Текст книги "Вашингтонская площадь"
Автор книги: Генри Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
6
Миссис Пенимен была убеждена, что и другие люди наделены столь же живым воображением; и когда полчаса спустя брат ее вошел в дом, она, руководствуясь этим своим убеждением, обратилась к нему со следующими словами:
– Остин, он только что был здесь. Какая жалость, что ты его не застал!
– Кого, собственно, я не застал? – спросил доктор.
– Мистера Мориса Таунзенда. Он был у нас с визитом и очаровал нас!
– А кто, собственно, такой этот мистер Морис Таунзенд?
– Тетушка говорит о том джентльмене… помнишь, я не знала, как его зовут, – сказала Кэтрин.
– О том джентльмене на вечере у Элизабет, – добавила миссис Пенимен, которому так понравилась Кэтрин.
– А, так его зовут Морис Таунзенд! И что же – он явился, чтобы сделать Кэтрин предложение?
– Ах, отец, – пробормотала в ответ девушка, отворачиваясь к окну, за которым уже сгустились сумерки.
– Я надеюсь, он не сделает этого без твоего позволения, – любезно проговорила миссис Пенимен.
– Однако твое позволение, дорогая, он, кажется, уже получил, – заметил ее брат.
Лавиния жеманно улыбнулась, словно в знак того, что ее согласия еще недостаточно; Кэтрин прижалась лбом к оконному стеклу и слушала, оставаясь бесстрастной свидетельницей этого словесного поединка, как будто выпады противников не были направлены также и в ее сторону.
– Когда он явится в следующий раз, – добавил доктор, – потрудитесь позвать меня. На случай, если ему захочется со мной увидеться.
Морис Таунзенд явился снова дней через пять, но доктора Слоупера не позвали, так как его в то время не было дома. Когда доложили о молодом человеке, Кэтрин сидела с теткой, однако миссис Пенимен стушевалась: заставила племянницу идти в гостиную без нее.
– Теперь он к тебе, только к тебе, – сказала она. – Прежде он говорил со мной, но это было просто предисловие, чтобы заручиться моим доверием. Милая моя, да у меня просто не хватило бы смелости выйти к нему сегодня.
Миссис Пенимен говорила правду. Храбростью она не отличалась, а Морис Таунзенд произвел на нее впечатление человека чрезвычайно решительного и в высшей степени ироничного; обращение с такой умной, волевой, блестящей натурой требует изрядного такта. Она сказала себе, что у него "царственный характер", и эта мысль, и самое слово ей понравились. Она ничуть не ревновала к племяннице и была в свое время вполне счастлива с мистером Пенименом, но все же позволила себе подумать: "Вот какого мужа хотелось бы мне иметь!" Вне всякого сомнения, характер у Мориса Таунзенда был гораздо более царственный – со временем она сменила этот эпитет на «царский», чем у мистера Пенимена.
Итак, Кэтрин принимала мистера Таунзенда с глазу на глаз; тетка ее не вышла даже к концу визита. Визит был продолжительный: мистер Таунзенд просидел в гостиной, в самом большом кресле, дольше часу. Казалось, на этот раз он чувствовал себя непринужденнее, держался не так строго откидывался на спинку кресла, похлопывал тросточкой по подушке, лежавшей подле него, не стесняясь оглядывал убранство комнаты, а также и Кэтрин; на ней, впрочем, взгляд его останавливался надолго. В его красивых глазах светилась улыбка почтительного обожания, которая казалась Кэтрин прекрасной к, может быть, даже величественной; она напоминала Кэтрин о юном рыцаре из какой-то поэмы. Речь его, однако, вовсе не была рыцарской; он говорил легко, непринужденно, приветливо; интересовался практическими материями, расспрашивал Кэтрин, какие у нее вкусы, какие у нее привычки, любит ли она то, любит ли это. "Расскажите мне о себе, – сказал он со своей покоряющей улыбкой, – нарисуйте нечто вроде устного автопортрета". Рассказывать Кэтрин было почти нечего, да и к рисованию она не имела таланта; но прежде чем Морис Таунзенд ушел, она открылась ему в тайной страсти к театру – страсти, утолять которую доводилось ей редко, – и в склонности к оперной музыке, особенно к Беллини и Доницетти (вспомним, в оправдание сей примитивной молодой особы и ее мнений, какая то была невежественная эпоха);(*5)5
Увлечение операми итальянских композиторов Винченцо Беллини (1801–1835) и Гаэтано Доницетти (1797–1848), вполне закономерное для тех лет, к которым приурочено действие романа, когда эти оперы находились в зените популярности, представляется рассказчику архаическим и провинциальным на фоне оперной реформы 50-70-х годов XIX века (Р.Вагнер, Дж. Верди, Ж.Визе).
