Текст книги "Кольцевая дорога (сборник)"

ВЫСОКИЕ ДНИ[1]1
  © Издательство «Современник», 1979 г.


[Закрыть]
Повесть

Долго рвался он к этому делу, к этому тряскому, будоражному машинному гулу. Руки Родиона попривыкали к колесикам, рычагам, рукояткам, кнопкам еще до работы на станке. Этими руками он всегда в жизни что-то ворочал, крутил, опускал, поднимал – тренировался в армии: станок как танк. Крутишь и правой и левой – подводишь, разводишь, – двигаешь сразу двумя руками. Солдатом полюбил Родион разные механизмы, научился отличать в работе каждый на слух.

Но сегодня был не его станок, а запасной – староватый, стоявший на всякий случай. Его прежний, который он заботливо доглядал, протирал, ублажал почти что, гудел ровнее, был послушнее и налаженнее. Он-то теперь и был разобран. Разложен по частям, каждая деталь порознь.

По выработанной давно привычке руки ложатся на пусковой рычаг, открывают щиток, мигом достают обточенную деталь. Кладут и тут же вставляют новую. Так целую смену.

Нажитым чутьем угадывается под конец смены по станочному гулу время. По тому, как бьется под резцом тонкая жилка огня, как, коротко щелкая, замирает в станке шпиндель.

Разогретые за много часов работы, человек и станок пребывают в одном напряженном ритме. Опережая друг друга, бьются в каждом из них два заряда, две силы. У станка – мотор, у человека – сердце. Словно бы мощью мерятся. У человека есть еще память. У станка же лишь царапины, выбоины, трещины, разного рода отметины – следы, оставленные до тебя чьими-то руками.

Немало пришлось поработать на прежнем станке, пока приноровилась рука, пока свыкся с единственным у незарешеченного окна местом. В вечернее и ночное время мигали в то окно звезды: дивились людскому неугомонному шуму, размеренной суете и словно бы помогали своим мерцанием забыть усталость.

До мелочей все было ведомо, привычно, знакомо там. И споро шла оттого работа. Здесь то поджидать надо, то отпустить что-либо, то подкрутить, а время идет, летит…

* * *

На миг поднял Родион голову и тотчас увидел, как приближается проходом Сипов. Как обычно, шел мастер, чуть косолапя, припадая на левую ногу, как бы подтягивал ее.

– Сколько? – спросил он.

– Пятьсот, Анатолий Иванович.

– Дашь еще шестьдесят?

– Не успею.

– Задержись. Без прогрессивки останемся.

И, будто вспомнив о чем-то или чего-то устыдясь, подался Сипов дальше, расслабив рывком узел галстука. На лице вечная озабоченность. А внутри как бы вставлен невидимый механизм: когда идет Сипов, невидимый механизм словно отсчитывает в нем мысли. Шагнул – щелчок. Еще щелчок – еще мысль. Несмотря на возраст, хромоту и приземистость, Сипов расторопен, быстр. Кому непонятна его озабоченность: последняя смена месяца, до конца ее – чуть больше часа. Такой день зовут обычно «высоким»: в цеху выше требования, выше обязательства, выше производительность, выше… аварийность.

Да, работай на своем станке – развернулся бы Родион.

* * *

Неподалеку на той же линии менял фрезу Агафончик, шустроватый, с реденькой челкой малый, постоянно весь почему-то промасленный. Можно сказать, сосед, в одной смене работают. На минуту задержал он Сипова, перекинулся словом-другим, посеменил к Родиону.

– Пятьсот штук, говоришь?

– Пятьсот.

– Ну ты да-е-ешь! – Агафончик воровато зыркнул вокруг глазами, подсчитал, царапая подоконник стружкой толкнул в бок легонько: – Карман денег!

Родион отмахнулся:

– Какой там карман.

– Карма-а-ан. Чего уж тут! Заработать мастак ты.

– Да пойми: не могу иначе, медленно. Ну не привык!

– Не можешь?

– Не могу!

– Думаешь, я столько не мог бы?

– И делай себе.

– В тупой резец превратишься.

– Наоборот, острым станешь.

