Текст книги "И лун медлительных поток..."

Автор книги: Геннадий Сазонов

Соавторы: Анна Конькова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Саннэ, Сандро и Леська-Щысь

1

Не торопясь текло время, проплывало, как тени за солнцем. Подрастали березы на горельниках, зарастали озера среди болот, река круче изгибалась в кольца и меняла берега. Медленно менялась дремотная жизнь. Люди добывали зверя, ловили рыбу, выращивали скот, жили маленькими и большими радостями, пировали на свадьбах, раскидывали погребальные костры, приносили жертву Злым и Добрым Духам. Женщины в великой надежде рожали детей, пестовали их и в великом горе расставались с ними во время болезней и мора. Мужчины приносили в дом пищу, хранили мудрость и заветы предков. У Околь и Тимофея поднималось двенадцать детей, а пятерых уже похоронили в горючем горе, отдали в другое царство, о котором лишь рассказывают красивые сказки, но куда никогда не торопятся живые. Там души живут так же, как и люди на земле, но все-таки лучше, когда тело и душа живут вместе.

Наверное, Царство Мертвых неподвижно, там отдыхают души от тяжести земной. Так почему же жизнь отяжелела, огрузнела, отчего стала так давить на шею и сгибать плечи? Отчего стало труднее дышать – вокруг то же небо, та же тайга и река? Те же ветры над озерами и туманами, те же берега держат реку, над которой с криком проносятся чайки. На памяти Тимофея, на памяти всех живущих в Евре все, что окружало их, казалось устойчивым, плотным, и люди рождались, чтобы повторить все и повториться. Закон – повторить все и во всем повторяться? Но почему что-то мешает жить так, как жили деды? Что мешает – ну-ка оглянись! Оглянись вокруг, Тимофей Картин! Вглядись – у тебя же зоркие глаза, у тебя умное, сильное сердце. Почему и ты, хранитель капища, почему уже и ты не веришь слепо в своих богов? Почему? Научился грамоте, и что-то приоткрылось тебе? Или Околь прикоснулась к тебе слабым своим Христом, дивными сказками о спасении души, о справедливости, которой не может быть на земле? Оглянись вокруг, Околь! В чем повторяются твои дети? Ведь они уже не могут жить, как Мирон, как Тимофей, они уже не остерегаются языческих законов. Рушится кровля капищ, и рушится потихоньку то, что было родом, что было племенем. И что же рушит древние, исконные отношения людей, что?

– Да, я женщина! Я храню твой очаг, – сказала однажды Околь Тимофею. – Ради тебя и твоих детей я стала поклоняться твоим богам. Но поздно – наступает безверие. Люди еще по привычке молятся и приносят жертвы, но в душах их поселились другие законы. В душах их – боги денег.

…К Околь часто заглядывала девушка Саннэ из деревушки Сам-Павыл, что в пяти верстах от Евры. Саннэ, из рода Лозьвиных, у своей бабки научилась шить красивые сапожки, женские шапки из гагары и шубки из белки. Как это ей удавалось, никто не знал, но перо на груди гагары изумрудно отливало и фиолетово отсвечивало голубичным соком. Шапки из гагары ценились дорого: птицу эту трудно добыть. Она не подпускает на выстрел из лука, а как только щелкнет курок ружья – мгновенно ныряет. Оттого шапки из гагары носили самые щеголихи, красивые женщины, которых еще не устали любить и холить мужья.

– Тетушка Околь! – порывисто обнимает ее Саннэ. – Милая тетушка Околь! Прибежала к тебе за добрым советом. Гляди! – Из берестяной пайвы она вынимает легкую шапку, собранную из перьев селезней, украшенную крыльями куличков и трясогузок.

– О, красиво! – восклицает Околь. – Как весеннее озерцо…

– А вот из выдры, гляди! – радуется Саннэ. – А из бурундучков не получилось, скажи?

– Почему же? – разглядывает ее работу Околь. – Только ты эту шкурку поставь здесь, а хвостиками укрась края. А если впереди опушить куницей? Смотри! Али соболем?