[Закрыть] музыку эту ей редко доводилось слушать – разве что при помощи шарманки. Она призналась, что не особенно любит литературу. Морис Таунзенд согласился, что книги – вещь довольно утомительная; «но чтоб понять это, – добавил он, – надо прочесть их целую уйму». Он сам бывал в местах, о которых сочиняют книги, и никакого сходства с описаниями не нашел. Увидеть своими глазами – вот это действительно интересно; он старался увидеть все собственными глазами. Он перевидал всех знаменитых актеров, перебывал в лучших театрах Лондона и Парижа. Но актеры ничуть не лучше писателей – они тоже всегда преувеличивают. Он любит, когда все естественно.
– Это мне и нравится в вас; вы так естественны! Простите меня, прибавил он, – я, знаете, и сам привык держаться естественно!
И прежде, чем Кэтрин успела решить, прощает она его или нет (позже, на досуге, она поняла, что прощает), Морис Таунзенд заговорил о музыке, которая, сказал он, составляет величайшее наслаждение в его жизни. В Париже и в Лондоне он слышал всех великих певцов – и Пасту, и Рубини, и Лаблаша;(*6)6
Итальянская певица Джудитта Паста (1797/98-1865/67) и певцы Джованни Баттиста Рубини (1794/95-1854) и Луиджи Лаблаш (1794–1858), много гастролировавшие по разным странам, славились, в частности, исполнением партий в операх Доницетти и Беллини (для первых двух Доницетти специально писал партии).
[Закрыть] после них можно сказать, что понимаешь толк в пении.
– Я и сам немного пою, – сообщил он. – Когда-нибудь я вам это продемонстрирую – не сегодня, как-нибудь в другой раз.
Тут гость поднялся. Он почему-то не добавил, что споет ей, если она ему сыграет, и, лишь выйдя на улицу, понял свою оплошность. Но напрасно он себя укорял: Кэтрин не заметила неучтивости. Ее захватило пленительное звучание фразы "как-нибудь в другой раз", которая, казалось, уводила далеко в будущее.
Однако это еще более обязывало Кэтрин преодолеть стыд и неловкость и доложить отцу о визите Мориса Таунзенда. И она решительно, даже резко объявила о его посещении, лишь только доктор вошел в дом. Исполнив свой долг, Кэтрин попыталась тотчас покинуть комнату. Но не успела: отец остановил ее у двери.
– Ну что? Сегодня он тебе сделал предложение? – спросил доктор.
Пуще всего она боялась этого вопроса, и все же ответом не запаслась. Кэтрин, конечно, хотелось бы обратить разговор в шутку – ведь и отец, наверное, шутил; но ей хотелось также ответить не просто «нет», а добавить еще что-нибудь категоричное, что-нибудь колкое, чтобы больше он ей этого вопроса не задавал: вопрос отца привел Кэтрин в мучительное смущение. Но говорить колкости она не умела и с минуту стояла, взявшись за ручку двери, молча глядя на своего ироничного родителя и улыбаясь.
"Да, – сказал себе доктор, – умом моя дочь не блещет!"
Но едва он сделал про себя такое замечание, как Кэтрин нашлась; она решила обратить разговор в шутку.
