Текст книги "Брэдбери"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

В 1940-х Айшервуд увлекся индуизмом – учением веданты.

Выбор не в малой степени определялся тем, что гуру Кристофера понимал и принимал его нетрадиционную ориентацию.

Это, впрочем, не означало сближения с миром равнин.

В 1953 году в День святого Валентина Кристофер Айшервуд на пляже в Санта-Монике опять без памяти влюбился – на этот раз в восемнадцатилетнего художника-портретиста Дона Бакарди. Несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте, отношения между ними оказались на удивление прочными – они прожили вместе 33 года, вплоть до смерти писателя…

24

Освободившись от «Марсианских хроник», Рей Брэдбери обратился, наконец, к книге, которую задумал давно. У него и название для нее уже было – «Человек в картинках» («The Illustrated Man»).

Рассказы старые и новые – Рей ничего не хотел терять.

Он не верил в какую-то особенную формулу писательского успеха.

Никакой особенной формулы успеха нет, уверял он журналистов, да и быть не может. Настоящий писатель только потому и пишет, что постоянно испытывает потребность в писании. Настоящий писатель только потому и пишет, что литература пробуждает в нем радость, наслаждение, восторг, страсть, тысячи самых разных эмоций, – а когда это страсть была совместима с расчетами?

Издатель Рея – Уолтер Брэдбери не всегда с этими рассуждениями соглашался.

«Конечно, страсть страстью, – говорил он, – но каждая твоя последующая книга должна быть привлекательнее предыдущей. Учти, Рей, я не говорю лучше, я говорю привлекательнее.Рассказы продаются хуже, чем романы, значит, в твоих рассказах должно заключаться что-то необычное, особенное, привлекательное.“Марсианским хроникам” ты сумел придать видимость чего-то цельного, но в следующий раз такой номер может не пройти. Подумай над этим».

Рей подумал и – написал к будущей книге специальное вступление.

Некий молодой человек бесцельно (на первый взгляд) бродит по пыльным дорогам штата Висконсин.

Жаркие вечера…

Свинина с бобами…

Неспешные размышления…

Однажды рядом с молодым человеком присаживается неизвестный, видимо, такой же бродяга: руки длинные, сам большой, грузный, только лицо детское. Жара такая, что ты весь течешь, как мороженое, а на неизвестном – наглухо застегнутая шерстяная рубашка.

– Почему ты ее застегиваешь?

– Да мальчишки гоняются, вот, смотри…

Бродяга распахивает рубашку, и молодой человек видит, что все тело его с головы до ног разрисовано удивительными картинками. Даже в ладони будто роза лежит – совсем как живая, только что срезанная, с хрустальными каплями росы на розовых лепестках.

Да что там ладонь!

На бродяге просто живого места не было.

Всюду ракеты, фонтаны, звезды, цветы, человечки – целые толпы человечков, да так всё хитро сплетено и перепутано, так живо написано, что казалось – слышны тихие приглушенные голоса. Бродяга шевельнется, и – сразу вздрагивают крохотные рты, искрятся, подмигивают веселые глазенки, взмахивают розовые ручки.

Целый Млечный Путь сияет на груди и спине.

«Если бы Эль Греко в расцвете своих сил и таланта писал миниатюры величиной в ладонь, с мельчайшими подробностями, в обычных своих желто-зеленых тонах, со странно удлиненными телами и лицами, можно было бы подумать, что это именно он расписал моего нового знакомца. Краски пылали во всех трех измерениях. Будто окна распахнуты в живой, зримый и осязаемый мир. Собранное на одной сцене, сверкало всё великолепие вселенной…» 55

Но Человек в картинках нисколько не радуется своей необычности.

Людям не нравится непонятное; они боятся того, чего не могут объяснить.

А тут картинки – не просто картинки. Они – как бы взгляд в будущее. Если рядом с бродягой садится незнакомая женщина, то уже через час где-нибудь на плече или на спине бродяги или на запястье появляется ее изображение, становится видна вся ее жизнь – как она будет жить дальше, как помрет, какой станет в 60 лет. А если рядом садится незнакомый мужчина, то и он запросто увидит, что его ждет – как он свалится с высокого обрыва или как его, скажем, переедет поездом…

Ну кто станет терпеть такое?

