Текст книги "Кольцевая дорога (сборник)"
Автор книги: Геннадий Пациенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
– И что же, был самолет твой?
– Я росла и ждала все, видела, как пролетал он над нашим домом.
– Жалко, не опустился, – улыбался Родион.
– Не опустился вот.
Они говорили и просеивали сквозь пальцы песок, сыпали с ладони на ладонь. Теплые песчинки попадали на тело и щекотно скатывались. Совсем не к месту Лариска заговорила:
– Выслушай-ка меня, Родиоша. Станок Дементий налаживает, так?
– Знаю. И что?
– Не спрашивай старого, спрашивай бывалого. Дементий – станочный доктор, не первый год в комиссиях. Поговори. Он мудрец.
Родион пообещал, желая сменить скорее разговор.
– А хочешь я?
– Что?
– Поговорю с ним. Он нас с тобой уважает. С квартирой обещал помочь. Через завком.
– На днях там заседают, – сказал Родион. – Мое заявление тоже разбирать будут.
– Вот здорово, если тебе дадут квартиру! – радовалась Лариска.
– Почему мне? Нам обоим.
– Пойдем купаться, – прервала она, дождавшись именно тех слов, которые ей хотелось от Родиона услышать.
* * *
Сновали по реке прогулочные пароходы и катера, увозили в дальние места отдыхающих. К полудню судов стало больше. Родион с Лариской выплыли на середину реки, где зыбкие волны от проходивших судов с упругой силой качали купающихся. Они плыли рядом и не переставали смеяться, говорить.
Басовито рокочущий гудок теплохода затрубил над самыми их головами. Родион не успел оглядеться, как раздался растерянно-испуганный девичий крик, звавший на помощь. Лариса обхватила Родиона за шею. Валом перекатываясь, понеслись одна за другой к берегу волны. Задыхаясь, Родион попытался разнять ее руки – напрасно. Глубже и глубже он уходил с ней под воду. Покидали силы. Разрывало грудь. Ее руки как будто оцепенели. Правая нога ощутила неожиданно ил. Уйдут, уйдут ноги в ил, и тогда уже…
Другой ногой он нащупал случайно попавшийся камень. Выдыхаясь, сделал этой ногой толчок, заработал изо всех сил руками. Он не помнил, как всплыл, как нес Лариску по воде к берегу. Девчонки увели ее тотчас в сторону. Обессиленный, он побрел один в поле, где над клеверищами журчал на ветру жаворонок. Кажется, пела в вышине чья-то душа, играл на невидимой свирели кто-то.
Мало же, оказывается, надо для счастья – просто жить. И ничего больше. Родион лег на спину. То шумя, то шушукаясь, качаются верхушки сосен. Ими кто-то размахивает, водит из стороны в сторону, и сосны то наклонятся, то взметнутся. И тогда можно заметить, что сосны смуглые и такие же стройные, как тела загорающих, как светловолосая его Лариска…
* * *
Когда назавтра вернулся он из поездки, перед глазами все еще стояли деревья, качались над обрывом, не переставая шумели. И словно бы шумом повторяли одно и то же: жить, жить…
День продолжался от их неустанного, неусыпного шума. И в солнечном дне откуда-то возникал, виделся Родиону малыш, бегающий от сосны к сосне, смеющийся, хлопающий в свои маленькие ладоши. За ним гналась Лариска, и голос ее то усиливался лесным эхом, то пропадал в горячем полуденном ветре. И шел к малышу и к ней Родион. И казалось ему, что он тоже ребенок, обласканный теплым ветром.
В поездках и дорогах с тайной надеждой часто мнилось ему встретить одиноко глядящую в окна вагона на равнинную снежность девушку, да такую, какую еще нигде не встречал он.
А когда подойдет дорога к концу, навсегда остаться друзьями и ждать затем писем, думать, гадать, надеяться. Родион уверился, что судьба однажды подарит ему эту девушку, сведет с ней. Думалось, что только в пути, в дороге и можно увидеть необыкновенное, встретить желанное. Так бывает, когда начинаешь думать о предстоящем, наверстывая одновременно упущенное, догоняя жизнь, заново приобретая утраченное.
