Текст книги "Вашингтонская площадь"
Автор книги: Генри Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
23
Если Мориса Таунзенда не позвали принять участие в поездке, то и миссис Пенимен тоже обошли приглашением, а она, хотя и рада была бы присоединиться к путешественникам, однако – надо отдать ей должное перенесла свое разочарование с достоинством, подобающим светской даме.
– Я охотно поглядела бы на полотна Рафаэля и на руины… руины Пантеона,(*10)10
Эти слова выдают ограниченный культурный кругозор миссис Пенимен. Пантеон в Риме, построенный в античные времена, был в средние века превращен в церковь; дошел до нового времени в хорошей сохранности; здесь находятся могилы выдающихся итальянцев, в том числе Рафаэля.
[Закрыть] – сказала она миссис Олмонд, – но с удовольствием поживу несколько месяцев в уединении и покое. Мне надо отдохнуть. Я так исстрадалась за эти четыре месяца!
Миссис Олмонд считала, что брат ее поступил жестоко, не предложив Лавинии поехать с ним за границу, но она отлично понимала, что если целью экспедиции было заставить Кэтрин забыть своего молодого человека, то давать ей в попутчицы его ближайшую приятельницу противоречило интересам доктора.
"Если бы Лавиния вела себя умнее, ей тоже удалось бы повидать руины Пантеона", – думала миссис Олмонд, не перестававшая сожалеть о безрассудстве своей сестры; впрочем, та уверяла, что прекрасно знает эти руины по рассказам мистера Пенимена. Миссис Пенимен, конечно, догадалась о мотивах, которые склонили доктора к заграничному вояжу, и она откровенно поделилась с племянницей своим убеждением, что отец предпринял этот вояж с целью сломить ее верность.
– Он думает, в Европе ты позабудешь Мориса, – сказала она (миссис Пенимен теперь всегда называла молодого человека просто по имени). – Мол, с глаз долой, из сердца вон. Он думает, что новые впечатления изгладят его образ из твоей памяти.
Кэтрин заметно встревожилась.
– Если он так думает, я должна его заранее предупредить, – сказала она.
Миссис Пенимен не согласилась с ней:
– Лучше объявить ему потом! Пусть узнает, когда уже потратится и похлопочет. Вот как с ним надо обращаться!
И уже другим тоном, помягче, добавила, что, наверное, это удивительное наслаждение – среди руин Пантеона вспоминать о тех, кто нас любит.
Отцовская немилость давно уже, как нам известно, причиняла Кэтрин глубокое горе – горе искреннее и великодушное, без примеси обиды или озлобления. Но когда она попыталась извиниться перед отцом за то, что остается на его попечении, а он с презрением отмел ее слова, в горюющем сердце Кэтрин впервые проснулся гнев. Презрение оставило свой след – оно опалило девушку. От замечания о "низкой мысли" у нее три дня горели уши. В эти дни Кэтрин была уже не столь скромна; у нее появилась мысль (довольно смутная, но приятно охлаждавшая рану), что она приняла кару и вольна теперь поступать по своему усмотрению. И поступила вот как: написала Морису Таунзенду, чтобы он встретил ее на площади и погулял с ней по городу. Кэтрин могла себе это позволить – ведь она оказала почтение отцу, согласившись поехать с ним в Европу. Она чувствовала себя свободней и решительней; в ней появилась сила, которая ее поддерживала: страсть наконец всецело и неудержимо завладела Кэтрин.
И вот Морис встретил ее на площади, и они долго гуляли. Она сразу сообщила ему новость: отец хочет ее увезти. На полгода, в Европу; она, конечно же, послушается совета Мориса. Кэтрин втайне надеялась, что он посоветует ей остаться дома. Он же долго не высказывал своего мнения. Идя с ней рядом, он задавал ей бесконечные вопросы. Один из них особенно удивил девушку своей нелепостью:
– А вы хотите поглядеть на все эти прославленные чудеса Европы?
– Хочу? О нет! – с мольбою в голосе сказала Кэтрин.
"О небо, до чего ж она скучна!" – воскликнул Морис про себя.
– Он думает, что я забуду вас, – сказала Кэтрин. – Что новые впечатления изгладят ваш образ из моей памяти.
– Что ж, дорогая, может быть, так оно и будет!
– Пожалуйста, не говорите так, – проговорила Кэтрин, не замедляя шага. – Бедный отец! Его ждет разочарование.
Морис рассмеялся.
– Да, я охотно верю, что ваш бедный отец будет разочарован! Но зато вы повидаете Европу, – добавил он шутливо. – Ловко же вы его проведете!