– Язви, язви…

Разговор и разговор, о котором вскоре и забываешь, тем более в шуме и гуле. И, однако, если бы гула не было, а наступил, скажем, конец смены и станки умолкли, Родион не забыл бы сказанного Агафончиком. В словах его он различил бы ухмылку, нарочито не скрываемую. Но пока пересменки не было. Как ни в чем не бывало станки продолжали работать.

На своем прежнем месте, случалось, давал Родион и поболее. Иной раз прихватывал по настойчивой просьбе Сипова лишний час. Ведь дело, если вдуматься, нешуточное – точить запасные части автомобилям. Судя по ящикам, куда только не попадают они. По всему свету расходятся, хватает на целый мир.

На стене – пучеглазые электрические часы. Смотреть не надо. По гулу ясно: вот-вот время кончится. Меняя резец, Родион на минуту взял у Агафончика ключ. Исправный резец – сменщику радость. Сразу пойдет работа.

Зажав болты, положил ключ на край станка у прохода. И забыл. Агафончик же, подойдя, сердито бросил:

– Больше не получишь. Кладешь где попало. Сопрут – ищи потом. С ключами вечно неразбериха, как сквозь землю проваливаются. Идти искать на старое место – некогда. Да и найдешь ли сразу? До того обложили то место шестеренками, что не подойти, не подступиться…

Меж тем как бы ни шло, пи ладилось дело, а две-три бракованные детали за смену отыщется. Измеришь скобой – толщина вроде нормальная, коснешься микрометром – туго, либо, наоборот, свободно. Вот и думай, гадай себе: вроде не брак, но и не деталь еще. Иди договариваться со шлифовщиками: останется чернота после них – запорол. Нет черноты – снял в аккурат, проскочила твоя деталь.

Хуже всего, если пойдет вдруг конус. Натруженный за день станок, пусть даже самый новый, все равно к концу смены разлаживается, сколько-нибудь да «размагничивается». И уж тогда проверяй, гляди в оба. Никакая шлифовка конуса не поможет. Недоглядел – так и запишут, а потом и вычтут.

В работе Родиона легко определить качество предыдущих операций. Размер, заусеницы, жилка огня, нагрузка на резец – проверенные не раз приметы. Определив их, можно и подсказать, чтоб на других операциях меньше маялись.

Агафончик любит бракованную деталь прятать. Вынесет умело за проходную. И каждый знает об этом. И Сипов знает. Сам маленький, одежда просторная – пронесет что угодно. Пытались ловить. Другие попадались, а Агафончик откуда-то узнавал, посмеивался на незадачливых дружинников. Иные возятся, исправляют деталь. Уберут осторожно конус (если он невелик), переделают фаску, умело подправят, и деталь, глядишь, как деталь. Агафончик – никогда. Ускользает как рыба…

Конус, конус…

Кто не знавал его. И среди новичков, и среди умудренно знающих свое дело. Всем он памятен. Потому-то так каждый внимателен, потому-то сосредоточен и собран не один час кряду.

Мелькают руки. Стучит в висках кровь, и стук ее, кажется, сливается с гулом и шумом цеха. Проходка, подрезка, снятие фаски – три резца, три операции – не простая работа. Два станка выполняют ее. Разобранный да резервный, где стоял сейчас Родион. Не раз доводилось ему выправлять конус даже тогда, когда заступала другая смена и станок барахлил, не раз посылали за ним в общежитие, уводили и с уроков в вечерней школе. Немало конусов им поисправлено. Шутка ли куда повезут сделанное: Кабул, Каир, Гавана! Побывать бы в далеких тех городах, портах, странах… Осуществить мальчишескую мечту.

* * *

На черновой обработке – операции поочередные. У него же – чистовая, совмещенная, с небольшой глубиной резания. Три резца точит он партиями, чтобы не покидать часто место. Меняй их потом, не отходя от станка. Удачно заточишь – на целую смену хватит. Кнопки кнопками, а соображать за любым станком следует.

Монотонный и плотный гул нарастает наплывно и широко, он содрогает пол, стены, пропахший металлом воздух.

Нет-нет да и подойдет начальник ОТК, сухощавая решительная женщина, украдкой пыхнет сигареткой, скажет наставительно контролерам:

– Девочки, глядите в оба! Как бы он с такими темпами под монастырь не подвел нас.

