Текст книги "Брэдбери"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

На какое-то мгновение он ослаб и затем с новой силой стал нарастать.

Белый огненный шар поглотил металлическую башню и цех и, быстро расширяясь, меняя цвет, устремился вверх. Базисная волна, сметая постройки, каменные дома, брошенные машины, как вал, покатилась от центра, перемешивая камни, бревна, куски металла, пыль в одну хаотическую массу. Огненный шар, поднимаясь и вращаясь, становился оранжевым, красным. Потом в нем появились темные прослойки. Как в воронку, втягивались в него потоки пыли, обломки кирпичей и досок. Опережая огненный вихрь, ударная волна, попав в верхние слои атмосферы, прошла по нескольким уровням инверсии, и там, как в камере Вильсона, началась конденсация водяных паров. Сильный ветер ослабил звук, и он донесся до нас как грохот обвала. Над испытательным полем быстро вырос серый столб из песка, пыли и тумана с куполообразной, клубящейся вершиной, пересеченной двумя ярусами облаков и слоями инверсий. Верхняя часть этой чудовищной этажерки, достигая высоты 6-8 километров, напоминала купол грозовых кучевых облаков. Атомный гриб сносило к югу, он превращался в бесформенную рваную кучу облаков. Как доложили наблюдатели, уже через десять минут проникшие почти в эпицентр взрыва(курсив наш. – Г. П.), металлическая башня, на которой была установлена бомба, исчезла вместе с бетонным основанием – металл и бетон попросту испарились. На месте, где стояла башня, зияла огромная воронка. Желтая песчаная почва спеклась, остекленела и жутко хрустела под гусеницами тяжелого танка. Говорят, что на центральном пульте Берия 71обнял и расцеловал Курчатова, 72сказав при этом: “Было б большое несчастье, если б не вышло…” Разумеется, Курчатов понял тайный смысл сказанного…» 73

Американцы испытали настоящий шок.

Они были убеждены, что о создании атомного оружия в СССР, в стране, только что перенесшей тяжелейшую войну, не могло быть и речи.

Но в 1953 году в Советском Союзе была испытана уже и термоядерная бомба.

На месте металлической башни, на которой эта бомба монтировалась, возникла громадная воронка, а почва превратилась в сплошную спекшуюся стекловидную массу – желтую, испещренную трещинами, покрытую оплавленными комками. Чем дальше от эпицентра, тем повреждений было меньше, но везде, абсолютно везде желтела эта ужасная оплавленная корка, а дальше – тянулась черная обугленная земля и, наконец, поля сохранившейся травы. В траве изумленные люди увидели множество беспомощных жалких птиц. Свет и грохот ядерного взрыва разбудил всех местных пичуг, они взлетели, и излучение спалило им крылья.

«Когда Игорь Васильевич Курчатов вернулся после испытаний в Москву, – вспоминал академик А. П. Александров, 74– я поразился каким-то его совершенно непривычным видом. Я спросил, что это с ним, и он ответил: “Анатолиус! Это такое ужасное, такое чудовищное зрелище! Нельзя допустить, чтобы атомное оружие начали применять”…» 75

8

«Марсианские хроники» были полны темной тревоги.

А вот повесть «451° по Фаренгейту» – это уже не тревога, не ожидание.

Это – мир, в котором многое (если не всё) уже случилось. Это мир, описанный многими, очень многими писателями, но всё еще не понятый, – да и бывают ли времена, когда мы всё понимаем?

Задним числом рассказывать об Америке 1950-х годов глазами современного русского человека, на мой взгляд, не совсем корректно. Уж лучше предоставить слово Аллену Гинзбергу (1926-1997) – американскому поэту, современнику Рея Брэдбери, основателю движения «битников» наряду с Джеком Керуаком 76и Уильямом Берроузом. 77В стихах Аллена Гинзберга нет подтасовок – это взгляд изнутри. Конечно, Гинзберг усиливал какие-то специфические для США моменты, но ведь и Рей Брэдбери в те годы не раз вступал в политические дискуссии. В стихах Аллена Гинзберга – вся душная атмосфера Америки, атмосфера огромного мира, который вдруг на глазах миллионов людей стал уменьшаться, съеживаться как листок горящей бумаги. Пока атомное оружие находилось в одних руках (американских), всеобщий страх казался американцам еще более или менее терпимым – в конце концов, будучи единственным обладателем столь невероятного оружия, можно силой навязывать миру какую-то свою вполне определенную волю, но теперь…