– У меня не осталось ни одной собольей шкурки, даже лапки не осталось…

– Найдем! – раскрыла Околь берестяные коробочки, туески, замшевые сумки и достала разноцветные лоскутки сукна, мелкие мотки шерсти и обрезки мехов. – Вот гляди, Саннэ, тут все можно подобрать… Нужно песню играть, Саннэ, нужно зазывать узор, чтобы он не испугался, а прилег как надо. Так учила меня Журавлиный Крик.

И светлым, глубоким, просторным голосом Околь запела:

 
Пусть чуткие, гибкие пальцы
Вышьют искристый и светлый узор…
 

Тихо, как заклинание, начинает Околь. Она словно уговаривала руки свои слушаться зрячее сердце, нитку слушаться иголку, а память – прошлое. На песню из юрты вышел Тимофей с дочерью, закурил трубку, задумчиво снял со стены семиструнный «лебедь» – санквалтап.

 
Чтобы песни, сказки старинные
Достойное место в узоре нашли…
 

Звонкий, как оживший ручеек, голос Саннэ вплетается в узор, погружается в рокот семиструнного «лебедя».

 
И глазки зверей оживить
Звонкой россыпью ярких серебряных бус!
 

Далеко и высоко поднимаются четыре голоса – Околь, дочки ее, девушки Саннэ и священного семиструнного «лебедя».

Но не ради узоров прибегала Саннэ Лозьвина из Сам-Павыла в Евру. Словно нечаянно встречала она Сандро, сына Тимофея и Околь, а тот ждал ее, сгорая от нетерпения. У околицы в теплом сосняке встречал ее Сандро, и каждый раз они долго бродили по запутанным лесным тропам. О чем говорили, о чем молчали они, знают только тропы, дремучий ельник да пронизанный солнцем березняк, бородатый ворон на высокой лиственнице.

В непуганой густоте трав притаилась таинственная жизнь, она была велика и многолика, неистребимо звонка, в наплывающем запахе цветов раздавался тихий шелест, тихое струение. Травы звучали неведомой музыкой. Но Сандро и Саннэ слушали не ее и не ветер, что раздувал зеленую накипь берез и, озолоченный, голубовато-зелеными волнами переливался в сосняки, – они слушали то, что вошло в них, слушали свое томление, свою необъятность. Касаясь друг друга, они слушали и явственно ощущали горячий, гулкий ток крови и боялись, что все это рухнет, расколется, обрушится с грохотом в темную пропасть. Они казались друг другу бессмертными и поднимались над землей, над лесом, над рекой и озерами.

– Саннэ! – кричал Сандро.

– Сандро! – отвечала Саннэ.

– Сан-н-э-э! – ударялось в сосны.

– Санд-ро-о-о! – шептала Саннэ. – Сандро… ты… ты… Неужто все это нам, Сандро?

– Саннэ… нэ! Кто ты, Саннэ? – спрашивает юноша.

– Я – это ты… и больше ты, чем я, – отвечает девушка.

Березы выпрыгнули из реки, наступали на взгорок, как будто легкий туман. Потом туман сгустился до молочного, жемчужного мерцания и распахнулся уже березняком, облитым солнечным светом. Он не колыхался, и склоненные ветви вслушивались в неторопливый переговор корней, над которыми, раскинув руки, покоилась юность.

– А я – ты! – заторопился Сандро. – Ты – Небо, я – Земля.

Река плещет у ног, и в ее сердцевине они ощущают упругую, неодолимую силу. Темно-зеленая вода слегка покачивается у теплого солнечного песка, а глубже она остается холодной, таит на быстрине несогретое свое тело, а у песков она нежится, лениво и плотно плещет волной, словно пошлепывает ладошками. Нежится река, переливается в слепящих бликах, вытягивает на быстрину гибкое, упругое тело свое.

– Ты – река! – поднимает на руки Сандро золотоволосую Саннэ. – Ты похожа на мою мать, Саннэ. У тебя золотые волосы? – удивляется Сандро.

– Это от солнца, – вздыхает Саннэ. – И от радости…

– Ты станешь моей женой? – притронулся Сандро к тугой груди девушки. – Я стану беречь тебя, Саннэ!