Контролеры и без того старательно все проверяли, включали индикатор, измеряли деталь блескучими штангелями, водили поверху пальцем, так и подмывало сказать: на зуб попробуйте. Подумаешь, а не скажешь: отвечают люди за свое дело.

Да и стараются контролеры для пущей видимости. Сами говорят: редок у Родиона брак. Руки цепкие, и глаз наметан. Хоть смену, хоть полторы проработает, а все равно темп свой выдержит. И если не так что – подметит, известит девчонок. С чуть заметным изъяном контролеры, бывает, пропустят деталь и сами. Но за границу такую отправить нельзя – тут особая точность требуется.

Натренирован глаз у девчонок получше любого токаря, не одни детали, а и другое кое-что, для них поинтереснее, видят. Где уж токарям с ними равняться. Долгой задержки контролеров возле одного станка начальница не одобряет. Мнится ей, что льнут девчонки к парням, которые после армии. А их пригласил новый директор, когда завод расширять взялись. Разослал вовремя своих уполномоченных, и привезли те вскоре десантников, моряков, танкистов – любой род войск найдешь на заводе. И не надо никому особо говорить, растолковывать. За что ни возьмутся – обязательно одолеют. После лета к ним добавились выпускники школ. Шумливая вольная юность перемешалась с армейской зрелостью, растеклась неперебродившим весельем по станкам и бригадам. Ребят и девчонок на время распределили учениками.

Прикрепили и к Родиону девчонку Лариску. Подружки шептались, посматривали со стороны: пойдет ли дело у молодого учителя.

– Вы кем работаете? – спросила сразу Лариска с детской наивностью, отчего Родион рассмеялся даже.

– Как кем… Да токарем!

Однако это новенькую не удовлетворило, очень уж буднично звучало – токарем. Понять ее можно было, токари действительно назывались по-разному: оператор, универсал, автоматчик, полуавтоматчик, о чем, видать, прежде и рассказали выпускникам.

– Значит, вы рядовым работаете, – рассудила она.

– Ну не совсем рядовым.

– А каким?

– Гвардии рядовым! – пошутил Родион.

– Как это?

– Это когда с флажком, – кивнул Родион на свой вымпел.

Она оценила шутку и не осталась в долгу:

– А льготы есть на флажок?

– И немалые.

– Например?

– Газированная вода. Пей бесплатно, вон там автомат.

Лариска зарделась, глянула в сторону, куда кивнул Родион, и, ничего не сказав, взялась проверять им сделанное. В тот же день она поцарапала себе палец, отошла к окну и по-детски сосала проступившую кровь.

И было столько беспомощности в ней, что Родион, теряя время, начал отбрасывать детали с заусеницами в сторону. Он потом обрабатывал их слегка напильником и только тогда позволял проверять…

Незаметно Лариска освоилась и проверяла не хуже других – быстро, точно, сноровисто. Ей присвоили вскоре разряд и перевели в другой цех. После этого Родион часто провожал Лариску домой.

Но это давнее, прожитое, пройденное, как школьный урок, которого не повторить. Наступят для них другие вечера и полночи, теплые сумерки, зеленый шелест деревьев, разговоры до крыльца дома, но первых тех проводов не воскресить. И воскрешать незачем. Будут новые, где будет своя заветная чуткость, своя неповторная радость.

* * *

Вот уже появилась уборщица. Подкатила тележку, отложила в сторону немудреный свой инструмент – скребок, метлу и лопату, дернула за край стираной-перестираной гимнастерки.

– Выключи!

Нашла время: выключить. Минутка каждая дорога.

– Говорю, выключь!

– Заче-е-е-ем?

– Надо.

Ну что тут поделаешь – всегда отвозит тетка Марта вовремя стружку. Женщина сплюнула, уперла в бедро руку, показала другой в сторону полыхавшего над станком красного треугольника:

– Тю-ю-ю! И о флажке-то, поди, не вспомнили!..

К чему это она – только и успел подумать Родион. Было время: стояли флажки на тумбочках, но в суматохе и спешке часто падали, и их в конце концов прикрепили к лампам дневного света. Висел флажок и над станком Родиона – флажок ударника.