– Меня вовсе не интересует Европа, – проговорила Кэтрин.
– И напрасно. К тому же поездка, может быть, умилостивит вашего батюшку.
Зная свою упрямую натуру, Кэтрин не надеялась в поездке умилостивить отца, и ее преследовала мысль, что, соглашаясь на путешествие и в то же время не собираясь уступать, она поступает нечестно.
– А вам не кажется, что это будет почти обман? – спросила она.
– Да ведь и он пытается вас обмануть! – воскликнул Морис. – Вот пусть и расплачивается! По-моему, вам надо ехать.
– И так надолго отложить наше венчание?
– Мы обвенчаемся, когда вы вернетесь. Купите себе в Париже подвенечное платье.
И Морис самым нежным тоном стал объяснять ей свою точку зрения. Будет очень хорошо, если она поедет; это докажет, что правда на их стороне – что они благоразумны и готовы ждать. Они уверены друг в друге и могут подождать – чего им бояться? Если есть хотя бы малейшая возможность этой поездкой склонить ее отца к миру, надо использовать эту возможность; в конце концов, он, Морис, совсем не хочет, чтобы из-за него Кэтрин потеряла наследство. Оно понадобится не ему – а ей и ее детям. Он готов ждать; это будет нелегко, но он выдержит. А там, в Европе, среди очаровательных ландшафтов и величественных памятников, старик, возможно, и смягчится; считается, что такие вещи облагораживают человека. Возможно, его разжалобит терпеливость дочери, ее покорность, ее готовность на любые жертвы – кроме одной; и если в каком-нибудь знаменитом городе – скажем, где-нибудь в Италии, в Венеции, – в гондоле, при луне она заговорит с ним и, действуя с умом, сумеет тронуть нужную струну, отец, быть может, прижмет ее к своей груди и скажет, что прощает. Кэтрин необычайно поразил сей замысел, делавший честь незаурядному уму ее возлюбленного; однако успех этого плана представлялся девушке сомнительным, поскольку его исполнение возлагалось на нее. Для того чтобы "действовать с умом" в гондоле при луне, наверное, требовалась искусность, которой она не вполне обладала. Тем не менее молодые люди договорились, что Кэтрин скажет отцу о своей готовности послушно следовать за ним куда угодно и умолчит о том, что любит Мориса Таунзенда пуще прежнего.
Она сообщила доктору, что готова отправиться, и тот, не теряя времени, занялся необходимыми приготовлениями. Кэтрин прощалась со многими друзьями и родственниками, но только двое из них имеют непосредственное отношение к нашей истории. Миссис Пенимен с большим пониманием отнеслась к путешествию племянницы: она считала вполне естественным, что нареченная мистера Таунзенда хочет пополнить свое образование заграничным вояжем.
– Ты оставляешь его в надежных руках, – сказала девушке тетка, касаясь губами ее лба (миссис Пенимен любила целовать в лоб – этим она как бы выражала симпатию к интеллекту). – Я буду часто видеться с ним. Я буду весталкой, охраняющей священный огонь.
– Какая вы молодец, тетя – даже не сетуете, что не едете с нами, сказала Кэтрин, не смея углубиться в предложенное теткой сравнение.
– Гордость придает мне силы, – объяснила миссис Пенимен, ударяя себя в грудь (лиф ее платья всегда издавал при этом металлический звон).
Прощание влюбленных было кратким – они обменялись всего несколькими фразами.
– Вы не переменитесь за то время, что меня не будет? – спросила Кэтрин. Вопрос ее не был продиктован сомнениями.
– Ничуть – совсем наоборот! – с улыбкой сказал Морис.
Подробно описывать пребывание доктора Слоупера в восточном полушарии не входит в задачи нашего повествования. Он объехал всю Европу, путешествовал с комфортом и (как и следовало ожидать от человека с таким развитым вкусом) настолько увлекся современным и классическим искусством, что пробыл за границей не шесть месяцев, а все двенадцать. Миссис Пенимен не страдала от его отсутствия в доме на Вашингтонской площади. Ей нравилось безраздельно господствовать в особняке, и она любила говорить себе, что при ней дом стал гораздо более гостеприимным. По крайней мере у Мориса Таунзенда были все основания признать, что дом на Вашингтонской площади стал в высшей степени гостеприимен. Морис был в нем самым частым гостем миссис Пенимен с удовольствием приглашала его к чаю. Он сиживал в кресле очень удобном – возле камина в малой гостиной (когда были закрыты внушительные раздвижные двери из красного дерева, с серебряными ручками и петлями, которые вели в соседнее, более парадное помещение) и часто выкуривал сигару-другую в докторском кабинете, где он проводил время, рассматривая любопытные коллекции отсутствующего хозяина. Мы знаем, что миссис Пенимен он считал простофилей; однако сам простофилей не был и при своем вкусе к роскоши и при своей стесненности в средствах находил дом доктора подлинным "замком безделья".(*11)11
Замок безделья – образ, восходящий к одноименной аллегорической поэме английского писателя Джеймса Томсона (1700–1748). Попадавшие в этот замок, чьим владельцем был волшебник, отдавались во власть чувственным наслаждениям и лишались воли.