Саннэ тряхнула золотыми волосами и, затаив дыхание, спрятала счастливое лицо на груди Сандро…

– Тимофей, ты не хотел бы взять в дом Саннэ? – спросила мужа Околь. – Такая красивая, нежная и сильная девушка. Она ведь… Она ведь не ко мне ходит, Тимофей.

– А к кому же? – Тимофей выстругивал топором лопастное весло. – К Сандро, что ли? – удивился он. – Да неужто?!

– Его она… Для него она, – заторопилась Околь. – Друг для друга они рождены. Ты слышишь меня, муж мой?

– Рано ему еще, – нахмурился Тимофей. – Пусть еще зиму поохотится. Да пару коней надо прикупить. Я же, Околь, опять волостным выбран. Опять в волость надолго уйду. А кто рыбу добудет? Нет, давай погодим еще зиму…

– Годить уже поздно, – возразила Околь. – Девушка созрела. Родители могут другому отдать. Тимофей, через зиму будет поздно, – она так просила мужа, в ее голосе было столько мольбы, что Тимофей не выдержал:

– Ладно, – решил он. – Сдам в волости ясак, вернусь и схожу к родителям Саннэ.

– Торопись, муж мой! Чует недоброе мое сердце!

Не успела Околь, не успел Тимофей. Леська-Щысь – Леська-Волк опередил их.

2

К северу от Евры, на всхолмленной равнине, среди болот и озер, за Шаимским туманом, раскинулась Тур-Павыл – Озерная деревня. На солнечном взгорке, на крутом берегу озера, поднимались жилища вата хума – богатого торговца Леськи. Высокая, просторная юрта-изба из нескольких комнат и три избы-пристроя поменьше, три крепких амбара из литых лиственниц и сарай в глубине крытого двора – все это, окруженное высоким забором, принадлежало Леське и его дряхлой матери, которая позабыла, сколько лет она обитает на земле. Тесовые ворота медленно, скрипуче раскрывались, чтобы впустить груженые возы и всадников на взмыленных конях.

Что делается там, в избах и амбарах, сельчане знали мало, потому что Леська-Волк подбирал или глухонемых работников, или таких, что крепко держали язык за зубами. Но жизнь свою не спрячешь, и за долгие годы люди узнали, что Леська – человек с черным сердцем.

Не было в округе человека богаче, чем Леська, – владел он многими паями на озерах и Конде, скупал и забирал за долги рыбные и охотничьи угодья, скот, коней и пушнину. А с тех пор как ушел Пагулев на Иртыш, свернул в этих местах свою торговлю, Леська и вовсе хозяином себя почувствовал. С двумя-тремя работниками верхом на лошадях врывался он в какую-нибудь деревушку или поднимался к ней по реке на лодке, находил должника, улыбаясь, подходил и, ничего не сказав, лупил тяжелой плеткой из бычьей кожи.

В прежние времена такого, наверно, не стерпели бы – ведь не был Леська ни князьком, ни старейшиной. А теперь терпели… Теперь и сам князек Сатыга – сын того, что заставлял когда-то евринцев ковырять лопатами луг, – водил с Леськой дружбу. А может, с Леськиными деньгами?..

Боялись люди Леську: за его спиной стояли скорые на расправу подручные. Леська брал в работники и беглых каторжных, а тем и своя-то жизнь не больно дорога, чего там про чужую говорить. Боялись еще и потому, что не походил Леська обликом на других людей.

Роста он был короткого, но широкоплечий, крепкий такой, сильный. На толстой шее громадная, словно камень, голова. Туловище как обрубок, на коротких кривых ногах. Словно прогнулись ноги под тяжестью широкого, выпяченного зада, а из плечей высовывались короткопалые толстые руки. Они на плечах бугрились нечеловеческой силой. На плоском круглом, как лепешка, лице светились узкие, словно лезвие ножа, пронзительно-жесткие глаза. Часто их не было видно, словно то были трещины на сосновой коре, – прикрывал он их, чтобы не вспугнуть нужного человека, а взгляд все равно ощущался, как холодное и острое прикосновение. И еще пугало: из широкого рта Леськи, не давая ему полностью закрыться, торчал длинный лишний зуб, что нарастал над верхним резцом.