25

Однажды в витрине художественной лавочки на Беверли-Хиллз Рей увидел поразившую его литографию.

Мрачное готическое жилище – сумеречное пристанище то ли вампиров, то ли летучих мышей. Умей я рисовать, признался Рей жене, я рисовал бы, наверное, так же. Ему страшно захотелось купить понравившуюся ему работу, но стоила она целых 75 долларов!

С трудом он все же уговорил Мэгги купить литографию в рассрочку.

А через несколько месяцев, когда Рей полностью рассчитался с владельцем лавочки, тот показал ему еще одну картину того же художника, на этот раз выполненную маслом. Называлась она «Новая готика» («Modern Gothic»), и Рей с изумлением узнал на ней темный кирпичный дом, в котором жила мать его бывшего друга Гранта Бича. Конечно, Рею захотелось купить и эту картину. Но на этот раз Мэгги была непреклонна: украшать квартиру шедевром за целых 250 долларов! – ну нет, такого они себе пока не могут позволить!

А потом Рей увидел еще одну работу того же художника: по прерии мчался шумный и пестрый (такое оставалось ощущение) карнавальный поезд. Люди в праздничных масках, в цветных одеждах, под яркими флагами. Картина так и называлась – «Карнавал», правда, имя художника ничего не сказало ни Мэгги, ни Рею – Джозеф Маньяни (Joseph Mugnaini).Одно было понятно – итальянец. Но уступит ли этот неизвестный им Джозеф Маньяни свое творение за полцены?

Рей позвонил художнику, но тот не уступил.

Впрочем, через неделю позвонил сам: «Забирайте».

Разумеется, Рей купил картину, а заодно, познакомившись, уговорил Джозефа поработать над иллюстрациями к своей новой книге. Маньяни согласился, но начал сразу с дорогих цветных вариантов. Прагматичный издатель Уолтер Брэдбери в корне пресек такую вакханалию. Никакого цвета, только черно-белые рисунки!

Все равно Маньяни был счастлив. Ведь впервые в жизни он получил приличный гонорар. И не просто приличный, а более чем приличный – целых две с половиной тысячи долларов! Теперь он мог позволить себе в вечернем кафе бутылку итальянского вина, и Брэдбери нередко составлял ему компанию.

Постепенно книга выстраивалась.

После переработки даже старые рассказы получали блеск.

Они теперь не просто развлекали (от развлекательной функции литературы Рей Брэдбери никогда не отказывался) – они теперь напоминали, тревожили, они говорили о вещах реальных, непреходящих.

Вот рассказ – «Вельд» («The Veldt»).

Да, дети всегда поедают своих родителей.

Но это вовсе не пресловутая проблема детей и отцов. Это просто еще один вариант будущего – вполне возможный. Перед нами чудесный домик для большой дружной семьи, и название у домика соответствующее: «Всё для счастья». И оборудован он самой качественной, самой современной техникой. Уют, покой, стабильность, простота – живи и старайся быть счастливым, так считают владельцы домика – Джордж Хедли и его жена Лидия. «Мы ведь и купили этот дом, чтобы ничего не делать самим».

Но подросшие дети так не считают.

Им тесно и скучно в счастливом домике.

Пользуясь многими техническими возможностями, они при всяком удобном случае расширяют границы своего счастливого домика, вырываются за границу пространства, определенную родителями. Как-то Джордж Хедли, пользуясь тем, что дети куда-то вышли, ревниво заглядывает в игровую комнату. Есть множество возможностей обеспечить самый оптимальный режим пребывания в домике, выбирай океан, выбирай чудесные снежные горы, но Джордж Хедли неожиданно попадает под жгучее солнце, в какой-то совершенно дикий край.

