ей удовольствие. Он задавал Кэтрин вопросы касательно их путешествия, на которые она не всегда умела ответить – она забыла иные названия и имена и не очень твердо помнила маршрут, которого придерживался отец. Но сейчас ее вдохновляла вера, что испытания остались позади, и она была счастлива и не стеснялась несовершенства своей памяти. Ей теперь казалось, что она может обвенчаться с ним без малейших угрызений совести и без каких-либо переживаний – кроме самых сладостных, разумеется. Не дожидаясь вопроса, она сама сказала Морису, что отец не изменил своего решения – ни на йоту не уступил.
– Теперь нам уже нечего рассчитывать на его согласие, – сказала она, и придется обойтись без него.
Морис смотрел на нее с улыбкой.
– Бедная моя! – воскликнул он.
– Не надо меня жалеть, – сказала Кэтрин. – Мне теперь все равно, я привыкла к этой мысли.
Морис все так же улыбался; затем он встал и снова прошелся по комнате.
– Позвольте теперь мне попробовать! – сказал он.
– Попробовать уговорить его? Вы его только пуще прежнего разгневаете, решительно ответила Кэтрин.
– Вы говорите так оттого, что в прошлый раз я потерпел неудачу. Но нынче я возьмусь за дело по-другому. Я поумнел: у меня был целый год на размышления. Я научился быть дипломатичнее.
– Так вот о чем вы думали весь этот год!
– Да, большей частью. Моя неудача не давала мне покоя. Я, знаете ли, не люблю терпеть поражение.
– Какое же это поражение, если мы поженимся?
– Разумеется, в самом главном это не поражение; но в остальном… Неужели вы не понимаете? Моя репутация, мои отношения с собственными детьми!.. Если, конечно, у нас будут дети.
– У нас хватит денег и на воспитание детей… и на все прочее. А ваша контора – разве вы не рассчитываете на успех?
– Рассчитываю, и на самый баснословный. У нас всего будет вдосталь. Но я имел в виду не материальную сторону, а скорее нравственную, – объяснил Морис. – Так сказать, моральное удовлетворение!
– Нравственная сторона меня теперь не тревожит, – очень просто сказала Кэтрин.
– Разумеется. А меня тревожит. Для меня дело чести – доказать вашему отцу, что он не прав. И теперь, стоя во главе процветающего дела, я могу говорить с ним как равный с равным. У меня великолепный план; позвольте же мне сразиться с вашим отцом!
Веселый и самоуверенный, Морис стоял перед девушкой в небрежной позе, держа руки в карманах; не сводя глаз с его сияющего лица, она медленно поднялась на ноги.
– Нет, Морис, прошу вас, не делайте этого, – сказала Кэтрин, и в ее мягком и грустном тоне он впервые услышал твердость. – Не нужно нам больше его упрашивать, даже просить. Он непреклонен, и наши попытки ни к чему не приведут. Я знаю это наверное, и я знаю почему.
– Почему же?
Ей нелегко было произнести это, но она все же решилась:
– Он не очень любит меня!
– О, небо! – раздраженно воскликнул Морис.
– Я говорю об этом только потому, что я уверена. Я поняла, почувствовала это в Англии перед самым отъездом. В тот вечер – в наш последний вечер в Европе – он говорил со мной, и я вдруг поняла. Такое ведь нельзя не почувствовать. Я бы не стала его винить, если б он не дал мне это так ясно почувствовать. Нет, я его не виню, я просто хочу, чтобы вы знали. Он не виноват – в своей любви никто не властен. Я ведь тоже не в силах совладать со своим чувством – он тоже мог бы меня обвинить. Причина в том, что он все еще любит мою мать… Мы потеряли ее много лет назад. Она была красива и очень, очень умна. Он постоянно думает о ней? А я на нее совсем не похожа, мне тетушка сказала. Конечно, это не моя вина; но и он в этом не виноват. Так получилось. Вот в чем причина – а не просто в том, что вы ему не нравитесь.
– Просто? – рассмеялся Морис. – Благодарю вас!
– Мне теперь даже это безразлично – то есть что вы ему не нравитесь. Мне теперь почти все безразлично. Я стала иначе ко всему относиться. И к отцу тоже… Я от него далека.
– Клянусь небом! – воскликнул Морис. – Что за странная семья!
– Не говорите так, – взмолилась девушка, – не говорите ничего дурного. Пожалейте меня, Морис, потому что… потому что… – она запнулась, потому что я столько для вас сделала.
– Я знаю, дорогая моя, я знаю!
Она говорила спокойно и рассудительно, без малейших признаков горячности или волнения; просто пыталась объяснить Морису свое положение. Но до конца подавить волнение ей не удалось, голос ее задрожал:
– Как ужасно – всю жизнь поклоняться отцу и вдруг почувствовать, что ты далека от него. Это просто убивает меня; нет, убило бы, если б я не любила вас. Ведь невозможно не почувствовать, что с тобой говорят так, будто… будто…
– Будто что?