Вот за этот лишний зуб Леську и прозвали Щысь – Волк. И хотя его челюсти были пусты и дуплисты, хотя он потерял уже дюжину зубов, лишний тот зуб, пожелтевший от табака и старости, разваливал губы и грозил изо рта.

Страшно было смотреть в плоское, длинноротое, клыкастое лицо Леськи.

Леська знал, что он страшен. Знал, что пугает людей, наводит страх, и, видя то, еще более стервенел и упивался своим могуществом.

– Я такой, – шепчет он по ночам. – Меня родили таким.

Отец Леськи, крепкий хозяин, скупщик пушнины и владелец небольшой лавчонки, крупный ростом и голосом, не мог без отвращения смотреть на сына-урода. Он казался отцу порождением злой, нечистой силы, и он боялся сына, его несгибаемого волчьего взгляда. Отец выгнал из дома мать Леськи, поселил их с сыном в небольшой избушке, рядом с конюшней, и выносил им остатки еды – обглоданные кости, рыбьи головы. Он ждал их смерти во время оспы – Леська выжил. Он ждал, что тот ослепнет от трахомы, – Леська выжил. Леська болел всем, что носил в себе черный ветер, что несла в себе заморная река, но наперекор всему был жив. И мать возненавидела Леську: красивой она была и любила отца, но вот пришлось жить собакой.

На двадцатую зиму отец Леськи приболел и прилег в ознобе на медвежью шкуру возле чувала. Леська прокрался в дом, тихо подошел к спящему отцу, бросил на его лицо подушку и навалился коротким тяжеленным телом. Отец захрипел, дернулся, посучил ногами и затих.

Утром Тур-Павыл был возбужден неожиданной смертью, но никто ничего не заподозрил.

Леська с матерью перебрался в дом, сосчитал все, что осталось от отца, нанял работника для ухода за скотиной и вскоре исчез. Вернулся он через две зимы с обозом товаров и царской бумагой с распластанным двуглавым орлом на разрешение торговли. Где и как он достал товары, где раздобыл коней и бумагу – долго оставалось тайной, пока не донеслись смутные слухи из далеких стойбищ о диком разорении древних священных капищ.

– Нет, то не русские, – ужасались люди. – Потаенные те места, никто не знал к ним ходу. Кто-то из манси грабил…

3

Леська с работниками мотался по округе, скупая пушнину, давая товары в долг. Должников раздевал догола и хохотал. И страшен, ужасен он был в хохоте. Свиреп с женами, ненасытный и бесстыдный до собачества. Он увозил девушек из далеких деревень за долги или выменивал у голодных родителей за мешок муки, за табак и чай. Много было жен у Леськи, только не задерживались они в этом мире – умирали от болезней или с горя-тоски.

– Больше в здешних местах жениться не стану, – сказал Леська матери. – Здешние девки с пеленок, как вылезут из люльки, только и делают, что во все глаза пялятся на мужиков. Разве это дело, что они рано узнают запретное? Нет, поеду я за женою на Обь-реку. Там, говорят, мансийки с детства не открывают лица перед чужими мужчинами. Да будет так!

Вернулся он уже зимой, и все видели, как разгружали работники тугие возы, как вынесли на руках закутанную женщину.

Новая жена из дома не выходила, неслышно сидела за перегородкой. Через некоторое время Лыкерья, работница Леськи, под строгим секретом шепотом на ушко верным своим подругам поведала, что Леську-Волка обманули, продали ему совсем слепую девушку.

– Ничего не видит, – оглядываясь, шептала Лыкерья. – Живет как крот. Ходит она, о стенки опирается.

– С одного края, великое небо покарало Леську, так ему и надо! – рассудили сельчане. – Но с другого края, жалко женщину – как ей слепой жить в пасти у Волка?

Года не прошло, как Лыкерья сообщила, что слепая огрузнела – скоро родит.

