Текст книги "Детские шалости"

Автор книги: Генри (2) Саттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Глава 12

Она показывает ему дорогу в паб. Перемежая речь громкими взрывами своего новоприобретенного больного смеха, она рассказывает ему, что надзиратели в Беркшир Хаузе все время обыскивают их комнаты и пиздят у них выпивку. Она говорит, что на этой неделе она проебала кучу выпивки. Целый запас Hooch. И что ей до смерти хочется выпить.

Паб большой и яркий, он находится прямо рядом с круговым перекрестком, и в округе не наблюдается никаких других строений. Впрочем, поскольку за этим пабом простираются голые поля, погруженные в ветреные сумерки, Марку он кажется теплым и уютным, со светящейся вывеской Harvester, растянутой, как маяк, по кромке крыши. Марк доволен, что Лили предложила отправиться в этот паб и что он оказался поблизости, Марк знает, что теперь у него будет время собраться с мыслями. Должно же быть много вариантов, на самый крайний случай у них по-прежнему есть время на то, чтобы смотаться (если в этой ситуации он сможет повести себя как мужчина), особенно если они поедут на «Астре». Они домчатся до Шотландии в мгновение ока.

Лили явно бывала в этом пабе и раньше, и он следует за ней через широкий, устеленный коврами вход, мимо пустого бара в боковой зал, в котором воняет чипсами и застарелым табачным дымом. В этом зале стоит несколько игровых автоматов с видеоиграми, в дальнем углу светится большой пустой телеэкран, и вокруг расставлены три или четыре круглых стола высотой по грудь и такие же высокие стулья.

– Мы всегда сидим в этом закутке, – говорит она, подойдя к игровому автомату – ТТ Racer – гонки на мотоциклах, замечает Марк – и проводит по панели кончиками пальцев. – Они не против, чтобы мы сюда ходили, и то единственное место, где можно курить. У тебя есть какая-нибудь мелочь?

– Да, – говорит он, протягивая ей несколько нашедшихся в кармане монет. – Я куплю тебе выпить. Что ты хочешь? Опять этот Bacardi Breezer?

– Нет, нет, Хосе, – говорит она, пересыпая его деньги, их количество явно не произвело на нее впечатления. – Это уже немодно. Я хочу Dooleys.

– А это еще что за чертовщина?

– А какая разница, дедуль? – говорит она, – Просто скажи. И принеси мне соломинку, ладно?

Марк оставляет Лили, которая вставляет в автомат монетки, склонившись на своих платформах, и из-под отрепанного пояса ее джинсов по бокам вываливается мягкая плоть. Он выходит из зала и идет назад, к главному бару, раздумывая о том, что в Беркшир Хаузе каким-то образом умудрились немного откормить Лили, но, кается, никому еще не удалось научить Лили хорошим манерам Однако он решительно настроен не замечать того, отчаянно настроен не приносить Лили огорчений постараться не вызвать ее возмущения, он словно в пустоте, ему не за что ухватиться.

Два бармена болтают друг с другом у дальнего конца стойки, и когда Марк подходит к прилавку, они не замечают его присутствия – или же нарочно его игнорируют.

– Эй, – говорит Марк, не понимая, почему здесь пусто – потому что сейчас середина субботнего дня или потому что паб стоит на отшибе. Или, и это самое вероятное, думает он, потому что здешние работнички – полные дебилы. – Как насчет немного обслужить? – говорит он, хотя он тут же сожалеет о том, что сказал это так агрессивно, помня, что сегодня ему следует избегать конфронтации с любым человеком, и он добавляет: – Пожалуйста.