– В чем дело?

– Приказ сейчас на тебя печатали.

– Какой?

– А бог их знает какой! Зашла за справкой, а там прямо в машинку диктуют.

Тетка Марта хотела, видимо, добавить, но вдруг загремела тележкой, засуетилась, проворно зашаркала общипанной старой метлой: вдоль станков нахрамывал торопливо Сипов. Было видно, что мастер успел побывать в душе, по обыкновению пустующем перед концом смены. Аккуратно зачесанные волосы влажно блестели, лицо розовело. Сипов держал в руке лист бумаги и, не доходя до Родиона, приколол бумагу на доске объявлений.

– Ну сколько? – поинтересовался он, глядя со стороны на лист.

– Пятьсот двадцать пока.

Голова Сипова сокрушенно мотнулась:

– Что-то не очень ты…

– Станок не свой.

– Может, остался бы, а?

– В другой раз. Не сегодня…

– А что у тебя сегодня-то?

– Аттестат получаю. В школе быть надо.

– Все это хорошо. Да только будет «другой раз» не скоро теперь.

– Как понимать?

– Читай вон. Все поймешь.

Родион направился к доске объявлений. Сердце необъяснимо обволакивал холодок. У только что приколотой бумажки уже толпились, обдумывали и удивлялись, мол, чего не бывает. Глянул Родион, и словно кипятком окатили, в глазах на миг помутнело: ошиблись, определенно напутали… Не бывает такого, чтоб сразу, вот так, взяли и понизили. Приказ снимут. Надо только хорошенько объяснить все. Поймут, разберутся кому надо. Снимут приказ.

* * *

Наскоро вымылся, переоделся Родион и выскочил за проходную. Солнце по-летнему грело город. Весна давно кончилась. Звенели птицы, буйствовала зелень, а душа от горечи кричала неслышным криком. Впереди, медленно толкая коляску, шла в тени лип молодая женщина. Родион мельком глянул и, боясь разбудить малыша, тихо обошел.

Спешил он туда, куда в свое время заходил в форме солдата, где торжественно вручали направление в цех и просили не забывать, заходить запросто – с любым делом… Время то было суматошное, неустоявшееся: все менялось, перекраивалось, расширялось кругом. Завод принимал новый директор. Появлялись отовсюду с ним новые люди. В поток их попал тогда и демобилизованный Родион. Попал в цех к Сипову, тоже недавно пришедшему.

Приняли Родиона, не откладывая, словно бы ждали.

– Входи, входи, солдат, – директор даже встал, из-за стола вышел. Руку протянул. Помнил приехавших к нему после армии.

Пожал Родион крепко руку:

– Извините, без спросу я к вам.

– Ничего. Присаживайся.

Очевидно, память его была редкостной, если принял с первой минуты, не забыл через столько времени.

– Вот дочитаю. Потерпи. – И пристально вгляделся поверх бумаги в лицо Родиона, кивнувшего в знак согласия. Пока молчали, казалось, до непривычности тихо. Лишь телефоны за дверью напоминали прерывистый стрекот кузнечиков. Стены кабинета пестрели грамотами. В шкафу виднелись подарки, кубки. В углу белел экран телевизора. Кресла, стол, телефоны и даже стулья были одинаково зеленого цвета. Разглядывал кабинет Родион недолго, пока не заговорили.

– По поводу приказа пришел?

– Да.

– Что за бумагу держишь?

– Объяснительную.

– Расскажи-ка мне лучше, как было. – Не читая, он положил объяснительную и, чтоб вентилятором не сдуло, прижал пепельницей. Заходил неслышно по комнате. Шаги маленькие, торопкие шаги тучноватого человека. Под глазами заметны мешочки и мягкие морщины, словно бы вымытые порознь каждая.

– Видишь, какое дело. Я, понятно, могу посодействовать. Да дело-то гораздо сложнее. Вот смотри, докладная мастера. – Перебрал на столе бумаги, через стол протянул Родиону. – Читай!

Не отрываясь, прочел Родион, вскинул глаза на спокойное директорское лицо:

– Не так это было.

