Текст книги "И лун медлительных поток..."

Автор книги: Геннадий Сазонов

Соавторы: Анна Конькова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Тогда почему нет погони? – встревожился Тимофей и вслушался в глубокую тишину солнечного полдня. Не тот человек Леська, чтобы разбрасываться своим добром. Людей бил-калечил, когда вытряхивал долги. А здесь такой калым отвалил – и отпустил? Нет, что-то не вяжется. Наверное, кинулся на конях в Евру по накатанной дороге и сидит-насторожился в засаде, как паук в своей сети-паутине. И если он и Сандро приведут в Евру сбежавшую от мужа женщину, там их встретит Леська и всенародно объявит, что это Картины нарушили закон, что это они увели у него жену. А если приведут Саннэ к ее отцу – будет то же самое…

– Видно, нужно идти! – решил Тимофей. – Ты, Сандро, с собаками охраняй Саннэ, жарче пали костер… Я иду в Тур-Павыл. Узнаю все, что задумал Леська. Жди меня!

3

Тимофей добрался до Тур-Павыла в сгустившихся сумерках. Молодая луна легкой лодчонкой выскользнула из темной гривы кедрача, рассеянный звездный свет невесомо опустился на ельник, снег голубовато вспыхнул, заискрился холодно, по нему потянулись фиолетовые тени. Тимофей зашел в одну избу, в другую, кто-то признал его, усадил почаевничать.

– Пропала Саннэ… Наверное, Леська убил ее и запрятал, – поведали ему селяне.

– Куда спрятал – не отыскали. Куда сам делся – неизвестно. Из соседних деревень гонцы прибыли – нету там Леськи… Может, он в Евре, не знаешь, Тимпей?

– Давно я оттуда, – неторопливо ответил Тимофей. – Лесовал я с Сандро. Заплутался маленько в пурге-метели. Совсем ничего не видно – шли-бежали за сохатым, а он вон куда увел…

Не мог, не хотел Тимофей открываться турпавыльцам, почему забрел в такую даль от дома. Пусть лучше поухмыляются над ним, растяпой, пусть… Зато он многое узнал: исчез Леська бесследно, как дым от костра. Ну ладно, Саннэ призналась, что косой своей удавила пьяного Леську, но не может Тимофей разгадать, куда же Щысь подевался. Куда он провалился? Такую тушу, как Леська, спрятать мудрено. Кто в усадьбе сильнее всех? Самый сильный глухонемой, но бог отнял у него разум, кричит-ревет он, как лось в осенний гон. Но сильный и Юван…

Тимофей вышел из избы, обошел усадьбу Леськи, стоявшую на крутом берегу озера. И вдруг увидел… Из кедрача, из гривастых голубых сугробов, взметывая снег, вырвался волк и громадными прыжками приближался к усадьбе.

– Сускэн! Сускэн! Смотрите-смотрите! – закричали люди, что жгли костер у Леськиного дома. – Ив! Ив! Идет! – испуганно вскрикнули женщины.

В лунном свете волк казался отлитым из серебра. От него на снег падала огромная тень, и она пугала почему-то больше, чем зверь. С высокого крыльца тоненьким, как хвоинка, голоском позвала волка старая Пекла. Она спустилась во двор, и волк услышал ее, остановился вкопанно, распоров снег задними лапами, крутанулся на месте, и глаза его огненно вспыхнули.

У Леськи два года пестовался серебристо-серый волк, подарил ему волчонка охотник из сосьвинских манси. Волк подпускал и принимал пищу от Ювана. Но признавал только Леську и мать его, старую Пеклу. Волк дышал Пекле в скрюченные ладони, холодным носом трогал ее лицо, золотую серьгу в сморщенном, как гриб, ухе, а старуха костяным гребнем прочесывала волка и плакала, что и она, как зверь, заперта в неволе.