Высокий, тонкий, прыщавый подросток с чрезмерно вымазанными гелем темно-каштановыми волосами наконец бочком подбирается к Марку, впрочем, он обслуживает вполне мило, даже находит пару соломинок. Засовывая соломинки в бутылки, Марк понимает, что Dooleys – это сливочный коктейль с водкой и со вкусом ириски, и он идет обратно в зал с игровыми автоматами, неся Dooleys и пинту пива для себя, и вдруг ему приходит в голову, что, может быть, Лили прибавила в весе от употребления неимоверного количества этой дряни, Dooleys, и Hooch, и, вероятно, если вспомнить старые времена, еще и этот странный Bacardi Breezer. Что эти напитки с их тошнотворными смесями должны быть невероятно калорийными. Окей, он никогда не мог пить крепкий алкоголь, и потому пиво он должен смешать с черной смородиной, а в водку добавить немного ананасового сока, но ему кажется, что водка со вкусом ириски – звучит отвратительно, это настоящий девчачий напиток. Напиток для шлюх.

– Чем они тебя там кормят? – говорит он, ставя напитки на высокий столик рядом с автоматом ТТ Racer, в который Лили по-прежнему играет. – Ну ты понимаешь, там. – Он не знает, как называть Беркшир Хауз. Школой? Психушкой?

– В основном наркотиками, – говорит Лили, не отводя взгляда от машины, правой рукой вцепившись в маленький джойстик, а указательным пальцем левой маниакально стуча по панели с кнопками. – Они дают нам эту дрянь, чтобы мы перестали беситься и были как тормоза, чтобы мы все время ходили как обмороженные. Чтобы держать нас в узде, парень.

– Ritalin? – говорит он.

– Они меня этим кормили, – говорит она, по-прежнему не оглядываясь, – но теперь они кормят меня другими таблетками. Это странно, иногда я действительно от них вырубаюсь, а иногда меня колбасит так же, как и всегда.

Хули тебя кормят этой дрянью, это вообще-то нельзя употреблять алкоголь или курить косяки, но все так и делают. Ты думаешь, я разжирела, да?

– Нет, – говорит он, дотягиваясь до своего стакана и делая маленький глоток. – Ни в коем случае.

– Ну так зачем ты спрашивал, чем они там нас кормят? говорит она, снова закидывая деньги в автомат. – Потому то я жирная, да?

– Ты не жирная, – говорит он. – Ты просто не такая тощая, как ты была, когда я видел тебя в последний раз, от и все. Но так тебе лучше, Лил. Не надо быть слишком тонкой, это некрасиво. Никто не захочет смотреть на твои кости, торчащие во все стороны, как у какой-то жертвы голода. Это ужасно. Это отвратительно.

– Значит, раньше я выглядела отвратительно, а теперь я жирная? – говорит она, отрываясь от джойстика и тяжело стуча по ряду кнопок. – Дай еще мелочи, а?

Марк протягивает ей все монеты, которые смог найти, она опускает 50 центов в автомат, прикарманивает остальное, а затем делает большой глоток Dooleys, ставит утылку на ближайший столик и нажимает на клавишу «Старт», последовательно избегая встречаться с Марком глазами.

– Я недавно выиграла здесь восемнадцать тысяч триста тридцать четыре очка, это максимум, – говорит она, начиная двигать джойстиком и снова маниакально стуча о кнопкам.

– Вот этому тебя учат? – говорит он. – Как стать чемпионом по видеоиграм?

– Они ничему нас не учат, – говорит она, коротко взрываясь своим пронзительным гоготом, и непонятно, над чем она смеется – над только что сказанным или над большой аварией, которую умудрилась учинить на экране, – он не знает. – Мы просто садимся в круг на этих занятиях, и консультанты, и наши ответственные работники, и все эти встречи сообщества, и никто ничего не говорит. Это все шутка, чувак.

– Ну, что-то они должны говорить. Что говорят твои учителя или как их там?

Марк чувствует себя неуклюже, адресуя этот вопрос затылку Лили, стоя за ее спиной, в то время как она подбивает машины. Он раздумывает над тем, не следует ли ему просто сесть и подождать, пока она закончит игру. Хотя, думает он, возможно, Лили никогда не закончит, и так – фактически не глядя на нее, когда она почти полностью увлечена чем-то другим, с ней легче говорить, легче, чем сидя с ней лицом к лицу, чем если бы она полностью сосредоточила свое внимание на нем – если она вообще способна это делать.

– Они просто пытаются заставить нас говорить о себе и обо всякой фигней, – говорит она.

– Какой фигней? – говорит он.

