Текст книги "Брэдбери"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

Они с Брэдбери с воодушевлением обсуждали каждый кадр будущего фильма, но, к сожалению, по финансовым причинам студия так и не начала эту работу. Пристроить сценарий Брэдбери тоже никуда не удалось, и тогда, переговорив с издателем, он решил сделать из сценария повесть.

А проиллюстрировал будущую книгу старый друг Джозеф Маньяни.

Посвящение гласило: «С любовью – мадам Манья Гарро-Домбаль, которую я встретил впервые 27 лет назад на кладбище в полночь на острове Жаницио, что на озере Рацкуаро, в Мексике, и которую я вспоминаю каждый год в День Мертвых».

25

Канун Всех Святых.

Странный зловещий праздник.

«Тише-тише! Тихо, неслышно. Скользите, крадитесь.

А зачем? Почему? Чего ради? Где началось, откуда пошло?

“Так вы не знаете? – спрашивает Смерч, восставая из кучи сухой листвы под Праздничным деревом. – Значит, вы совсем-совсем ничего не знаете?”

Было ли это в Древнем Египте, четыре тысячи лет назад, в годовщину великой гибели солнца?

Или – еще за миллион лет до того, у костра пещерного человека?

Или – в Британии друидов, под сссвиссстящие взмахи косы Самайна?

Или – в колдовской стае, мчащейся над средневековой Европой; рой за роем мчались они – ведьмы, колдуны, колдуньи, дьявольское отродье, нечистая сила.

Или – высоко в небе над спящим Парижем, где диковинные твари превращались в мрачный пористый камень и оседали страшными горгульями и химерами на соборе Парижской Богоматери?

Или – в Мексике, на светящихся от свечей кладбищах, полных народу и крохотных сахарных человечков в El Dia Los Muertos– День Мертвых?

Тысячи огненных тыквенных улыбок и вдвое больше тысяч таких же вырезанных ножами глазниц. Они горят, подмигивают, моргают, когда сам Смерч ведет за собой восьмерку маленьких охотников за сластями.

Нет, вообще-то их девять, только куда подевался верный друг Пифкин?

Смерч ведет мальчиков за собой то в вихре взметенной листвы, то в полете за воздушным змеем, всё выше, выше в темное небо, на ведьмином помеле – чтобы выведать тайну Праздничного дерева, тайну кануна Всех Святых…»

26

Восемь мальчишек ловкими, можно сказать, великолепными прыжками преодолевают цветочные бордюры, перила, живые изгороди, кусты и приземляются на газоне, накрахмаленном морозцем. На всем скаку, на бегу мальчики заворачиваются в простыни, или поправляют наспех нацепленные маски, или натягивают диковинные, как шляпки невиданных грибов, шляпы и парики, и орут во все горло вместе с ветром, толкающим их в спину, так что несутся еще быстрее, еще быстрее – во всю прыть, ох, какой славный ветер, ах ты! – выругав страшным мальчишечьим проклятием маску за то, что она съехала, или зацепилась за ухо, или закрыла нос, сразу заполнившись запахом марли и клея, горячим, как собачье дыхание.

Потом все восемь мальчишек сталкиваются на перекрестке.

– А вот и я – Ведьма!

– А я – Обезьяночеловек!

– А я – Скелет! – кричит Том.

– А я – Нищий!

– А я – Горгулья!

– А я – мистер Смерть!

Ночной фонарь на перекрестке раскачивается, гудя как соборный колокол.

Доски уличного тротуара вдруг превращаются в доски странного пьяного корабля, тревожно, даже страшно уходящего из-под ног.

Деревья шумят, вновь и вновь налетает ветер.

А под каждой страшной маской – живой мальчишка.

27

 
Детство – не от рожденья до возраста, когда ребенок,
Став взрослым, бросает свои игрушки.
 
 
Детство – это царство, где никто не умирает,
Никто из близких. Отдаленные родственники, конечно,
Умирают, те, кого не видят или видят редко,
Те, что дарят конфеты в красивых коробках, перочинный нож,
И исчезают, и как будто даже не существуют…
 
 
Детство – царство, где никто не умирает,
Никто из близких; матери и отцы не умирают,
И если вы скажете: «Зачем ты меня так часто целуешь?» —
Или: «Перестань, пожалуйста, стучать по столу наперстком!» —
Завтра или послезавтра, когда вы наиграетесь,
Еще будет время сказать:
«Прости меня, мама!»
 