А Леську волк любил… Тот приносил ему в клетку полное корыто свежего мяса, не костей, не требухи, а мяса, и кормил из рук. Леська обнимал волка, прижимался к его груди и тихо-тихо пел, почти не разжимая губ. Не было в той песне слов, одна лишь оголенная тоска, длинная, как осенний дождь. И волк, горячим языком слизывая соленую теплую влагу со щек хозяина, сам начинал поскуливать. Волк упирался лапами в широкие плечи Леськи и, поднимая кверху тяжелую морду, пригасив зеленый пламень глаз, вытягивал из себя дикую мелодию леса. Сердце волка тяжелело от любви к короткому, широкому человеку, от которого остро пахло конским потом, застывшей кровью, солью, рыбой. Волку не дано понять человеческую жизнь, она ему чужда, но этот человек, Леська, был ему дорог, и он всегда ждал его, ждал иногда дни, недели, когда тот исчезал по непонятным делам. Но, вернувшись, весь запеленутый в запахи чужих людей, собак, костров, дыма и дороги, Леська обрадованно ощеривал свой клык, смеялся хрипло и хватал волка за холку, ловил короткими сильными руками. А потом они пели – Волк и Леська-Щысь, пели так, словно были одни во всем мире.

…Когда тащил Юван на спине тушу Леськи к проруби, что-то тяжелое, литое как бы вскользь ударило его по лицу. У Ювана, как в бубен колотушкой, стукнуло сердце, холодный пот протек меж лопаток. Придерживая одной рукой Леську, другой откинул капюшон малицы. Его щеку холодно обожгла толстая золотая цепь, что висела на шее Леськи. Юван положил Леську у проруби, отдышался и осторожно оглянулся. Вокруг никого. Юван вглядывался в лицо Леськи, и в голубоватом, искристом сиянии луны ему показалось, что веки Щыся задрожали. Колыхнулась в звездном небе голубая луна, брызнула изморозью звезд, прикрылась прозрачным облаком, и колыхнулся Леська у проруби.

– О-о!.. – колыхнулся его слабый стон.

– Ыы-Ёлноёр! – испуганно, яростно прохрипел Юван, сорвал с шеи Леськи золотую цепь. – Ты… ты еще жить хочешь? – Он схватил Леську поперек тулова и с размаху воткнул в прорубь.

Юван немо и отрешенно удивился, как легко приняла река Леську, словно кто-то могучий протянул из проруби руку, сжал железною пятерней и задернул Леську под лед. Плесканула черная волна, в проруби колыхнулась, исказила свой лик луна. И вот тогда, словно почуяв, в истаявшую луну бросил волк поминальную песню. Заметался в клетке, ударился грудью в стенку и завыл.

Юван недоуменно держал в руках золотую цепь и не мог ответить себе – зачем? Зачем он снял с Леськи эту цепь? Он никогда не брал чужого. Это все равно что из ловушки вынуть пойманного зверька, все равно что вытряхнуть рыбу из чужой камки-морды… Нет, не для того он снял цепь… но для чего? И Юван заторопился к избам, к амбару, где выл волк. Он приближался к волку, неся на себе запахи Леськи, и волк бурно радовался, сотрясая клетку. А когда Юван, сам не зная зачем, надел на шею зверя золотую цепь Леськи – какой родной запах! – волк присел и впервые лизнул руки Ювана, ведь от рук пахло Леськой. Юван перевил цепью ошейник, теперь она держалась прочно и надежно. Юван крепко сжал ошейник, схватил тяжелую палку и в ярости, в пугающем его самого остервенении с размаху ударил волка по спине, потом по голове, по ребрам. Волк рычал, вопил, оглушенный и растерянный, расслабленный ожиданием, обманутый и преданный. Хрипя, поднявшись на дыбы, волк уловил, что Юван весь облит запахом Леськи, как бывало был облит и он, когда Леська обнимал его. Леська обнимал этого длиннорукого мужика? Почему он так пахнет, почему он так больно… о, как больно он бьет?

Волк вырвался из распахнутой клетки, с воем обежал вокруг усадьбы и бросился в лес.

…Волк откликнулся на призыв старухи. Он медленно подошел к Пекле и положил морду в ее протянутые ладони. Старуха приподняла руками тяжелую звериную морду и легонько провела веткой-ладошкой по крутому лбу, по загривку. И вдруг ее рука прикоснулась к охолодевшей золотой цепи.

– Ле-сь-ка-а?! – пораженно выдохнула старуха и вцепилась в цепь. И люди увидели, как тускло высветило золото на мощном загривке зверя. Пекла верила в то, что души долго бродят вокруг селений, ища продолжения, оттого вселяются в зверя, в птицу, в быструю рыбу, в крепкое дерево, – но чтобы так, сразу? За три дня? Ле-сь-ка, – простонала Пекла. – Ты уже… Ты волком… весь?

Волк уткнулся мордой в ладони и присмирел, словно вслушивался в голос старухи. Замерли люди.