«Сколько раз за последний год он, открыв дверь игровой комнаты, встречал здесь Алису в стране чудес или Фальшивую Черепаху, или Аладдина с его волшебной лампой, или Джека Тыквенную Голову из страны Оз, или доктора Дулиттла, или корову, которая прыгала через Луну, очень похожую на настоящую, – всех этих чудесных обитателей воображаемого мира. Сколько раз он видел здесь летящего в небе Пегаса или розовые фонтаны фейерверка или слышал ангельское пение. А теперь перед ним лежала желтая раскаленная Африка, огромная печь, которая пышет убийством. Может быть, жена права? Может, надо расстаться с палящей фантазией, которая стала чересчур реальной для десятилетних детей? Разумеется, полезно упражнять воображение новыми пейзажами и условиями, но если пылкая детская фантазия вдруг увлекается каким-то одним сумасшедшим мотивом? Кажется, весь последний месяц Джордж Хедли слышал львиный рык, чувствовал даже в кабинете резкий запах хищников…» 56

Так не пора ли отключить счастливый домик от этих ужасов?

Но ведь это все равно что взять и отключить детей от будущего.

26

Или рассказ «Калейдоскоп» («Kaleidoscope»).

Из взорвавшейся ракеты люди вываливаются прямо в пространство – как мелкие серебристые рыбешки. Падая на Землю, один за другим, ярко, как метеоры, они сгорают в плотных слоях атмосферы. Крики бессмысленны, спасения нет, помочь никто не может. Маленький мальчик на проселочной дороге поднимает голову:

– Мама, мама, смотри! Падучая звезда!

И указывает на ослепительно яркую звезду, прочерчивающую вечернее небо над Иллинойсом.

– Загадай желание! – торопливо говорит мать. – Загадай скорей желание!

Или рассказ «Другие времена» («The Other Foot»).

После двадцатилетнего перерыва на планету Марс, давно заселенную исключительно черными, наконец прибывает первый белый.

«Неважно, кто я такой, – говорит он. – Мое имя вам ничего не скажет».

И вздохнув, продолжает: «Вы, счастливцы! Вы двадцать лет назад оставили Землю. Скоро после вашего исхода началась война, и она тянулась и тянулась аж до прошлого года. Мы разбомбили все города. Мы полностью разрушили и Нью-Йорк, и Лондон, и Москву, и Париж, и Шанхай, и Бомбей, и Александрию. Мы превратили их в руины. И когда покончили с ними, то взялись за маленькие цветущие городки и долины и забросали их атомными бомбами, и сожгли дотла».

Мы разрушили Натчез, мрачно перечисляет беглец с Земли.

Мы спалили Нью-Орлеан и сожгли Атланту. И ничего не оставили от Гринуотера, штат Алабама. Там сгорели все хлопковые поля, а заводы стали радиоактивными. Дороги, фермы и продовольствие – все там теперь радиоактивно.

И называет все новые и новые города.

Тампа… («Мой город», – шепчет кто-то).

Фултон и Мемфис… («Неужели и Мемфис сожгли?») Конечно, сожгли. И Мемфис. И всю Четвертую улицу в Мемфисе…

И Ларедо сожгли… И Нью-Йорк… Всё разрушено… Абсолютно всё…

Обломков былой цивилизации хватило только на то, чтобы построить ракету…

И дальше следуют многие мрачные и чудесные перечисления, которые так любил Рей Брэдбери.

«Он помнил Землю, зеленую Землю и зеленый городок, в котором родился и вырос. Теперь он представлял себе этот городок разрушенным, взорванным, стертым с лица Земли. И все знакомые места исчезли вместе с городком. Исчезло зло – действительное и мнимое. Исчезли жестокие люди, нет конюшен, нет кузни, антикварных лавок, кафе, баров, мостов через реку, деревьев для линчевания, голых холмов, изрытых крупной дробью, дорог, коров. Нет мимоз, исчез его родной дом, исчезли также большие дома с колоннами вдоль реки – эти белые склепы, где женщины, нежные, как мотыльки, порхали в свете осеннего дня, далекие, недосягаемые. Дома, где на террасах сидели в качалках бездушные мужчины, держа в руках бокалы (рядом – прислоненные к столбам ружья), вдыхая осенний воздух и замышляя убийство. Исчезло, все исчезло и никогда не вернется. Теперь вся эта цивилизация обратилась в пестрое конфетти, рассыпавшееся под ногами. От нее не осталось ничего, никакой пищи даже для ненависти – никакой пищи для их ненависти. Не осталось даже пустой латунной гильзы, даже крученой веревки, ни дерева, ни холма…»

