Текст книги "Кольцевая дорога (сборник)"
Автор книги: Геннадий Пациенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
3
Теперь ежедневно приходилось носить на работу стальные пластинки с деревянными ручками: кельмы. Припрятывать их на стройке категорически запрещали. Удобная кельма немало значила: рука привыкала к одному мастерку, чувствовала его.
Утром во дворе Долгановский проводил инструктаж.
– Несмотря на современное многообразие отделочных работ, – бесстрастно говорил он, – штукатурные работы не потеряли своего назначения…
– Как по учебнику шпарит.
– Слово в слово, – поддержал Антон. Группа разместилась с солнечной стороны строительного вагончика. Рабочие уже приступили к делу, и кроме пэтэушников да завуча с мастером во дворе никого не было.
– Штукатурные работы в многоэтажных зданиях начинаются с верхних этажей, – продолжал Долгановский. – Ваш мастер расписался в специальном журнале стройки за соблюдение вами техники безопасности. Мусор, доски, кирпич из здания спускайте только по закрытым желобам и ни в коем разе не сбрасывайте…
– Нам уже говорили…
Долгановский пропустил замечание.
– Дранку теперь используют редко из-за ее трудоемкости. А в новых домах не применяют вообще. Но здесь вам придется поработать дедовским методом. Желаю успеха!
Мастеру тоже нашлось о чем порассуждать:
– Перед работой осмотрите свои места. Все лишнее, особенно доски с торчащими гвоздями, уберите.
«Откуда там доски с гвоздями? – подумалось Игорю. – Нарочно, что ли, оставил…»
– Если доски тяжелые и нельзя убрать, загните гвозди, чтоб не было травм, – продолжал Щербаков. – Рекомендую также, в порядке пожелания, покрыть олифой ручки молотков, терок и полутерок. Не будут намокать, и раствор не пристанет.
– А где взять олифу?
– У старосты группы.
– Главное, не терять инструмент, – напомнил еще раз Долгановский, перед тем как разойтись.
По словам Евгения Григорьевича, за утерянный инструмент могли вычесть из причитавшихся за работу денег.
Здесь будет первая получка за практику. В прежней жизни каждый ограничивался той мелочью, которая перепадала от родителей. Этой мелочи знали цену. Теперь же они сами должны были получить кое-что. Будет о чем поговорить родителям.
Игорь размешивал в ящике раствор, бросал его мастерком на стенку и по звуку определял, удачен ли шлепок. Он воображал, каких после практики наберет покупок – отцу и матери, всерьез начнет помогать родителям. А каким непохожим приедет сам он в родную деревню, явится вечером в клуб. На стройке они заприметили уже многих рабочих. Больше других понравился крепкий, высокий парень, он приезжал на работу каждое утро на собственном мотоцикле. Парень, как выяснилось, окончил то же училище. Ребята завидовали ему. Со временем и они приобретут такие же мотоциклы. Игорь даже прикидывал втайне, как будет возить на своем мотоцикле Милу.
Оштукатуренные стены приобретали ухоженность. Работа преображала их. Труднее давались углы, где линия должна получаться четкой и ровной. Сделать ее такой с одного раза часто не удавалось. Доводить угол считалось не простым делом.
Больше часа пытался Игорь забросать стену раствором и разровнять. Ту самую стену, где набивали они с Антоном мазутную дранку. Сколько ни водил он в том месте теркой, сколько ни ровнял – раствор не держался. Одно время казалось, что он застыл, и ребята начали было уже переносить ящик с раствором к другой стенке. Но не успели и двух метров пройти, как за спиной чавкающе упал огромный шлепок.
Опустили ящик, оглянулись – да так и застыли: на стене оголенно зияла дранка. Хоть плачь. Зияла там, где они набивали последний куль. Раствор на глазах сдвигался, полз с шорохом вниз, подобно скользящему по крыше отсыревшему снегу, потом отваливался, оголяя немалый участок дранки. Оба смотрели то на стенку, то друг на друга. Просто не верилось, что так скоро и с такой легкостью рушилась их работа.
Антон взялся лепить угол снова. Но свежая штукатурка сползала еще быстрее. И тогда решили насыпать в ящик побольше вяжущего алебастрового порошка.