– Будто тебя презирают! – с горячностью воскликнула Кэтрин. – Так он говорил со мной в тот вечер накануне отъезда. Всего несколько слов, но мне и этого было достаточно, и я потом всю дорогу думала о них. И я решилась. Никогда больше не буду его просить – ни о чем. И не буду ждать от него никакой поддержки. Теперь это было бы даже противоестественно. Надо, чтобы мы были очень счастливы вместе и чтобы мы не зависели от того, простит он нас или нет. И еще… Морис! Вы никогда, никогда не должны презирать меня!
Дать обещание такого рода было нетрудно, и Морис проделал это со всем изяществом. Но этим пока и ограничился.
27
По приезде доктор, разумеется, немало беседовал со своими сестрами. Что касается Лавинии, то поведать ей о своих приключениях или хотя бы поделиться с ней впечатлениями о дальних странах он не особенно старался, удовольствовавшись тем, что на память об этом завидном путешествии подарил ей бархатное платье. Однако предметы менее отдаленные он обсудил с ней довольно подробно, заверив ее прежде всего, что продолжает выступать в роли непреклонного отца.
– Не сомневаюсь, что ты не оставила мистера Таунзенда без внимания и постаралась возместить ему временную утрату Кэтрин, – сказал он. – Я тебя ни о чем не спрашиваю, так что не трудись отпираться. Я ни за что на свете не стал бы задавать тебе подобные вопросы и ставить тебя перед необходимостью… м-м… измышлять на них ответы. Никто тебя не выдал, никто за тобой не следил. Элизабет мне ничего о тебе не рассказывала; разве что хвалила тебя за то, что ты хорошо выглядела и пребывала в прекрасном расположении духа. Я просто изложил тебе плод своих умозаключений – индукции, как говорят философы. Насколько я понимаю, ты всегда была склонна предоставлять приют милым страдальцам. Мистер Таунзенд был в доме частым гостем; на это указывают кое-какие признаки. Мы, врачи, знаешь ли, приобретаем с годами определенную интуицию; и вот мне видится, что он с удовольствием сиживал в наших креслах и грелся у камина. Я не в обиде на него за эти маленькие удовольствия – других он за мой счет не получит. Наоборот, похоже, что мои домашние расходы скоро сократятся за его счет. Не знаю, что ты ему говорила или собираешься сказать. Но имей в виду – если ты советовала ему не отступаться и не терять надежды на успех, если ты поддерживала в нем уверенность, что я изменю свое прошлогоднее решение, ты оказала ему дурную услугу и он вправе потребовать у тебя возмещения. Не исключаю, что он подаст на тебя в суд. Ты, конечно, действовала из лучших побуждений: ты себя уверила, что меня можно взять измором; это ни на чем не основанная иллюзия, которая могла родиться только в уме самого безответственного оптимиста. Тактика измора не принесла плодов – я полон сил, как и год назад. Меня хватит еще на пятьдесят лет. Кэтрин как будто бы тоже не изменила своего решения и тоже полна сил. Так что мы сейчас на тех же позициях, что и раньше. Впрочем, тебе это известно. Я только хотел тебя уведомить, что не переменил своего решения. Подумай о моих словах, любезная Лавиния! Берегись справедливого гнева обманутого охотника за приданым!
– Не таких слов я от тебя ожидала, – отвечала миссис Пенимен. – Я наивно полагала, что ты оставишь в Европе свой отвратительный иронический тон, без которого ты не можешь обойтись, даже говоря о самых священных чувствах.
– Не следует недооценивать иронию, она часто приносит великую пользу. Впрочем, ирония нужна не всегда, и я тебе докажу, что прекрасно умею без нее обходиться. Я хочу знать твое мнение: прекратит Морис Таунзенд осаду моего дома или нет?
– Я буду сражаться с тобой твоим же оружием: поживешь – увидишь! ответила миссис Пенимен.
– По-твоему, я сражаюсь такого рода оружием? Я в жизни не сказал подобной грубости.
– Что ж, не надейся на прекращение осады – готовься к худшему.
– Любезная моя Лавиния! – воскликнул доктор. – Уж не пытаешься ли ты иронизировать? Твой выпад скорее напоминает мне кулачные приемы.
Несмотря на свою решимость кинуться в кулачный бой, миссис Пенимен была изрядно напугана и пустилась наутек. А брат ее пустился (не без предосторожностей) расспрашивать миссис Олмонд, которой он подарил не меньше, чем Лавинии, а поведал гораздо больше.
– Он, видно, там дневал и ночевал! – сказал ей доктор. – Надо будет заглянуть в винный погреб. Можешь не церемониться и говорить мне правду я уже выложил ей все, что я об этом думаю.
– Да, по-моему, он частенько хаживал в твой дом, – подтвердила миссис Олмонд. – Но, согласись, что, оставив Лавинию одну, ты лишил ее привычного общества; естественно, ей захотелось принимать гостей.
– Вполне согласен; потому-то я и не стану ругать ее за выпитое вино. Спишем его как возмещение Лавинии за одиночество. Она вполне способна объявить, что выпила все сама. Какая же, однако, вульгарность с его стороны – пользоваться чужим домом! Как он посмел вообще приходить в мое отсутствие? Вот тебе весь его характер – хуже уж просто некуда.
