Текст книги "Праведная бедность: Полная биография одного финна (с иллюстрациями)"

Автор книги: Геннадий Фиш

Соавторы: Франс Силланпя
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Кто идет? – отрывисто спрашивает Юха.

Меховые воротники молчат, и лошадь снова пускается рысью.

После этого целый час никого не видать, лишь огни мерцают загадочно, да негромкие хлопки выстрелов – как суровый голос этой праздничной ночи. Юха успевает спокойно рассмотреть во всех подробностях дом и нарисовать в своем воображении картину господской жизни, для него совершенно непостижимой. Ум, богатство и весь образ жизни хозяина Пайтулы – все это словно встает перед Юхиным взором, и его почти раздражают несообразности, которые он тут находит. Вспоминаются случаи, когда ему приходилось иметь дело с Пальмункрени. Вот ведь и имя-то какое – Пальмункрени,[18]18
  Пальмункрени – переделанная на финский лад форма шведского имени Пальмгрен, что в переводе означает – пальмовая ветвь.


[Закрыть] – Пальмовая ветвь! И что хорошего в таком имени?

Беднота и хозяин Пайтулы – как беспомощен этот самый хозяин перед лицом бедноты! Его мысли, его планы, – ведь и он тоже рассчитывает на успех в жизни, – и, с другой стороны, мысли бедноты. Он со своими мыслями сидит у себя в четырех стенах, а мысли бедноты захлестывают весь мир!

Снова показались санные упряжки. Судя по шуму, теперь их целая вереница. Кто бы это мог быть – с той стороны? Да так много!

Когда передние сани поравнялись с Юхой, кто-то резко спросил:

– Эй, старик, не проезжали тут два типа?

– Проезжали двое с час назад.

– Сукины дети!.. Что ж ты их не задержал?

Проехало еще трое или четверо саней, и снова вопрос:

– Слушай, старик, не видал, не проезжали тут два буржуя?

– Как же, видал!

– Когда это было?

– Да с час тому назад.

Все новые лошади, тяжело сопя, проходят мимо. В каждых санях скучилось по пяти, шести и даже по восьми человек. Женщины сидят на коленях у мужчин. Кто-то кричит Юхе: «Сматывайся, старик, фронт прорван!» Но это не производит на Юху никакого впечатления – он словно заворожен видом движущейся людской массы. А вопросы и советы так и сыплются на него.

– Что стоишь такой важный, старик? Сторожишь какого-нибудь лахтаря?

Собственно говоря, Юхе следовало бы понять, что перед ним беженцы, и, возможно, где-то в подсознании он понимает это. Но дело в том, что он настроен на торжественный лад. Когда видишь такие толпы людей, не все ли равно, бегут они или наступают? Празднично приподнятое чувство охватывает старого Юху, угрюмая от нутра душа смягчается, губы что-то лопочут, мысли невольно стремятся облечься в слова: «Армия бедноты… демократии… Победа будет за нами…»

Но как только последние лошади скрываются из виду, Юха начинает ощущать всю неопределенность своего положения, и вскоре – это несомненно – им овладевает страх. Темные службы хутора и вплотную придвинувшаяся равнина словно одержали над ним верх, они на стороне хозяина Пайтулы, он один на темной дороге. Огни Ринне тоже мерцают так, будто ничего не хотят о нем знать. Где-то там, в этом темном доме, сидит сейчас хозяин. Выбеги он в этот момент, пусть даже без всякого оружия, Юха не смог бы его задержать. У Юхи такое ощущение, будто он тайно подслушивает, как работает мысль хозяина там, в доме, и в его представлении хозяин становится здесь главной фигурой – он и хозяин с глазу на глаз, лицом к лицу. Невидимая, настойчивая работа мысли там, в доме, вызывает в Юхе глухое раздражение. Против такой вот господской головы ничего нельзя поделать. Если б даже его убили, голова у трупа осталась бы та же, и тот, кто убил, все равно чувствовал бы себя побежденным. Это головы господ (и Юхе мерещится, будто он видит их великое множество, точно выставленных на каком-то помосте), – это они, они так раздражают своим видом бедноту… И тут Юха вдруг замечает, что стрельба у Кускоски давно прекратилась. Только что оттуда прошло столько народу, и теперь там пусто, совсем пусто. Юха и представить себе не может, что теперь там лахтари – там просто какая-то ужасающая пустота, она наваливается, душит. А за несколько сажен в другой стороне – голова хозяина Пайтулы. Теперь Юха один, Пайтула и эта пустота вошли в сговор, они застали Юху врасплох, они смеются. А огни Ринне словно умерли.