Не осталось даже деревьев для линчевания…

Даже голых холмов не осталось, изрытых крупной дробью…

Даже бездушных мужчин, вдыхающих осенний воздух и замышляющих убийство…

И правильно! Ничего этого и не надо. Черные на Марсе теперь ничего такого не допустят! И вот уже некий человек задумчиво малюет кистью на задней скамье трамвая: Д… Л… Я… И в итоге получается то, что и должно получиться после всех таких страшных новостей и превращений: ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ…

Всё возвращается на круги своя.

Или рассказ «Нескончаемый дождь» («The Long Rain») – о планете Венера, которая не желает принимать людей. Бесконечный дождь поливает ее холмы и долины, укрыться от ужасного бесконечного дождя можно только в специальных Солнечных Куполах. Это желтые, разбросанные в джунглях строения, прозрачные, круглые – 15 футов в высоту, 100 футов в поперечнике. В них тепло и сухо, в них – горячий кофе и еда. А главное, в центре каждого Солнечного Купола – настоящее искусственное Солнце. Жаркий свободно парящий шар пламени, который можно видеть отовсюду.

Герой добирается до Солнечного Купола. Позади него в дверь барабанит все тот же бесконечный, никогда не прекращающийся ливень, а впереди, на низеньком столике, стоят – серебряная кастрюлька и полная чашка горячего шоколада с расплывающимися на поверхности густыми сливками. На подносе – толстые вкусные бутерброды с большими кусками цыпленка, свежими помидорами и зеленым луком. На вешалке – сухое мохнатое полотенце; у ног – ящик для мокрой одежды; а справа – кабина, в которой горячие лучи мгновенно обсушивают человека…

Но проходит ночь и нужно вновь выходить на дождь.

А в рассказе «Завтра конец света» («Night of the World») однажды утром муж спрашивает удивленную жену: ну вот что бы ты стала делать, если бы узнала, что прямо завтра наступит конец света?

«Ты про войну? Про атомную бомбу? Или про водородную?»

Да нет, пытается объяснить муж, я не про войну и не про бомбу, я – про конец света!

Оказывается, во сне он услышал неведомый голос: «Всё! Привет! Теперь всему на Земле конец».

«К утру я забыл про этот голос, – рассказывает он жене, – пошел на службу и вижу, Стэн Уиллис средь бела дня уставился в окно. Я говорю: о чем это ты замечтался, приятель? А он отвечает: мне сегодня виделся сон. И не успел он договорить, как я уже понял, что за сон ему виделся. А когда я сказал, что и мне это снилось, он даже не удивился. Мы с ним обошли всю контору, просто так, для интереса. И увидели: кто молча разглядывает стол, кто свои руки, а кто просто в окно смотрит…»

Не обязательно бросать атомные или водородные бомбы, насылать мор и глад на несчастных землян, слышать во сне неведомые голоса. Можно просто бессмысленно тиражировать копии самих себя или своих друзей, или своих женщин («Корпорация “Марионетки”», «Marionettes, Inc.»). Там, где возможно всё, ничто уже не имеет значения. Пользуйтесь рекламой. «Новые гуманоидные пластиковые модели образца 1990 года! Гарантия от всех видов физического износа. Цены от 7600 долларов. 15 000 долларов – модель люкс»…

«Город» («The City»)…

«Пришелец» («The Visitor»)…

«Изгнанники» («The Exiles»)…

Какой-то темный ужас преследует Рея Брэдбери.

«Эй, Смит, мы живем в 2120 году. Несите-ка сюда книги из моего шкафа. Я хочу, чтобы они были с нами при посадке…» 57

Последняя надежда Рея Брэдбери – книги.