– Спешит урвать что может, – согласилась миссис Олмонд. – Лавиния готова была кормить его целый год – как же упустить такой случай?
– Ну так пускай она теперь кормит его всю жизнь! – вскричал доктор. – И уж за вина ему придется платить отдельно, как это делают за табльдотом.
– Кэтрин мне сказала, что он открыл контору и зарабатывает уйму денег, – заметила миссис Олмонд.
Доктор удивленно посмотрел на нее.
– Мне она этого не сказала, и Лавиния тоже не удостоила меня такой чести. Понятно! – воскликнул он. – Кэтрин отреклась от меня. Впрочем, это неважно! Могу себе представить, что у него за контора!
– От мистера Таунзенда она не отреклась, – сказала миссис Олмонд. – Я поняла это в первую же минуту. Она вернулась точно такой, какой уезжала.
– Вот именно – ничуть не поумнела. Объездила всю Европу и не увидела там ровно ничего – ни одной картины, ни одного ландшафта, ни одной статуи, ни одного собора.
– Еще бы ей глядеть на соборы – у нее совсем другое было на уме. Она не забывает о нем ни на минуту. Как я ее жалею!
– И я жалел бы ее, если бы она меня не раздражала. Постоянно, каждую минуту. Я испытал все средства. Я был поистине безжалостен; никакого толку – с ней ничего нельзя поделать. Она меня просто бесит. Сначала я был настроен благодушно и испытывал известное любопытство. Мне было интересно посмотреть: неужели она так и не отступится? Видит небо, я более чем удовлетворил свое любопытство! Она вполне убедила меня в своем упрямстве, и, может быть, хоть теперь ему придет конец.
– Не думаю, – сказала миссис Олмонд.
– Остерегись – не то я и от тебя тоже стану приходить в бешенство. Если она не оставит своего упрямства, я сам положу ему конец; и это будет конец нашего совместного пути – я выкину ее посреди дороги. Подходящее местечко для моей дочери – в дорожной пыли. Кэтрин не понимает, что лучше спрыгнуть, не дожидаясь, пока тебя столкнут. Дождется – а потом станет жаловаться, что ушиблась.
– Не станет, – сказала миссис Олмонд.
– И это взбесит меня еще больше. Самое неприятное – это что я бессилен что-либо предотвратить.
– Что ж, если Кэтрин придется падать, надо подложить ей побольше подушек, – улыбнулась миссис Олмонд. И в исполнение своих слов она принялась опекать девушку с истинно материнской добротой.
Миссис Пенимен тотчас написала Морису Таунзенду. Их связывали теперь самые близкие отношения, но я ограничусь упоминанием лишь некоторых сторон этой близости. Миссис Пенимен испытывала к Морису совсем особое чувство, в котором, если не толковать его превратно, не было ничего неподобающего. Ее симпатия к красивому молодому человеку, обиженному судьбой, была сродни влюбленности и все же по своей природе не могла служить для Кэтрин поводом к ревности. Сама миссис Пенимен к племяннице не ревновала. Себя она видела в роли сестры Мориса или его матери – сестры или матери, наделенной страстной натурой, – и испытывала всепоглощающее желание обеспечить ему счастливое и беззаботное существование. Этим она и занималась весь год, после того как отъезд брата развязал ей руки, и усилия ее сопровождались успехом, о котором было сказано выше. Своих детей у миссис Пенимен не было, и, как ни старалась она излить на Кэтрин те чувства, которые природа предназначила для отпрысков мистера Пенимена, племянница лишь отчасти вознаградила ее старания. Избрав Кэтрин объектом родственной любви и попечений, миссис Пенимен обнаружила, что девушке недостает эффектности и шарма, которые, как она полагала, наверняка были бы свойственны ее собственным чадам. У миссис Пенимен даже материнские чувства нашли бы приподнятое, романтическое выражение, а Кэтрин по самой своей натуре не возбуждала романтических страстей. Миссис Пенимен ничуть не остыла к ней, но начала понимать, что Кэтрин для нее – объект неблагодарный; Кэтрин не давала ей возможности проявить свою душу. И посему свои душевные богатства тетушка – не лишая Кэтрин ее доли – стала обращать на Мориса Таунзенда, и уж тут ей представились широкие возможности проявить себя. Она была бы счастлива иметь красивого и властного сына и непременно принимала бы живейшее участие в его любовных делах. Именно в таком свете она теперь рассматривала Мориса, сначала снискавшего ее симпатию своей изящной, рассчитанно-почтительной манерой обращения, против которой миссис Пенимен никогда не могла устоять. Впоследствии он расстался с былой почтительностью, предпочитая не разбазаривать свой капитал, но симпатия уже была завоевана, и даже жестокость молодого человека приобрела известную ценность для миссис Пенимен: это была как бы сыновняя жестокость. Имея родного сына, миссис Пенимен, вероятно, боялась бы его; на этой стадии нашей истории она, безусловно, боялась Мориса Таунзенда. Таково было одно из последствий его частых визитов на Вашингтонскую площадь. Он обращался с миссис Пенимен очень вольно – как, кстати говоря, он, несомненно, обращался бы со своей родной матерью.