– Надо думать, он отложил это до следующего раза! – воскликнула она, засмеявшись, и быстро вышла из комнаты.
Доктор уставился ей вслед, недоумевая, – уж не всерьез ли говорит его дочь? Кэтрин отправилась прямо к себе и, дойдя до своей двери, поняла, что могла бы ответить иначе, лучше. Ей даже захотелось, чтобы отец снова задал ей тот же вопрос, и тогда бы она сказала: "Да, мистер Морис Таунзенд сделал мне предложение, и я ему отказала!"
Доктор, однако, стал наводить справки, полагая, что ему следует побольше знать о молодом красавце, зачастившем в его дом. Для начала доктор обратился к старшей из своих сестер, миссис Олмонд; не то чтобы он сразу отправился к ней с расспросами, вовсе нет; не такое уж спешное было дело, и доктор просто сделал запись, чтобы не забыть заняться им при первой возможности. Доктору не свойственно было торопиться, волноваться, нервничать. Но он все записывал, и записи свои просматривал регулярно. Со временем среди них появились и сведения о Морисе Таунзенде, полученные от миссис Олмонд.
– Лавиния уже приходила о нем расспрашивать, – сказала миссис Олмонд. Она до крайности возбуждена. Я ее не понимаю. В конце концов, молодой человек ухаживает не за ней. Странная она женщина.
– Дорогая моя, – ответил доктор, – за двенадцать лет, что мы с ней живем под одной крышей, я в этом вполне убедился!
– У нее какой-то неестественный склад ума, – продолжала миссис Олмонд, которая любила обсудить с братом чудачества Лавинии. – Она расспрашивала о мистере Таунзенде, но не велела передавать тебе об этом. А я ей сказала, что ничего таить не стану. Вечно она скрытничает!
– И при этом отпускает иногда поразительно бестактные замечания. Как маяк – то ослепительный свет, то кромешная тьма. Но что ты ей ответила относительно мистера Таунзенда? – поинтересовался доктор.
– То же, что и тебе: что я его почти не знаю.
– Представляю, как ты ее разочаровала, – сказал доктор. – Лавиния предпочла бы услышать, что он виновен в каком-нибудь романтическом преступлении. Впрочем, будем терпимы к людям. Кажется, наш джентльмен приходится кузеном тому мальчику, которому ты собираешься доверить будущее своей дочери.
– Артур далеко не мальчик, он человек зрелый, более зрелый, чем мы с тобой. Протеже Лавинии он приходится каким-то дальним родственником. Они оба Таунзенды, но мне дали понять, что не все Таунзенды одинаковы. Так мне сказала мать Артура. Она даже говорила о «ветвях» – младших, старших, боковых, – ни дать ни взять королевская династия. Артур якобы относится к правящей ветви, а кавалер несчастной Лавинии к ней не принадлежит. Вот, собственно, и все, что знает о нем мать Артура, если не считать неопределенных слухов о том, что он «куролесил». Но я немного знакома с его сестрой, она очень милая женщина. Ее зовут миссис Монтгомери. Она вдова, имеет кое-какую недвижимость, растит пятерых детей. Они живут на Второй авеню.
– И что говорит о нем миссис Монтгомери?
– Что он талантлив и, может быть, еще покажет себя.
– Талантлив, но ленив, – так, что ли?
– Этого она не говорит.
– Хранит семейную честь, – сказал доктор. – А чем он занимается?
– Ничем. Он сейчас подыскивает себе место. По-моему, он когда-то служил во флоте.
– Когда-то? Сколько же ему лет?
– Я думаю, за тридцать. Должно быть, он пошел во флот совсем молодым. Кажется, Артур мне говорил, что Морис получил небольшое наследство тогда-то он, наверное, и оставил службу – и промотал его за несколько лет. Объездил весь свет, жил за границей, развлекался. По-моему, у него на этот счет были какие-то идеи, своя теория. В Америку вернулся недавно и теперь намеревается, как он заявил Артуру, начать серьезную жизнь.