Мигом размешав, выметнули раствор и, не давая сползти, разровняли, загладили место.
Раствор вначале как будто замер, утихомирился. А чуть спустя штукатурка ожила заново, нависла наплывом и отвалилась знакомым шлепком.
После Антона попробовал Игорь. Он лихо и хлестко метнул несколько раз, но получилось то же самое. Вот тебе и заработок… Да так и на еду-то не хватит!
Место на стенке коварно держало их, они не могли из-за него двигаться дальше. И, чего доброго, рисковали оказаться в группе последними. На крайний случай можно бы обратиться к мастеру Щербакову: так, мол, и так, Юрий Владимирович, не получается что-то. Однако мастера на месте не оказалось. По правде говоря, неохотно и принимался он поправлять работу своих подопечных, предпочитая, чтобы доводили все сами. Мастеру предстояло к тому же писать на каждого отзывы, давать заключения, и неувязки могли быть потом упомянуты. Лучше уж с самого начала доделывать все самим, чтоб никто и не знал о твоем невезении, чтобы не послали вместо почетной стройки куда-нибудь к чертям на кулички.
Дело меж тем основательно застопорилось. На беду, заглянул еще Валька Павлихин и пуще взвинтил. Вальке, здоровенному, с коротким широким носом битюгу, надлежало сообщить, что принимать работу, возможно, придет сегодня сам завуч училища Долгановский. И надо, чтоб работа смотрелась как полагается.
Показывать плохую работу – Мало приятного. Начнут вникать, что да как, а там, глядишь, штукатурить свинарник отправят. Предупреждал ведь Долгановский перед практикой. А такая работа казалась штукатурам занятием самым что ни на есть обидным: этим можно заниматься и не оканчивая строительного училища.
Форма… Хранил Игорь Божков у себя фотографию, сделанную в день получения пэтэушной формы: касаясь рукой спинки стула, стоит он в отутюженной, аккуратной одежде. Стоит чуть строговатый от излишней внимательности и напряжения, уже не мальчишка, но и не юноша пока, а просто восторженно настроенный человек, готовый ко всему необычному в новой для него жизни. А тут дела не складываются. В группе наверняка отыщут козла отпущения, закивают на Божкова и Камышкина, как на бракоделов.
Удивительная штука – работа. Давно ли настрой был отличный, и о чем только не мечталось. И вдруг все пропало, потускнела радость.
И когда уже казалось, что нельзя ничего придумать, явилась вдруг обнадеживающая идея – залепить брешь вчистую одним алебастром, а поверх чуток потянуть раствором.
Оба хорошо знали свойства порошка – приставать к чему угодно. Не теряя времени, они развели алебастр, размешали и прямо пятерней принялись лепить угол. Масса мигом твердела, застывала почти на пальцах, но ребята не скупились, сыпали порошок из бумажного мешка в ящик, лили воду, мешали и лепили, лепили…
Брешь на глазах уменьшалась. Штукатуры, покрывая дранку, все еще боялись, что раствор сдвинется, поползет. Но ничего подобного не случилось: месиво в мгновение застывало. Поверху нанесли тонкий слой нормального раствора, и место на стене, как им казалось, перестало чем-либо выделяться…
Сунув вскоре в дверь голову, Павлихин предупредил их о появлении завуча. Вовремя же управились! Рядом слышались голоса, кто-то стучал по стенке соседней квартиры, пробуя на звук штукатурку, после чего, шаркая и переговариваясь, обходящие направились к ним. Проверяющих – трое: завуч Долгановский, разрумянившийся от ходьбы по переходам и лестницам, мастер Щербаков. Позади всех топтался Павлихин.
– Можно? – спросил завуч с излишней бодринкой в голосе, жестом приглашая и остальных за собой в комнату.
– Можно… – ответил Игорь. Они с Антоном стояли ни живы ни мертвы после тщательного обследования соседней квартиры. А вдруг и здесь начнут? И определят брак по стуку.
Долгановский, трогая бородку, окинул цепким взглядом комнату – от потолка до пола, как если бы выискивал в ней пыль или паутину. Игорь с Антоном затаенно следили за его вездесущим взглядом.
– Молодцы!.. – сказал он. – Ведь правда – молодцы, а?