И еще не забывалось им: девушка, которую встретит он у окна вагона, окажется обязательно выпускницей, кончившей только что школу. И он, немало исколесивший, поработавший и вроде бы даже кое-что видевший – будет для нее старшим, будет самую малость, самую чуточку умудренней. У него есть право на это, как у старшего и повидавшего оно и должно быть.
В Лариске он видел мечту своей юности. В этой мечте недоставало лишь поезда. Вместо вагона он встретил Лариску у своего станка. Быть может, оттого и вспомнился ей этот станок в воскресный день на берегу обрывистой речки. Он свел их, прежний станок, теперь разобранный.
Иногда Родиону хотелось сесть вместе с Лариской в поезд и ехать сутки-двое, где открывалось бы рядом то, о чем оба мечтали. И уже видел он, как едут вдвоем они к морю, и оно вот-вот заблещет, как пересекают степи, приближаясь к горам, различая их диковинно поросшие склоны.
Верилось, что будет рано или поздно такая поездка.
* * *
Вторая неделя шла, как стал он разнорабочим. Был в другом цехе, что в конце заводского двора, на отшибе, а дальше – ограда и молодой сад. Здание цеха приземистое, с длинным сквозным проходом. Станков немного, и воздух не наполняется гулом, не нагревается от их работы. Эти станки и предстояло Родиону обслуживать. Ходить, сравнивать работу ремонтников со своей – на токарном полуавтомате. В наладке и чертежах ничего особенного – понятно, доступно, если вглядишься да вникнешь. Случалось, ремонтник поднимал голову, звал на весь цех, в полный голос:
– Подсо-о-обник!
На зов надо спешить: складывай, отвози, подвози кому-то детали и заготовки. А кончив, стой и смотри опять на склоненные у станков береты и кепки. Стой, жди, пока вновь тебя не покличут.
От такого ожидания становилось невмоготу. Не было тех быстрых, точных движений, к которым привык Родион, работая у себя в цехе. Разное приходит в такие минуты. Дело доброе – и думы легкие. А тут не понять, кто ты, каким делом занят… Невелик был смысл этого дела. Подносить и оттаскивать мог бы каждый.
Одна утеха – нагрузить стружкой тележку и, с ходу толкнув, вывалить ее в яму. Удивляясь, всплеснет руками уборщица. Дело минутное, не частое, остальное время либо слоняйся, либо размышляй где-нибудь стоя. Засмеют, если сказать кому, где ты работаешь.
Старик Горликов – мастер ремонтников, был с Родионом заметно предупредителен. Отношения его были не как к провинившемуся, а скорее как к новичку, только-только переступившему проходную. Возможно, мастер догадывался о его состоянии, а возможно, вид делал. Родион ждал в новом цехе другого отношения. В сущности, его могли бы оставить и в прежнем, не все ли равно, где отбывать наказание, но почему-то перевели сюда – мест, что ли, в своем не хватало… А может, хотели, чтоб глаза не мозолил? Никто не знал его здесь, кроме одного-единственного давнего знакомого – Дементия Штарева, который тоже теперь бывал здесь редко.
В отношениях Горликова и Дементия была приметной одна особенность. Родион не придал ей вначале значения. Удивительны были их отношения: один почти не бывал в цехе, а другой и не требовал этого, словно так и надо. Если появлялся где-нибудь Горликов, Дементий тотчас уходил.
Они, пожалуй, и не стремились встречаться. Дементия видели редко, работал больше в других местах. На таких людей начальство смотрело по-своему. Оно не выпускало из виду их, но и не нажимало, вынужденное негласно считаться: ушел человек – надо, по общественным делам отсутствует. И это превратилось незаметно в привычку. И только свежий глаз мог заметить, что отношения Горликова и Дементия заключали и нечто большее, чем привычка, узреть которое легче других было разнорабочему, за день бывавшему в различных местах цеха и невольно знавшему и примечавшему, что творилось не только в его смене, но и в других.
На его взгляд Дементий и Горликов людьми были стоящими, странность их отношений вызывала у Родиона внутреннюю досаду. Хотелось, чтобы люди эти были друг к другу добрее и чтобы их дружбу и взаимопонимание видели бы многие.