[Закрыть] Морис рассматривал его как клуб, в котором он был единственным членом. Со своей сестрой миссис Пенимен виделась теперь гораздо реже, чем при докторе, ибо та не скрывала, что не одобряет ее отношений с мистером Таунзендом. По мнению миссис Олмонд, Лавинии не следовало привечать молодого человека, о котором их брат держался весьма низкого мнения; миссис Олмонд поражалась легкомыслию своей сестры, способствовавшей этой весьма нежелательной помолвке.
– Нежелательной? – воскликнула Лавиния. – Да он будет ей очаровательным мужем!
– Я не верю в очаровательных мужей, – сказала миссис Олмонд. – Я верю только в хороших мужей. Если они поженятся и Остин оставит Кэтрин свои деньги, тогда еще куда ни шло. У нее будет ленивый, симпатичный, эгоистичный и, наверное, очень добродушный муж. Но если он свяжет с Кэтрин свою судьбу, а она не получит наследства – помилуй ее господи! Таунзенд ее не помилует. Он возненавидит ее, он выместит на ней все свое разочарование, безжалостно и жестоко. Горе тогда нашей Кэтрин! Советую тебе поговорить с его сестрой; жаль, что Кэтрин не может жениться на ней!
Миссис Пенимен не имела ни малейшего желания беседовать с миссис Монтгомери, с которой она даже не сочла нужным знакомиться, и, выслушав зловещие пророчества сестры, еще раз пожалела о том, что благородному мистеру Таунзенду судьба уготовила столь горькое разочарование. Он создан был для наслаждений, но если окажется, что наслаждаться нечем, как же ему быть счастливым? И миссис Пенимен овладела навязчивая идея: деньги ее брата должны достаться молодому человеку; проницательность подсказывала ей, что сама она едва ли может рассчитывать на этот капитал.
– Если он не завещает деньги Кэтрин, то, уж конечно, не откажет их и мне, – говорила она.
24
В течение первых шести месяцев за границей доктор ни разу не заговорил с дочерью о предмете их разногласий, – таков был его план, да к тому же мысли его были заняты другим. Бесполезно было бы пытаться понять чувства Кэтрин, не задавая ей прямых вопросов: ее манер, которые и в привычной обстановке родного дома не отличались выразительностью, не оживили ни горные пейзажи Швейцарии, ни итальянские памятники старины. Спутница она была благоразумная и послушная – на прогулках хранила почтительное молчание, никогда не жаловалась на усталость, всегда с готовностью продолжала путь в назначенное отцом время, не позволяла себе глупых замечаний и не предавалась чрезмерным восторгам. «Ума в ней ровно столько, сколько в узле с платками и шалями», – говорил себе доктор; главное преимущество Кэтрин перед платками и шалями заключалось в том, что если узел временами терялся или вываливался из коляски, то девушка всегда была на месте и сидела прочно и надежно. Впрочем, отец не находил в поведении дочери ничего неожиданного и не спешил объяснить узость ее интересов расстроенными чувствами; она не выказывала ни малейших признаков страданий, и за долгие месяцы заграничной жизни доктор ни разу не слышал, чтобы его дочь вздохнула. Он полагал, что она переписывается с Морисом Таунзендом, но держал свое мнение при себе: письма молодого человека ни разу не попались доктору на глаза, а корреспонденцию девушки всегда отправлял посыльный. Возлюбленный писал ей весьма регулярно, но свои эпистолы вкладывал в послания миссис Пенимен, так что, подавая Кэтрин пакет, надписанный рукой сестры, доктор каждый раз становился невольным пособником любви, которую осуждал. Кэтрин думала об этом; еще полгода назад она сочла бы своим долгом предупредить отца, но сейчас полагала, что делать это не обязана. Сердце девушки хранило след раны, нанесенной отцом, когда она заговорила с ним, как ей подсказывала совесть; теперь она уже не станет так говорить с ним, хотя и постарается как можно меньше огорчать его. Письма возлюбленного она читала тайком.