– Так насчет Кэтрин у него серьезные намерения?
– Не знаю, почему тебе это кажется странным, – сказала миссис Олмонд. Пожалуй, ты всегда недооценивал Кэтрин. Вспомни, что ее ждут тридцать тысяч годового дохода.
Доктор посмотрел на свою сестру и с легкой обидой в голосе сказал:
– Ты по крайней мере ее оценила.
Миссис Олмонд покраснела.
– Я не говорю, что это ее единственное достоинство, но это достоинство, и немалое. Так думают многие молодые люди, а ты, по-моему, этого никогда не принимал в расчет. Ты всегда отзывался о ней как о безнадежной партии.
– Я отзываюсь о Кэтрин не менее благосклонно, чем ты, Элизабет, откровенно заметил доктор. – Много ли ухажеров у нее на счету – при всех ее перспективах? Много ли внимания оказывают ей кавалеры? Кэтрин – не безнадежная партия, но она начисто лишена привлекательности. Потому-то Лавиния так счастлива при мысли, что в доме появился воздыхатель. Раньше таковых не имелось, и для Лавинии с ее чувствительной, отзывчивой натурой мысль эта непривычна. Она волнует ее воображение. К чести нью-йоркских молодых людей должен сказать, что они, видимо, народ бескорыстный. Они предпочитают хорошеньких, веселых девушек, таких, как твоя дочь. Кэтрин же не назовешь ни веселой, ни хорошенькой.
– Кэтрин вовсе не дурнушка. У нее есть свой стиль, чего не скажешь о моей бедной Мэриан, – ответила миссис Олмонд. – У той вообще нет никакого стиля. А если молодые люди не оказывают Кэтрин достаточно внимания, то это потому, что она им кажется старше их самих. Она такая крупная и так… богато одевается. Я думаю, они ее побаиваются. У нее такой вид, будто она уже была замужем, а замужними дамами, знаешь ли, наши молодые люди не очень интересуются. Что же касается бескорыстия наших кавалеров, продолжала мудрейшая из сестер доктора, – то ведь они, как правило, женятся рано, лет в двадцать – двадцать пять, в том невинном возрасте, когда к искреннему чувству еще не примешивается расчет. Если бы они не так спешили, у Кэтрин было бы гораздо больше шансов.
– Шансов, что кто-то женится на ней по расчету? Благодарю покорно, сказал доктор.
– Вот увидишь – рано или поздно появится разумный человек лет сорока, который ее полюбит, – продолжала миссис Олмонд.
– А-а, значит, мистер Таунзенд еще просто не дорос; его побуждения, может быть, чисты?
– Вполне возможно, что у него самые чистые побуждения. С какой стати заранее предполагать обратное? Лавиния не сомневается в его искренности, он производит очень приятное впечатление. Ну почему ты относишься к нему с такой предвзятостью?
Доктор Слоупер немного подумал.
– На какие средства он существует?
– Понятия не имею. Как я уже сказала, он живет в доме своей сестры.
– Вдовы с пятью детьми? Ты хочешь сказать, что он живет на ее счет?
Миссис Олмонд поднялась и несколько раздраженно спросила:
– Не лучше ли тебе выяснить это у самой миссис Монтгомери?
– Пожалуй, – ответил доктор. – Ты говоришь, у нее дом на Второй авеню?
И он записал: "Вторая авеню".