– Леська… Леська, – тихонько поскрипывала старуха. – Куда же… в кого же вселились остальные души твои?

Волк ощерился, отскочил и бросился по тропе к проруби и у самого ее края резко остановился. Оглянулся, коротко взвыл, но старуха не понимала его… Волк подпрыгнул на четырех лапах, пружинисто присел, снова подпрыгнул и упал грудью на лед. Он подбежал к старухе, схватил зубами за легкую шубейку и потянул ее за собой к проруби, к тому месту, где Леська надолго оставил свой запах. Волк метался, отбегал от Пеклы, горячо дыша, нюхал лед, легкие осевшие снежинки, содранную Юваном тропу…

Турпавыльцы, раскрыв глаза, завороженно ловили каждое движение волка и все больше угадывали в волке Леську. Да, да! Они видели, они видели это сами – волк в золотой цепи. И они расскажут об этом своим детям, а те своим детям и внукам, и это останется в памяти народа Конды, и этот год будет назван годом Волка-Леськи.

О боги, какие мы еще темные, подумалось Тимофею, и перепутанные, и слепые, как корни утонувшего во мхах урмана. Да, душа человеческая переселяется, переливается во вновь рожденного, но не сразу… Переселение души – великое таинство, не может оно воплощаться на глазах суетных людей. Нет, не может.

«Не может! – размышлял Тимофей, настороженным взглядом ощупывая всех, кто толпился возле старухи. – Волк от старухи рванулся к проруби… Прыгал возле края… Жадно нюхал…»

– Смотрите, люди! – закричала пьяная растрепанная Лыкерья. – На всю Конду скажите, как Леська обернулся волком. О Великий Торум, я рада, что Саннэ не поддалась Волку… Он ее утопил… Вы видите, люди! – исходила в крике Лыкерья. – Волк-Леська мечется возле проруби… Она не поддалась Леське… О убийца, оборотень! Ты… Ты утопил Саннэ!

Тимофей заметил, как вздрогнул Юван, как опустил голову.

«Так это он… его? – задрожала догадка. – Зачем? Юван везде мотался с Леськой, знал многое о делах его… А может, он спасал Саннэ?»

Волк все тянул и тянул старуху к проруби. Отпрыгнул у самого края и завыл… И, словно откликаясь на зов, из буреломной чащи в лунном свете возникла волчица.

– Иди! Иди к ней! – крикнула Лыкерья. – Во-он она… твоя волчья сука!

Волк еще не заметил волчицу. Прервав вой, он жадно вынюхивал следы, задрожал и остановился, будто пораженный. Не все, видно, чисто подмел Юван, и Волк-Леська учуял, уловил его запах. Подобравшись, он рванулся от проруби к толпе, и толпа развалилась. Волк перемахнул через сугроб и мчался прямо на Ювана.

– Ай-е, – охнул Тимофей и пальнул поверх головы волка. Зверь взвился в прыжке, рухнул в снег и бросился в кедрач.

– Кто? Кто спугнул волка? – крикнула Пекла. – Ты, чужак?

– Он бросился на меня, – твердо ответил Тимофей. – Может, он взбесился?

– Он не взбесился, – проскрипела старуха. – Ты испугал волка, в которого вселилась душа моего Леськи. Я хотела держать его на цепи.

– К волчице! – орала Лыкерья. – Ай-ей! Наконец-то он стал самим собою. Но уживется ли он с волками?

И странно все было, и необычно: и эта сверкающая чистота ночи, и притихшие под луной голубые сугробы, и оголенный обрыв берега, и завьюженная чаша озера, иссиня-черный кедровник, горстка разбросанных избенок, извилистые строчки истоптанных людских троп – все словно плыло-уплывало вдаль…

Куда в такую ночь мчится Земля? Куда ты мчишься, земля-лодка, лодка-земля, нагруженная житейским скарбом, человеческим горем, надеждами, бедой и любовью? Куда несешь всех нас?.. Как хочется жить, о Великое Небо!

4

Светает. Тимофей собирается в обратный путь – почистил ружье, подтянул крепления на лыжах. Хозяин позвал к столу. Хозяйка на железном листе напекла крупных, с лапоть, карасей. Тимофей неохотно поел рыбу и принялся за чай – дорога длинна, бежать до вечерней звезды, не останавливаясь…

Дверь в избу распахнулась, белесыми клубами ворвался промороженный воздух и пробежал к чувалу. В короткой малице шумно ввалился Юван.