– Не знаю, дедуль, просто фигней.

Марку хотелось бы думать, что быть названным дедулей – это на шаг ближе к тому, чтобы быть названным папой, это лучше, чем когда она зовет его просто Марк, но он знает, что все не так, если не хуже.

– О прошлом, о воспитании, что-то типа этого? – говорит он.

– Да, да, да, – говорит она. – Все это говно. И что, ты тоже собираешься весь день меня допрашивать?

– А ты собираешься весь день провести у автомата? – говорит он.

– Пока ты мне не купишь еще выпивки, – отвечает она. Что ж, он приносит ей еще выпивки. Он снова идет к скучающим барменам и заказывает еще одну Dooleys и одно пиво для себя, раздумывая о том, что именно она могла рассказать людям из Беркшир Хауза о своем прошлом, рассказала ли она им, что над ней издевалась ее мама и ее бойфренды, или о том факте, что она не видела своего отца десять лет, потому что ее мама решила, что он слишком жестокий человек – и представляет слишком большую опасность для нее и для других детей, именно это Ким сказала в суде – и он возвращается в боковой зал и видит, что Лили перешла к другому автомату.

– Что ты им рассказала? – говорит он, поставив выпивку на слегка наклонную поверхность автомата. Она не обращает на него внимания, она сосредоточилась на экране, в котором анимированный сноубордер едет по горам, зигзагами объезжая валуны и других сноубордис-тов, внезапно быстро кувыркаясь, и прыгая, и вертясь вокруг собственной оси, и он спрашивает ее снова: – Что ты рассказала учителям о своем детстве, о том, каково тебе было, когда ты была бродягой и жила с грязными хиппи? И, что самое главное, почему твоя мама сбежала, прихватив тебя с собой?

– Я не знаю, – говорит она, – каково мне было.

– А ты рассказывала им… ну… что над тобой издевались? Ты рассказала им то, что рассказывала мне? Как эти мужики заставляли тебя трогать их эти…?

– Может, и рассказывала, – говорит она, на секунду отрываясь от своей выпивки.

– И они тебе поверили? – Несмотря на желание оставаться спокойным и не заводить Лили, несмотря на мысль, что сегодня он исключительно хорошо справился, Марк обнаруживает, что все больше и больше волнуется – при самой мысли о том, что над его дочерью издевались, он думал, что этого не было, но выясняется, что так оно и было. Что он знает? Что он теперь о чем-либо знает? Никто никогда не говорил ему правды.

– Почему ты у них не спросил? Они все время делают заметки, – говорит она. – Уверена, они расскажут тебе, что именно со мной не так. Обо всем расскажут.

– Что с тобой не так? – говорит он, чувствуя, что его руки стали жесткими и липкими от капель Dooleys и от пота, но он не хочет вытирать их о брюки, он даже на секунду не может допустить, что Лили способна ответить ему прямо.

Но она отвечает, она поворачивается к нему лицом и бросает свои кнопки, бросает своего сноубордиста, и тот бесконтрольно катится по горам, делая, когда ему угодно, эти кувырки и верчения, кричит «Ура!», и врезается в других сноубордистов, и натыкается на серые скалы с электронным стоном и криком «О нет!», она отвечает ему, она наконец смотрит ему в лицо своими иссиня-голубыми глазами, и ее пухлые щеки сияют от мерцания экрана и, вероятно, от слишком большого количества выпитых Dooleys:

– Они говорят, что я страдаю от низкой самооценки. Вот что не так с нами со всеми в этом интернате, именно это. Низкая самооценка. Они говорят, что мы себя не уважаем. Что мы хотим нанести вред своему телу, и поэтому мы не едим, или режем вены, или поджигаем сами себя. Говорят, что мы всегда хотим это с собой делать.

Отшагнув назад, отшатнувшись от теплого порыва потного, больного, алкогольного дыхания Лили, отшатнувшись от ее прямоты, ее искренности, Марк говорит:

– И из-за чего такое получилось?