Юха спускается к берегу, хотя отлично знает, что никуда не посмеет уйти отсюда один. Он не посмеет и вернуться к Ринне, он должен стоять здесь, если понадобится – до утра. Здесь, в пределах хутора, все-таки безопасней, что бы ни случилось.

Со льда озера снова доносится скрип полозьев. Снизу снова подымаются одинокие сани. Юхе вдруг делается жутко. Все только что пережитое словно кричит ему: «Эти сани опасны для тебя, сейчас решится твоя судьба!» Те, что прошли здесь недавно, уже далеко. Теперь он во власти этих. Кажется, и у этих есть ружья.

Они сворачивают к воротам. «Вот тут он живет, сатана», – шепчутся они между собой и осаживают лошадь. Юхино сердце бешено колотится, мысль настойчиво уверяет в одном: он никому не сделал зла, никому. Лошадь останавливается, и один из людей отрывисто произносит: «Тайное убийство». Юха слышит слова, но не понимает смысла, – лишь колени начинают трястись. Человек повторяет громче:

– Тайное убийство.

– Э-э… какое такое убийство? – запинаясь, спрашивает Юха.

– Вот болван, даже пароля не знает!

Человек говорит так быстро, что Юха ничего не понимает. Он лишь подходит поближе и как можно более кротко произносит:

– Что вы говорите?

– Кто послал тебя сюда? – спрашивает человек.

– Ринне послал, – отвечает Юха, словно оправдываясь.

– Ну так стой здесь – подержишь лошадей.

Это молодцеватые, почти с барскими повадками ребята. Один из них очень красив собой, с выбивающимися из-под шапки неподстриженными, вьющимися волосами. Он ничего не говорит и лишь следует за остальными. Один стучит в дверь, двое других стоят несколько поодаль. Никто не отзывается. Затем снова стук, и сразу вслед за этим дверь распахивается вызывающе широко. Двое входят в дом, а тот красивый, с пышными волосами, остается снаружи. Юхе очень хочется подойти к нему, сказать что-нибудь хорошее, что-нибудь такое товарищеское, но он не смеет. Лучше всего оставаться здесь, у ворот – он никому не сделал зла. Разумеется, он честно держит лошадь – они наверняка скоро уедут и, конечно, увезут с собой хозяина. Он дешево отделается – он никому не сделал зла.

Снова хлопает дверь, хозяин выходит первым, те двое следуют за ним. Хозяин ступает решительно, словно знает, что его ждет; проходит мимо Юхи, но не замечает его. Один из парней подталкивает его дулом на козлы. Тот, что с красивым лицом, стоит в стороне; когда хозяин взял в руки вожжи, а двое других уселись в сани, он вскакивает сзади на полозья. Затем – вниз на лед, тем же путем, что пришли.

От безмерного чувства облегчения подкашиваются ноги, хочется сесть. С ним ничего не случилось и теперь уже не случится. Хозяина Пайтулы увезли, и он сохранил свой душевный покой. Его обругали за то, что он не знал пароля, но это только к лучшему, что он не знал пароля, так он останется в стороне от всего этого. Теперь, после того как хозяина увезли, у него такое чувство, будто весь хутор в его власти, на душе так спокойно и приятно. Он еще побудет здесь, пока не разберется, что к чему, – странно только, почему так тихо у Кускоски?..

Но что это они вытворяют там на берегу? Они стоят на месте, переговариваются, ругаются промеж себя, и вдруг бах – выстрел. Потом еще выстрел, и слышно какое-то бормотание. Кто-то удерживает лошадь. У Юхи подкашиваются ноги, в мыслях пусто, и чудится ему: вот она опять, торжествует там, в доме, эта необыкновенно суровая голова – голова господина, и простирает свою власть на него. А рядом с этой головой шевелится другая – голова хозяйки Пайтулы. И вдруг глохнет в душе Юхи все, что еще так недавно твердило: «Я никому не сделал зла».