– Пасе… – поздоровался Юван, отбросил капюшон, длинные волосы упали на плечи. – Пасе! – выдохнул Юван и отвел глаза в сторону.

Тимофей, набивая табаком трубку, промолчал.

– Хозяйка, старая Пекла, велела найти тебя, – вытянул из себя Юван. – Зайди к ней, Тимпей.

Тимофей поднялся, туго затянул охотничий пояс, проверил все ли на месте, – ножи, огниво, табак, попрощался с хозяином и закинул за спину ружье. Подхватил лыжи под мышку и зашагал по глубокой извилистой тропе, пробитой к усадьбе Леськи. Юван молча шел сзади.

Старуха сидела на лавке возле крохотного оконца. Тимофей тихо прикрыл за собой дверь, пламя свечи колыхнулось, и дрожащий зыбкий свет осветил лицо Пеклы. Старуха плакала без слез, и рыдания сотрясали ее усохшее, ветхое тело. Тимофей прикрыл глаза. Он почувствовал себя вдруг маленьким. И чем-то старуха напомнила ему мать, Апрасинью – Журавлиный Крик.

Тимофей кашлянул, но старуха не подняла головы.

– Пасе олын сим нэ, – здорово живи, милая женщина! – громко поздоровался Тимофей. – Я жду твоего слова!

– Кто ты, чужой мужчина? – вгляделась в него старуха потусторонним взглядом. – Какого рода ты? – голос ее достигал Тимофея, как шелест волны, что набегает на голую песчаную отмель.

– Я вогул из Евры. Тимпей Картин, сын Мирона, внук Максима.

– О! Кар-тин, – тихо выдохнула Пекла, но лицо ее оставалось неподвижным. – О-о-э, Сорним Кётып пыскась род – ты из рода Золоторуких, шипящих носом. – Старуха вдруг откинула голову, словно что-то увидела перед собой. – Знала я Мирона, хранителя законов. Я была девочкой, когда он привел шаманку из земель Тахыт-Махум… Ша-ман-ка – Журавлиный Крик, – прошептала Пекла.

– Ты знала мою мать?! – обрадованно придвинулся к старухе Тимофей.

– Кто же не знал Матерей Мать? Кто не знал ее? Она бродила по всем борам, она смотрелась во все реки… Она многих научила брать силу и ярость у трав… Лишь она одна умела расколдовать их.

– Моя мать спасла многих людей, – тепло выдохнул Тимофей. – Она была доброй, мать моя, Апрасинья.

– Была она только умной и справедливой, – возразила Пекла. – И была твердой. Добротой не спасают. Я хотела быть доброй, а родила Леську… Ты зачем стрелял в волка? – уже не шепот, а отвердевший голос прозвучал в избе. – Стрелял зачем?

– Волк бросился на меня! – спокойно ответил Тимофей.

– Но ведь не волк бросался, – она склонила голову к плечу и словно издали вгляделась в Тимофея. – На тебя уже не волк бросался…

– Нет, волк! – твердо ответил Тимофей. – На меня, милая женщина, бросился волк… Может, он взбесился?

– Ты не веришь, что Леська обернулся волком? Не веришь, потому что такого не бывает?

– Да! Душа всегда вселяется в новорожденного… – ответил Тимофей. – А тень уходит в Нижнее царство и живет там столько, сколько прожил ушедший.

– Тогда Леську кто-то убил, – просто и покойно решила Пекла. – Убил и спрятал… Мертвый Леська будет кусать и рвать живых. О, как долго и жадно пожирают нас мертвые…

Юван приоткрыл дверь, глянул и захлопнул. Тимофею стало тесно в просторной избе, его теснили стены, увешанные собачьими, беличьими шубами, и кентыт – меховыми шапками, и легкими сахи из оленьих шкур, шубами и дохами в собольей и горностаевой оторочке.