– Из-за того, что у меня говенные родители, – говорит она, вытаскивая из переднего кармана смятую пачку сигарет. – Из-за того, что рядом не было папы. Из-за того, что рядом не было папы, который мог бы сказать мне, какая я хорошенькая, когда мне было семь. Вот что они сказали.

– Теперь я здесь, – говорит он, осознавая, что, вероятно, провел вдвоем с Лили так много времени в первый раз с тех пор, как брал ее с собой кормить уток в паб «Лебедь», а потом греться в галерее, с тех пор, как она была крошкой, все еще пила из бутылочки, все еще носила подгузники.

– А, ну да, несколько опоздал, ты не находишь? – говорит она, доставая из помятой пачки длинный сигаретный окурок. – И вообще, зачем ты приехал?

– Чтобы посмотреть, как ты, – говорит он, с облегчением видя, что она прикуривает окурок тонкой, с золотым покрытием, зажигалкой, которую он подарил ей, думая, что, по крайней мере она пользуется его подарком по крайней мере хранит его, и это определенно значит, что в какой-то степени она ценит и уважает его. Если бы он ей и в самом деле надоел и она окончательно обвинила бы его в том, что он испортил ей жизнь, в том, что из-за него у нее низкая самооценка, в том, что из-за него она хочет покалечить себя, конечно же, она бы ее выбросила или, вероятно, продала бы – как он продал те прекрасные часы, которые столько лет назад подарил ему Лоуренс.

– Ты мог позвонить, – говорит она, глубоко затягиваясь.

Замечая, что когда она отводит от губ сигарету, ее рука неистово дрожит, он говорит:

– Да, ну а я хотел тебя удивить.

– Почему ты хотел меня удивить? Тебе плевать на меня. Ты меня не знаешь. Даже моя мама не хочет больше меня знать, она упекла меня в эту психушку на всю оставшуюся жизнь. Знаешь, почему она так сделала? Чтобы в случае, если я покончу с собой, ей не пришлось убирать за мной грязь. Здесь народ все время это делает. Раз в неделю. Тем и знаменито это место.

– Лил, – тихо говорит Марк, краем глаза замечая, что в зал вошла компания каких-то парней, и тоскливо, видимо, даже безропотно начинает раздумывать, получится ли у него когда-нибудь убедить Лили в том, что он говорит правду, – ты знаешь, что мне не наплевать на тебя – сколько раз я должен говорить тебе это? Ты знаешь, что я люблю тебя. Господи, ты же моя дочь.

– И почему тогда у тебя этот фингал на голове? Держу пари, ты подрался с Николь и она вышвырнула тебя из дома, потому что считает полным ничтожеством – ну да, долго же это до нее доходило – и потому что ты жалеешь себя, ты думал, что приедешь и начнешь меня доставать. Ты представлял, что я единственный оставшийся человек, который настолько глуп, чтобы смириться с твоим говном. И все, правда? Бедная Лил, никто ее больше не хочет. Ты думал, что я побегу к тебе вприпрыжку.

– Нет, нет, – говорит он, дотягиваясь до стакана с пивом, стараясь спрятаться за стеклянной пинтой, и он пьет, и делает глоток гораздо больше, чем намеревался, и пиво идет не в то горло, он кашляет и что-то лепечет, и от этого, он уверен, кажется еще более виноватым. Когда он прочистил горло и смог нормально дышать, он говорит, хотя его голос звучит сипло: – Я не знаю, о чем ты говоришь.

– Моя мама говорит, ты все время ее избивал, – говорит Лили, – и вел себя как идиот-надзиратель, который все время держит тебя на коротком поводке. Она говорит, ты был параноиком, сумасшедшим и во всем винил свою маму, потому что она вышла замуж за какого-то шикарного идиота, и своего папу, потому что он забрал в Америку или еще куда твоего брата, а не тебя.