С ожесточенным рвением катал Родион тачку, перебирая в уме прошлые дни свои, и они как бы виделись ему прочитанной перед этим книгой. С работы забегал в библиотеку и допоздна читал потом в своей комнате. И не мог уснуть. Сон не приходил. Одно забытье вместо сна было. Он гнал от себя прожитое. Гнал день за днем, чтобы наступил день новый.
Станок его действительно ремонтировал Дементий Штарев. Состоял он членом завкома, входил в две комиссии: по жилью и разным трудовым спорам. А споров никаких Родион не знал. И никакого опыта не имел; что там опыта – представления не было. Спорил он в жизни только на диспутах: о любви, долге, честности.
* * *
Выбрав время, когда пустовала тачка, заглянул Родион в прежний свой цех. Дементия не оказалось: позвали наладить срочно в термитном конвейер. В майке, брезентовых штанах и рукавицах, снимал он с конвейера, ползшего из подземелья неторопливо, длинными клещами не остывшие после закалки детали. Проверял. Опробовал. Утирая пот, кивнул Родиону. Посмотрел шкалу на щитке – выключил конвейер, включил второй. Показались детали побольше – длиннее, увесистее. Время явно не для разговоров. На минуту оторвался, пообещал скоро сам прийти. Куда? В сад за оградой. Там и поговорят. И почему в сад, а не куда-либо еще. Родион не спросил. Ему было все равно.
Наступил перерыв. Он подошел к скамье, где сидел уже Дементий. Обедал Родион обычно в столовой. Сегодня он намеревался позвать и Дементия, но опоздал: тот уже раскладывал принесенную с собой снедь.
– Ну, можно начинать, – сказал Дементий, когда Родион подошел. В руках Дементий держал откупоренную бутылку.
– Давай по-быстрому. Стаканы надо вернуть. Из газированных аппаратов взял. Держи.
– Да с чего это ты?
– Ты бери. Рассуждать потом будешь. Весть для тебя припас. Такую, что ахнешь! Уж теперь-тебя вернут в цех. Совершенно уверен. А пока в честь концерта… выпьем. – И он протянул Родиону огурец и стакан с водкой. – Сегодня ж концерт для нас. По заявкам. Ты что, не знаешь? Там и моя есть заявка.
В репродукторе в самом деле объявили концерт. Зазвучала обычная повседневная передача «В рабочий полдень». О ней сообщил прежде радиоузел. Кто мог, выходили слушать во двор: сами ведь концерт составляли. Дементий же затесался в сад.
– Люблю выпить вот так, – рассуждал он. – Втайне куда интереснее. Есть тут изюминка.
Родион подумал, что вот-вот спохватятся и наверняка будут стаканы отыскивать. Об этих исчезающих в перерыв стаканах давно уже поговаривали. И проучить кое-кого собирались многие.
Из репродуктора же разносилось: «Вижу чудное приволье, вижу нивы и поля…» Под песню словно бы шел где-то поезд и нескончаемо проплывала под небесами даль.
– За тебя, Дементий, за твою заявку.
– Вот те и рабочий концерт. Неплохо, а? Очень неплохо!
Песня ли разбередила, нашла ли душевная смута, а только чокнулся Родион. Была не была! Пришло шальное на ум. Подумаешь, катать тачку, это не на станке точить. Тачка, она и есть тачка: ломать голову не приходится. Не все ли равно, каким будешь катать ее, трезвым или навеселе.
– Постой, а ведь кого-то несет? – сказал испуганно Дементий, успев, однако же, выпить.
– Правда, кто-то идет…
– Никак, Сипов.
Дементий тут же скомандовал – убирать. Мигом смахнули со скамьи бутылку, спрятали под газету стаканы. Второпях бутылка упала под ноги, полилась и выкатилась на дорожку. В четыре руки метнулись к ней. И не успели.
Дорожкой сада к скамье, где сидели, ковылял Сипов. Он был уже рядом. И не мог не видеть.
Позже Дементий рассказывал, что в жизни не переживал так, как в ту минуту. И вот странно, Сипов лишь поздоровался. И прошел как ни в чем не бывало. Правда, на часы почему-то глянул. А заметил, не подал ли вида – понимай как хочешь. Лучше бы сказал что. По крайней мере, было бы тогда ясно.