По тону, каким спросил Долгановский, чувствовалось, что доволен он не столько ими, сколько тем, как поставлено в училище трудовое дело. Похвала завуча явилась такой неожиданностью, что и Игорь и Антон, оставшись одни, едва не закричали и не запрыгали от радости. Завуч с мастером заглянули не случайно – готовился разбор. И напарники не ошиблись.
Как только вымыли руки и выстроились во дворе, Евгений Григорьевич проверил, каждый ли взял с собой мастерок, хорошо ли вычистил или припрятал его до утра в рабочей комнате.
– Это теперь ваше оружие, – наставлял Долгановский, расхаживая взад-вперед перед строем. – Оно не должно ржаветь. Только тогда вы чего-либо добьетесь.
Говорил завуч четко, проникновенно. Ему нельзя было не верить. Казалось, и впрямь за поясом у тебя не мастерок, а некое редкостное оружие, которым ты совершишь со временем чудо.
Однако о самом практикантском деле Долгановский почему-то особо не распространялся. Очевидно, сказать о нем намеревался позже, когда ремонт закончится полностью.
Завуч был для ребят личностью загадочной. По словам Вальки Павлихина, который каким-то образом знал о нем больше других, носил бороду Долгановский только затем, чтобы скрывать на лице шрамы, приобретенные в войну, а был он якобы летчиком.
Верхние зубы Долгановского при разговоре сквозили щелью, придавая лицу выражение какой-то не по годам непривычной, неуемной лихости. Внешность одновременно и подкупала, и настораживала: человеку под шестьдесят, а вид – несерьезный.
Принимая в училище, Евгений Григорьевич пожимал каждому руку, крепко и дружески тряс ее и делал для себя заключение: кем быть новичку. Иногда оно было молчаливым, иногда категоричным: «Этого – в каменщики. Того – в штукатуры». И если потом кому-то хотелось учиться другой специальности, Долгановский долго беседовал и разубеждал желающего.
Ловко же залепили Игорь с Антоном угол, даже вездесущий завуч и тот не заметил, даже прорабу и мастеру не пришло в голову проверить. Впрочем, Щербаков и не смотрел на стену с той пристальностью, с какой смотрел и оценивал завуч, который должен бы знать: угол для штукатура – дело наиболее сложное…
Все-таки интересно, отчего не держался раствор, полз вниз? Хорошо бы спросить у знающих людей. Но спрашивать рискованно: неизвестно, к чему приведет такой интерес. Оба еще не умели предвидеть и отводить от себя неприятности. Неопределенность и неизвестность заставляла Божкова и Камышкина жить несколько дней с опаской: вдруг да обнаружится.
А между тем об их первой квартире говорили как о лучшей. Им дали вторую, потом третью, четвертую, и углы везде получались более или менее сносными: иногда хуже, иногда лучше, а некоторые были и совсем отменные. И друзья постепенно забывали свою неудачу в начале практики. Забывали в порывах рвения, старания, азарта.
Трудные углы больше им не встречались, хотя кривых и косых было еще достаточно.
4
Мила играла на пианино, знала наперечет известных актеров, изучала языки – в чем только не разбиралась дочь директора строительного училища! И не снилась прежде такая девушка Игорю Божкову, и не предполагал он встретить ее. А что знал сам он, кроме любимой книжки стихотворений, с которой в редкий день расставался? «Когда волнуется желтеющая нива и тихий лес шумит при звуке ветерка…» Стихи погружали в размышления, переносили к хлебам и нивам в разгаре лета… Ни одного детектива, ни одного фантастического романа не прочитал… Он и услыхал-то о них только в городе, став учащимся ПТУ.
В чем разбирался он? На это Игорь Божков, пожалуй, и не ответил бы. Ради Милы он готов был сделаться каким-то иным человеком, непохожим на прежнего деревенского паренька. Уж очень отличался он от тех мальчишек, которые учились с Милой в школе, ходили в кино, гуляли по улицам… Несколько раз он встречал их и дивился абсолютной несхожести между собою и ими: самоуверенными, в заграничных джинсах, вельветовых пиджаках…
Игорю всегда не хватало времени. Зимой, по весне и осенью отправлялся в школу, до которой было часа два ходу да столько же назад. Потом уроки… Игорь силился, перебарывая сон после ходьбы по морозной дороге, и с горем пополам одолевал заданное: что-то читал, решал, писал и, запихнув затем в сумку все, ложился спать, чтобы наутро, когда еще не угадывалось и рассвета, бежать с сумкой на край деревни – к месту сбора.