У Олдоса Хаксли такое выглядело бы нелепостью.

Джон Стейнбек вряд ли увидел бы спасение в книгах.

Ни Хемингуэй, ни Фолкнер, ни Шервуд Андерсон, ни Фицджеральд, ни Говард Фаст никогда бы не поставили во главу угла книгу, даже собственную. А Рей Брэдбери относился к книгам как к своему продолжению – как к продолжению своих мыслей, идей, действий. Он действительно боялся, что завтра книги начнут сжигать, как это уже не раз бывало в человеческой истории.

27

«Бетономешалка» («The Concrete Mixer»)…

«Кошки-мышки» («The Fox and the Forest»)…

«То ли ночь, то ли утро» («No Particular Night or Morning»)…

Бесконечные вариации все того же мрачного и неотвратимого будущего, удивительная смесь изысканности и дешевого ужаса – Рею Брэдбери такие коктейли отменно удавались.

«Наступила полночь, – читаем мы в «Эпилоге». – Луна поднялась высоко в небе. Человек в картинках лежал не двигаясь. Я уже увидел все, что можно было на нем увидеть. Все истории рассказаны – с ними покончено навсегда. Но на спине Человека в картинках оставалось еще одно пустое место, где смешались различные цвета и формы. Пока я смотрел на них, эти смутные очертания начали стягиваться, разные формы потихоньку набегали одна на другую, потом еще и еще. И в конце концов там появилось лицо, которое пристально смотрело на меня с разукрашенной плоти, – лицо с хорошо знакомым мне носом и ртом, со знакомыми глазами. Оно было подернуто густой дымкой, но и того, что я успел увидеть, оказалось достаточно, чтобы заставить меня подпрыгнуть. Освещенный луной, я застыл на месте в страхе, что дуновение ветра или движение звезд разбудят чудовищную галерею, лежавшую у моих ног.

К счастью, Человек в картинках продолжал спать.

Зато на его спине я увидел новую картинку: он держит меня за горло и душит (вот оно, неотвратимое будущее. – Г. П.). И я не стал дожидаться того, чтобы картинка окончательно прояснилась, сделалась еще более четкой и определенной. В лунном свете я помчался по дороге. Я не оглядывался. Я ни разу не оглянулся. Маленький городишко, темный и спящий, лежал где-то впереди. Я знал, что задолго до рассвета доберусь до города…»

28

Неужели будущее и впрямь ужасно?

Рей Брэдбери боялся не смерти, в конце концов с ней кончается всё.

Он боялся одряхления, размыва чувств, сил, тела, исчезновения всего. С каким-то суеверным постоянством он откладывал и хранил в объемистых картонных папках наброски ненаписанных рассказов, листки с замыслами, отдельные строки, даже просто названия к еще не придуманным рассказам. Для него это был никому не видимый канал связи с каким-то совсем иным будущим, некая возможность когда-нибудь вернуть переживаемый сегодня день. Брэдбери всеми силами пытался убедить издателя снять с титула своей будущей книги отталкивающий ярлык «научная фантастика», слишком уж прямо (для него) ассоциирующийся с поделками pulp-литературы. Никто ведь не лепит ярлык SFна книги Олдоса Хаксли или Джорджа Оруэлла…

(Кстати, очень неплохой советский писатель Лазарь Лагин, автор известных в свое время романов «Старик Хоттабыч», «Остров Разочарования», «Атавия Проксима», на дух не переносил никакой фантастики. Он считал свои романы сугубо реалистическими, ну в крайнем случае готов был назвать их «романами допущений», но, к огромному раздражению Лагина, ненавистный гриф «научная фантастика» появлялся практически на каждой его книге.)

29

Брэдбери всегда тянуло к интеллектуалам.

Но когда однажды ему позвонил сам Кристофер Айшервуд и спросил, может ли он с другом зайти в гости, Рей попросту растерялся. Ведь Айшервуд собирался познакомить его с известным философом Джеральдом Хардом (Gerald Heard).Преподаватель Оксфорда, популярный телевизионный комментатор, автор книг, посвященных эволюции человеческого сознания, – ну о чем с таким человеком может говорить выходец из провинциального Иллинойса?