7
В действительности, однако, доктор был настроен вовсе не так серьезно, как может показаться; вся эта история скорее забавляла его. Будущее Кэтрин не вызывало у него особой тревоги или беспокойства; напротив, он напоминал себе, как нелепо выглядит семейство, приходящее в волнение, когда у дочери и наследницы появляется первый кандидат в женихи. Скажем больше: доктор даже вознамерился повеселиться, наблюдая драматическую миниатюру (если событиям суждено было принять драматический характер), в которой миссис Пенимен отвела блестящему мистеру Таунзенду роль героя. У доктора пока не было намерений влиять на ее denouement [развязку (фр.)]. Он был готов последовать совету Элизабет и отнестись к молодому человеку без всякой предвзятости. Большой опасности это не представляло, ибо Кэтрин, которой исполнилось уже двадцать два года, была, в сущности, цветком вполне окрепшим – такой походя не сорвешь. Сама по себе бедность Мориса Таунзенда еще не говорила против него; доктор не считал, что его дочь должна непременно выйти за богатого. Ее будущее наследство казалось ему достаточно солидным, чтобы обеспечить двух благоразумных людей, и если бы среди претендентов на руку Кэтрин появился обожатель без гроша за душой, но с хорошей репутацией, о нем судили бы лишь по его личным качествам. Были и другие соображения. Поспешно и безосновательно обвинить человека в меркантильных побуждениях представлялось доктору недостойным – тем более что дом его пока не осаждали легионы охотников за приданым. И наконец, ему было интересно проверить, действительно ли кто-то способен полюбить Кэтрин за свойства ее души. Мысль о том, что бедный мистер Таунзенд и в гости-то приходил всего дважды, вызвала у доктора улыбку, и он велел, чтобы в следующий раз миссис Пенимен пригласила его к обеду.
Следующий раз настал очень скоро, и миссис Пенимен, конечно, с величайшей радостью исполнила распоряжение доктора. Морис Таунзенд с неменьшим удовольствием принял приглашение, и несколько дней спустя обед состоялся.
Доктор справедливо полагал, что не следует принимать молодого человека одного; это выглядело бы поощрением его ухаживаний. Так что пригласили еще кое-кого. Но главным гостем на обеде был – не по видимости, а по сути все-таки Морис Таунзенд. Есть основания думать, что гость стремился произвести хорошее впечатление, и если он потерпел неудачу, то не потому, что приложил мало ума или стараний. За обедом доктор почти не разговаривал с молодым человеком, но наблюдал за ним очень внимательно, а когда дамы вышли из-за стола, предложил ему вина и задал несколько вопросов. Морис был не из тех, кого надо тянуть за язык, а отведав великолепного кларета, уже вовсе не нуждался в поощрениях. Вина доктор держал превосходные, и надо честно сказать: поднося к губам бокал, Морис отметил про себя, что вкус к хорошим винам – а хорошие вина в этом доме не иссякали – весьма привлекательная причуда в характере будущего тестя. На доктора сей искушенный гость произвел немалое впечатление; он понял, что мистер Таунзенд – личность не совсем обычная. "Человек он способный, – решил отец Кэтрин, – определенно способный, светлая голова. И сложен весьма неплохо как раз таких и любят дамы. Но мне он, пожалуй, не нравится". Доктор, однако, держал свои наблюдения при себе, а с гостями говорил о дальних странах, – предмет, касательно коего Морис выложил много таких сведений, которые доктор мысленно определил как «басни». Доктор Слоупер мало путешествовал и теперь позволил себе усомниться в правдивости иных рассказов этого забавного шалопая. Доктор не без гордости считал себя отчасти физиономистом, и, в то время как молодой человек разглагольствовал, наслаждался сигарой и подливал себе вина, хозяин дома не сводил внимательных глаз с его живого, выразительного лица. "Ишь, какая уверенность в себе, – думал доктор. – Пожалуй, такого я еще не встречал. И чего только не придумает, чего только не знает. В мое время молодые люди меньше знали. Я, кажется, решил, что у него светлая голова? Определенно! И он не потерял ее после бутылки мадеры и полутора бутылок кларета!"
После обеда Морис Таунзенд подошел к Кэтрин, которая стояла у камина, освещавшего ее алое атласное платье.
– Я ему не понравился, вовсе не понравился! – сказал он.
– Кому вы не понравились? – спросила Кэтрин.
– Вашему отцу. Странный он человек!
– Не понимаю, почему вы так решили, – сказала Кэтрин, покраснев.
– Я чувствую. Я очень хорошо чувствую такие вещи.
– Может быть, вы ошиблись.
– Ну да! Вот спросите его и сами увидите.