 
Америка, я отдал тебе все, и теперь я ничто.
Америка, два доллара и двадцать семь центов, 17 января, 1956-го.
Я не выношу себя,
Америка, когда люди перестанут воевать?
Оттрахай себя своей атомной бомбой.
Мне нехорошо, не беспокой меня.
Я не допишу свой стих, пока я в своем уме.
Америка, когда ты будешь ангельской?
Когда снимешь с себя всю свою одежду?
Когда взглянешь на себя сквозь могилу?
Когда будешь достойна миллионов своих Троцких?
Америка, почему библиотеки твои полны слез?
Америка, когда ты отошлешь свои яйца в Индию?
Меня тошнит от твоих нелепых требований.
Когда я смогу пойти в супермаркет и купить то, чего требует моя красота?
Америка, после всего, это ведь мы с тобой, и мы точно еще не погибли.
Твоя структура чересчур для меня.
Ты заставила меня хотеть быть святым.
Но ведь можно и как-то еще объяснить все это.
Берроуз в Танжере, и я не думаю, что он воскресит его зло.
Ты зла или это просто такая шутка?
Я пытаюсь прийти к чему-нибудь.
Я не стану отказываться от своей одержимости.
Америка, не доставай меня, я знаю, что делаю.
Америка, падает сливовый цвет.
Я не читаю газет месяцами; каждый день кто-нибудь идет на распятие за убийство.
Америка, ребенком я был коммунистом, и я не жалею об этом.
Я курил марихуану, когда только мог.
Целыми днями я сижу у себя дома и таращусь на розы в унитазе.
Когда я иду в Чайна-таун, я напиваюсь, но никогда не падаю.
Мой разум выдуман, случится беда.
Вам стоило бы взглянуть на меня, когда я читаю Маркса.
Мой психоаналитик говорит, что я абсолютно здоров.
У меня бывают мистические видения и космические вибрации.
Америка, я все еще не рассказал тебе о том, что ты сделала с дядей Марксом по возвращении его из России.
Я обращаюсь к тебе.
Ты позволишь «Тайм Мэгэзин» определять наши эмоции?
Я одержим «Тайм Мэгэзин».
Я читаю его каждую неделю.
Его обложка таращится на меня каждый раз, когда я прокрадываюсь за угол конфетной лавки.
Я читаю его в подвале Публичной библиотеки Беркли.
Он всегда говорит мне об ответственности. Коммерсанты серьезны. Режиссеры серьезны. Все серьезны, но не я.
Я начинаю думать, что Америка – это я.
Я вновь обращаюсь к себе самому.
Азия восстает против меня.
У меня нет и шанса китайца.
Лучше я посчитаю свои национальные запасы.
Мои национальные запасы состоят из двух косячков марихуаны, миллионов гениталий, не издаваемой личной литературы, которая делает 1400 миль в час, и двадцати пяти тысяч ментальных установок.
Я не буду говорить ни о своих тюрьмах, ни о миллионах нищих, которые живут в моих цветочных горшках под светом пятисот солнц.
Я уничтожил бордели Франции, Танжер – следующий по списку. Моя мечта – стать президентом, несмотря на то, что я католик. Америка, как я могу писать святые литании, когда у тебя такое глупое настроение.
Я продолжу как Генри Форд, мои строфы так же неповторимы, как и его автомобили, и более того – они разных полов.
Америка, я продам тебе свои строфы по 2500 долларов за штуку со скидкой 500 долларов на твою старую строфу.
Америка, освободи Тома Муни.
Америка, спаси испанских лоялистов.
Америка, Сакко и Ванцетги не должны умереть.
Америка, я – это парни из Скоттсборо.
Америка, когда мне было семь, мама брала меня на собрания коммунистической партийной ячейки.
Они продавали нам нут – полную горсть за билет. Билет стоил пятак, и наши речи были свободными, все были ангельскими и жалели рабочих, все это было так искренне, что ты и понятия не имеешь, какой прекрасной вещью была партия в 1935-м. Скотт Ниринг был великим стариком, настоящая меньшевичка Матерь Блур заставляла меня плакать, однажды я увидел Израильские страны равнин, – каждый, должно быть, был шпионом.
Америка, на самом деле тебе не хочется идти воевать.
Америка, это всё эти подлые Русские.
Эти Русские, эти Русские и эти Китайцы. И эти Русские.
Россия хочет съесть нас живьем. Русская власть – сумасшедшая.
Она хочет забрать наши машины из наших гаражей. Она хочет захватить Чикаго.
Ей нужен «Ридерс Дайджест». Ей нужны наши автозаводы в Сибири.
Ее громадная бюрократия управляет нашими заправками.
Это плохо. Уф! Россия научит индейцев читать. России нужны большие черные негры. Ха! Россия заставит работать нас по 16 часов в день. Помогите.
Америка, это довольно серьезно.
Америка, это то, что я вижу – глядя в телевизор.
Америка, ведь все это правда?
Я лучше начну работать.
Я не хочу идти в армию или крутить станки на фабриках высокоточных
деталей, как бы то ни было, я близорук и у меня бывают припадки. Америка, я поддержу тебя своим безумием. 78
 