Лошадь галопом мчится обратно в гору, в санях сидят трое. Они молча проносятся мимо хутора. Растерявшийся, онемевший от ужаса Юха хочет броситься им вслед, как вдруг за его спиной раздается стук копыт другой лошади и кто-то кричит: «Стой!» Из саней выскакивают мужчина и женщина, мужчина подбегает к Юхе.

– Ты кто такой?

– Я Иохан Тойвола… Меня послал сюда Ринне. Я никому не сделал зла.

– Заткнись!.. Стой и держи лошадь… Если кто пойдет – стреляй.

Они поспешно входят в дом, в ту самую дверь, из которой только что вывели хозяина. Юха охотно пошел бы с ними, страшно оставаться здесь, хоть ему и приказано держать лошадь. Повинуясь безотчетному порыву, он гладит ее, поправляет хомут, но ощущение гнетущей тяжести ночи не покидает его. Только что случившееся выпало из сознания, и все вещи предстают в той своей сущности, как они видны в момент, когда где-то очень близко вспыхивает молния.

Такова была ночь, в которую был прорван фронт у Кускоски и войска победителей начали занимать приход. Около часа пополуночи снова послышалась стрельба – это победители расстреливали повстанцев, оставшихся в Кускоски. К слову сказать, эти оставшиеся были удивительными людьми: они словно не знали ни о каких военных действиях, пребывая в странной уверенности, что им ничего не будет, что их даже не заметят во всей этой сумятице. Но им не поздоровилось, ибо в бою при Кускоски пленных не брали. Не знавших пароля расстреливали на месте, и в этой сумятице погибло множество невинных. Юха Тойвола, однако, в это время уже шагал по узкой тропе вдоль изгороди, все глубже уходя в лес. Стоявшие по обе стороны тропинки деревья и молодой подлесок словно умеряли страхи, пережитые Юхой на равнине у деревни. Уж этот-то окаймленный елями путь во всяком случае остался прежним, и если исподволь заглянуть сейчас в глаза Юхи, их выражение вызвало бы улыбку.

Теперь Юха окончательно избавился от своих бунтарских настроений. Он больше не обращает ни малейшего внимания на приглушенные хлопки выстрелов, он под защитой леса, там, в его глубине лежит несчастный, дорогой ему дом. И он твердо знает, что отныне у него будет лишь одно желание: прожить остаток дней в полной уединенности. Теперь, когда столько тяжелого осталось позади и он здесь в безопасности, его жизнь наверняка потечет спокойно. Хорошо все-таки, что он никому не сделал зла.

Грабители все еще орудовали в доме, когда на льду показалась пестрая вереница беженцев и ночная мгла терпко запахла страхом и отчаяньем. Тут только Юха по-настоящему задумался над тем, что же, собственно, происходит, и начал бестолково вертеться на месте, словно отбившаяся от стада овца. Ибо это стадо перестало быть его стадом, продолжать так дальше он не мог: утрачено было столь необходимое ему чувство безопасности. Ружейный приклад начал жечь ладонь. Вон оттуда надвигаются те, из дома вот-вот могут выйти эти, вон там виднеются огни Ринне, но туда мне нельзя, да и страшно уйти отсюда. Господи помилуй! Юха прячется в санный сарай, сует ружье в темный угол и прислушивается к приближающемуся шуму. Уже можно разобрать человеческие голоса, детский плач и причитания баб и вместе с тем какую-то совсем незнакомую речь. Слышит он и свое собственное прерывистое дыханье, и ружье в углу, на расстоянии вытянутой руки – как ненадежный сообщник, который может выдать его.

Вот выходят из дому те двое и ругаются, не видя его. «Неужто это был лахтарь? Черт подери, надобно было пустить его до того свету!»

Что-то теперь будет? Господи боже, отец небесный!.. Да что я говорю – ведь я ни разу не ходил к причастию этим летом. Я не умру, я не умру. К причастию, к причастию – сейчас же к причастию, если только уйду отсюда живым. Шум и шорох снаружи не утихают. Уже нельзя больше разобрать голоса тех, что вышли из дома. Неужели они ищут его? Господи боже, только бы попасть к причастию, а там будь что будет. Ноги вдруг прохватило холодом, под ложечкой засосало.