– У-у-у, проклятая! – пнул Дементий ногой бутылку. – Чтоб тебя… Лишат тринадцатой зарплаты. – Он длинно выругался, плюнул зло на ядовито-зеленую этикетку. На ней были в один ряд буквы. – Несдобровать нам от этой встречи. Чует мое сердце.
– Брось. Не видел он.
– Не ви-и-идел? Все видел!
– А почему смолчал?
Спроси, поди.
– Сам спроси.
Дементий тут же заторопился, сказал, что в цех не пойдет сейчас, есть, у него, дела в завкоме, Й чтоб о встрече с Сиповым никому не болтал. Он спросил Родиона:
– Аттестат, говорят, получил?
– Получил.
– И что дальше?
– Думаю в институт подаваться.
– Вроде жениться намеревался.
– Я на вечернее собираюсь.
Дементий не ответил. Он думал о чем-то своем и об аттестате спросил, наверное, просто так. Что-то сейчас не давало ему покоя, заметно тревожило, настраивало на невеселый лад:
– Плохо, Родион, дело.
– В каком смысле?
– Откуда бы Сипову догадаться…
– Он случайно набрел.
– Как бы не так! Кто-то сказал ему…
Понуро и тихо уходил Дементий из сада. И Родион так и не узнал, о чем хотел Дементий сказать ему.
* * *
Под окнами общежития темнели деревья. А над городом разливался уже короткий летний рассвет. Последняя звезда одиноко и запоздало светилась над горизонтом. Родион проснулся. И лежа вслушивался в ранние рассветные звуки. Ночью ему приснился давно умерший брат. Во сне они с кем-то дрались, потом рыбачили. Потом виделось, как мать поливала грядки, таскала большие ведра. Родион хотел и не мог помочь ей. Когда он потянулся к ведру, послышался скрежет станка. И мать с ведрами куда-то исчезла.
То бы ли уже не пережитые ребячьи сны, перед которыми сладко мечталось, то были сны, перед которыми и после – непременно думалось. И снилось, не исчезало долго тревожное. Иногда и взрослого тянет на время побыть ребенком. И он засыпает иной раз с тихой улыбкой, радостно возвращенный к детским печалям, либо недолго нежится, глядя на комнату в лучах солнца, напоминающего мальчишку, который навел со двора зеркало, дразнясь, давая о себе знать зайчиком. Солнце велело идти работать. И нельзя было не повиноваться этому радостно высокому свету, никогда не меняющемуся от любых твоих неурядиц.
Солнце ударило разом сквозь занавески, оживило стены, словно бы вселило веселого к тебе человека. Была рань. И такая рань, что ни одна дверь пока не скрипела. Просыпаться по солнцу Родион научился от отца с матерью. Они всегда были на ногах, когда, веселя душу, бодро всходило отдохнувшее за ночь светило. Оно предвещало чистое небо, счастливый день, разом с солнцем и ты становился как будто чище.
Он прошагал к заводу. Вошел первым в пустующую раздевалку. В ней захлопали вскоре дверцы, повисли зыбкие пласты сигаретного дыма.
– Футбол кто смотрел вчера?
– Я смотрел.
– Какой счет?
– Да какой – два ноль.
– В чью пользу?
– В нашу.
– А я вчера был в парке после работы.
– И что видел?
– Комнату смеха смотрел.
– Нагляделся?
– Небось впервые толком себя увидел.
Из-за соседнего шкафа легким жужжанием доносился разговор:
– Жмет он обычно тупым резцом. Угробит новый станочек. Как пить дать угробит!
И другой голос, с натуженной хрипотцой, – должно быть, снимал сапоги:
– Что ему… – грохнул обувью. – Ему славу дай. А с ней он потом на любой станок сбежит. Со славой жить проще.
Слышал голоса Родион, и не терпелось швырнуть к ним рваные штаны или ботинок, как иногда это дурашливо делали. А уж когда в раздевалке на тебя сверху что падало, значит – говорилось не то.
Рядом был запертый шкаф Агафончика, являлся он в раздевалку первым или последним. Любил переодеваться без толкотни, без сутолоки.
– Здорово! – Агафончик незаметно пробирался проходом к своему шкафу. Родион ответно кивнул.
В ремонтном смена вроде бы позже.
– Встал так.