Теперь Лили кричит, и Марк чувствует, что за ними пристально наблюдает компания каких-то парней, они всего в нескольких шагах. Он хочет выбраться из паба. Хочет закончить этот разговор, но он желал бы доказать своей дочери, что она неправа – что Ким наврала ей (как и все остальные), и что Николь не выставила его из дому, и что он не сумасшедший параноик, как она сказала, и не обвиняет во всем свою маму потому, что она вышла замуж за Лоуренса, а папу – потому что забрал Робби в Санаду, бросив его – его папа всегда относился к Робби лучше, потому что, так случилось, тот просто похож на его, все так говорили – но больше всего в том, что он ее любит, свою маленькую Лил, эти свои смешные черты лица, свою красивую дочь-подростка, любовь всей своей жизни.

– Все это неправда, – говорит он. – Тебе все рассказали неправильно. Я расскажу тебе, что произошло между мной и твоей мамой, я тебе все расскажу. Но не сейчас, не здесь, не в этом пабе. Кроме того, Николь меня не выставляла. Не выставляла. Ни в коем случае. Как я тебе могу все это доказать?

И тогда до него доходит. В конце концов, до него все доходит, и от этого у него кружится голова и он слегка не в себе. Это снисходит, как просветление, как огромный электрический поток, спаивая всю цепочку в голове, мгновенно показав все в сияющей ясности. Он переживал похожее чувство и раньше, но на этот раз он уверен, что это послание свыше, от другого существа, от Бога, в которого он никогда не верил, о котором он никогда на самом деле не думал, ну и что, он готов признать, что в прошлом был неправ. Марк заберет Лили с собой домой, прямо сейчас, в эту минуту (а куда еще ему следовало бы ее забрать?) и докажет ей, что у него по-прежнему есть жена – жена, которая больше никогда будет говорить мерзости за спиной у своей падчерицы, уж он постарается – и маленький ребенок, и у него найдутся силы собрать вместе свою надежную, любящую семью. Это будет его оправданием. Его доказательством. Что еще нужно, он просто заберет с собой Лили навсегда.

Николь смирится с этим, конечно же, она все примет, потому что она рассудительная, и чуткая, и понимающая, и, разумеется, любит его, несмотря на то, что он бывает таким ревнивым – какой мужчина не бывает ревнив, думает он, если он женат на такой женщине, как она, с ее суператлетической фигурой, ее точеными ногами и вкусным подстриженным пушком? – и он не побоится использовать свои руки, при необходимости применить физическую силу. Николь не поменяла замки, хотя вчера вечером собиралась это сделать. Она не запретит ему войти в дом. Она этого не сделает. Не сделает, если с ним будет Лил. Она ни в коем случае не оставит их на тротуаре замерзать до смерти. Кроме того, он не видит возможности отправлять Лили обратно в Беркшир Хауз, там ей остается только порезать запястья, или передознуться, или сжечь себя, о да, она заставила его в это поверить.

– Я понял, – говорит он, хватая ее за руку, готовый вывести ее из вонючего мерцающего зала, готовый сопровождать ее до машины и до конца всей ее оставшейся жизни – довольный, что по крайней мере именно она оказалась способной принимать решения, – поехали со мной домой, – говорит он, усиливая хватку на ее руке, пытаясь утащить ее из зала, – и ты сама увидишь. Поехали, ты будешь жить с нами. Я возьму на себя ответственность за это. Чтобы тебя тепло приняли, чтобы, если тебя не будет в комнате, никто не посмел говорить о тебе мерзости, недавно Николь пережила на работе большой стресс, но теперь ее повысили и с ней все в порядке. Она так же счастлива, как и всегда. Все равно она не имела в виду того, что сказала, Лил. Поехали со мной, сладкая.

Он представляет себе, как превосходно это сработает, Николь будет получать свою огромную зарплату, а он – сидеть дома и смотреть за детьми, кормить их обедом, когда они будут приходить из школы – он будет готовить изысканные, питательные, разнообразные блюда – и заботиться о том, чтобы Лили рано ложилась спать, как и Джемма, и превратится в чуткого, домашнего, современного мужчину.

– Все будет в порядке, – говорит он. – Я тебе обещаю. Я не такой, как твоя мама. Мне никогда не будет плохо от тебя, и я никогда не отправлю тебя в психушку. Я всегда буду рядом. С тобой. Поехали, Лил, милая, ради меня.