Весь мир виден через эти стихи.

Мир – меняющийся, теряющий прежние свойства.

В феврале 1952 года в Токио было подписано Административное соглашение, оставлявшее за армией США все ее военные базы в Японии и обязывавшее японское правительство выделять ежегодно 155 миллионов долларов на содержание американских оккупационных войск…

В том же году США, Великобритания и Франция подписали Общий договор с ФРГ (без какого-либо участия Советского Союза)…

А тремя годами раньше была создана Организация Североатлантического договора (North Atlantic Treaty Organization)– мощный военный блок, способный и должный, по замыслу его создателей, полностью защитить Европу от разлагающего советского влияния…

В НАТО вошли 12 стран: США, Канада, Исландия, Великобритания, Франция (впрочем, при генерале де Голле Франция вышла из военной программы блока), Бельгия, Нидерланды, Люксембург, Норвегия, Дания, Италия и Португалия.

Конечно, Советский Союз незамедлительно ответил на инициативу бывших союзников постановлением «О проектировании строительства объекта 627» (первой советской атомной подводной лодки)…

Психоз нарастал, состоятельные люди в США обзаводились личными атомными убежищами. Сам Рей Брэдбери в те годы, по его собственному признанию, боялся не столько конкретной атомной или водородной бомбы, он боялся вообщекаких-либо серьезных научных открытий – ведь за каждым угадывались совершенно неожиданные и грозные продолжения…

9

Обстановка в мире и в Америке влияла и на издательскую политику.

В 1952 году издатели Ян Баллантайн и Стэнли Кауфман («Ballantine Books») обратились к Рею Брэдбери с предложением: создать и передать им рукопись, в которой бы ярко отразилось «современное состояние общества». И чтобы со страниц этой рукописи дышало как можно больше тревоги и страха.

Брэдбери согласился, и в конце 1952 года договор с «Ballantine Books» был подписан.

Аванс – пять тысяч долларов. Несомненно, удача! Рей давно ее ждал. Мэгги только что купила посудомоечную машину, дочери подрастали. Ежедневные расходы, ежедневное ожидание каких-то непонятных, но серьезных перемен…

«Монтэг взглянул на сидящих перед ним людей. Их лица были опалены огнем тысячи настоящих и десятка тысяч воображаемых пожаров; их профессия окрасила неестественным румянцем их щеки, воспалила глаза. Они спокойно, не щурясь и не моргая, глядели на огонь платиновых зажигалок, раскуривая свои неизменные черные трубки. Угольно-черные волосы и черные, как сажа, брови, синеватые щеки, гладко выбритые и вместе с тем как будто испачканные золой – клеймо наследственного ремесла…»

Это пожарные.

И устав у них соответствующий.

«Правило 1. По сигналу тревоги выезжай немедленно.

2. Быстро разжигай огонь.

3. Сжигай все дотла.