Леська, узнав, что скоро станет отцом, приказал работникам срубить неподалеку от юрты, над озером, маленький домик – вись-кял и поселил туда слепую вместе с Лыкерьей. Прошло время, и слепая женщина родила сына. Но вот беда – мальчонка родился совсем больной, все тело его было покрыто гниющими грибами-наростами. Из болячек жиденько сочилась кровь. Мальчонка день и ночь плакал, худел и таял, как льдинка. Слепая мать осторожно ощупывала сына и спрашивала Лыкерью:

– Скажи, не таи, милая женщина Лыкерья, какие они цветом, эти болячки? Они цвета свежего мяса или цвета угля?

– Черные они, черные, – плача, отвечала Лыкерья.

– Он умрет! – закричала слепая. – Если они черные, он умрет. А что мне делать без него на этом свете?

– О, мой Белый Светлый День! Как ты можешь смотреть ясными своими глазами на несчастную мать и сына! – плачет Лыкерья. – Не могу я уже видеть, как убивается слепая над умирающим сыном. Скажи, что мне делать, как помочь сыну слепой? А ведь она когда-то видела. Она различает цвет мяса и цвет угля. О, Светлый Ясный День!..

Однажды люди услышали, как Лыкерья с криком бежала к Леське:

– Леська! Хо-зя-ин… Их нет… Следы женщины ведут к озеру…

Следы слепой привели к озеру и вошли в него. Наверное, впервые люди увидели на лице Леськи страх и боль, только не поняли, о чем боль его: о женщине или о сыне?

Манси стали обходить проклятое озеро. Запретили отцы детям подходить к нему, запретили женщинам подгонять скот.

– Не подходи! Это Люль-Тур – худое озеро. Это Шаим вить – гнилая вода!

Очень жалели манси свое озеро, веками они пили прозрачную, чистую воду, где купались солнце и луна, где ловили рыбу и мочили коноплю и крапиву для пряжи. И запели старухи печальные песни о погибшем озере:

 
О, светлое озеро наше
С круглыми берегами, как деревянная чаша,
Ты светлый день и жизнь наша,
Синей волной сердце твое билось,
В тебе много рыбы и дичи водилось,
Теперь к тебе мы с поклоном не ходим,
Твоей плохой воды, твоей гнилой воды не просим.
 

И страшная песня старухи – матери Леськи – прокатилась над озером. Пела старуха, словно умирала, словно пела над покойником. Пронзительный, как игла, голос льдисто вошел в души. Притихли испуганные дети, неподвижно застыли мужчины, поникли женщины.

 
Най-накха ощ,
Ты теперь как одинокий немощный старик.
Най-накха сянк,
Ты теперь как одинокая немощная старуха…
 

Женщину и слабую, кричащую от боли жизнь забрало озеро Люль-Тур. И, забрав, стало умирать. Разве оно виновато в своей смерти?

4

Прокатилось время летнего солнца, потянуло осенними туманами, оперилась птица, нагулялся зверь. Евра жила по-прежнему: мужчины ставили в запоре морды, отсаживали рыбу в садки, а женщины готовили урак, вялили рыбу на скудном солнце, засыпали на зиму ягоду. Мотался по волостным делам Тимофей Картин, еще одного сына родила Околь. Уже готовили Картины калым, собирался Сандро после окончания соболиной охоты посвататься и выкупить Саннэ. Радовались за них евринцы. Однако Митяй из Сам-Павыла, отец Саннэ, искоса глядел на молодого Картина.

– Всю добычу с отцом в голодный год раздавали… А сами-то не сильно богаты, хотя много добывают. Что толку от такой семьи, от такого мужика – все, что добудет, раздаст. Нет, не от щедрости это, наверное, от гонору, от похвальбы, – громко, при всем народе осудил Митяй Картиных.

Но люди знали: завидует Митяй, был он много лет знатным охотником, однако Тимофею всегда уступал, а подрос Сандро – тоже стал добывать больше Митяя. Теперь-то и подавно: сломал Митяй ногу в урмане…

Нет, Сандро Картин вовсе не хвастун, просто он могучий, просто сила в нем играет и бродит, и оттого он щедр, что добр. Но не хочет того видеть Митяй.