Она идет с ним, хотя и мешкает, волочит свои платформы по тусклому, узорчатому ковру, и ее руки, ее ладони цепляются за все твердые предметы. Марк отчетливо понимает, что эти парни следят за всем, что происходит, и на мгновение он задумывается, а не устроила ли Лили эту сцену, чтобы их развлечь, чтобы они сочли его каким-то извращенцем, который тащит молодую и пьяную девчонку с оголенным животом, с акрами обнаженного тела, мягкой и обвисшей, пышущей жизнью проколотой плоти, на улицу, чтобы разделаться с ней.

– Что я должен сделать, чтобы убедить тебя? – говорит он, зная, что если она скажет «да», то все получится, зная, что она должна сказать «да», потому что это послание от Бога. Зная, что он не может позволить себе потерять ее снова, что он никогда не должен упускать ее из виду, даже на секунду. Что без нее все будет потеряно. – Что я могу тебе дать? Что я могу купить тебе?

– Еще одну Dooleys, – говорит Лили. – Купи мне еще Dooleys и пачку сигарет, а потом посмотрим.

Глава 13

Ты знаешь, говорит он сам себе, затаив дыхание и ведя машину на автомате – и разбитая дорога прыгает под ним, и затененный, почти размытый горизонт быстро ныряет в глубокую ночь, так что кажется, будто он движется внутри тускло освещенного пузыря, в коконе, и весь этот кокон летит на семидесяти по трассе МЗ, или, может, это больше похоже на космический корабль, на вареный, слишком медленно плывущий космический корабль (он не собирается попадаться на превышении скорости) – был особенный момент, когда он понял, что не может больше жить вместе с Ким. Когда он узнал, что она в конце концов зашла слишком далеко – и только он знает, какой пыткой для него было смириться с этим.

Но что было особенного в тот момент, так это то, что тогда они не дрались. Они даже не ругались. У них был секс. Не жестокий стремительный секс – и это было нормально – нет, только тихий, уютный секс. И они крепко вцеплялись друг в друга руками, ногами, они боялись отпускать друг друга. Когда они закончили, и отлепились друг от друга, и, вероятно, оба чувствовали себя смущенно от того, что они только что сделали с таким напряженным спокойствием – если брать в расчет то, что они неделями едва общались, – то Ким сказала, а она ничего не говорила на протяжении всего акта, определенно не произнесла ничего из своих обычно вульгарных, страшных понуканий, ничего похожего на «Выеби меня жестче» и «Задуши меня!», никаких комментариев, она сказала: – А твой брат вообще существует в реальности, Марк?

Я имею в виду, ты уверен, что не выдумал его и всю эту сказку о том, как он уехал вместе с твоим отцом? И как бедный маленький Марк был оставлен со своей злобной мамашей, которая тут же вышла замуж за какого-то сумасшедшего обывателя, а ты переехал с ней в его модный дом, который потом пытался поджечь? – Откатившись от него, она продолжила: – Ты знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты все это выдумал, во всяком случае, большую часть из этого, я имею в виду, что это не совсем обычный семейный развод, не так ли? Я не знаю ни одного мужчину, который забрал бы с собой хотя бы одного ребенка – ты надеялся, что все тебя будут жалеть, потому что тебе больше ничего не оставалось, да? Ничего тебе не оставалось, кроме самосожаления.

Почему-то он оставался спокойным, вероятно, потому что смысл того, что она сказала, еще не проник в глубины его сознания, его мироощущения, и он попытался объяснить Ким, на что это похоже – когда у тебя есть настоящая семья, близкие люди, и они – часть тебя, а потом в один прекрасный день они уходят из твоей жизни. В эти странные несколько минут необычного спокойствия он попытался объяснить ей, на что это похоже, на что похоже быть преданным твоим папой, и мамой, и еще твоим малолетним братом. На что похоже – быть нелюбимым ими.