После того как шум снаружи затих, Юха долго еще стоял в углу. Ему все чудилось, что по хутору кто-то ходит, откуда-то слышался голос хозяйки Пайтулы, энергично хлопотавшей о чем-то вместе с какими-то сердитыми господами, – из тех, что все понимают не так, что им ни говори. Крадучись подошел Юха к двери, выглянул наружу, прислушался: ничего, только темная ночь вокруг– и лишь тогда рискнул выйти из сарая. Ночь еще дышала недавно случившимся и словно ждала чего-то нового. Огни Ринне погасли, но огни деревни еще мерцали со стороны Кускоски, словно свидетельствуя о том, что праздничная благовещенская ночь еще не вошла в свое обычное русло.

Итак, момент покаяния остался позади. Ружье по-прежнему стоит в углу, и только теперь, прикинув в своем одеревенелом воображении тот нелегкий путь, который ведет отсюда домой, Юха почувствовал, что, быть может, ему предстоит совершить явное зло. Если бы только выбраться из здешних мест! Он начинает осторожно спускаться с берега на лед, чутко прислушиваясь, готовый в случае нужды броситься назад к ружью. За всю свою жизнь он не выстрелил ни разу, не выстрелил бы и теперь, но инстинкт подсказывает ему: в этот момент, появись какая опасность, лучше иметь при себе оружие – так и надежнее, и как-то более соответствует обстоятельствам. Когда он уже наполовину спустился с берегового откоса, в голове мелькает мысль: ведь это сюда отвезли хозяина Пайтулы. Нет, он не оставит свое ружье. Он бегом возвращается обратно, хватает ружье и, осмелев, приближается к кромке берега.

Что-то черное виднеется на снегу у края дороги, там, где береговой скат уходит под лед. Юха с ружьем в руке подходит все ближе. Ночь вокруг словно подбодряет его, словно сама хочет показать ему это что-то. К чувству ужаса примешивается какая-то торжественность и любопытство. Вот уже ясно видно: он лежит на спине, запрокинув голову назад, возвысив грудь и живот. Правая рука приподнята, точно во сне, левая распростерта на снегу. Это хозяин Пайтулы, совсем недавно он был у Ринне и разговаривал так заносчиво. Юха вовсе не думает ни об убийстве, ни о том, кто его совершил, он лишь побаивается этого вот господина, что лежит сейчас перед ним. Прямо здесь, на снегу, ему чудится мозг этого мертвого господина во всей его раздражающей, подавляющей великости.

Юхе стало жутко, и рассудок попытался найти защиту: «Я вижу труп, могу же я поглядеть на труп. Кто бы ни пришел сюда, прежде всего увидит труп». И он боязливо огляделся вокруг, словно рядом с ним уже стояли другие. Труп хозяина Пайтулы, его мозг – все это снова стало чем-то несущественным. Темная ночь как будто спрашивала: «Хватит у тебя смелости уйти отсюда? Тебе предстоит долго идти по открытой равнине, прежде чем ты доберешься до своей глухомани; там ты, конечно, будешь в безопасности. А ружье? Куда ты его денешь?»

Юха подошел к трупу, словно по команде вытянул руку, положил ружье рядом – и давай бог ноги. Со стороны Кускоски раздался выстрел. Старый Юха, задыхаясь, бежит по льду, не разбирая пути, он стремится к противоположному берегу, к тому месту, где дорога начинает подыматься в гору. Безымянная опасность гонится за ним по пятам, и он успокаивает себя тем, что оставил ружье возле трупа. Он понятия не имеет о том, что происходит вокруг, он знает лишь одно: домой, к тому, прежнему. В памяти мелькают воспоминания: дети, покойница жена, гармонический час какого-то воскресного утра… жизнь еще может наладиться. В этот самый момент он спотыкается и падает на руки, застарелая грыжа выпала, на глаза навертываются слезы. Со стороны Кускоски раздаются два сердитых выстрела. «Что я вам сделал, люди, за что вы меня травите? Я социал-демократ…» Юха с минуту отдыхает на снегу.