Однажды на исходе лета путешественники очутились в пустынной альпийской долине. Они долго поднимались на перевал – шли пешком и намного обогнали свой экипаж. Доктор заметил тропу в боковой лощине, которая, по его верному расчету, могла намного сократить подъем. Они пустились этой извилистой тропой и в конце концов сбились с пути; лощина оказалась густо заросшей и усеянной камнями; прогулка превратилась в трудный переход. Впрочем, оба они были отважными ходоками, и приключение не раздосадовало их. Время от времени они останавливались, чтобы Кэтрин могла отдохнуть. Она присаживалась на какой-нибудь валун, глядела на суровые скалы, на закатное небо. День клонился к вечеру; дело было в конце августа, подступала ночная тьма, и уже стало прохладно – они достигли значительной высоты. Западная часть небосклона полыхала холодным красным заревом, придававшим склонам лощины еще более дикий и сумрачный вид. В одну из таких передышек отец оставил Кэтрин и, отойдя, поднялся повыше, чтобы оглядеться. Кэтрин потеряла его из виду; она одиноко сидела в тишине, нарушаемой лишь журчанием горного ручья где-то неподалеку. Кэтрин думала о Морисе Таунзенде – из этой пустынной, безлюдной лощины он казался бесконечно далеким. Отца долго не было; она забеспокоилась. Наконец он появился и стал приближаться к ней в прозрачных сумерках; Кэтрин поднялась, собираясь снова пуститься в путь. Однако отец не показал жестом, куда идти, а направился прямо к Кэтрин, словно хотел ей что-то сказать; он подошел вплотную и устремил на нее взгляд, в котором еще горели отблески снежных вершин. И вдруг, не повышая голоса, задал неожиданный вопрос:
– Ты отказалась от него?
Да, вопрос был неожиданный; и все же Кэтрин, в сущности, была к нему готова.
– Нет, отец! – ответила она.
Некоторое время доктор молча смотрел на нее.
– Он к тебе пишет?
– Да… дважды в месяц.
Доктор поглядел по сторонам, покрутил тростью. Затем так же негромко сказал:
– Я очень недоволен.
Кэтрин не понимала его намерений; может быть, отец хотел испугать ее? Место было подходящее: в этом диком и сумрачном логе, полном вечерней полутьмы, Кэтрин остро ощущала свое одиночество. Бросив взгляд кругом, она похолодела; ужас объял ее душу. Она не нашла, что ответить, и смущенно прошептала:
– Прости меня.
– Ты испытываешь мое терпение, – продолжал доктор, – а я, если хочешь знать, человек недобрый. Со стороны можно подумать, что я бесстрастен; но на самом деле душа моя кипит. И уверяло тебя, я умею быть жестоким.
Кэтрин не понимала, для чего отец говорит ей все это. Или он что-то задумал и специально завел ее сюда? Что же он мог задумать? Решил запугать ее? Заставить отречься от Мориса, воспользовавшись ее страхом? Запугать… чем? Природа здесь унылая и некрасивая, но что может ей сделать природа? Сам доктор находился в опасном состоянии крайнего возбуждения, соединенного с внешним спокойствием, но Кэтрин едва ли заподозрила, что он задумал сомкнуть руки – чистые, красивые, гибкие руки опытного врача – на ее горле. Тем не менее она слегка попятилась.
– Я знаю, что ты умеешь быть каким захочешь, – сказала Кэтрин. В своем простодушии она действительно верила в это.
– Я очень недоволен, – повторил доктор, на этот раз резче.
– Что это на тебя нашло, отец?
– На меня вовсе не нашло. Эти шесть месяцев гнев постоянно переполнял меня. Здесь просто место подходящее, чтобы его излить. Здесь тихо, и мы одни.
– Да, тут тихо, – неуверенно повторила Кэтрин, оглядываясь кругом. – Не вернуться ли нам к экипажу?
– Попозже. Значит, все это время ты даже и не думала менять свои планы?
– Я бы переменила их, если б могла, отец. Но я не могу.
Доктор тоже огляделся кругом.
– Если бы тебя бросили в таком месте умирать с голоду – как бы это тебе понравилось?
– Зачем ты это говоришь? – вскричала девушка.
– Такова будет твоя судьба – именно так он тебя бросит.
Значит, отец не посягнет на нее; но он посягнул на Мориса. Холодная рука страха отпустила – сердце девушки снова забилось.
– Это неправда, отец! – вырвалось у нее. – Напрасно ты так говоришь это неправда, и ты не должен так говорить!