4. Выполнив задание, возвращайся на пожарную станцию.

5. Будь готов к новым сигналам тревоги». 79

10

Черновик повести о пожарных, не гасящих, а раздувающих огонь, Рей набросал за девять дней. Но названия у будущей книги долго не было – мелькала лишь смутная мысль, каким-то образом связывающая текст повести с температурой, при которой воспламеняется и начинает гореть бумага.

Брэдбери позвонил на химфак Калифорнийского университета, но там точной цифры не знали. Он опросил знакомых физиков, но и они, к огромному удивлению Рея, назвать ее не могли. Тогда Брэдбери позвонил пожарным, вспомнил, наверное, красивые красные машины и тяжелую походку задымленных крепких парней. Вот пожарные ему и подсказали: 451 градус по Фаренгейту!

Работа продвигалась. Правда, иногда приходилось и отвлекаться.

В апреле 1953 года, например, журнал «Природа» («Nature») попросил у Брэдбери статью о научной фантастике. Что это такое – научная фантастика, зачем и кому нужна? Обычно писатель с удовольствием откликался на такие просьбы, и на этот раз не отказал: уже в майском номере статья была напечатана.

Называлась она «Послезавтра: Почему научная фантастика?» («Day after tomorrow: Why Science Fiction?»).

Отзывов на статью пришло на удивление много.

Среди писем Брэдбери нашел конверт из далекой Италии.

Бернард Беренсон (1865-1959), известный ученый и писатель, крупнейший знаток живописи итальянского Ренессанса, интеллектуал, человек, не раз помогавший миллиардерам выбирать классические полотна для своих личных коллекций, признавался в любви к рассказам Рея Брэдбери. Он даже приглашал мистера Брэдбери в Италию. Увидев в кино старый Рим, Миланскую оперу, морскую голубизну Неаполя, Рей не смог сдержать слезы. «Мэгги, – шепнул он, – наверное, мы никогда не увидим всего этого…»

11

В конце 1940-х годов в руки Рея попал роман «Слепящая тьма» («Darkness at Noon») Артура Кёстлера (1905-1983) – то ли венгра, то ли еврея, то ли австрийца, а может, британца… кто мог тогда определить национальность этого неутомимого сознательного космополита?

Родился он в Будапеште. Учился в Вене. В Палестине работал корреспондентом на немецкий издательский концерн Ульштайна. В 1931 году перебрался в Берлин, где устроился научным редактором в газету «Vossische Zeitung», даже совершил перелет к Северному полюсу на дирижабле «Граф Цеппелин». В декабре 1931 года вступил в компартию Германии, а в середине 1930-х путешествовал по Средней Азии и почти год жил в СССР.

После прихода Гитлера к власти Артур Кёстлер из Германии перебрался в Париж.

В Испании в годы гражданской войны он был арестован франкистами и приговорен к смертной казни. К счастью, республиканцы выменяли его на жену известного франкистского аса. Вести из СССР, весьма негативные, глубоко разочаровали Кёстлера, он вышел из коммунистической партии и записался в Иностранный легион, правда, из Северной Африки он сбежал в Лиссабон. Оттуда – в Англию. В Лондоне Кёстнера шесть недель продержали в тюрьме за незаконный въезд в страну, но он попросился добровольцем в британскую армию. Раз в неделю из своей саперной части он приезжал в Лондон для участия в пропагандистских радиопередачах на немецком языке, писал листовки для немецких солдат, а в 1941 году опубликовал роман под названием «Слепящая тьма», в котором откровенно высказался о рушащейся на его глазах идее мирового коммунизма…

Некоторые исследователи полагают, что «Слепящая тьма» немало повлияла на Рея Брэдбери при создании его повести.

Разумеется, речь не о каких-то заимствованиях.

Речь о мире, неуклонно погружающемся в новую военную бойню.

Речь о трусливом молчании, о новом порядке, уничтожающем все прежние, о миллионах сломленных людей.