Вдали, на обозначенном вехами пути, показываются новые вереницы беженцев. Это подстегивает Юху – он встает и судорожными рывками продолжает продвигаться к тому месту берега, откуда начинается дорога. Ружье осталось далеко позади, его найдут возле трупа, и никто не догадается, какой чудак бросил его там.

К двум часам ночи, изнемогая от усталости, Юха добрался до своего торпа. Целую неделю он не был дома, и когда дочь впустила его, спертый избяной дух показался ему необыкновенно приятным. Он зажег лампу, обвел взглядом избу, и в глаза ему бросились мелкие неполадки – результат неумелого хозяйничанья ребятишек. Они пытались что-то стряпать, что-то готовить себе. Масло, которое он в прошлый раз принес в бумаге от Ринне, не было положено в кадку, и его остатки так и валялись все в той же бумаге среди картофельных очисток и рыбьих потрохов. Дети лежали, скорчившись под латаным-перелатанным одеялом, на кровати с соломенной подстилкой в выстуженной избе. Как видно, они не слишком-то охотились ходить в лес за дровами – сырыми дровами.

И все же эта привычная, пожизненная нищета была мила старому Юхе в ту благовещенскую ночь. Разбитый человек, он с удовлетворением думал о том, что теперь всем его суетам пришел конец, что ему не надо больше стараться о том, прежнем. Он остался тем, чем был, – о большем теперь нечего и думать. Теперь надо выкручиваться как-то по-другому.

Наскоро перекусив, Юха заснул в праведном уповании, что теперь начнется новая жизнь.

И новая жизнь действительно началась, как только наступил рассвет. Все бурные переживания предшествующей поры как-то вдруг начисто забылись, изгладились из памяти. Одевшись в свои лучшие шубы, в села возвращались хозяева. Их видели повсюду: у общинного управления, у народной школы, у дома союза молодежи. И если их отношение к существовавшим доныне порядкам во всей своей потайности было несколько неясным, то их отношение к вновь установившимся было яснее ясного. По всему приходу уже начали арестовывать людей всех возрастов и обличий и в предрассветных сумерках некоторым уже успели воздать по заслугам. Многих сердобольных крестьян поначалу коробило от этих скорых расплат; люди вздрагивали, услышав о расстреле еще одного своего знакомого. Но вскоре и самые робкие привыкли к этому и даже бравировали своим безразличием перед другими. Так, мимоходом, шепнет человек человеку и усмехнется…

Интереснее всего было наблюдать со стороны за теми работниками, которые не участвовали в восстании, – такие были среди торпарей по всему приходу. Разумеется, они старались не болтать лишнего, но поскольку людям их уровня развития очень трудно скрывать свои мысли, то и они иной раз не могли удержаться от неосторожных высказываний, в которых теперь горько раскаивались. С остановившимся взглядом, прикусив язык, они держались теперь тише воды ниже травы. Многие хозяева во время восстания говорили вещи похуже и даже давали взятки, доносили на других, но то было другое дело – ведь никому бы и в голову не пришло заподозрить крестьянина-собственника в принадлежности к бунтовщикам. Но вот если ты был работником и имел неосторожность сболтнуть лишнее – тут уж было не до шуток. Мужчины незамедлительно являлись по вызову, женщины затаились. Но и из женщин многих арестовывали и ссылали на север, и тем страшнее было другим, когда шюцкоровцы проходили мимо окон.

Убийство хозяина Пайтулы получило объяснение в один миг. Около трупа нашли ружье. У Ринне, который, судя по всему, бежал из дому в величайшей поспешности, нашли поименный список выданного оружия. Из списка явствовало, что ружье принадлежало Иохану Тойвола. «Вот сатана! Неужто это его рук дело?» Вдобавок ко всему в ту же ночь хозяйка Пайтулы видела Юху у ворот своего дома.

Даже человек типа Юхи с утра соображает лучше, чем вечером. Едва проснувшись, Юха понял, что его дела далеко не блестящи. Того и гляди, в любую минуту нагрянут гости.