– У нас даже и стульев нет!

– Ничего, мы расположимся на полу.

Рей уступил, и встреча с Хардом и Айшервудом состоялась.

«С таким человеком сам чувствуешь себя умным», – оценил философа Рей.

Он был уверен, что этой единственной встречей знакомство с известными людьми и ограничится, но Джеральду Харду Рей чрезвычайно понравился. Время от времени он стал приглашать писателя на чай, и они подолгу говорили – о книгах, о политике, о будущем, даже о путешествиях во времени! Джеральд Хард не чурался никаких тем и никогда не вспоминал pulp-литературу, наверное, никак не связывая с ней Брэдбери. Более того, он познакомил Рея со своим знаменитым другом, писателем Олдосом Хаксли. С некоторой долей условности роман Хаксли «Бравый новый мир» можно было, конечно, отнести к произведениям фантастическим, но сам Хаксли плевал на все эти ярлыки. Какая разница?

Однажды Брэдбери не выдержал: «Но я-то чем вам интересен?»

И был в полном восторге, услышав от Хаксли: «Вы поэт, Брэдбери!»

Впрочем, Олдос Хаксли со всеми обращался как с гениями – наверное, это многое для него упрощало. В свое время Брэдбери учился писать у Ли Брэкетт и Роберта Хайнлайна; он многое получил от Генри Каттнера; даже в откровениях pulp-труженика Л. Рона Хаббарда он почерпнул для себя немало полезного; и Шервуд Андерсон открыл Рею совершенно новые возможности, но Хаксли…

Хаксли был выше всех! Он был – настоящий.

Как Джон Стейнбек, как Уильям Фолкнер, как великий Вулф, наконец.

Хаксли мыслил образами. Он ничего не сочинял. Он говорил только о том, что сам находил нужным и интересным. «Затяжное самогрызение, по согласному мнению всех моралистов, – писал Хаксли в предисловии к своему знаменитому роману, – является занятием скорее нежелательным. Поступив скверно, – раскайся, загладь, насколько можешь, вину и сразу нацель себя на то, чтобы в следующий раз поступить лучше. Ни в коем случае не предавайся нескончаемой скорби над своими грехами. Барахтанье в собственном дерьме – не лучший способ очищения. В искусстве существуют свои этические правила, и многие из них тождественны или, во всяком случае, аналогичны правилам морали житейской. Нескончаемо каяться что в грехах житейского поведения, что в грехах литературных, – одинаково малополезно. Просто – упущения следует выискивать и, найдя, по возможности не повторять их в будущем. А бесконечно корпеть над изъянами двадцатилетней давности, доводить с помощью заплаток старую работу до совершенства, не достигнутого изначально, в зрелом возрасте пытаться исправлять ошибки, совершенные и завещанные тебе тем другим человеком, каким ты был в молодости, – безусловно, это пустая и напрасная затея…»

«Революцию действительно революционную, – писал Хаксли, – осуществить можно не в каком-то там огромном внешнем мире, а только в душе и в теле человека. Живя во времена Французской революции, маркиз де Сад использовал теорию революций, дабы придать внешнюю разумность своей разновидности безумия. Робеспьер осуществил революцию самую поверхностную – политическую. Идя несколько глубже, Бабёф попытался произвести экономическую революцию. А маркиз де Сад считал себя апостолом действительно революционной революции, выходящей за пределы политики и экономики; революции – внутри каждого мужчины и каждой женщины, и каждого ребенка, чьи тела отныне стали бы общим сексуальным достоянием, а души очистились бы от всех естественных приличий, от всех запретов традиционной цивилизации. Понятно, что между учением де Сада и поистине революционной революцией нет и никогда не могло быть непременной или неизбежной связи…»

Рей Брэдбери не умел так думать. Или считал, что не умеет.