– Как же не так? – Комиссия заключила… – голос директора был мягок, ровен. По комнате директор как бы и не ходил, а перекатывался. – Комиссия заключила: погорели в станке у тебя подшипники. Конечно, заливать масло – обязанность смазчика, однако полагалось проверить, есть ли оно в коробке?

– Полагалось.

– Проверял?

– Проверял. Было масло.

– Интере-е-есно… Но произошло-то в твою смену?

– В мою.

– Как же ты проверял?

– Дело не в масле…

– А в чем?

– В другом…

Родион умолк. И сколько его ни спрашивали – причину не объяснил. Он упрямо молчал и, сморщив лоб, упорно над чем-то думал, что, по-видимому, только сейчас, в эту минуту пришло ему.

– Предположим, ты – руководитель, я – рабочий. – И опять расхаживал взад-вперед и точно бы рассуждал с собой директор. – Посуди, цех делает, в основном, на экспорт. За границу, в другие страны. Я собрал к Сипову самых лучших, молодых, энергичных, толковых. Понимаешь, что это такое?

– Понимаю.

– Можем ли мы после этого оставлять без внимания случившееся, имеем ли право? Не имеем! Думаю я, что под конец месяца возьмут они докладную, попросят перевести обратно тебя. Вообще однажды случалось что-то подобное. И скажу прямо – испортил я дело. Влез, отстоял, а что получилось? После пришлось увольняться парню. Не сработался, так сказать.

Секретарша принесла на подпись бумаги.

– Потом, потом, – отмахнулся директор. Слова его вызывали вначале доверчивость, казались сочувственными и одновременно как бы мешали с трезвостью разобраться… Побивал он неуясненной логикой, от которой и говорить-то Родиону было не о чем.

– Такие смены иной раз бывают, – произнес наконец он больше для того, чтобы сказать что-то, – случается, и поесть некогда.

– Сами там виноваты. Надо заранее о деле думать. Вообще, Ракитин, тебя бы наказать строже, материа-а-ально!.

Не знал Родион, что и сказать, как быть. Такого в жизни не выпадало еще. Появилась опять секретарша. Глянула в его сторону, вздохнула, можно ли столько разговаривать? Звонят телефоны, горит план, прислали срочный заказ, предстоят заседания, до твоих ли дел сейчас?

– Проще бы с мастером выяснить, а потом уж ко мне, – заметил директор.

– Я вспомнил, – сказал Родион, – разговор с вами. Ну тот, после армии, когда принимали нас…

Директор улыбнулся, метнув мимоходом взгляд: лукавишь, парень, однако и я не промах.

– Ты осложнил себе. Следовало на месте выяснить. Сипов все-таки знающий дело человек, мастер уважаемый. А ты небось и объясниться не захотел. Ведь не захотел?

– Я лишь сегодня узнал все… – заметил обескураженно Родион. – Когда приказ прочел.

Надо было уходить. Но директор, видя растерянность, объяснил:

– Вот представь, мастер приносит докладную, где сказано, что станок выведен из строя, – ткнул в грудь себя пальцем, – из-за моего неправильного отношения, ну, скажем прямо, халатного. Как поступил бы ты?

– Разобрался б, конечно.

– Ага, разобрался б! – уцепился директор. – Потому и была создана техкомиссия. А теперь что бы сделал? На-ка-зал! Издал бы приказ: перевести в разнорабочие. Иначе и я не мог. Не мог, понимаешь? – пристукнул он по бумагам ладонью. – Вот так! – заключил директор, останавливаясь против Родиона.

– А поставят меня на прежнее место?

– То есть?

– Ну, после наказания.

– Не могу сказать, – развел директор руками, точно бы дело, о котором столько проговорили, отныне и вовсе его не касалось. – Захотят – поставят. Если, конечно, это впрок пойдет тебе.

И зачем ты, Родион, шел, зачем спешил сюда? Понесла нелегкая – кабинет, что ли, разглядывать?