Он сидел в избе и беспрестанно поглядывал на дверь. Но та стена, где была дверь, не имела окна, тропы не было видно. Он то и дело выбегал на двор, без конца подбрасывал корове сена, чистил ее и выгреб из хлева весь навоз. Пожалуй, никогда еще торп не видел от него такой бурной деятельности, как в этот благовещенский день. Но пока все было тихо.

«…Теперь они нашли ружье возле трупа – плохо или хорошо, что я там его оставил? Во всяком случае, было бы хуже, если б я оставил его в углу». И тут Юхе пришло в голову, что какой-нибудь барин или хозяин не бросил бы так легко свое ружье, что ему бы и в мысль не пришло такое. Если б какой-нибудь молодой барин нашел его там, ему было бы и досадно и смешно, он учуял бы в этом какую-то нелепую мужичью хитрость, смысл которой совершенно непостижим людям с таким, как у него, складом ума. В самом деле: Юха Тойвола и молодой барин! Что может быть смешнее, чудовищнее такого сопоставления? И Юха Тойвола всю свою жизнь остро ощущал это.

Но жизнь иной раз, как нарочно, подстраивает весьма щекотливые ситуации, словно для того, чтобы, заложив в них частицу своей тайной правды, испытать человека. Под вечер того благовещенского дня к Юхиной избушке подошли двое пышущих здоровьем белозубых парней; проводником у них был местный житель по имени Пирьола. Юха заметил их из окна хлева, когда они были уже у ворот. Невидимый ими, он мог хорошо разглядеть их лица из своего укрытия, и кровь застыла у него в жилах. Это было нечто новое. До сих пор он не представлял себе сколько-нибудь отчетливо, как выглядит враг. Правда, ему и раньше случалось думать о сыновьях господ и хозяев, но он представлял их себе не как некую совокупность, а видел в них лишь отдельные личности – так, довольно безобидные, не очень даже умные люди, принадлежащие к лагерю врагов. Но на этих были одинаковые новые шапки и портупеи, за этими словно стояло все то общество, с которым он враждовал. Теперь он у них в руках, теперь только и остается стоять тут в хлеву и ждать, пока его не найдут. «Я сторожил Пайтулу. А там под навесом у меня сено с Пирьолы».

Пирьола – Юхе было все слышно – остановился перед навесом и сказал:

– Да, да, вот и сено, которое привезли от нас.

– Он отобрал его у вас? – спросил один из незнакомцев, чисто и как-то негибко выговаривая слова.

– Так точно.

Тем временем второй незнакомец вошел в избу и увидел те же мелкие неполадки, но совсем другими глазами, чем Юха. «Где твой отец?» – спросил он у девочки. «Не знаю». – «Как не знаешь?» Девочка при всем желании не могла ответить на этот вопрос. Тогда незнакомец повернулся к мальчику и спросил: «А ты знаешь, где твой отец?» – «Нет». – «А он был дома недавно?» «Был». – «Ну так как же ты не знаешь, где он?» – сердито крикнул незнакомец и подступил ближе. Мальчик заплакал. «Ладно, не реви, не съем я тебя».

Юха стоит в хлеве, прижавшись к той стене, где дверь, так что когда Пирьола входит, он видит сперва только Юхину красную корову. Но затем он замечает знакомые, противные, вприщур, глаза и кричит голосом, полным ненависти и какого-то прыткого злорадства:

– Вот он, в компании еще одной красной!

Человек, который заходил в избу, тоже подошел к двери хлева. Юха увидел красивое лицо и стройную фигуру, услышал сказанные ровным голосом слова:

– Выходите сттуда.

Юха подходит к двери и останавливается, – они загородили весь проход. Молодые солдаты глядят на него с таким видом, будто перед ними какое-то нечистое животное.

– Ну, выходите, не слышите, что ли?

Юха выходит, голова у него трясется, глаза совсем круглые. Пирьола как старый знакомый говорит ему:

– Пойдем в штаб, Янне, только не ручаюсь, как все для тебя обернется.

В дороге один из незнакомцев спрашивает:

– Это вы убили господина Пальмункрени?

– Нет, нет, вовсе не я, разрази меня на этом месте… Я тут ни при чем… – Юха шмыгает носом.

– А где ваша винтовка?

– Она там, это верно… Только я при этом не был.

– Ладно, подробности расскажете в штабе.