 
Стать взрослым – значит сидеть за столом с людьми,
Которые умерли, молчат и не слышат.
И не пьют свой чай, хотя и говорили часто, что это их любимый напиток.
Сбегайте на погреб, достаньте последнюю банку малины, и она их не соблазнит.
Польстите им, спросите, о чем они когда-то беседовали
С епископом, с попечителем бедных или с миссис Мэйсон, —
И это их не заинтересует.
Кричите на них, побагровев: «Встаньте!»
Встряхните их хорошенько за окоченелые плечи, завопите на них —
Они не испугаются, не смутятся
И повалятся назад в кресла.
 
 
Ваш чай остыл.
Вы пьете его стоя
И покидаете дом. 149
 

28

Редактору рукопись понравилась.

Но он чувствовал некую неравновесность текста.

Там – слишком длинные абзацы, а там – слишком короткие.

А там ни с того ни с сего какой-то седой моралист вдруг начинал грозить пальцем или, наоборот, – злобные ведьмы становились слишком уж кроткими.

«Побойтесь Бога, вспомните свою прабабушку, Рей!»

«Метлы в небе летели теперь так густо, что на небе не осталось ни облачка, не осталось места даже клочку тумана, не говоря уж о мальчишках. Образовалась невиданная дорожная пробка из метелочного транспорта; можно было подумать, что все леса на земле с гулом встряхнулись, сбросили ветки и, шаря по осенним полям, срезали под корень и обматывали удавками все колосья, из которых могли получиться веники, метлы, выбивалки, пучки розог, – и взлетали прямо в небо. Со всего света слетелись шесты, на которых натягивали веревки, чтобы вешать белье на задних дворах. А с ними пучки травы, и охапки сена, и колючие ветки – чтобы разогнать стада облачных овец, начистить до блеска звезды, напасть на мальчишек…» 150

И все это свистит, ревет.

Бесконечные ужасные прайды!

Ужасные бешеные стремнины летящих чудищ!

Вздыбленные воплощения зла, подпорченных добродетелей, совращенных святых, заблудших гордецов, самолюбий, лопнувших, как проколотые пузыри. Вон скачут какие-то грязные свиньи, а за ними – лохматые черти в козлином облике, а на дальней стене – ужасные отродья Сатаны, свистя, на ходу сбрасывают страшные рога, тут же отращивая взамен них усы и бороды.

Все новые и новые стаи чудищ идут на приступ.

Здесь драконы, норовящие проглотить улепетывающих детишек, киты, заглатывающие пророка Иону, колесницы, битком набитые черепами. Акробаты, воздушные гимнасты, свиньи с арфами, поросята с флейтами-пикколо, собаки с волынками, даже дева с рыбьим хвостом. Откуда ни возьмись, прилетел белый сфинкс, сбросил крылья, стал наполовину женщиной, наполовину львом и улегся подремать на долгие века под гулкими колоколами.

– Ой, а это кто? – испуганно крикнул Том.

И услышал негромкий ответ:

– Это Грехи, ребятки!

– А вон там, смотрите, смотрите! Там ползет Угрызение Совести!

29

Как же спасти захваченного чудищами верного друга Пифкина?

Может, просто откупиться от зла, взяв у каждого один год? Всего один!

Может, правда скинуться, не пожалеть по какому-то там – одному годику жизни и спасти, выкупить несчастного Пифкина?

Один годик, всего один – такое и не заметишь!

Но вместе с тем это и не шуточки, ведь все-таки это сделка с тем, у кого нет имени. Вы принимаете его условия, а это – уже серьезный договор.

Ну да, каждый обещает отдать всего лишь год, всего только один год своей жизни!

Но… «Только один год…» Это сейчас вы каждый такой отдельный год не замечаете, он для вас, скажем, так, что-то такое неопределенное. А вот лет через пятьдесят время для каждого потечет совсем по-другому – оно потечет все быстрее и быстрее, гораздо быстрее, чем сейчас, оно буквально начнет иссякать, как ручей в жаркой пустыне, и вы начнете мечтать уже не о целом годе, а хотя бы еще об одном дне жизни.

И тогда явится суровый мистер Р (то есть Рок) или угрюмая миссис К (то есть Костлявая).

И они предъявят вам счет.

Вот и подумайте, что это означает.