Почему – Родион не сказал. Кому интересно, что по утрам тебя будит солнце, да и смешно говорить об этом.
– Не до сна сейчас тебе… – Агафончик ждал, когда Родион отзовется, но тот не спешил, копался в своем шкафу, точно бы и не слышал. Не в том главное, спал он или не спал, а в том, что приберег Агафончик некую новость.
И не ошибся Родион.
– Станок твой сегодня пускают, – произнес Агафончик так, будто он, а не Дементий делал этот ремонт. – Знаешь, уговорили меня поработать.
Агафончик словно бы извинялся. Дверцы открытых шкафов заслоняли их лица, и Агафончик не видел, как, надевая берет, задержалась рука Родиона. Перевести с фрезерного на токарный, зная заведомо, что с новой операцией человек не знаком – не то что рискованно, а и безрассудно было. Чем же расположил к себе Агафончик начальство? Чем заслужил такое перемещение? Были же и другие, кто знал эту работу исправней и лучше. А вот не поставили, не перевели тех, других, лучших. Помогала чья-то рука Агафончику. И ради чего? С какой стати?
Ни малейшего удивления Родион не показал. А чтобы не выглядело затянувшееся молчание долгим, сказал, что об этом он знал уже.
– Будешь отбывать срок? – спросил Агафончик, как показалось, сочувственно.
– Увидим.
– Я бы уволился.
– От себя не уволишься.
Кто-то прокричал Агафончику:
– Как жизнь в новой должности, Агафон?
– Нормально.
– А все-таки?
– Да как у желудя. Не знаешь, каким ветром сдует, где упадешь, кто съест.
– Жалуйся.
– Кому? Как в анекдоте том старом: дубы вокруг.
– Так уж и дубы?
– Представь.
– Агафон, Агафон, если бы только ты походил на желудь.
– На кого же по-твоему? – вмиг насторожился Агафончик.
– На ту, которая ест.
Грянул такой хохот, что дым от курева вколыхнулся. Агафончик поспешил в цех, на ходу закатывая до локтей клетчатую рубашку.
Пришел Сипов. Растворил окна настежь. Сквозняк гульнул меж шкафов.
– Да ведь холодно, Анатолий Иванович?
Сипов достал из шкафа халат.
– Гм, холодно!.. Я всю войну в трусах проходил. И ничего – жив! – перекинул халат через руку, вышел, не вступая, не втягивая себя в споры.
– Именно проходил, а не провоевал, – бросили тут же вослед. Окно закрыли, рассудили:
– Что ж, воевать в трусах – это тоже не всякий может!
Да, не заскучаешь в раздевалке: любую сонливость прогонят. Родион направился к раздевалке. По заведенной привычке приходил утром к смене в своем цеху. И оттуда уже шел к ремонтникам.
Проходя в этот раз мимо доски приказов, он увидел рядом с приказом о себе другой, о переводе Агафончика. И, читая его, слушал звук своего отремонтированного полуавтомата. Грудной, стелющийся, с интервалами в полторы минуты, – привычный голос станка. Этот голос надолго запоминается. Его отличишь от множества других голосов, подобно тому как узнает наездник по голосу своего коня.
Агафончик гонял отремонтированный станок вхолостую. Припадал ухом к коробке, вслушивался, потирал, заметно волнуясь, ладони. Видно было, робел, чувствуя неисправность, а угадать ее, определить точно – не мог. Родион, собственно, и не намеревался останавливаться: зачем задерживаться, мозолить глаза. Но ноги как-то сами собой ближе к порогу замедлились. Брел он, конечно, все так же к выходу, но уже укороченным, сбивчивым шагом. Вразнобой с мыслями.
Гудел станок заметно расслабленно, с перебоями. Будь неисправной коробка, он непременно стучал, гудел бы иначе, но стука не было. При таком гуле обычно крошились резцы, шла вьюном стружка.
Не утерпел Родион, у самого порога не выдержал. Вернулся.
– Проверь приводные ремни, – сказал он Агафончику, удивленно уставившемуся на непрошеного советчика. И пока мял в руках ветошь, Родион сдернул кожух взглянул на пазы электромотора:
– Смени от края второй ремень. И натяни правый потуже.