Втайне он подозревал, что, несмотря на дружеское расположение, Джеральд Хард и Олдос Хаксли внутренне посмеиваются над ним. Всё в этих знаменитых людях его удивляло. Например, то, что они употребляли мескалин. Обычно этот наркотик вызывает яркие цветные галлюцинации; Олдос Хаксли даже специальное эссе о действии мескалина написал – «Двери воображения» («The doors of Perception»). Однажды Рею тоже было предложено испробовать волшебное зелье; так сказать, раскрыть двери воображения еще шире. Но создатель «Человека в картинках» и «Марсианских хроник» откровенно испугался.

Он спросил:

– А вдруг у меня поедет крыша?

– Это не исключено, – дружески согласился Хард. – Но мы пригласим знакомого доктора, и он проследит за твоим состоянием. Решайся, Рей, это нужно. Попробовав мескалин, ты, наконец, поймешь, что значит по-настоящемураскрыть двери воображения.

– Но зачем мне это? – в своем стиле ответил Брэдбери. – Когда я пишу, я и так выпускаю из головы разных рептилий воображения. Они у меня такие страшные, что я сам боюсь. Вдруг они разбегутся? 58

На это у Харда ответа не нашлось.

30

«Я всегда очень остро чувствовал и чувствую текущую жизнь, – не раз говорил журналистам Рей Брэдбери. – Это ведь я сам копался в моторах, пачкая лицо машинным маслом, бродил по кладбищам автомобилей и паровозов, направлял железную руку, чтобы зачерпнуть горсть солнечного пламени и доставить его с Разведчиками Солнца на Землю, это именно я дышал и пропитывался дымным прекрасным воздухом нашей цивилизации. – Тело мое появилось на свет в зеленом тихом Уокигане, но за долгие годы химия больших городов совершенно изменила состав моего тела и преобразила сам мой дух. Наука совершила большое насилие над Землей, но все же это именно она засеяла Землю своими семенами. Я считал бы, что лишился разума, если бы перестал замечать ту чудесную предельно электрифицированную дорогу, по которой нас и всю нашу душевную путаницу стремительно несет в будущее. Мы живем в мире, макет которого я разглядывал еще в 1933 году на Чикагской ярмарке, а спустя шесть лет – на Нью-Йоркской. Научная фантастика влечет меня вовсе не сама по себе, а скорее как необыкновенная возможность обнажить некие скрытые пружины, которые, сжимаясь и разжимаясь, приводят в действие механизм нашего существования. В таком понимании научная фантастика для меня так же естественна, как выдох после вдоха, затянувшегося на десятилетия…» 59

31

17 мая 1951 года Мэгги родила Рею еще одну дочь – Рамону (Ramona Anne).

Ждали мальчика, думали назвать его Реем, но появилась дочь.

Это означало не только счастливые хлопоты, но и новые расходы.

Ах, деньги, деньги! Их постоянная нехватка чрезвычайно удручала Брэдбери. Хорошо, что каким-то странным образом он умел расположить к себе любого человека, если, конечно, этого хотел. Иногда эта способность здорово выручала Брэдбери. Как пример можно привести случай с издательством компании «Entertaining Comics», которое в том же 1951 году опубликовало (без ведома Брэдбери) два его рассказа: «Калейдоскоп» и «Космонавт», при этом объединив их под одним названием. Типичный пример плагиата, но Брэдбери не стал устраивать скандал, он просто написал редактору издательства Биллу Гейнису (Bill Gaines). Уверен, что у вас это получилось ненамеренно, написал он Гейнису, такое иногда случается. Он, писатель Рей Брэдбери, автор напечатанных без его разрешения рассказов, здраво относится к создавшейся ситуации и просит всего лишь компенсацию в 50 долларов.

Сказочный мир и – мир реальный.

Эти два мира всегда вложены один в другой.