«Она свое отболела, – подумал Тимофей, – она свое прожила, давно отцедила свою кровь, она все передумала и сейчас так далеко смотрит из своего прошлого. Она знала сразу, изначала. Она знала о Леське все…»

– Только я и ты не поверили! – разлепила губы Пекла. – Скажи, сын Апрасиньи, как, какой мерой нужно обидеть людей, чтоб каждый увидел в нем волка? Он – ди-ки-й! – закричала старуха, и лицо ее исказилось. – Скольких он погубил женщин! О Великое Небо! Ни одна из них не сумела стать матерью. Ни одна не продолжила род. Женщина не хочет рожать уродов. А нас, людей Конды, лесных людей, осталось так мало… Та-ак ма-ло-о в быстрых водах Человеческой Реки! Раскидало нас по рекам, речушкам, урманам, распылило среди чужих языков и народов. У нас забирают женщин, и они рожают уже не манси. Мы уже почти татары, почти остяки. О Небо! Мы прогневали своих богов! И больше всех прогневал Леська, – ее голос стал тихим, как шепот. – Леська узнал тайную тропу в капище… Иди сюда! – приказала старуха и неожиданно легко, словно ее приподнял и подтолкнул ветер, скользнула в угол избы, где стоял темный резной ларь из кедра. – Сбрось! – повелела старуха. – Сбрось барахло и открой! Но сперва крепче закрой дверь.

Тимофей припер дверь, нож из порванных ножен кольнул в бок, он вспомнил о Саннэ – ведь идти ему надо! Ой как надо!

– Надави! – Старуха приложила ветхий палец к выпуклой рысьей голове. – Сильнее!

В глубине сундука застонало протяжно и глухо, затем тягуче пропел железный голос, и крышка со щелчком откинулась. Сундук был доверху наполнен соболиными шкурками.

– Вынимай, – шепотом приказала Пекла.

Тимофей повиновался. И когда под мягкой грудой шкурок показалось дно, старуха снова нажала рысью голову…

– О Небо! О Великий Торум! – не смог сдержаться Тимофей. – О, Сайрын Коталум! – Белый, Светлый День!..

Там, под потайной крышкой, открылся ларец, наполненный золотыми кольцами, браслетами, золотыми пряжками в драгоценных камнях, чашами, кубками, серебряными рукоятями ножей, фигурками резных зверей и птиц, монетами со стертыми ликами, переливающимися бусами, – и все это тускло высвечивало, то вдруг отдавало жаром, то прокалывало холодным голубоватым лучиком, что вырывался из камня.

– Вот оно! – задрожал Тимофей. – Вот оно, принадлежащее богам! – Тимофей приподнял золотое блюдо, на дне которого раскинулась женщина свирепой силы и мощи. Тяжелело круглое лицо, выпукло приподнимались высокие скулы, и оттого, наверное, такой прищур раскосых глаз под гневным и властным изломом бровей. Но тугие губы полуоткрыты и так зовущи, кажется, что женщина приподнимается с золотого своего ложа и вот-вот распахнется вздыбленная налитая грудь и расслабится могучее, тугое бедро. А вот серебряная чеканная чаша грузнеет в сплетении тел, рук, лап и хвостов, вся оплетена оголенными чудищами, с тонкими, как копье, хвостами и человеческими ликами. Тимофей протянул руки и вынул то ли чашу, то ли кувшин, какую-то посудину, которую он не мог назвать. Она гляделась то кованой, чеканной, то литой и тоже словно была одета в самое невообразимое переплетение – там были и орлы с телом быка, и быки с головой волка, и рыбы с прекрасным женским телом и длинными волосами, и женщины с звериными лапами, рыбьими глазами. Гривастый зверь пожирал оленя, орел с девичьим лицом раздирал грудь воина – и всюду глаза… глаза… глаза… распахнутые, прищуренные и подлые, доверчивые и зовущие, глаза ненавидящие, налитые смертельной злобой и яростью, глаза в мольбе и просящие пощады.

– Отнеси, верни эти дары капищу… Тебе, наверное, не найти то дальнее, что он ограбил, но отнеси в свое… – Старуха махнула рукой. – Леська оскорбил богов, и они запрятали его так, что не оставили тела…

Тимофей бережно брал в руки вещи, принадлежащие богам, и осторожно складывал в дорожную пайву. То были священные жертвы многих поколений, людей из разных мест, к ним прикасались руки тысяч и тысяч людей, пока они не легли в глубине капища у подножия богов, охраняющих край. С какой надеждой и верой приносилась в жертву каждая вещь. У каждой своя судьба, тайна рождения и потаенный путь из дальних земель. Как сплелись чудовища на чашах, как раздирали они друг друга, так за каждую золотую фигурку, за пряжку или серьгу слетала с плеч человеческая голова, вспарывалось ножом горячее человеческое сердце и дрожали жадные пальцы-когти. Сколько же крови на этом золоте, сколько безверия, лжи и злобы!