Оттуда гурьбой трогались в путь. Опоздание на уроки грозило либо возвратом и последующей нахлобучкой дома, либо одиноким бегом по темной, пугающей каждым кустом предутренней безлюдной дороге – меж кустов, спящих полей, безразлично белевших холмов и горушек; и любой непонятный предмет на дороге пугал, заставлял задерживаться и пристально вглядываться – что там?..
Мечтой каждого было лето, и школьники жили его ожиданием, предчувствием теплых дней, каникул. И как же ошибались они в своей заветной мечте! Беззаботных дней выпадало летом так мало, что их не упомнить. Они были похожи на недолгий сон.
Летом ждала работа в колхозе и дома: очередь пасти стадо, косить сено, возить силос, помогать отцу и матери. И только в самый горячий полдень удавалось метнуться на час-полтора к купальне, побултыхаться в воде, поваляться в песке и, прибежав затем домой, наскоро поесть, чтобы разом со взрослыми впрячься вновь в страдное летнее дело.
Вечером горело лицо, саднило руки и ноги, валил сон, где приткнешься, на что голову приклонишь – там и засыпаешь. Только и была радость, когда привозили кино и показывали его в сельском клубе. С киномехаником ребятня норовила сдружиться, ради кино не принималось в счет никакое недосыпание, никакое ждущее тебя рано поутру занятие. Все нипочем было в вечер кино.
После восьми классов большинство срывались в ПТУ, на разные курсы или подавались, как Божков и Камышкин, учиться строительному ремеслу.
Многое в городской жизни оказалось для них незнакомым и новым.
В клубе училища актеры областного театра показывали как-то для пэтэушников сцены из спектаклей Островского. Впервые видел Игорь настоящих артистов. Они обворожили его, как покоряет человека прекрасное.
Игорь сразу же загорелся посмотреть хоть один спектакль целиком. Посмотреть не одному, а вдвоем с Милой. Купив два билета, он носил теперь их как драгоценность.
Они были приобретены на пятерку, присланную в письме родителями ко дню рождения, отец и мать просили, как обычно, чтобы он приехал к ним на выходной. Воскресенье за воскресеньем отодвигал он поездку. Написать домой рука не поднималась: все надеялся вырваться хоть на один день. Обжигающее нетерпение побывать в театре с девушкой было как вхождение в неоткрытый мир, к которому он рвался. И вот у него в кармане билеты.
– А что там? – спросила Мила после некоторого раздумья, когда пригласил ее в театр.
– «Лес» Островского. Я смотрел отрывки – просто здорово!
– Я должна поговорить с родителями…
– Хочешь, я позвоню им? – оживился он, уверенный, что Милу отпустят.
– Понимаешь, меня уже приглашали на этот спектакль… А вообще-то я видела «Лес», – сказала она как-то потерянно.
– Все мы видели лес… – пошутил он и серьезным голосом добавил: – Тут исключительный случай…
– Какой?
– День рождения!
– У тебя?
– Да.
– Причина уважительная… Давай так. – И Мила тронула его за руку. – Встречаемся в воскресенье здесь. Идем в театр, но там сядем в разных местах…
Игорь взглянул на нее с удивлением и немым вопросом, словно бы рядом шел другой, впервые встреченный им человек.
– Только не обижайся. Так уж получилось. Я пообещала пойти в театр с одним мальчиком. Я просто с ним посижу…
«Там будет видно, – решил он. – Может, и не придет ее мальчик. Это, видно, Дима…»
О Диме он услышал в тот день, когда первый раз был у Сергиных. Виктор Петрович болел, лежал после сердечного приступа.
Игорю поручили показать ему стенную газету, подготовленную для городского смотра профтехучилищ.
Перед дверью квартиры паренек нерешительно затоптался, сверяя номер с записью на бумажке: вроде совпадало. И тем не менее звонить не решался. Вдоль дверного косяка, на уровне ручки, были надписи – столбец кривых слов. Немудрено было бы встретить их в общежитии, в вагоне, на школьной парте, на скамье – где угодно, но не на дверях директорской квартиры. Читать выцарапанное Игорь не решился и в смущении нажал кнопку.