– Нет, погодить надо. Сандро – сполох. Кончится его фарт, или потеряет он глаз, и будет Саннэ бедствовать, бегать ко мне за горелой коркой.

На игрищах, на горке посреди Сам-Павыла, увидел Саннэ Юван – работник Леськи. Заворожила его Саннэ, сама не ведая и не зная о том. Как тень крался за Саннэ Юван, и голос ее отдавался в нем музыкой семиструнного «лебедя». Следил, но не подошел, видел, что та милуется с Сандро из Евры. Но осталась в Юване девушка солнечным светом, тайной надеждой и щемящей тоской.

– Ты что, Юван, бродишь как вареный, – спрашивал его Леська. – В землю смотришь али потерял чего?

Юван вздрагивал и потаенно улыбался. А Леська задумался: не хитрит ли чего работник, может, недоброе носит?

На третий день Леська зазвал его к себе, плеснул огненной воды и, хитро улыбаясь, спросил:

– Если клад нашел, но не поднимешь – поделись. Если украсть чего задумал, не таись – давай напополам.

Обиделся Юван.

– Какой клад? Кого украсть? Что ты, что ты, хозяин…

– Почему ходишь не в себе? – резко потребовал Леська. – Отвечай! Я – твой хозяин. Не то выгоню! Живи один, как собака, – и отвернулся Леська, но глаз не отвел, только чуть веко опустил.

– Девушку в Сам-Павыле видел… – выдавил из себя Юван.

– Ну?! Эка невидаль – девка, – равнодушно протянул Леська.

– Она как сказка, – заторопился Юван, засветился от своей мечты. – Она тепла… тепла, как солнечный лучик. Не знаю, во сне ли то было, наяву ли… Если наяву, то земная это сказка.

– Наверное, сказка, – усмехнулся Леська. – Крапива, Юван, цветет и волчья ягода. Раскинется девка шиповником, а попробуй сорви цветок. Конечно, сказка!

– Нет, нет, она мягка, как вода!

– Вода – это и лед! – отрезал Леська. Но с тех пор каждый вечер стал зазывать к себе Ювана, угощать огненной водой и расспрашивать о сам-павыльской девке. Он разваливался на медвежьих шкурах, раздевался по пояс и, поскабливая корявыми ногтями отвислый живот, начинал:

– Ну, как ты, Юван, вечор говорил мне про сам-павыльскую девку? Какая она?

«Эх ты, языкатый карась, – ругал себя Юван. – Толстоязыкий ты лгун-карась!»

Леська приподнимался, маленько плескал работнику огненной воды:

– Как ты, Юван, какие слова говорил про косу той девки?

– Коса ее, хозяин, – неохотно, в который уже раз, повторял работник, – коса ее цвета искристых песков. Она длинная и толще хвоста твоего жеребца. Как волна под ветром плещут ее волосы.

– Сказка то, – сомневался Леська. – Не может того быть, что коса длиннее и толще конского хвоста… Ты говори, говори, парень, – уже торопил Леська, и лоснилось его плоское лицо, растягивались его плоские губы.

А Юван, полузакрыв глаза, чуть нараспев продолжал:

– Еще она как звездочка. Как луна в темной ночи, как ласточка-береговушка.

Леська слушал с открытым ртом, и губы его все шире растягивались, обнажая волчий клык, и ноздри дрожали, расширялись.

«Эк его забирает! Пень ты трухлявый… Ай-е, нельман тур хул – толстоязыкий я карась, врун… – ругал себя Юван. – Он так слушает, Леська, словно вновь собрался… Ух ты, Виткась – Обжора, ух ты, Пожиратель Всего, дерьмо волчиное…»

Дорассказывался Юван до того, что Леська решил жениться.

– Ишо сила во мне не остыла, – похлопал себя по животу Леська, – ишо можно мне маленько с девкой побаловаться. Собирайся, Юван, завтра едем в Сам-Павыл. Много подарков возьмем, много хлеба, лент и бисера, много туесков огненной воды. Свататься едем! – И кинулся Леська в Сам-Павыл, словно волк по горячему следу.