Они молча идут дальше. Юха подсчитывает в уме, сколько хлеба, салаки, дров и сена осталось дома. Если Пирьола заберет сено, корове не дотянуть до весны. И что станется с сыном? Дочь-то наверняка как-нибудь перебьется в людях. Вспоминается судьба покойной Хильту, на глаза навертываются слезы. Это его смертный путь… Ему уже не возвратиться по этой тропе вдоль изгороди… Ничего-то из его жизни не вышло. Он имел жену, торпарствовал, был социалистом – все это были вещи одного порядка. Он занимался всем этим потому, что так нужно было, а теперь он должен умереть… А дети еще ничего не понимают. Они у него тоже не такие, как у всех, его дети такие, словно их породил человек, который ничего не умеет…

Они выходят к деревне. В едва обозначившихся сумерках дома кажутся Юхе такими, точно с сегодняшней ночи прошло десять лет. Ему уже ясно, что его убьют; какой-то жаркой волною умягчается сердце, из старых глаз, с носа капают обильные слезы. Ноги наливаются усталостью, только теперь это какая-то необыкновенная, оглушающая усталость. В глубине размягченной души все шире разрастается чувство, которое он испытывал на протяжении всей своей жизни, – гнетущее ощущение беспомощности. Если бы шестидесятилетний сын давным-давно умерших Пеньями и Майи, бывшей служанки с Никкили, обладал более развитым умом, на последних километрах своего земного пути он, вероятно, мог бы почерпнуть известное удовлетворение в вышеперечисленных фактах его жизни. Но так они лишь выливались в слезах, трогая все более смягчавшуюся душу.

Все новые и новые дворы появлялись на пути. Некоторые из них кишели солдатами – даже про себя Юха не осмеливался назвать их лахтарями. У коновязей стояли десятки лошадей. На одном дворе Юху посадили в сани, приставили к нему новых конвоиров. Все яснее отдавал он себе отчет в том, что он уже не жилец на свете. Лишь бы поскорее разделались с ним и не пытали. Больно думать о детях и о корове – и все время хочется плакать…

Дело Иохана Тойвола с самого начала сочли ясным и не вызывающим никаких сомнений. Он до последнего дня творил вместе с другими преступные дела – последним была конфискация меховых полстей – и к тому же играл явно не последнюю роль в убийстве господина Пальмункрени, хотя и самый ревностный обвинитель, увидев обвиняемого, усомнился бы в том, что он способен стрелять. А среди местных жителей не нашлось ни одного, который бы посочувствовал ему. Правда, в тот благовещенский вечер некоторые крестьяне невольно испытывали чувство жалости, видя, как его увозят, но им самим это было неприятно, и, когда все осталось позади, они с облегчением подумали, что теперь больше не придется иметь дела ни с Юхой, ни со всем тем, что напоминает им о нем. Так иной человек нарочно отлучается из дому, когда режут скотину, а возвратившись, с удовольствием созерцает аккуратно разделанную тушу.

Юха трясся душой и телом, когда прибыл в место заключения. Он твердил себе, что его убьют в тот же вечер, беспрестанно рисовал в своем воображении, как пуля входит в его тело, бормотал что-то вроде молитвы и потому совсем не обращал внимания на окружающее. В комнате было так тесно, что лишь часть людей могла разместиться лежа. Заключенные кашляли и плевались. По мере того как проходили часы, ожидание смерти становилось все напряженнее. Некоторые молились о том, чтобы бог взял их душу, прежде чем это сделают люди. Смешно было смотреть на молодых хулиганов теперь, когда их зверские лица поневоле являли серьезное выражение. Один из них пытался заговорить с часовым. «Не бойсь, всех не убьют», – ответил тот с равнодушной усмешкой.

Ночь проходит, но на расстрел еще никого не повели. Под утро то один, то другой начинает дремать, и вскоре в комнате слышно лишь сонное сопенье, припадочный кашель да время от времени: «Господи боже, отец небесный». Слышен даже храп: молодой хулиган может отлично спать даже в такой обстановке.

Утром приводят еще пленных. Они хотят пробраться к окну между лежащими на полу людьми, но часовой приказывает им разместиться у внутренней стены.

– Дорого приходится платить за свободу, черт побери! – говорит один из вновь пришедших.