Прикрыл Родион плотно обитую, хорошо пригнанную дверь с табличкой «Директор». Получилось не так, как себе представлял он. Убеди теперь кого-либо: приказ вывешен. Уготовила судьба, удружила. Сроду не попадал в переплет, сроду с подобным не сталкивался. Такое ощущение, словно ты с крутой горки несешься; кто в детстве катался, знает. Набрали санки скорость, все быстрее, быстрее несутся, и тебе уже не справиться с ними. Взрослому ничего не стоило бы раз-другой тормознуть сбоку санок ногой. Мальчишке не совладать. И он ложится на санки и с замиранием сердца ждет, что будет. Высокий день сегодня был подобием крутой горки.

И в этот день шел в последний раз Родион в школу. Он снова и снова представлял себе все, как было. Погорели подшипники, почернели не оттого, что не было масла, его было достаточно. Сам проверял. Погорели оттого, что не лилось оно сверху из раструбов-трубочек на шестерни. Не лилось по той причине, что бездействовал насос.

Он не выключил тогда сразу станка, не внял его отчаянному крику. Не поверил своему слуху. Проработал до конца смены, слыша, как внутри станка скрежетало, гудело, стонало… Он сходил за слесарем, когда уже прозвенел звонок. Сипов попросил Дементия подготовить станок для осмотра: вскрыть и показать комиссии – что там случилось?

Дементий пришел, посоветовал вставить резцы. Жар и духота, исходившие от станка, настораживали. Станок напоминал больного с температурой. Гул поначалу показался привычным – пока искал Родион слесаря, станок успел отдохнуть. Но вскоре уменьшились обороты, пала скорость и выкрошились резцы. Вставили новые – повторилось. Оставалось одно – срывать пломбу.

Было ясно, что наладить все быстро не удастся. Было ясно – испортился станок не по вине Родиона. Но выключи он его раньше – шестерни уцелели бы. И ремонт оказался б несложным.

Конечно, случалось и не такое. Но брало недоумение от того спокойствия, с которым Сипов поставил его на запасной, резервный станок… И вот теперь Родион снова и снова над этим задумывался. Он знал, гул был не тот. Но Сипов просил дотянуть как-нибудь до звонка. Пропустить как можно больше…

Он мог бы сказать об этом директору, сослаться на распоряжение Сипова, но тогда все выглядело бы вроде наговора: делали дело вместе, а свалил все на мастера. И он дотянул до звонка, пропустил еще порядком деталей. О просьбе-приказе он промолчал. Она ничего не дала бы. О ней следовало оговориться Сипову. И то, что Сипов о ней умолчал, говорило о бесполезности ссылаться на мастера. Сипов подгонял, спешил. И Сипов был теперь в стороне. Родион уяснил это сегодня, будучи у директора.

* * *

Место в классе, как и на работе, занимал он у окна. Давняя мальчишеская привычка разглядывать мир за окнами. Он сел здесь последний раз. С пятого этажа виднелись загородные холмы. По ним сновали неторопливо машины. Дальние холмы эти в прощальный час дня навевали любимые строки: «Не пылит дорога, не дрожат листы…»

Теперь уже сядет кто-то другой у окна. Жизнь не обошла Родиона добрыми людьми и друзьями, но столько, как в школе – не встречал он. Сегодня был день выдачи аттестатов. Каждый думал о своей дальнейшей судьбе. Думал и Родион. Не думать об этом нельзя было.

Не доучился он вовремя в сельской школе, не доходил положенное мальчишкам. Догонял теперь жизнь взрослым, за школьной партой. Догонял на работе и после работы. Возвращался к черте, от которой отстал и от которой предстояло ему идти дальше.

Сколько еще счастливого и неизведанно нового обещало впереди время! Он поступит теперь в институт, обзаведется семьей… В школе сняли с доски отличников и вместе с аттестатом вручили ему фотографию: «Токарь Родион Ракитин. Хорошо учится, перевыполняет план…»

Рано или поздно жизнь пойдет размеренно и привычно. Совсем размечтался Родион, стоя у классного окна.

Он подумал, что надо готовить теперь в институт документы, надо взять на заводе характеристику. И как просить, как брать ее после случившегося? Он смотрел напряженно за окна, где после жаркого дня доверчиво шелестел, листвой тихий ветер, ветер что-то шептал листве, был как чье-то дыхание, как неуловимый голос далекого таинства.