В квартире сполошно заметалась собака, щелкнул замок. На пороге возникла седая дородная женщина. Славянская простота лица и сероватые, вероятно когда-то бывшие голубыми, глаза напоминали ему сельские лица женщин, хотя прическа и седина были типично городскими. Игорь пояснил, по какому поводу приехал.
Очень приятно. Меня зовут Раисой Михайловной, – назвалась она и требовательно сказала: – Мила, встреть молодого человека. Я скоро вернусь.
Женщина ушла, по ее тону Игорь догадался, что – она хозяйка и о приезде пэтэушника знала заранее.
Редко найдешь квартиру, убранную с такой тщательностью, какой выглядела квартира Сергина.
Он вертел головой, оглядывая в красных цветных обоях прихожую, прикидывая, куда бы повесить фуражку, стесненно держа ее в руке. Из дверей комнаты на него сощуренно смотрела Мила.
– Проходи, папа там.
Сергин сидел на диване, прикрыв ноги пледом.
– Сердце, брат, подвело… Кажется, отпускает понемногу. Ну, как наши дела? Что новенького?
Он показал директору стенгазету, пояснил, как и что будет доделывать, дорисовывать, дописывать. Сухощавый Сергин слушал, кивал.
Когда оговорено было все и задерживаться, казалось, незачем, Игорь встал.
– Ты в училище? Не спеши. Почаевничаем. А то, брат, наскучило мне одному быть с женщинами.
– Прямо уж и наскучило, – улыбнулась Мила. – Что бы ты без нас делал?
– Да умер бы с голоду, – в шутку ответил Сергин.
– И умер бы, – подтвердила она, заботливо поправляя плед.
Игорь молча слушал забавную перебранку отца и дочери. В этой квартире, как ему представлялось, каждая вещь располагала к уюту и беззаботности, будь то цветные оконные занавески или стоящие по углам комнаты мягкие кресла. Казалось, немыслимо огорчаться чем-либо в такой квартире или пребывать в плохом настроении; как умудрился Сергин в ней заболеть?
– В самом деле, не уходи. Сейчас мама вернется, и будем чай пить.
– Ну, раз дочь просит, надо остаться, – заключил Сергин. И было видно, что Мила для него немалая в жизни радость. – Ты пока показала бы Игорю библиотеку.
Три больших книжных шкафа доверху заставлены книгами, альбомами, на полках макеты кораблей и парусников различной величины. Сергин служил когда-то на флоте и преподавал долго в морском училище, выправка его и сейчас напоминала военного.
В прихожей вскоре задребезжал звонок, залаяла собака, и Мила пошла встречать мать.
За столом Раиса Михайловна, словно бы между прочим, сказала мужу:
– Витенька, ты бы попросил молодого человека замазать косяк. Вы из группы штукатуров, Игорек?
– Да, – подтвердил он, сказав, что он пока будущий штукатур.
– Я заплатила бы.
Жар опалил щеки. Хотелось ответить, что подновить косяк ничего не стоит, он и так залепит его, затрет – какая тут плата? Только пусть лоботрясы впредь не ковыряют и не царапают там разную чушь. Одновременно же хотелось и до конца прочесть написанное у дверей, что за слова были там, кроме имени Милы, которая молчаливо двигала по тарелке ложкой и то ли вслушивалась в разговор, то ли думала о чем-то своем…
– Я и сама затру, – сказала она матери. – Можешь не волноваться.
– Сиди уж, – рукой махнула Раиса Михайловна, – без тебя управятся.
– А я бы не так поступил.
– А как? – взглянула на мужа Раиса Михайловна.
– Заставил бы затереть того, кто писал.
– Диму?!
– Я сказал: того, кто написал!
– Вот и получается: кто писал – не знаю, а я, дурак, читаю, как в «Записной книжке» Чехова, – отпарировала Раиса Михайловна. – Не звать же Диму…
«Любопытно, что это за Дима?» – подумал Игорь.