Главный герой «Слепящей тьмы» – заключенный по фамилии Рубашов (действие происходит в СССР) изо всех сил внушает себе: «Партия не ошибается. У отдельных людей бывают ошибки, у Партии – никогда. Потому что Партия – это не просто группа сплотившихся людей. Партия – это живое воплощение революционной идеи. Неизменно косная в своей неукоснительности, она всегда стремится к точной, заранее определенной цели…»

И дальше Рубашов (прототипом его, судя по намекам, разбросанным в романе, послужил один из самых известных членов сталинского политбюро – Николай Иванович Бухарин. – Г. П.) размышляет о том, почему наш мир никак не может свернуть с дороги, ведущей к катастрофе.

«В ваших листовках каждое слово неверно, – упрекает он бывших соратников, – а значит, вредоносно и пагубно. Вы писали: “Движение сломлено, поэтому сейчас все имеющиеся налицо враги тирании должны объединиться”. Это заблуждение. Партия не может, не должна объединяться с умеренными. Эти умеренные неоднократно предавали наше Движение – и так же будут предавать впредь. Тот, кто заключает союз с этими обесчестившими себя людьми, хоронит Революцию. Вы говорите: когда в доме начинается пожар, с ним должны бороться все, дескать, если мы начнем сейчас спорить о методах, дом сгорит. Это тоже заблуждение. Это глубокое заблуждение. До того, как объединяться, нужно непременно решить, чей метод является правильным. Пожарным, заливающим огонь, нужен ясный холодный ум. Ярость и отчаяние – плохие советчики. Тот, кто делает неверный шаг, срывается в пропасть…»

12

Рукопись повести была сдана Яну Баллантайну.

И в августе 1953 года в Лос-Анджелес приехал редактор Стэнли Кауфман.

В номере отеля вдвоем с Реем они увлеченно правили корректуру; впрочем, Брэдбери и в этой ситуации улучал момент, чтобы сбегать за мороженым.

«Одни склонны к кокаину, другие к марихуане, – иронизировала Мэгги по поводу слабостей мужа. – А у Рея наркотик – мороженое».

«Вы видели на шоссе за городом рекламные щиты? – так теперь писал Брэдбери. – Сейчас они длиною в двести футов. А знаете ли вы, что когда-то они были длиною в двадцать футов? Но теперь автомобили несутся по дорогам с такой скоростью, что рекламы пришлось удлинить, а то бы никто их и прочитать не смог».

Он видел, что мир меняется.

И мир действительно изменился.

Вот пожарник Монтэг возвращается домой.

Он спрашивает жену: что сегодня в дневной программе?

Три стены гостиной – это экраны, на которые постоянно, круглые сутки без всякого перерыва проецируются события, фильмы, картинки из повседневной жизни. Вот она – действительность. Ты дома, и в то же время ты – со всеми. Ты не просто зритель, ты теперь прямой участник всего того, что видишь; даже участвовать можешь в происходящем на экране.

«– Что сегодня в дневной программе? – спросил он устало.

– Пьеса. Начнется через десять минут с переходом на все четыре стены. Мне прислали роль сегодня утром. Я им предложила кое-что, это должно иметь успех у зрителя. Пьесу пишут, опуская одну роль. Совершенно новая идея! Эту недостающую роль хозяйки дома исполняю я. Когда наступает момент произнести недостающую реплику, все смотрят на меня. И я произношу эту реплику. Например, мужчина говорит: “Что ты скажешь на это, Элен?” – и смотрит на меня. А я сижу вот здесь, как бы в центре сцены, видишь? Я отвечаю… я отвечаю… – Она стала водить пальцем по строчкам рукописи. – Ага, вот: “По-моему, это просто великолепно!” Затем они продолжают без меня, пока мужчина не скажет: “Ты согласна с этим, Элен?” Тогда я опять отвечу: “Ну, конечно, согласна”… Правда, как интересно, Гай?.. И будет еще интереснее, когда у нас будет четвертая телевизорная стена. Как ты думаешь, долго нам еще надо копить, чтобы вместо простой стены сделать телевизорную?..» 80

13

18 августа 1953 года в Лос-Анджелес приехал из Ирландии (он там подолгу жил) знаменитый американский режиссер Джон Хьюстон (1906-1967). Зрители хорошо знали его фильмы «Мальтийский сокол» (1941), «Через океан» (1942), «Сокровище Сьерра-Мадре» (1948), «Мы были чужими» (1949), «Алый знак доблести» (1951), «Африканская королева» (1951) и особенно «Мулен Руж» (1952). Рей имел сведения о приезде режиссера и очень надеялся, что Хьюстон ему позвонит, поскольку тремя годами ранее при случайной встрече вполне дружески намекал на то, что был бы не прочь снять фильм по «Марсианским хроникам».