Не знаете? Да вот что это для вас означает.

Тот, кто мог бы прожить семьдесят один год, должен будет умереть в семьдесят.

А кому довелось бы дожить до восьмидесяти шести, тому придется расставаться с жизнью в восемьдесят пять. Возраст преклонный, конечно. Годом больше, годом меньше – невелика разница, но вот когда пробьет урочный час, ребятки, вы можете об этом сильно пожалеть.

Конечно, вы можете сказать: этот год я потратил совсем не зря, ведь я отдал его за нашего друга Пифа, я ценой своей жизни выкупил славного друга Пифкина, самого моего дорогого друга, какой только жил на свете! Спас лучшее яблоко, уже готовое упасть с осенней яблони.

Ну да, все это так. Но кое-кому из вас придется теперь вместо сорока девяти лет подвести черту в сорок восемь, а кто-то уснет навсегда ужасным непробудным сном не в пятьдесят пять, а в пятьдесят четыре. Понимаете?

И они понимают.

И их это не страшит.

Я даю год! – говорит Том.

И я даю год! – вторит ему Ральф.

И меня пишите! И меня! И меня! И нас всех!

Ах, так? Ну что ж… расставайтесь каждый с годом своей жизни…

«Они глотали торопясь, и от этого глаза у них разгорелись, в ушах стучало, а сердца громко бились. Им казалось, будто птицы стайкой выпорхнули у каждого из грудной клетки, вылетели из тела и унеслись прочь невидимками. Они видели, но не могли разглядеть, как все эти подаренные ими Пифкину годы пролетели над миром и где-то тихонько сели, где-то опустились – честная расплата по невиданным долговым обязательствам…

И только тогда до них донесся отчаянный крик:

“Я здесь! Я бегу-у-у!”

И топ, топ, топ – стукнули по каменному полу каблуки ботинок.

И они увидели: в темном подземелье, между двух рядов страшных мумий (вот она, Мексика, так странно и плотно засевшая в подсознании Рея Брэдбери. – Г. П.), обезумев от страха, сломя голову, опрометью, вскидывая высоко колени и работая локтями, сопя, вскрикивая, с крепко зажмуренными глазами, топ-топ-топ! – изо всех сил бежал выкупленный ими славный друг Пифкин…» 151

30

«– Существует ли формула успеха?

– Никаких формул успеха не существует, – ответил Брэдбери. – Писатель, начинающий сочинять по каким-то там формулам, отворачивается от самого себя и никогда не создаст ничего замечательного, как бы ни был он талантлив и справедлив в суждениях о действительности. Настоящий писатель пишет потому, что испытывает некую не всегда ясную потребность, жажду писать. Литература пробуждает в нем высшую радость, страсть, наслаждение, восторг – называйте это как хотите. Он живет, во всяком случае должен жить именно страстью, а страсть несовместима с формулами. У человека, который захватывает с собой в постель руководство по сексу, ничего хорошего не получится. Жить – значит любить. Лучшую научную фантастику в конечном счете создают те, кто откровенно возмущается какими-то изъянами нашего общества. Хороший пример – мой рассказ “Пешеход”. Когда в Лос-Анджелесе я иногда отправлялся на ночную прогулку, меня нередко задерживала полиция – только за то, что я любил ходить пешком. Их удивляли мои привычки, а меня поражало их нежелание понять меня. В конце концов я сел и написал рассказ о вполне вероятном будущем мире, в котором с определенного момента все, кто осмелится пройтись ночью по городу, будут объявляться преступниками.

– Считаете ли вы себя и других современных фантастов моралистами?