5

А Митяй, отец Саннэ, сидел в то время у огня и делал деревянные ножны для нового ножа. Вилась тонкая, как шелковая ленточка, стружка, и так же свивались, обрывались мысли.

– Пришло время Саннэ замуж отдавать, – проговорил Митяй. – Слышь, женщина!

– Слышу, – ответила жена, занятая делами. – Отдавай! Ты – отец. Первое слово твое, и в нем судьба дочери.

– Мужики сказали мне, что нельзя ее выдавать в нашей деревне. Ходит здоровая кобылица, дерется с парнями. Женщины от нее станут портиться, сказали мне мужики. У нее сила не в титьки пошла, а в кулаки. На сходе крик поднимут мужики, если в другую деревню не отдадим. Если еще раз подерется, то пай у меня отнимут.

– Ты почему торопишься продать свою дочь? – заволновалась жена, потерянно заглядывая в углы юрты. – Разве она мало помогает по дому, разве мало шьет, мало делает пряжи? Отец, если уж хочешь отдать, отдай молодому Картину в Евру. Саннэ ни за кого из парней, кроме Сандро, и не пойдет!

– Не пойдет?! – рявкнул Митяй и бросил в жену недоделанные ножны. – Ты что, без меня ее сосватала? Да я!.. – Митяй кинулся к жене, но споткнулся и ударился ногой о полено. На шум вышла бабушка Кирья и набросилась на сына:

– Ты что кинулся на жену, Митяй? Руки чешутся – иди к медведю в берлогу, остынешь. Слышала я разговор о внучке. Слышала, как ты собираешься затолкнуть кровь свою неведомо куда. Сколько продавали наших девушек в дальние края – кто из них счастлив? – наступала бабушка Кирья на Митяя. – А ну-ка, вспомни бедную Палкей!

Помнил Митяй Палкей – жила она в нем незаживающей болью, острой, голодной тоской жила в нем Палкей. Давно то было. Полюбил юноша Митяй маленькую, юркую, как белка, веселую девушку Палкей. Утро она встречала звонкой песней, день проводила в работе и его наполняла песней. Не хотела Палкей замечать Митяя, не созрела в ней еще женщина. В те времена появился в Сам-Павыле русский Сашка, был он половинщиком паев у евринца Кирэна. Добрый, хороший парень, работал споро и на совесть, учился мансийскому языку, да и сам по-русски многих научил. Палкей быстро, со смехом, легко, как песню, схватывала русские слова, а Сашка при ней становился то грустным, то веселым, буйно-озорным. Полюбил он маленькую вогулку и чувствовал, что нравится девушке, но Сашка был сыном русского торговца и знал, что отец не разрешит ему в жены мансийскую девушку, побьет, проклянет и отлучит от богатства.

А желание быть с Палкей становилось все острее. Встретил однажды Сашка Палкей на улице, жарко задышал ей в лицо и потянул в лес. Закричала громко Палкей, тонким от страха голосом закричала, сбежались парни и поколотили Сашку.

– Ты, Сашка, худой человек! – крикнула Сашке Палкей. – Совсем ты худой, собака! Может быть, ты волк? Зачем ты поволок меня в лес? Наверное, ты мяса хотел моего попробовать? Разве для того я живу, чтобы волк меня пожрал?

На другой день пришел Сашка к отцу Палкей свататься. Отец девушки, старый Петч, запросил за дочь калым в три пуда белок. Нарочно он так запросил, потому что увидел, что Сашка зыбкий, себе не верит. Для Сашки то было так много, хоть Палкей и сладкая да мягкая, что потемнело у парня в глазах. Тянул он лямку пайщика у Кирэна, и не потому, что был беден, нет, то отец держал его в худом теле, держал так, чтобы научился сын дорожить каждой копейкой, научился копить, торговать и сам завел торговое дело. Где уж тут три пуда белок, где?..

Недоступной оказалась для Сашки девушка Палкей, и уехал он домой. Отец женил сына на богатой купеческой дочке, выделил ему капитал и заставил открыть лавку в Леушах. Открыл Сашка бойкую торговлю, поставил мучные лабазы, завел работников, и как на дрожжах стало подниматься его богатство. Ездить с товаром начал, говорил по-вогульски бойко, а всегда доверия больше к тому, кто знакомо говорит. Взматерел Сашка, укрупнился, ходил в богатой бороде, но часто вспоминал маленькую Палкей, осталась она в нем розовым светом просыпающегося дня.