И Джон Хьюстон позвонил.

И пригласил Брэдбери на коктейль.

Позже эту встречу Рей очень любил изображать в лицах.

«– Налейте себе виски, Рей, – гудел он низким густым баритоном Джона Хьюстона. – Не жалейте. Мистер Хемингуэй налил бы себе сразу на пять пальцев. Много у вас дел в следующем году, Рей?

– Это зависит от многих обстоятельств, мистер Хьюстон.

– Плюньте на обстоятельства, Рей! Что нам до обстоятельств? Приезжайте ко мне в Ирландию. Поживете, осмотритесь, а потом мы напишем сценарий про этого… ну, про этого чертова Моби Дика… про Белого Кита!

– Но, кажется, я не читал про этого Белого Кита!»

Похоже, Брэдбери удивил Хьюстона – тот не привык к таким признаниям.

«– Ничего страшного, – низко прогудел он. – Прочесть не проблема. Пойдете из отеля домой, загляните в любую книжную лавку и купите книгу Мелвилла “Моби Дик”. Герман Мелвилл, запомнили? “Моби Дик”, запомнили? Прочтите, а завтра утром приходите опять. Чувствую, вы поможете мне, наконец, загарпунить этого чертова Белого Кита, Моби Дика!» 81

По дороге домой Брэдбери купил книгу Мелвилла.

Эта книга даже на вид оказалась весьма и весьма объемной.

– Мне надо ее прочесть за ночь, – пожаловался Брэдбери знакомому продавцу. И, конечно, не удержался: – Придется не спать… Наверное, буду писать сценарий про этого… Ну да, про этого Моби Дика, Белого Кита!.. Для самого Хьюстона!

Незнакомая женщина, стоявшая в трех шагах от Брэдбери, повернула голову:

– Для Хьюстона? Не связывайтесь с ним!

– Это еще почему? – удивился Брэдбери.

– Да потому что этот Хьюстон – сукин сын!

Женщина оказалась женой голливудского сценариста Петера Вертела, который не раз встречался с Джоном Хьюстоном.

– Не надо вам ездить в Ирландию, – повторяла она. – Хьюстон вас уничтожит.

– Вот уж нет, я не такой, – возразил Брэдбери. – Со мной у него ничего такого не получится.

Но Брэдбери нервничал.

Он хотел попробовать себя в роли серьезного киносценариста, но одновременно – боялся. Слова жены Петера Вертела каким-то образом обострили его обычную неуверенность в себе. Чудесное и неожиданное приглашение стало вдруг казаться странным. В самом деле, почему знаменитый режиссер пригласил именно его? Ведь в его распоряжении – лучшие сценаристы Голливуда!

Устроившись в гостиной, Рей за ночь прочитал толстенную книгу.

Некоторые страницы он пропускал, даже большие куски глав пропускал, но главное все же ухватил, в главном разобрался, в чем немало ему помогли великолепные иллюстрации Рокуэлла Кента. 82

14

«И сотворил Бог больших китов. Бытие».

Брэдбери сразу услышал океанскую музыку романа.

«За Левиафаном светится стезя, Бездна кажется сединой. Иов».

«И предуготовил Господь большую рыбу, чтобы поглотила Иону. Иона».

«Там плавают корабли; там Левиафан, которого Ты сотворил играть в нем. Псалмы».

В извлечениях, предшествовавших основному тексту книги Германа Мелвилла, жила поэзия, близкая самому Брэдбери. В мир опаленных огнем пожарных дохнуло размеренным холодом океана. Брэдбери не знал быта китобоев, но сияние солнца, садящегося в волнующееся море, пенный след, оставленный на воде гигантским кашалотом, внезапные шквалы, перебранка матросов – всё это входило в него, запоминалось, восхищало, тревожило.