О, боги, почему вы принимаете в жертву кровь?!

Но как же так, Леська поднял руку на священные дары – и не окаменел, не разорвался в мелкие клочки и не повис туманом на еловых лапах. Почему в Леську не ударила молния и не превратила в серую золу? Тимофей верил своим богам, верил в их нерастраченное, необоримое могущество, но боги молчат. Молчат, поруганные и оскверненные. Наверное, они уступают в силе русскому богу, который живет в таких красивых дворцах… И уже не остается прежней веры даже перед этими священными дарами. Наверное, оттого, что боги не наказали Леську.

Тимофей бросил за плечи тяжелую пайву, туго затянул ремень и взял в руки ружье.

– Прощай, милая женщина! – тихо сказал Тимофей, но усомнился, слышит ли, видит ли его будто одеревеневшая Пекла. – Остальное возьму в другой раз, сразу не унести… К богам вернутся их жертвы.

Он распахнул тугую, скрипучую дверь и вышел. Остановился, жадно глотая свежий морозный воздух, зачерпнул пригоршню снега и отер горячее, раскаленное лицо.

– Тим-пей! – зыбким болотом качнулась перед ним пьяная Лыкерья. – Ты зачем, Тим-пей, длинно говорил со старухой? Ты у нее выпытывал, куда Леська свой клад схоронил?

– Какой клад? – постарался удивиться Тимофей. – Что ты трещишь клювом, как кедровка?

Он окинул взглядом небо, встал на лыжи и быстро заскользил к темнеющему кедрачу.

5

Только сейчас, в лесу, Тимофей почувствовал усталость, словно после долгой погони по снежной целине. Голова стала тяжелой – глина тебе и глина, а на плечах словно по мешку сырой рыбы, и скользят те мешки с загривка на спину, тягуче стонет поясница. Ох, тяжела пайва… А мысли-думы уже бегут впереди него, толкаются, сбивают друг друга с тропы, и торопятся они к Сандро, к его костру… Тимофей так и не решил, как поступить с женщиной, убежавшей от мужа. Когда они с Сандро нашли ее, было ясно – вернуть Саннэ отцу, а тот уже с Леськой порешат. Но Леськи нет – как же теперь?

К полудню он вышел на широкое моховое болото, которое плавно спускалось по склону в долину Тэла-Я – Зимней реки. На дне реки, раздвигая песчинки, бились роднички, вода всегда оставалась живой, только в редкие годы речушка целиком застывала, но ненадолго – ледяную корку прокусывала парящая полынья. И сейчас она парила в густом березняке, что осенял ее левый, пухлый, моховой, берег в мягких оплывинах, отчего правый, гривастый, берег в кедраче казался твердым и скалистым. На вершине осеребренной березы кормились угольно-черные косачи, приборматывая, обирали почки. Несколько косачей, взмахивая крыльями и выгибая красные брови, водили рыженьких, будто проржавевших на холоде, подружек по высоким кочкам, по-куриному разгребали лапами снег и кормились клюквой.

– Вот и ладно, вот и хорошо! – Тимофей решил сделать привал. Он затаился за толстой березой и приготовил три патрона. На вершине косачи сгрудились гроздью, и он ударил в эту гроздь, и, пока глупые птицы, вытянув шею, прихлопнули глазами, Тимофей успел выстрелить второй раз и вновь попал удачно. Резко повернулся Тимофей – на высокой кочке красные брови выгибали косачи.

– Сускэн! – рассмеялся Тимофей. – Вот глупые, сами просятся в колташиху! Эй! – крикнул он, и эхо прокатилось по болоту. – Забирайте своих женщин и бегите в кедрачи. Я за вами завтра приду.

На костре испек Тимофей косача, обглодал кости, чаю с клюквой напился. Усталость отошла, сон уже не давил на веки. Можно идти дальше. Он перебрался на правый, крутой, берег и, напрягая внимание, стал искать тамгу охотника, знак хозяина этого угодья. Наконец он нашел меченный знаком кедр – на своем теле тот нес тамгу Леськи-Волка.