Прежним шагом, не раздумывая больше, не останавливаясь, направился через двор к ремонтному цеху. С деловитым спокойствием, как после встречи со старым и добрым другом, проработал он до обеда. Усердствовал даже от утреннего в душе настроя. Дементия он уже и не искал и в сад в перерыв не заглядывал. Удивительное дело – оказывается, и на новом месте можно приработаться, привыкнуть, если занять себя. Привыкнуть-то можно, да зачем? Сняли с Доски почета, убрали флажок над тумбочкой, перевели в подсобники, а он вроде доволен, успокоился.
Не работа в роли подсобника пугала, а запятнанная на весь завод честь. Имел взыскание, снят со станка – пусть, но ведь и на Доске же почета был? Цех, конечно, упомянут после него на собраниях…
Обедал Родион, когда уже очереди в столовой не было. Только мастер ремонтников Алексей Алексеевич Горликов и был там. Пожилой, изрядно лысоватый и коренастый, загородив в кассу окошко, читал меню. Мастер иногда садился за его стол. Ел и не переставал расспрашивать: где рос, учился, служил, что вообще видел. Спрашивал как-то не сразу, а исподволь, постепенно, и чего добивался – ни Родион, ни другие – толком не знали. По-видимому, был у Горликова свой, доступный не каждому метод определять человека.
О работе же мастер не говорил, и казалось, что интересовало его это меньше всего. Вступать в разговоры сегодня Родион не хотел и подождал, пока Горликов прошел с талонами к кухне. Получив обед, мастер сказал:
– Зайдешь после перерыва, ладно?
– Хорошо.
Что-то, наверно, сделать надо. Вот и зовет. Оставалось время побыть на воздухе. Посидеть в курилке, послушать о житье-бытье.
Под окнами корпусов – квадрат густой разросшейся смородины. Внутри квадрата – курилка – ящик с песком. Прежде это место постоянно из окна виделось. Понадобится дежурный электромонтер или слесарь, просят глянуть в курилку. В знойный день не найти места лучше этого. Белое светлое небо, ветер, мотающий кусты смородины да обрывки несущихся по радио песен…
Почему-то когда присаживался здесь Родион, он сразу видел себя в дороге. В такую минуту его тянуло бродить по мягкой траве, по тенисто-солнечным скверам города, глядеть с речного моста на пароходы и речные излуки, уводящие в загородный простор.
Вечером кусты в курилке окутываются сумеречной темнотой, и от них тянет в открытые окна влажным песком и туманом. Как только кусты сольются в неразличимую темень, над ними замигает звездами летнее небо.
В цехе наступит деловитый вечерний ритм. Исчезнет полдневная суета, лишние люди и с ними дневная неразбериха. Командует цехом один лишь мастер. Кажется, что от этих ушедших в себя людей будет раньше времени и конец ночной смены.
Днем курилка пустует редко, разве что в дождь. Здесь полно курящих и некурящих. В курилке делятся новостями, жуют бутерброды, раздвигая кусты, выискивают созревшие к концу лета ягоды.
Как пчелы на мед, тянутся после столовой на смородинный запах курилки люди. Потянуло и Агафончика. Шел в новом, обрызганном эмульсией комбинезоне, длинноватом и потому старательно у щиколоток завязанном. Разгульный ветер надувал штанины, делал их похожими то на перекати-поле, то на цыганские шаровары. Надутые штаны придавали Агафончику важность. Он то и дело гасил их руками, видя улыбчивые в курилке лица.
– Посижу, пока черед подойдет.
– Давно никого нет.
– Все равно покурю.
– Покури.
Агафончик пристроился рядом с Родионом. Достал портсигар, предложил сигарету, хотя и знал, что тот не курит. Из одной половинки извлек мундштук, из другой – сигарету. Размял, вздохнул. Поглядел вокруг:
– Скоро кончат?
– Не знаю.
Подле приземистых старых цехов – давно возводились новые, где в скором времени предполагали выпуск деталей более крупных, еще не освоенных. Делать их надеялись многие, и каждый перерыв говорили об этом.
– Получается петрушка-то какая… – продолжал рассудительно Агафончик. – Ну проработал ты, скажем, год, ну два на одном месте, да и сбежал потом в новый цех. И после тебя хоть трава не расти?
Родион мимоходом вставил:
– Всех не пошлют в новые цеха.