И одновременно пугало: ведь это Мелвилл!

Как написать сценарий по такому огромному, по такому, можно сказать, величественному полотну? Как отразить масштабность такой бескрайней и невероятной фантазии?

«В тот день поразит Господь мечом Своим тяжелым, и большим, и крепким, левиафана, змея прямобегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет змея морского. Исайя».

«И двух дней не провели мы в плавании, как вдруг однажды на рассвете увидели великое множество китов и прочих морских чудовищ. Из них один обладал поистине исполинскими размерами. Он приблизился к нам, держа свою пасть разинутой, подымая волны по бокам и вспенивая море перед собою. Тук. Перевод “Правдивой истории” Лукиана».

«И между тем как все на свете, будь то живое существо или корабль, безразлично, попадая в ужасную пропасть, какую являет собой глотка этого чудовища (кита), тут же погибает, поглощенное навеки, морской пескарь сам удаляется туда и спит там в полной безопасности. Монтень “Апология Реймонда Себона”». 83

15

Да, связываться с Белым Китом, с этим чудовищем мог только сумасшедший.

Правда, китобойным судном «Пекод» командовал, похоже, именно такой сумасшедший, потому что до рассказчика («Зовите меня Измаил») еще на берегу доходили о капитане Ахаве странные слухи.

Капитана Ахава откровенно не любили, больше того, боялись.

Многое в слухах о нем соответствовало действительности, еще больше – было выдумано. Например, о том, что случилось с капитаном Ахавом у мыса Горн, когда он три дня и три ночи пролежал на койке, как мертвый; и о смертельной схватке с неким испанцем пред алтарем в Санта; и о священной серебряной фляге, в которую он якобы плюнул; и о том, что у капитана только одна нога, а другую он потерял в стычке с неистовым белым кашалотом…

Увидев капитана на шканцах, Измаил был поражен.

«Никаких следов обычной физической болезни и недавнего выздоровления на капитане Ахаве не было заметно. Он был словно приговоренный к сожжению заживо, в последний момент снятый с костра, когда языки пламени лишь оплавили его члены, но не успели еще их испепелить, не успели отнять ни единой частицы от их крепко сбитой годами силы. Высокий и массивный, весь он был точно отлит из чистой бронзы, получив раз навсегда неизменную форму, подобно литому “Персею” Челлини. Выбираясь из-под спутанных седых волос, вниз по смуглой обветренной щеке и шее спускалась, исчезая под одеждой, иссиня-белая полоса. Она напоминала вертикальный след, который выжигает на высоких стволах больших деревьев разрушительная молния, когда, пронзивши ствол сверху донизу, но, не тронув ни единого сучка, она сдирает и раскалывает темную кору, прежде чем уйти в землю и оставить на старом дереве, по-прежнему живом и зеленом, длинное и узкое клеймо. Была ли та полоса у него от рождения, или же это после какой-то ужасной раны остался такой белый шрам, никто не мог сказать. По молчаливому соглашению в течение всего плавания на палубе “Пекода” об этом никогда не говорили. Только однажды пожилой индеец из Гейхеда стал суеверно утверждать, будто, только достигнув полных сорока лет от роду, приобрел капитан Ахав свое клеймо и будто получил он его не в пылу смертной схватки, а в битве морских стихий. Однако это дикое утверждение можно считать опровергнутым словами седого матроса с острова Мэн, дряхлого старца, уже на краю могилы, который никогда прежде не ходил на нантакетских судах и никогда до этого не видел неистового Ахава. Тем не менее древние матросские поверья, которые он помнил без счета, придали старцу в глазах окружающих сверхъестественную силу проницательности. Потому ни один из белых матросов не вздумал спорить, когда старик заявил, что если капитану Ахаву суждено когда-либо мирное погребение (чего едва ли можно ожидать, добавил он вполголоса), те, кому придется исполнить последний долг перед покойником, убедятся, что это белое родимое пятно у него – от макушки до самых пят. Мрачное лицо капитана Ахава, перерезанное иссиня-мертвенной полосой, так потрясло меня, рассказывал Измаил, что вначале я даже и не заметил, что немалую долю этой гнетущей мрачности вносила в его облик страшная белая нога. Еще раньше я слышал от кого-то о том, как костяную ногу смастерили ему в море из полированной челюсти кашалота. Это правда, – подтвердил старый индеец, – капитан потерял ногу у берегов Японии, а его судно там же потеряло все мачты. Но он смастерил себе и мачты, и ногу…» 84

Теперь капитан Ахав живет чувством мщения.