Леська… Его давно надо было убить, только убить мужчине, убить, как бешеного волка, как обожравшегося человечины шатуна, убить при всех, чтобы люди видели, освободились от страха и поняли, что Леська никогда не был достоин солнца, дождя, травы под ногами, журавлиного крика, тени от облака. А теперь вот…

– Нет! – вслух подумал Тимофей. – Евринский сход не позволит Сандро взять Саннэ в жены. Ведь она не вдова до тех пор, пока не обнаружат Леську… Ай-е! Пупий Самт – на глазах Шайтана! Как спасти любовь в гниющей жизни? Не знаю…

Бледное, слабое солнце чахло, опускалось медленно в сосняк-беломошник, вытянулись размытые тени. Тонко посвистывая, перезванивая, осыпались с рябины снегири, поднялась из черемушника синичья стайка и захватила с собой поползня и желну, присели те в ельнике, а там недовольно завозились клесты, видно, устроились прочно на гнездах, согревая телом хрупкие яички.

Тимофей пересек тропу, пробитую табунком лосей.

«Два дня, как прошли, тяжелые, сытые, – отметил он. – Три быка, семь лосих… два теленка… За ними волк идет… Вчера шел… Что с ним? Что за волк, совсем дурной, бежит по холодному старому следу…»

Стемнело. Прорезались в небе звезды, колыхнулись, заискрились. Медленно выкатила луна.

– Здесь ночую! – решил Тимофей и раскинул нодью. Разгорелся костер, он разгреб снег, нарубил еловый лапник. В котелке вскипела вода, он долго пил чай и потихоньку отходил, расслаблялся от долгого пути. Потом разделал двух косачей, насадил куски мяса на палочки, пусть себе пекутся, и снова принялся за чай. Сколько же пота выжимает тропа…

Он неторопливо огляделся: плавный контур долины, коленообразный поворот реки, оголенный, глинистый обрыв с повисшими корнями, густой кедровник на высокой гриве и ельник в распадке.

«Доброе место! – решил Тимофей. – Когда Сандро не разрешат взять Саннэ… я поселю их здесь». Это пришло само собой, уверенно, без колебаний.

Нодья отдавала жар. Расслабился Тимофей у костра, под крупными хрусткими звездами, хорошо ему в тихом, засыпающем лесу, мысли текут неторопливо и будто отодвигая все то, что должно вскоре совершиться. А что может совершиться, если прямо, не хитря, объяснить сходу, что Сандро и Саннэ созданы друг для друга? Саннэ принесет ему внуков, и он станет учить их звериному следу и повадкам. И так захотелось Тимофею поверить, что он сумеет уговорить евринцев, и те помогут ему… Но что делать с дарами, с жертвами богам? Как сказать о том, что Леська ограбил капище? Нет, он, Тимофей, никому ничего не скажет, он сам вернет дары, пусть в свое, ближнее капище, но тем же богам…

Тетушка Сонница тихо присела на ресницы Тимофея, глаза заволокло туманом. Тимофей через силу, лениво поправил нодью и опрокинулся в сон… Он засыпал, и душа-тень, сонная душа «ис», отделилась от тела, обернулась глухаркой и полетела над рекой, над урманами и увидела древний, могучий кедр, а под кедром – летний чум, легкий, берестяной, с остовом из жердей, укутанный в пихтовые лапы… Сонная душа глухаркой влетела в чум и присела на перекладинку, что крепит и стягивает стенки. В чуме горит костер, в котелке варится мясо, у огня сушится шкура сохатого, а на пихтовой постели – Сандро и Саннэ. Он раздевает, освобождает из одежд Саннэ, обогревает костром, легко касаясь, смазывает жиром и желчью сохатого раны женщины, та легонько, но сладостно стонет, он переворачивает ее к огню, и огонь высвечивает смуглую тугую грудь с густо-розовым соском, крепкий, округлый, как кедровый орешек, живот и плавный, словно лебединый, изгиб бедра и ноги… Глухарка видит, как в нетерпении дрожат руки Сандро, пальцы обжигает раскаленное тело, оно чистое, совсем чистое… Сандро наклоняется к Саннэ, она распахивает руки и берет его, а он, пришептывая что-то, врывается в Саннэ, и вот они уже бьются, как два хариуса в пору нереста…