– О себе могу сказать, что я точно, я, безусловно, – моралист, поскольку понимаю, что с каждой новой созданной нами машиной в обществе вновь и вновь возникают новые моральные проблемы. По мере того как новое изобретение начинает заполнять мир, требуются все новые и новые законы и правила, контролирующие работу новой машины. К самим машинам понятие морали не относится, но иногда сам способ, каким они созданы, и сила, в этих машинах заключающаяся, вызывают у людей оглупление или умопомешательство и пробуждают зло. Среди самых либеральных людей нашего времени обязательно есть такие, что становятся демонически безжалостными, едва сядут за руль автомобиля. Среди величайших консерваторов есть такие, что стоит им только нажать на стартер, и они превращаются в безудержных разрушителей. Однажды в Лос-Анджелесе в Институте искусств я даже попросил конструкторов побыстрее придумать автомобиль, который не побуждал бы людей демонстрировать свою удаль всякий раз, как они оказываются на месте водителя. Как заставить человека не использовать маниакальную энергию, заключенную в спортивной машине? – вот где находится пресловутая точка пересечения морали и конструкции, металла и человеческого умения, вот где всё сходится, сталкивается и часто ведет к разрушению. Не исключено, что рано или поздно нам придется понижать мощность машины и одновременно увеличивать ее вибрацию – пусть людям кажется, что они делают восемьдесят миль в час, хотя на самом деле скорость не будет превышать сорока. Мне кажется, подобные моральные проблемы неизбежны; они возникают буквально в тот самый момент, когда у изобретателя промелькнет первая мысль о новой машине. Задолго до того, как первый паровоз пересек дикую прерию и, дымя, добрался до западного побережья, любой писатель, дай он себе труд хорошенько подумать, вполне мог предугадать последствия такого события для будущего человека. Отсюда и вывод. Из десяти современных фантастов в девяти вы точно увидите моралиста.

– Почему для выражения этих проблем используется именно фантастика?

– Да потому что фантастика дает хорошую возможность, пользуясь как бы символическими обозначениями, писать непосредственно о наших больших проблемах. Лондонские туманы, многополосные шоссе, автомобили, атомные бомбы – словом, очень многое, что отравляет нам жизнь, коренится в избытке машин и неумении широко мыслить при их использовании. А научная фантастика как раз учит широко мыслить, а значит – принимать решения, выявлять альтернативы и закладывать основы будущего прогресса.

– Кто ваш любимый писатель-фантаст и почему?

– Жюль Верн, потому что он был одним из первых и до сих пор остается одним из лучших. Он обладал воображением, моральным чувством и отличным юмором; каждая его страница вдохновляет. Читая его, гордишься, что ты – человек. Он испытывает человечество тестами, он предлагает ему взмывать в воздух, ухватившись за шнурки собственных ботинок. Он уважает старомодную добродетель – умение трудиться. Ценит пытливый ум, зоркий глаз и ловкую руку. Вознаграждает за хорошо сделанную работу. В общем, он восхитителен, и его романы не утратят ценности до тех пор, пока из мальчишек будут формироваться доброжелательные, славные, полные сил и энтузиазма мужчины. В наш век, пустивший на ветер все богатство человеческих идеалов, Жюль Верн, человек другого столетия, зовет нас преследовать более достойные и высокие цели и предупреждает, что думать нужно не столько о своих отношениях с Богом, сколько об отношениях с другими людьми. Было бы хорошо, если бы сегодня появилось как можно больше таких писателей, как Жюль Верн.

– В фантастике вас привлекает возможность создавать свой собственный мир?

– В какой-то мере да. Ведь я – дитя своего времени. Мы все – дети своего времени. Это я копался в автомобильных моторах, пачкая лицо машинным маслом, это я бродил по кладбищам потерпевших аварию авто, это я направлял железную руку, чтобы зачерпнуть горсть солнечного пламени в чашу и доставить его с Разведчиками Солнца на Землю, наконец, это я дышал и пропитывался дымным, прекрасным воздухом нашей цивилизации. Тело мое появилось на свет в зеленом тихом Уокигане, но за долгие годы химия больших городов изменила его состав и преобразила мой дух. Тут все неоднозначно. Наука совершила насилие над нашей Землей, но она же засеяла Землю любовью. Все мы – естественные продукты этого чудесного посева и этого жестокого насилия. Наша эпоха прямо создана для научной фантастики. Я считал бы, что лишился разума и потерпел творческое банкротство, если бы перестал замечать ту великолепную электрическую дорогу, по которой нас и всю нашу путаницу неуклонно несет в будущее. Мы живем в мире, макет которого я видел еще в 1933 году через стекло на Чикагской ярмарке и шесть лет спустя – на Нью-Йоркской. И могу сказать, что научная фантастика влечет меня даже не столько сама по себе, сколько как возможность обнажить в фантастической форме пружины, которые, сжимаясь и разжимаясь, приводят в действие механизм всего нашего существования. В таком понимании научная фантастика естественна, как выдох после вдоха, затянувшегося на десятилетия.

– Вы собираетесь и в дальнейшем писать фантастику?