В Белом Ките, искалечившем капитана, концентрируется все мировое зло.

Настигнуть и убить! Обнаружить и загарпунить! Китобойное судно «Пекод» начинает преследование Белого Кита – Моби Дика. Трижды во время этого преследования Моби Дик разбивал деревянные вельботы. На третий день очередной нечеловеческой схватки капитан Ахав все же загарпунил Моби Дика, но и сам запутался в длинном распустившемся лине. Белый Кит потопил корабль, а еще и увлек за собой капитана Ахава – в зеленую океанскую глубину…

«В борьбе со злом у человека нет никаких наставников и помощников».

Этот тезис покорил Рея Брэдбери. Дойдя до слов капитана Ахава: «Эти кажущиеся тихими день и небо, запахи ветра, как будто вырвавшиеся из Аида, где косцы сложили свои косы…», Рей закрыл книгу и произнес:

«Я на крючке!»

16

Повесть «451° по Фаренгейту» вышла в свет 10 октября 1953 года.

Тираж книги в твердой обложке был невелик – 4250 экземпляров; зато в мягкой обложке – сразу четверть миллиона! «Я мог спокойно выйти на пенсию, живя на роялти только от одной этой книги», – удовлетворенно вспоминал Брэдбери.

Повесть стала бестселлером. Ее читали и обыватели, и интеллектуалы.

Все в повести поражало. И ремесло пожарных, и книги, давно ставшие символом отверженности и опасности.

Или вот – Механический пес.

Он вроде бы спит, но в то же время бодрствует.

Он вроде бы жив и в то же время он – как мертвый, в этой своей мягко гудящей, мягко вибрирующей металлической конуре, расположенной в конце темного коридора центральной пожарной станции. Бледный свет неба проникает в конуру сквозь узкое окно, и блики играют на медных, бронзовых и стальных частях странного механического зверя, на гранях рубинового стекла…

Но Механический пес не игрушка.

По первому же сигналу он бросается в погоню за жертвой – на восьми своих ловких, подбитых резиной лапах. Буквально через несколько секунд игра заканчивается. Цыпленок, кошка или крыса, любое животное, в том числе человек, не успев пробежать и нескольких метров, оказываются в лапах беспощадного пса. Четырехдюймовая стальная игла, высунувшись, как жало, из поблескивающей морды, впрыскивает жертве дозу морфия…

Помни об ужасном Механическом псе!

Помни о вечно бодрствующем!

17

Повести «451° по Фаренгейту» выпала честь открыть первый номер знаменитого журнала «Плейбой» («Playboy»), основанного в 1953 году Хью Хефнером, владельцем издательства «Playboy Enterprises».

Журнал сразу пошел нарасхват.

Прежде всего, разумеется, из-за откровенных (все-таки журнал был рассчитан на мужчин) фотографий мировых знаменитостей – Элизабет Тэйлор (1932-2011), Мэрилин Монро (1926-1962), Сильвии Марии Кристель (1952-2012), Кармен Электры, Урсулы Андресс, Нэнси Синатры, Катарины Витт, Шэрон Стоун, многих других секс-бомб и признанных красавиц.

Но сам Хью Хефнер утверждал: «Я никогда не считал “Плейбой” журналом, посвященным исключительно сексу. Для меня “Плейбой” был и остается журналом о настоящей, наполненной событиями жизни, в которой секс является важной, но всего лишь частью. Вообще жизнь здоровее, когда секс не является чем-то запретным. Зачем оглуплять общество?»

Хефнер считал эротику «Плейбоя» всего лишь упаковкой.

И, в общем, не зря. Очень скоро «Плейбой» стал символом успеха.

На страницах нового журнала выступали самые яркие на тот момент личности, иногда совершенно противоположные в своих устремлениях, интересах и симпатиях.