Наверное, любовь повелевает миром живущих, ни разливы рек, ни грозы, ни пожар, ни засуха не останавливают любовь. Из любви рождается детеныш, но ведь не думаешь о нем, ведь любящие хотят слиться в одно, но никто не знает, что такое быть Одним? Может быть, это только Нуми-Торум, Творец Вселенной, знает – одним может быть Солнце, Луна, Земля, а люди, слабые люди, обнимаясь, тиская, раздирая друг друга, врываясь друг в друга, разве они могут стать одним? Ведь они не боги, они не Солнце и Луна, они даже не реки. Но, наверное, в каждом что-то есть от березы и от кедра, от лося и горностая… И Глухарка закрывает на миг глаза, не может она смотреть на бьющиеся, полыхающие тела. Опыт и житейская мудрость часто против запретной любви, люди боятся себя, боятся перешагнуть какой-то предел, но где тот предел и есть ли он? Глухарка знает: никто не может остановить весну, она врывается с полуденной стороны, врывается с закатной и угоняет зиму на дальний Север. Глухарка знает, что не остановишь ледолом и ледоход.

– Ты – это я! – крикнул Сандро.

– Я – это ты! – эхом откликнулась Саннэ.

– Ты не умещаешься у меня в груди! – крикнул Сандро.

– Ты переполнил меня всю! – эхом откликнулась Саннэ.

– Ты река моя, река в нересте, полная рыбы! – крикнул Сандро.

– Ты урман мой в лосином гоне, – тихо ответила Саннэ. – Прокричи, протруби сохатым, и я снова твоя важенка…

И так ненасытно накинулись они снова друг на друга, что Глухарка шарахнулась, вспорхнула и вылетела из чума.

– Щох! Щох! – вскрикнула неслышно Глухарка и быстро, как стрела, почти не взмахивая крыльями, полетела. Ей сейчас нельзя пугаться, нельзя метаться, иначе она заплутается в буреломах, замерзнет в пурге-метели, и метаться и блуждать станет во сне Тимофей, и замерзнет в сугробах. Глухарка, едва дыша, добралась до тлеющей нодьи, впорхнула в Тимофея, тот потихоньку вытянул скрюченные холодные ноги, приоткрыл мутные ото сна глаза и привстал с усилием.

– Ай-ей! Пупий Самт – на глазах у Шайтана чуть было не околел, – тихонько выговаривал Тимофей. – Девка приснилась голая, давно с женой Околь не ложился. – Помахивая топориком, он свалил сушину, смахнул вторую, обрубил смоляной корень. Подбросил смолья и бересты – костер сразу взялся, и ярко вспыхнул, и откинул предутреннюю туманную темноту. Перед Тимофеем в трех саженях стоял волк с золотой цепью на шее.

Исподлобья, внимательно, словно желая запомнить навсегда, рассматривал волк Тимофея. В прозрачных глазах его не было страха, они оставались холодными и настолько осмысленными, что Тимофей физически ощутил взгляд Волка-Леськи. Клочкастый, взъерошенный, с запавшими боками волк пристально вглядывался в Тимофея, и тот не мог избавиться от внезапно возникшего ощущения вины перед зверем. Мелькнула, слабо прорезалась догадка: волка ожидает беда, и он, Тимофей, каким-то краем к ней причастен. Причастен, хотя и невольно, – зверь-то взращен людьми, ему недоступны сейчас тайны урмана – тайна погони, тайна звериного следа, запаха, звука… Волк ничего не знает о жизни леса. Он, такой сильный и могучий, слабее пятилетнего ребенка. А Тимофей погнал его пулей в дикую чащу. И волк, наверное, сейчас спрашивает его: «Зачем ты поломал мою жизнь?»

Зверь долго не отводил глаз от глаз человека, но Тимофей выдержал взгляд. Шумно выдохнул волк и медленно, всем туловищем повернулся. Отступил несколько шагов, остановился, снова исподлобья глянул на Тимофея и медленно побрел к реке. Там его ждала темногривая волчица.

«Гляди-кось! – вытер взмокший лоб Тимофей. – Ишь какой, золотой цепочкой женщину себе подманил. Ежели он мужем ее сделается, то выживет…»

Волчица, изгибаясь телом, пританцовывая, приблизилась к Волку, и тот на глазах преобразился. Подобрался, распрямился, обозначились сильные мышцы, плотно прилегла шерсть, и словно распахнулась широкая грудь. Волчица приблизилась почти вплотную, тихонько прорычала, но Волк-Леська не знал обычаев древней игры. Он изумленно и радостно смотрел на гибкую, стройную волчицу, что делала ему таинственные знаки, и, не понимая, потянулся к ней. Та легонько кусанула волка в плечо, сильно толкнула в грудь и отпрыгнула в сторону.