– Нет, уж лучше я не буду его спрашивать – вдруг окажется, что вы правы?
Морис состроил притворно-трагическую гримасу.
– А возразить ему вам было бы неприятно?
– Я никогда ему не возражаю, – сказала Кэтрин.
– И вы будете слушать, как меня ругают, и не раскроете рта в мою защиту?
– Отец не станет вас ругать. Он слишком мало вас знает.
Морис Таунзенд громко рассмеялся, и Кэтрин снова покраснела.
– Я вообще не буду говорить с ним о вас, – сказала она, пряча свое смущение.
– Что ж, прекрасно. И все же я предпочел бы услышать от вас иной ответ. Я предпочел бы, чтобы вы сказали: "Если отец не одобряет вас, мне это совершенно не важно".
– Напротив, это очень важно! Я бы так никогда не сказала! – воскликнула девушка.
Он смотрел на нее, слегка улыбаясь, и доктор – если бы он в эту минуту наблюдал за Морисом Таунзендом – заметил бы, как в его милых, приветливых глазах мелькнул нетерпеливый огонек. В ответе его, впрочем, не было ни капли нетерпения; он только трогательно вздохнул:
– Будем надеяться, что мне удастся его переубедить!
Позже, в разговоре с миссис Пенимен, молодой человек высказался более откровенно. Но сперва, исполняя робкую просьбу Кэтрин, он спел несколько песен; нет, он не льстил себя надеждой, что это поможет ему расположить к себе ее отца. У Мориса был приятный мягкий тенор, и, когда он кончил петь, каждый из присутствующих издал какое-нибудь восклицание – лишь Кэтрин напряженно молчала. Миссис Пенимен объявила его манеру исполнения "необычайно артистичной", а доктор Слоупер сказал: "очень проникновенно, очень"; сказал во всеуслышание, но тон его при этом был несколько суховат.
– Я ему не понравился, вовсе не понравился, – проговорил Морис Таунзенд, обращаясь к тетке с тем же заявлением, какое раньше сделал племяннице. – Он меня не одобряет.
В отличие от своей племянницы, миссис Пенимен не стала требовать объяснений. Она тонко улыбнулась, словно все сразу поняла, и – опять-таки в отличие от Кэтрин – даже не попыталась возражать.
– Но это же совершенно не важно, – негромко проговорила она.
– Вот вы умеете сказать то, что надо! – сказал Морис к великой радости миссис Пенимен, которая гордилась тем, что всегда умела сказать то, что надо.
При следующей встрече со своей сестрой Элизабет доктор сообщил ей, что познакомился с протеже Лавинии.
– Сложен прекрасно, – сказал доктор. – Мне как врачу приятно было видеть такой превосходный костяк. Впрочем, если бы все люди были так сложены, они не слишком нуждались бы в докторах.
– А кроме костей ты ничего не видишь в людях? – поинтересовалась миссис Олмонд. – Что ты думаешь о нем как отец?
– Отец? К счастью, я ему не отец.
– Разумеется. Но ты отец Кэтрин. Если верить Лавинии, твоя дочь влюблена в него.
– Ей придется совладать со своим чувством. Он не джентльмен.
– Поостерегись! Не забывай – ведь он из клана Таунзендов.
– Он не джентльмен в _моем_ понимании этого слова. Ему недостает благородства. Он прекрасно умеет себя подать, но это низкий характер. Я тотчас раскусил его. Слишком фамильярен; я не переношу фамильярности. Он просто ловкий фат.
– Да, – сказала миссис Олмонд, – это замечательное свойство – умение с такою легкостью судить о людях.
– Я не сужу о людях с легкостью. Мои мнения – результат тридцатилетних наблюдений. Чтобы суметь разобраться в этом человеке за один вечер, мне пришлось потратить половину своей жизни на изучение человеческой натуры.
– Возможно, ты прав. Но ведь надо, чтобы и Кэтрин его увидела твоими глазами.
– А я снабжу ее очками! – сказал доктор.