Говард Фаст, например, чьи книги всегда нравились Рею, как раз издал свои «индейские» романы – «Последняя граница» («The Last Frontier») и «Дорога свободы» («Freedom Road»). Впрочем, в атмосфере подозрительности, охватившей всю Америку, романы Фаста никому не показались романтическими. Да он этого и не хотел. Он был человеком опытным и умел анализировать происходящее. В годы войны работал в пресс-службе министерства обороны, как военный корреспондент выезжал на дальневосточный театр военных действий. Рей Брэдбери мог часами обсуждать по телефону со своим приятелем продюсером Холлом Честером из студии «Warner Brothers» нереальную возможность снять какой-нибудь чудесный детский фильм про «настоящего» динозавра, а вот Говард Фаст занимался делами в высшей степени реалистичными. В 1944 году он вступил в компартию США. В 1950 году его одним из первых вызвали на заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, в итоге Фаст на несколько месяцев попал в тюрьму – «за неуважение к конгрессу». Но даже это не помешало Говарду Фасту написать знаковый для того времени роман «Спартак» («Spartacus»), а в 1954 году – роман «Сайлас Тимбермен», в котором он полной мерой воздал маккартизму. Годом раньше на одном из конгрессов движения борцов за мир Говарду Фасту вручили Международную Сталинскую премию «За укрепление мира между народами», но события 1956 года в Венгрии так его возмутили, что он демонстративно вышел из компартии и даже выпустил книгу «Голый Бог: Писатель и компартия» («The Naked God: The Writer and the Communist Party»).

А Рей Брэдбери… оставался поэтом.

32

Летом 1952 года Рей предложил киностудии «Universal Pictures» сценарий фантастического фильма «Метеорит». Собственно, речь шла сразу о двух сценариях, точнее, о двух версиях будущего фильма. Рей понимал, что по-настоящему заработать можно только в кино, вот и работал на перспективу. В одной версии речь шла о неких злобных межпланетных существах, внезапно атакующих Землю из космоса, во второй действовали точно такие же инопланетные существа, но более мягкие, понимающие землян. В общем, сценарии понравились, были приняты, и с августа Рей начал работать на киностудии, получая 300 долларов в неделю.

За шесть недель Рей написал не два, а несколько сценариев.

Когда выдавался свободный час, он бродил по кинопавильонам, рассматривал старые декорации. Провинциальные домики вызывали у него слезы. Он нашел среди них домик, поразительно похожий на тот, на крылечке которого в Уокигане любил сидеть его дед. От избытка чувств, от желания сделать работу как можно лучше Рей писал веселые пространные диалоги. Сами по себе они были неплохи, но в итоге руководство студии выразило Рею разочарование. В стиле Брэдбери – необычном, воздушном, ясном – это руководство увидело всего лишь элементарное отсутствие сценарного опыта.

Чтобы довести тексты до нужного уровня, был нанят писатель Гарри Эссекс.

Брэдбери обиделся. Зачем? «Гарри всего лишь переписал мои тексты по-своему».

Кстати, фильм «Метеорит» вышел на американские экраны очень ко времени – в мае 1953 года, когда вспыхнула и распространилась, как огонь, паранойя вокруг летающих тарелок, будто бы замеченных над южными американскими штатами. Слухи о крушении неопознанного летающего объекта около города Розуэлл (Roswell),штат Нью-Мексико, стали причиной множества споров, но, по официальной версии сотрудников ВВС США, речь шла всего лишь о новом типе метеорологических зондов, использовавшихся в секретной программе под названием «Могул». Чуть позже поднялась волна споров вокруг пресловутого «Акта 1954 года», по которому американские коммунисты потеряли право выдвигать своих кандидатов в президенты, получать заграничные паспорта, состоять на государственной службе в федеральных учреждениях и работать на военных заводах. В акте были перечислены 14 признаков, по которым можно было точно определить степень политической благонадежности. Например, в 1950 году более двух с половиной миллионов американцев поставили свои подписи под петицией о запрещении атомного оружия – ну так вот теперь они все, без всяких исключений, подпадали под действие акта.

Со всемогущим сенатором Джозефом Маккарти боялись спорить.

Летом 1955 года он попытался провести через сенат резолюцию, по которой правительство США при надобности (а кто мог определять эту надобность, кроме самого правительства?) могло прямо ставить вопрос о насильственном изменении существующего строя в любой стране, которая встала или собиралась встать на путь социализма.Правда, сенат резолюцию провалил большинством голосов – 77 против 4.