Она сказала:

– Ты ничего не добьешься в этой жизни, пока не выбьешь из себя всю эту чушь, пока не стряхнешь ее так же легко, как присохшую грязь. И что, ты, черт возьми, думаешь, что я смирилась со своей жизнью? Что я все продолжаю и продолжаю трындеть о том, что у меня никогда не было папы, о том, что когда мне было шесть лет, мой дядя засовывал палец мне в письку? Я когда-нибудь жаловалась на все это? Нет. Разве я позволяю этому сжирать меня изнутри? Нет. Я переключаюсь на другие вещи.

Я двигаюсь вперед. Когда это дерьмо становится слишком невыносимым, я иду вперед и забываю о прошлом. Я это давлю. Я говорю, ну хватит, все кончено. Больше никогда. Это все, что ты можешь сделать.

– Ты не человек, – сказал Марк, зная, что она его никогда не поймет. Зная, что эта женщина ставила под сомнение само его существование, все, что сформировало его. Само его существо. То, кем он был и откуда пришел. Жизнь, за которую он боролся. Потому что он не был способен так легко зачеркнуть прошлое, свою пеструю историю – он был твердо убежден, будучи всю жизнь традиционалистом, консерватором, в то, что важно помнить свои корни, поддерживать семейные узы, сеять семена, строить фундамент для будущих поколений. Или хотя бы пытался быть к этому причастным.

Вливаясь по часовой стрелке на М25 и обнаруживая, что на всех четырех полосах, к его удивлению, свободно, видя эту фактически пустую трассу, пустую, насколько хватает обзора, уставившись вперед, он говорит, неотрывно глядя на кромку поля света, где свет внезапно превращается во тьму, в безбрежную стену тьмы, в бесконечно наступающую тьму, в черную дыру, он говорит, думая о Лили, и в душе его нет ни капли горького чувства, он измучен, он удовлетворен, он говорит:

– Я расскажу тебе, что произошло между мной и твоей мамой. На самом деле тут все просто. Все люди разные, мы все очень разные, и у нас не всегда получается сладить друг с другом. И семьи не всегда остаются вместе. Иногда семьям лучше разъехаться и начать заново. Далеко друг от друга, порвав все связи. Абсолютно не поддерживая контакта. Но это не значит, что в моем сердце не было для тебя особенного места. Мягкого гнездышка.

Он смеется, он смеется над собой, смеется громко. Мягкое гнездышко. Мягкое ебаное гнездышко. Продолжая ехать по часовой стрелке, сворачивая на МП (почему ему все еще нельзя ехать домой? Куда еще, черт побери, он должен ехать?), в странную пустоту раннего мартовского вечера, Марк понимает, что именно Лили унаследовала от него. Нужду быть желанной, чувствовать себя любимой, чувствовать себя нужной кому-то, а еще способность врать и мошенничать, чтобы достичь этой маленькой цели, этой маленькой и вполне обычной, думает он, потребности.

– Ну и как, получилось, Лил? – говорит он, кидая на нее взгляд, а она сползла с пассажирского сиденья, и ее голова низко склонена и слегка перекатывается от хода машины, и огни с приборной доски тихо играют по ее теперь почти светящейся коже и этим сережкам-гвоздикам из нержавеющей стали. Он знает, что она не слышала ни слова из того, что он сказал, и сказал связно, один раз в жизни у него получилось четко изложить свою мысль, а она не слушала, так же, как и он не слушал своего папу, когда тот пытался сказать ему, почему он порвал с его мамой – ведь так? Когда его папа ворвался к нему, пока тот смотрел Абба Top of the Pops, зачарованный задницей блондинки.

Он все время кидает на нее взгляды и не может остановиться, чувствуя, что должен что-то сделать, чтобы ей было удобнее. Что он должен проверить, как проверял тогда, когда она в первый раз приехала домой из роддома – младенец-девочка шести с половиной фунтов веса с клочьями покрытых чешуйками оранжевых волос – что она нормально дышит. Что ее дыхательные пути чисты. Когда Ким не приглядывала за ней, он всегда подходил к ее кроватке и прикладывал ухо к ее лицу, к ее груди. Хотя кого он все еще пытается наебать? Конечно, он знает, что она не дышит нормально. Что совсем недавно он сознательно перекрыл ее подростковые дыхательные пути. Сломал ей горло. Щелкнув парой шейных позвонков.