* * *

В конце недели вскоре вывесили объявление о поездке за город. Предстоял общий отдых, и желающих приглашали записываться. Лариска встретила Родиона, поздравила с аттестатом и спросила, не хочет ли поехать и он с ней, с Лариской. Родион охотно согласился.

– Вместе так вместе.

– Будут костры жечь, – пояснила она. – Петь песни. Не пожалеешь.

– Еду, еду.

В курилке и раздевалке – разговоры.

– Петь? О чем?

– О своей молодости.

– А о душе?

– Душа – потемки.

– Э-э-э, нет! Она-то и должна петь.

Поездка затевалась с ночевкой. Утром от общежития отходил автобус. Перед дорогой Родион побежал в кафе вблизи общежития.

– Ничего нет, – читали меню вошедшие.

Гардеробщик с прожилистым отекшим лицом спокойно всем растолковывал:

– И не бывает с утра.

– Но здесь написано?

– Мало ли что пишут, – отвечал он. – Приходите вечером. Все будет.

– Нам не пьянствовать. Нам поесть надо.

Под перепалку Родион помчался назад к месту сбора. Лариска держала в автобусе место, положив на сиденье два старых лотерейных билета. Выехали на загородную дорогу. Забренчали гитарой, затянули о догорающем закате и дымящейся роще. Спели о монтажниках, шоферах, мыс ленно прошагали тоскующими романтиками по Москве. То ныряя, то выкарабкиваясь из увалов, катил и катил вдаль автобус. Сигналил детворе – Маленьким рыболовам, спешащим в заветные места с удочкой, встречному стаду, машинам.

– Успел поесть? – спросила Лариска.

– Поешь! Ничего с утра не бывает.

– А я бутерброды припасла, – сказала она обрадованно. – Возьми.

С аппетитом уминая Ларискины бутерброды, Родион на какое-то мгновение почувствовал себя человеком семейным. На душе стало хорошо и спокойно. Были бы такие поездки чаще, а кафе подле общежития оставалось бы и дальше таким же…

Пообочь дороги гребли колхозницы сено, смахивали пот концами косынок. Там и сям виднелись на лугах копны. В автобусе приветно замахали колхозницам, но те не ответили, проворно вороша сено.

– Вот остановиться бы и помочь?! – высказался кто-то к удивлению всех. Сразу даже и не поняли: человек всерьез сказал или пошутил. Предложение казалось заманчивым, и многие начали соглашаться. Однако крикнуть водителю не решались. И автобус проехал. Гитаристы подали голос:

– А кто его греб, сено-то? Кто умеет?

– Действительно, грабель-то нет у нас?

– Ну и что?

– Как что, руки тебе не грабли!

– Если у лодыря, то конечно.

Ударили опять по струнам гитар, заглушив перебранку. Но как-то не получалось, не выходило прежней гитарной веселости. Не вязалась она с синими далями, с торжественностью летних дней.

Лариска молчаливо вздохнула и прислонилась плечом к Родиону. Говорить не удавалось. Одно из двух приходилось в автобусе: либо во весь голос надрывно петь, либо молчать.

Тот день, когда в глаженом синем халатике подошла Лариска к его станку, – тот день назвал Родион для себя высоким. Старательно и неумело обмеряла и складывала она детали. Он не знал тогда еще ее имени. Он слышал только, как произнесли ее имя другие, и, придя назавтра, сказал без тени смущения:

– Нас забыли вчера познакомить. Меня зовут Родион, а фамилия моя – Ракитин.

– Мне говорила начальница. – И протянула как давнему знакомому руку: – Лариса…

– Болит? – кивнул он на забинтованный накануне палец.

– Заживает.

В белом воротничке, в косынке, заправленной на груди в темно-синий халат, Лариска напоминала ему случайно впорхнувшую ласточку, оказавшуюся среди непривычного грохота и гудения. На халате ни пятнышка. Когда-то любил Родион наблюдать, с какой заботливой аккуратностью лепят ласточки свои гнезда. Где они поселяются, там, говорят, бывает и счастье. Так вот, подобно ласточкам, создают свой семейный уют и женщины. На Лариске было сейчас простое легкое платье, сшитое самой в начале лета. Лицо и руки тронуты легким загаром.