– Лучших, наверно. Не слышал кого?
– Кто грамотнее да дело любит, того и пошлют.
– Не-е-е, брат. Скорее всего холостяков. Вообще, побывать там неплохо, – быстро закончил он.
Солнце – над самыми головами. И меньше тень от кустов смородины. Но в цех никого не тянет. Когда смена кончится, солнце будет уже за городом, только и можно его видеть – утром да в перерыв. Пусть светит. Пусть греет лохматые да седые головы, пусть обливает теплом поцарапанные о металл руки.
Странный все-таки человек Агафончик. Живет в нем дружелюбие, живет и скрытность, и только настроишься, отзовешься душой на его участливость, как тут же тебя охладит, прорвется в нем нечто скрываемое до поры до времени… Заводские новости он узнает от кого-то первым: когда и где сдадут новый дом, кому выделят в доме квартиру, накануне праздника премируют и бог весть что еще.
Заработок – одна и та же излюбленная у Агафончика тема. Возражай, доказывай – на своем стоять будет: «Я лошадь хоть и старая, да борозды не испорчу».
Тут ничего не скажешь. Самый дотошный мужик в механическом – Агафончик. Станок вычищен, инструмент в полном комплекте – под замком в тумбочке.
– Разобраться, так кому хочется застревать в старом цехе. – Вытер рукавом пот с пролысин, продолжил с весомой неторопливостью, выжидательно обводя бойким взглядом: – Новые операции пока освоят, да ежели еще работать с умом – будешь иметь неплохо.
Сидели, слушали Агафончика. Явно прикидывал, выведывал человек – не дать бы маху, оставаясь в старом цехе на станке Родиона.
– Ты, Родион, здесь после армии. Так сказать, человек свежий. Помнишь, говорил я тебе – не жми. Убеждал. Нет. Не послушался. Теперь будешь маяться, заготовки кому-то подтаскивать. Брал бы расчет, коли так. Страна теперь наша в заводах. Везде нужны люди.
– Мне и тут хорошо.
– Хорошо, да не очень. С Доски почета быстренько сняли.
– Снимали и не таких. Не чета мне.
Не обращая внимания на слова, Агафончик принялся вышибать окурок. Вышиб. Встал:
– Побегу. Хорошо рассуждать тому, у кого тыщонка на книжке.
Курилка растревоженно загалдела. Загудела разом.
– С тыщонкой всяк проживет. Ты без нее попробуй.
– Да что там, мужики, – золото. Светило бы солнышко!
– Смотрите, солнышко ваше никуда не денется. А без денег… – Подчеркнуто важный и независимый медленно скрылся Агафончик в дверях столовой.
– Большой говорун – плохой работун.
– А мне его, признаться, и жаль, – рассуждали в курилке. – Спроси, для чего живет, он и сам не знает.
– А ты знаешь?
– Я-то?
– Да. Ты-то.
– Живу, чтоб жить. Старики говаривали: помирать собирайся. а поле засевай.
– Твой Агафончик умрет, а сберкнижка останется. А для чего копил? Для кого?!
– Оставьте, братцы. Никакой у него сберкнижки. Не одно место сменил, пока где-то с Сиповым не сдружился. От добра добра не ищут. Он и Родиона толкает: увольняйся, мол. В другом месте примут.
– И не думай, Родион. Где хорошо, туда не зовут.
– Откуда Сипов выкопал его?
– Не говори. Спросить бы.
– Спрашивали.
– И что?
– Я не отдел кадров, отвечает.
– Говорите, богатство. Какое там богатство у Агафончика! Был у него как-то. Две комнаты в общей квартире, жена, дочка-школьница, мать старуха – от чего богатеть-то? Это бедности он своей стыдится. Вот и твердит и несет: без рубля жизнь не жизнь. Оно так, конечно. Одному солнышко, а другому – Машину под окна. Сидим вот, солнцу радуемся, зелени. А убери-ка ты все частные гаражи в городе да посади на том месте смородинные кусты – разве так дышалось бы? Прежде говаривали: не вырастил дерева – зря жизнь прожил, теперь некоторые только и думают, как сломать дерево да гараж построить. Тебе подземный переход соорудят, вниз загонят, а ему, вишь ли, по воздуху ездить надо, по верху, по земле.