– Безусловно, я и в дальнейшем буду писать фантастику, потому что верю, что все мы сейчас переживаем величайший период человеческой истории и что для выражения запросов нашего века фантастика – лучшая из всех существующих литературных форм. Наш выход к Луне, к Марсу, в космос и за его пределы делает нынешний век самым великим в истории. Почему? Да потому, что сопоставить это событие можно лишь с теми эпохами в предыстории, когда прообраз человеческий вышел на сушу, обзавелся спинным мозгом, выпрямился, покорил деревья, ушел в пещеры и, наконец, назвал себя Человеком. Это было великое время. А теперь Человек отрастил огненные крылья, чтобы жить в воздухе за пределами Земли, в неизведанной атмосфере далеких миров, и началась новая поразительная эра, которая скоро отбросит и изменит, преобразует и обновит все формы мышления, все способы созидания, которые существуют в мире. Чтобы не погибнуть безвозвратно, литература должна идти в ногу с веком. Мы живем в веке Машин, которые сами по себе являются Идеями, облеченными в металл и усиленными электричеством. Время от времени накопленные людьми философские представления отказываются нам подчиняться, но, укрощенные машинами, снова становятся нашими друзьями. Вот о чем надо писать: о человеке, слившемся с придуманными им самим приспособлениями, потрясенном или раздавленном ими. В то же время я не теряю надежды при случае написать новую книгу об Ирландии, где прожил почти год. И об Иллинойсе, штате, в котором прошло мое детство…

– А если бы вам понадобилось представить себя тем читателям, которых еще нет на свете, как бы вы назвали себя – научным фантастом, просто фантастом или кем-нибудь еще?

– А вот давайте вообразим, что у нас, у меня, у всех появилась возможность на некоей машине времени попасть в минувшие века. В Багдаде я непременно пошел бы гулять по рыночной площади и заглянул в ту прохладную улочку, где сидят дряхлые старики, рассказывающие сказки. Вот там, среди заслушавшихся мальчишек и старых рассказчиков, я и занял бы свое настоящее место, чтобы потом, когда придет моя очередь (а она придет), начать тоже рассказывать. И если лет через сто на мою могилу придет мальчишка и простым карандашом напишет на могильной плите: “Здесь лежит человек, который рассказывал сказки”, – я буду счастлив». 152

31

Эпоха Идей…

Эпоха Машин…

В октябре 1982 года Рей Брэдбери, как всегда, поездом отправился в город Орландо, штат Флорида, на открытие нового ЕРСОТ-центра.

К сожалению, в Нью-Орлеане Рею пришлось пересесть в машину, потому что дальше поезда не шли. На машине следовало проехать более 500 миль, к тому же в дороге лопнула шина, а запасная оказалась в еще худшем состоянии.

Время катастрофически уходило.

Брэдбери опаздывал на открытие.

И вот тогда (он это сам рассказывал Сэму Уэллеру) в голове у писателя совершенно явственно прозвучал некий внутренний голос. Без всяких церемоний он довольно грубовато произнес: «Летай самолетом, чучело!»

Поскольку никто из окружающих, понятно, не мог называть Рея Брэдбери чучелом, а Мэгги (у которой такое право в общем-то было) находилась в тот момент за сотни миль от места, где сломалась машина, Брэдбери пришел к выводу, что внутренний голос прозвучал не просто так. Несомненно, это был знак, это было открывшееся ему Откровение, к которому следовало прислушаться.

Всю ночь в неудобном мотеле Брэдбери раздумывал над случившимся.

До города Орландо Брэдбери все-таки добрался вовремя, открытие EPCOT-центра прошло отлично, но прилетевшая туда же дочь Рея – Беттина – решила уговорить отца не ехать обратно все теми же машиной и поездом.

Брэдбери долго не соглашался.

И тогда в его сознании вновь прозвучал все тот же бесцеремонный грубоватый голос: «Летай самолетом, чучело!»

И впервые в своей долгой жизни Рей Брэдбери заказал билет на самолет.

Впрочем, Сэм Уэллер в своих замечательных «Хрониках» утверждает, что этому в немалой степени поспособствовали три крепких двойных мартини.

«Я не паникую, – будто бы сказал Рей дочери. – Просто не хочу пугать тебя и других пассажиров, когда вдруг начну бегать по самолету и кричать: “Остановите его! Ради бога, остановите!”».