Он медленно покачал головой.
– Да, я говорю напрасно, потому что ты все равно мне не поверишь. Но это правда. Вернемся к экипажу.
Он зашагал прочь; Кэтрин последовала за ним. Доктор шел быстро, и Кэтрин отстала. Но время от времени он останавливался и, не оборачиваясь, ждал, чтобы она догнала его. Кэтрин едва поспевала, сердце ее колотилось от волнения: ведь она впервые в жизни гневно возразила отцу. Темнело очень быстро, и в конце концов она потеряла его из виду, но продолжала идти вперед, и скоро изгиб лощины вывел ее на дорогу; Кэтрин увидела ожидавший ее экипаж. Отец сурово молчал, сидя на своем месте, и она так же молча села подле него.
Оглядываясь потом на события тех дней, Кэтрин вспоминала, что после этой сцены они с отцом долго не разговаривали. Сцена вышла очень странная, но на ее любовь к отцу она не повлияла – может быть, только на время. Ведь, в сущности, он и должен был иногда выговаривать дочери, и это была единственная сцена за целых шесть месяцев. Самым странным казалось ей то, что он назвал себя недобрым человеком. Кэтрин не знала, как это понимать. Слова отца отнюдь не убедили девушку, и воспользоваться его заявлением, чтобы оправдать свое упрямство, она не могла. Даже когда Кэтрин сердилась на отца, мысль о том, что он оказался хуже, чем она думала, не доставляла девушке ни малейшего удовлетворения. Признание отца объяснялось, очевидно, недоступной ей тонкостью его ума – слушая мудрецов, никогда не знаешь, как их понимать. Что же касается жестокости, то для мужчины это, разумеется, достоинство.
Без всяких сцен прошли и следующие шесть месяцев – шесть месяцев, в течение которых Кэтрин безропотно принимала нежелание отца возвращаться домой. Но по истечении этого срока он снова заговорил с ней; это случилось в ливерпульской гостинице, вечером, под самый конец их путешествия, накануне отплытия в Нью-Йорк. Они поужинали в просторном номере, сумрачном и затхлом; слуга уже убрал посуду и скатерть, доктор медленно расхаживал по комнате. Наконец Кэтрин взяла свечу, собираясь идти спать, но отец остановил ее.
– Что ты намерена делать по возвращении домой? – спросил он, глядя, как она стоит у двери со свечой в руке.
– Ты имеешь в виду – мы с мистером Таунзендом?
– Да, вы с мистером Таунзендом.
– Мы, наверно, поженимся.
Доктор прошелся по комнате; Кэтрин молчала, ожидая.
– Он по-прежнему пишет к тебе?
– Да, дважды в месяц, – последовал незамедлительный ответ.
– И каждый раз о венчании?
– О да! То есть я хотела сказать… он пишет и о других вещах, но всегда и об этом тоже.
– Рад слышать, что он разнообразит темы своих писем. Иначе их, вероятно, было бы скучно читать.
– Он пишет прекрасные письма, – сказала Кэтрин, радуясь случаю сообщить об этом отцу.
– Такие, как он, всегда пишут прекрасные письма. Впрочем, обобщение не умаляет достоинств каждого из них. Значит, как только мы приедем, ты сбежишь с ним?
Фраза была довольно грубая, и, как ни мало Кэтрин была способна обижаться, на этот раз она обиделась.
– Я не могу тебе сказать, пока мы не приедем, – сказала она.
– Разумно, – заметил отец. – Я большего и не прошу – только скажи мне… предупреди меня заранее. Когда несчастному отцу суждено потерять свое единственное дитя, ему приятно узнать об этом хотя бы накануне.
– Ах, отец, ты меня вовсе не потеряешь! – сказала Кэтрин; капли воска упали с ее свечи.
– За три дня, пожалуйста, – продолжал он. – Если, конечно, ты уже будешь знать наверное. Между прочим, он должен быть мне благодарен. Я оказал ему немалую услугу, взяв тебя за границу; знания и вкус, которые ты приобрела, удваивают твою ценность. Год назад ты была, пожалуй, простовата и провинциальна. Теперь ты многое повидала, многое узнала и станешь ему приятной собеседницей. Мы откормили овечку – она готова для заклания!
Кэтрин повернулась лицом к двери и стояла, глядя на ее невыразительную поверхность.
– Ступай к себе, – сказал отец. – Мы отправляемся в полдень, так что ты можешь как следует выспаться. Нам, вероятно, предстоит весьма неприятное плавание.