Молчание, воцарившееся за столом, нарушил пророкотавший гром. Только тут Игорь заметил, что в комнате потемнело. Зашумели под окнами верхушки деревьев, потом блеснула молния и вновь прогремело – сухо и резко.
– Гроза, – произнесла Раиса Михайловна, закрывая в испуге форточку.
– Просто дождь, – высказалась дочь.
– Это хорошо, когда дождь перед летом, – заключил оживленно Сергин.
Мила поблагодарила мать и встала из-за стола. Она подошла к окну. Игорь проводил ее взглядом. Темные волосы, собранные сзади в небольшой аккуратный пучок, четко обрисовывали голову на фоне окна. Она показалась Игорю очень красивой.
Он тоже встал и, сказав «спасибо», собрался уходить.
– Теперь уж сиди, – посоветовал ему Сергин. – Куда в дождь-то?
– Я трамваем поеду.
– Ну, смотри.
– Можно я провожу? – вызвалась Мила к немалому удивлению родителей.
Видя, как поспешно дочь стала одеваться, Раиса Михайловна попробовала остановить ее. Но вмешался Сергин, и она нехотя уступила.
– Захвати хотя бы косынку, – посоветовала мать.
– Не возьму.
– Почему?
– Да потому, что не нужна. Я так люблю ходить.
– Положи в карман хотя бы…
Дождь сеял мелко и плотно. Мила и Игорь неторопливо шли по улице, не замечая дождя.
– Видишь, большой дом, во-о-он, прямо через дорогу? Это мединститут, – показала Мила на довольно внушительное здание с колоннами. – Я туда поступать буду, – сказала она то ли обрадованно, то ли из желания поговорить.
– Совсем близко ходить, – сказал он, чтобы поддержать разговор.
– Мама настаивает, чтобы я поступала именно в медицинский.
Дождь, однако, продолжал сеять и с монотонной медлительностью шелестел в листве деревьев, словно бы перебирал, пересчитывал каждый листок. Вот и остановка трамвая. Несколько человек ждут под деревьями. Мила предложила:
– Давай еще погуляем.
– Давай, – поддержал он.
– Я люблю дождь. Вот такой теплый, как сегодня. Когда он идет, я брожу долго по улицам. От дождя волосы становятся лучше.
Впереди виднелся кинотеатр, возле которого Игорь, по всей вероятности, мог встретить ребят из своего училища; они бы увидели и потом рассказали, с какой удивительной девушкой ходил он. Но Мила перешла на другую сторону улицы, где почти сплошь виднелись вывески магазинов. Фуражка Игоря намокла, отяжелела, клонила голову, как зрелый подсолнух.
Мила шла чуть впереди, и с темных волос ее стекала вода.
– Зайдем в аптеку? В дождь там мало народу, – тряхнула она головой.
– Ладно, – смирился он без особой охоты: там решительно нечего было делать, да и что покупать, не имея денег.
– Мы на минуточку только.
Оказывается, Мила обещала принести «бодягу» одному мальчишке, которому «поставили» на школьном вечере синяк. Говорят, что «бодяга» помогает, синяк быстрее сойдет. Игорю, признаться, такое откровение пришлось не по душе: как будто знакомый и сам не мог забежать в аптеку. Теперь он плелся под дождем, притихший и сосредоточенный.
Потом провожал Милу домой, до самой двери. На площадке зажгли ненадолго свет, и на дверном косяке светилось выцарапанное. Целый словесный столбец. Мила поторопилась свет погасить и уже в темноте надавила кнопку звонка. Но он успел прочесть. Столбец был из одной и той же повторяющейся фразы: «Я люблю тебя…» И под каждой фразой крупно стояло ее имя.
Досада и сожаление родились в нем. Сделанное таким необычным и странным способом признание читается не только соседями, но и каждым, кто приходит к Сергиным. Но где-то шевельнулось и непонятное, ничем не объяснимое сожаление, что признание исходило от кого-то другого, вероятно везучего и счастливого парня.
Поздно вечером вернулся Игорь в училище. Вахтерша долго не открывала, а открыв, предупредила, что в следующий раз заставит ночевать на улице. На тумбочке, прикрытой бумажной салфеткой, ждал ужин: кусочек мяса, сахар и два ломтика хлеба – черный и белый, принесенные из столовой Антоном Камышкиным.