* * *

Над краем речной разгулистой шири, с высоким глинистым берегом и соснами наверху, остановился автобус. Сливался в зеленую крепость неподалеку лес. Подступал к песчаному берегу.

Место облюбовал Родион под соснами, над самым желтым обрывом.

Жизнь по-своему не раз манила его к горам, влекла к морю, в степь, на уборку хлебов, и все же в любых краях не оставляла его прочная память о лесе, о местах, где вырос. То бочажок, то лесная опушка иногда припоминались совсем некстати.

Сторона, где мальчишкой когда-то рос он, была лесная. И потому, когда становилось от цеха и городского уличного шума невмоготу, он выбирался, случалось, электричкой или автобусом за город. И сами собой забывались, пропадали заботы. Или, наоборот, осмысливались – спокойно, умудренно и обстоятельно.

Склонами обрыва отдыхающие спускались к воде. Окунались, ложились на теплый песок. Сбоку от Родиона покоилась чья-то раскрытая книга. «Счастья нет и не может быть, – прочел он чеховские слова, – а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном…»

Подошел парень, извинился и унес книгу. Слова эти перечитывал Родион перед выпускным сочинением. О счастье и смысле жизни случались на уроках литературы споры. Последний раз были в конце весны, когда выступал одноклассник с текстильного комбината: «Счастье, радость – дым, туман. Подует ветер и унесет. Вот мой батька. Сколько земли обработал, перепахал! Шестьдесят лет хлеб сеял. Семерых нас вырастил. Был ли он счастлив – не знаю. Но до конца дней кормил мир хлебом. Чистая честная жизнь. Жаль, что я теперь только начал понимать его. Я так думаю, если человек честен в труде, он честен и в остальном. Он благороден. Жив своим святым делом. Хочешь узнать человека – взгляни на его работу. Узнай, какой смысл людям дает она».

Незадолго перед тем умер у парня старик. Ждал, когда приедет проститься сын. И не дождался. Парень мучился. И говорил, что не простит себе, что поздно понял жизнь отца. В детстве ему говорили больше о жизни героев, об их мужестве, а вот сам он, без всякой подсказки вдруг понял, что его отец, простой сельский старик, пахавший всю жизнь забытую многими землю, был в сущности мужественный человек. В его труде был огромный смысл. И этому труду до последнего дня оставался он верен.

Странно, но от слов того парня многие задумались тогда и о своем труде Какую пользу кто приносил, чем жил? И неловко на диспуте стало говорить вдруг о счастье, радости. Захотелось открыть в себе тот единственный смысл, для которого ты рожден. Но как это часто бывает, когда приходится в один день спешить и в школу и на работу, ломать долго голову оказалось некогда.

– Ты о чем задумался? – спросила Лариска.

– Знаешь, а ведь сено-то можно было сносить в копны просто руками, – высказался Родион, глядя на заречные пойменные луга – Когда не хватало в колхозе грабель, у нас так и делали.

– Подскажи, устроят подшефник.

– Зря смеешься. Я здесь думал о товарище из нашего класса, а точнее, об отце его, простом старом колхознике. Мне сделалось почему-то не по себе. Мне кажется, никто не понял души того человека. Не постиг ее. Не пытался постигнуть. Только сын впервые задумался. И стал, наверное, сам человечнее. А если бы в суете да занятости не постиг бы сын отцовскую душу, мы и не узнали бы, какой это был старик. А теперь и я думаю о нем. И свою жизнь выверяю. Хорошо, что его родители прожили жизнь так, что могли теперь быть для него примером.

Теплый ветер из-за реки обвевал их лица, кудлатил Ларискины волосы. Они были светлые, как выгоревшая на солнце рожь. Далеко вокруг тянулось зеленое торжество жизни. На реке шумели, пели, вовсю веселились. Временами Родиону казалось, что с ним ничего и не было, не случилось.

– Спеть бы что-нибудь, – сказала Лариска. – Маленькой мне говорили не раз, что я хорошо пою. Записали в кружок. И я выступала в детском хоре солисткой. А отец уверял, как только я подрасту – пришлют самолет, на котором я полечу петь свои песни всем.