Густой запах смородины перемешивался с табачным дымом. Солнце светило яростнее, становилось жарче в курилке. Тени от кустов начисто растворились. Потом разом все встали, побросали окурки в песочницу, начали расходиться.
– Не тужи, Родион. Образуется. У кого не бывало, с кем не случалось. У меня одно, у тебя другое, а у него – третье. У каждого что-то случается.
– За битого, говорят, двух небитых дают.
– Ладно вам.
– Он сам кого хочешь утешит. Не тот парень, чтоб раскисать.
И вроде бы ничего особенного Родиону и не говорилось, а все равно оттаивал он от мимолетно сказанного, от дружеского участия. И думалось уже не как раньше, что ты один на один со случившимся, а с надеждой постоянного ожидания лучшего.
* * *
Запоздало появился в последний момент Дементий:
– Присядь.
Родион одернул побелевшую от стирки гимнастерку. В ней было куда удобней, чем в похожей на детскую распашонку спецовке. Присели. На лице Дементия – въевшиеся крапины. Это окалина, похожая на синеватые пятна пороха, что встречаются на лицах у взрывников.
– Надо, Родион, потолковать с тобой.
– Давай.
– Больно ты прытким становишься.
Родион улыбнулся:
– Уж какой есть.
– Я серьезно, – осуждающе продолжал Дементий. – Помни, дурак в воду камень бросит – десятерым умным не вынуть.
– Камней давно не бросаю. Детство ушло.
– Зачем тебя понесло к директору?
– Ну, потолковать, выяснить хотел.
– Что?
– Перевод свой.
– Ну и как? – Дементий иронически глянул на Родиона.
– Говорит, не мог поступить иначе.
– Правильно говорит.
Родион удивился боязни Дементия встречаться с директором. Неужели Лариска просила о чем Дементия? Или рассказала ему о разговоре с директором. Этого он не простит. Он и сам отстоит себя, он не простит заступничества и просить не будет. Не ему бояться работы, выросшему в семье, где встают разом с солнцем.
– Скрываешь ты что-то… – сказал он Дементию. – Считаешь, не созрел Родион.
– По совести говоря, да.
– Скажу откровенно, чего-то недоглядел. Гнал, торопился. Сипов над душой стоял, так что вина, может, и есть моя. Неприятно, конечно, да что поделаешь. Я где-то читал и запомнил, надолго запомнил, как однажды Гагарину предлагали валерьянку. А он взял и вылил, сказав: «Чепуха какая!» Пусть я останусь наивным, но валерьянку глотать не стану.
Так разговаривали они впервые. На заводе Дементия знали давно. И про то, что долго служил он в армии, попал когда-то под сокращение и что город был последним его местом службы, где с семьей и остался он. Наладить станок, рассудить дело какое – считали многие в этом случае Дементия человеком самым что ни на есть подходящим.
Станки действительно знал он, в чем Родион не раз убеждался во время малых ремонтов – и «станочным доктором» считали его не напрасно. Про иные дела Дементия он имел представление смутное, он лишь слышал, как хвалили его к концу года, когда выбирали в завком, и даже подшучивали, говоря, что он зачислен туда навечно. К нему охотно шли с заявлениями, и он принимал каждого. И было видно, что работать в завкоме ему нравилось. Когда Родион решил жениться на Лариске и об этом узнал Дементий, он позвал их в завком и сказал, чтобы теперь уже писали заявление на квартиру: такой порядок. А ему, Родиону Ракитину, чья фотография висит на Доске почета, и сам бог велит. Как было не послушаться. И дом очередной сдавался вроде бы в скором времени.
В глубине души ему сейчас было неловко за разговор с Дементием. Но разве обязательно таить то, что хочется высказать. Он привык к искренности с кем работал, привык к откровенности. И пусть Дементий простит ему, если считает слова его дерзостью.
– Чудак ты, парень, – сказал Дементий. – Ты видишь деревья. Те вон, старые липы?
– Вижу.
Вдали стояли большие липы, возвышаясь величавыми кронами, под которыми встретил Родион в знойный день молодую женщину-мать с коляской и почему-то невольно представил, вообразил на ее месте Лариску. Целая улица была перед ним из этих деревьев.