Сон не освежает, всем кажется, будто его вовсе и не было. Однако и короткий предутренний сон способен провести границу между вчера и сегодня. Утром все чутьем угадывают, что до вечера никого не расстреляют. Впереди долгий день допроса.

В половине девятого утра военный судья, комендант и местный начальник пьют кофе. Все трое взвинчены и почти готовы поцапаться друг с другом, – дела несколько подзапутаны, день снова будет тяжелый. Все нужно, и ничего нет. Огромное число пленных – большое неудобство, единой линии поведения по отношению к ним нет. Одних отпускают под поручительство хозяев, других самочинно расстреливают солдаты; если среди них оказываются сапожники, их немедленно сажают за работу. Весь день хозяева тащат на допрос баб и еще черт знает кого. Кто-то требует расписку за телефон, который забрали солдаты. Все это до того выводит из себя, что комендант и судья то и дело невольно переходят на шведский, хотя местный начальник – финн.

Самым трудным все же является вопрос о пленных.

– Прежде всего надо заняться тех, кого ждать смерть, – говорит судья.

– О allaesikunta-huliganer kan man ge brödkort utan vidare,[19]19
  Всех хулиганов, служивших в штабе, можно без промедления пустить в расход (шведск.).


[Закрыть] – говорит комендант.

– Так-то оно так, только черт их разберет, кто служил в штабе.

Эти два столь различных мира – заключенных и штабных офицеров – после девяти утра приходят в теснейшее соприкосновение. Судья сегодня в ударе, и дела у него подвигаются быстро. Когда наступает вечер, четырнадцать заключенных сослано на север, девять приговорены к расстрелу.

Тех, кого должны расстрелять, отводят в особую комнату на другой стороне двора. У дверей становятся двое часовых с примкнутыми штыками и гранатами у пояса. В течение дня среди солдат – местных жителей – распространяется весть о том, кто попал в эту комнату. Там заведующий кооперативной лавкой. «Ну, насчет этого мы и не сомневались». Альвина Кульмала и Манта Виртанен. «Как? И их туда же?» И Юха Тойвола. «А, и этот тоже! Стало быть, и его отродья сядут теперь на общинные хлеба!»

Девятеро в комнате ожидают наступления ночи. Женщины уже несколько успокоились, и одна из них спрашивает у постового, который час.

– Ты что, очень торопишься? – отвечает часовой.

Караулы сменяются. Кто-то снова спрашивает у часовых, не утомительно ли стоять на часах.

– Спасибо за доброту – скоро освободимся. Егерь уже пришел.

– Он встанет часовым?

– Угу… Нарочно просил приберечь для него последнюю вахту.

Задавать вопросов больше не хочется.

Двое малых, неразумных детей человеческих проводили уже вторую страшную ночь в далекой лесной избушке. Вечером девочка прибежала на соседний торп разузнать, не слышно ли чего об отце, но не застала там ни души и с протяжным ревом, задыхаясь, возвратилась обратно. Мальчик плакал в темной избе. Так, беззащитные, они приготовились пережить еще одну ночь. Прежде они постоянно ссорились друг с другом, и отец часто бил их. Теперь им все время мерещилась старая плешивая голова отца, с торчащими пучками волос по бокам. С криком ужаса выплескивались наружу темные инстинкты крови. Пойманная птица и оставшиеся в гнезде птенцы, – может, это сравнение и банально, но во всяком случае верно.

Вон он сидит в углу, этот старый воробей, – руки сложены на коленях, голова трясется. Весь день у него была одышка, кололо в груди. Он был у судьи, но ничего не помнит об этом. То одно, то другое из всего, что он пережил на своем веку, всплывает в его памяти. Первые ночи, проведенные с покойной женой, – что ни говори, это были счастливые ночи. А потом несчастье с Хильту. Теперь, прослеживая судьбу дочери с самого детства, он видит ее жизнь как непрерывный путь к той лунной ночи, когда Хильту утопилась в озере. За отчетливостью своего видения он даже не сознает того, что так стало казаться ему только сейчас. Его голова продолжает непроизвольно трястись, и через некоторое время события его собственной жизни начинают представляться ему в той же последовательности, что и события жизни Хильту…