И Митяю Палкей не досталась, женили его на другой. Больно большой калым просил старый Петч.

Узнал Сашка, что Палкей не замужем. И голос ее услышал, и смех ее заплескался в нем, разрывая сны. Своего работника Палмея стал подбивать:

– Женись, Палмей, на девушке Палкей. Не бойся, езжай, сватайся. Два пуда белок тебе дам, когда наловишь – отдашь. Подожду…

– Нет, хозяин, – долго отказывался Палмей. – Какая женитьба, когда одет совсем худо и брюхо голодное? Работник я, какая тут жена.

– Что, тебе и женщины не снятся? – допытывался Сашка.

– Еще как снятся, – ухмыльнулся Палмей. – Совсем голую держу, без чешуи. Эх да ты жизня-я-а…

– Дам одежду, дам лошадь… потом отдашь, – уговаривал хозяин. – Езжай! Знаю, что отработаешь.

И уговорил. Привез работник Палмей жену в пустую юрту. Увидала Палкей Сашку, глаза его увидела – и поняла. Сашка пришел к ним в юрту на свадебный пир – а на пиру только работники да батраки, шаль цветную да колечко золотое подарил.

– Говори, говори, Палмей, – потребовала на другой день девушка.

И Палмей не таясь рассказал всю правду.

– Ай-е! Щох-щох! – воскликнула Палкей. – Что же ты наделал!

Детей у них не получалось. Хозяйства никакого не завели, безвольно повисли руки Палкей перед работой. Пристрастилась она к огненной воде. Выпьет вина Палкей, потеряет голову и просыпается в амбаре с Сашкой или с другим парнем. Совсем плохо. Любила ее молодежь, просила спеть и сплясать. Выходит в круг Палкей, когда немного пьяная, и запевает песню:

 
Иди вперед, иди вперед – чем ты не годная?
Хоть величиною с трубку – чем ты не пригодная?
Три пуда белок стою,
Два пуда белок стою,
Маленькая, с трубочку, Палкей,
Маленькая, с бурундучка, Палкей.
 

Сначала она легонько притопывает, гордо поднимает маленькую головку в тяжелых косах, потом приседает и, легко вспорхнув, плывет по кругу, раскинув руки. И уже другим, густым голосом ведет песню:

 
Ой вы, девушки хорошие,
Ой вы, девушки пригожие,
Откажитесь вы от женихов,
Откажитесь вы от женихов.
 

Слезы вскипают в песне, слезы вскипают на глазах Палкей, голос утончается, вот-вот порвется, осыпается, как песок с крутого берега.

 
Неровня жених навернется,
Волком злым потом извернется,
Кулаками будет сильно целовать,
Мятым корнем будет сильно обнимать.
 

Опустив голову, она медленно покачивается, с трудом передвигая ноги.

– А я хорошо живу, – тоска разрывает Палкей, но она смеется, только смех ее хриплый и резкий, совсем шершавый, как старая кожа:

 
Косу – щолву возьму – траву кошу,
Топор возьму – дрова рублю,
Домой приду – слезу попью,
Домой приду – слезой умоюсь,
Спать лягу – черенок косы подстелю,
Черенок косы подстелю да косой накроюсь.
Ах ты, маленькая, с трубочку, Палкей,
Ах ты, маленькая, с бурундучка, Палкей.
 

Замотает Палкей головой, прыгнет, как лягушка, убегает в ночь, в остервенелый собачий лай.

Знал Митяй о судьбе Палкей, и мать Кирья ударила его больно по незаживающему месту: «А ну-ка, вспомни Палкей!» Да не пошла ему та память на пользу…

Услышал Митяй около дома своего густой собачий лай, храп коней, людские голоса. Выглянул на улицу и остолбенел – перед его домом остановились кони, а из крытых саней вышел Леська.

– Куль Ноер, царь чертей! – удивился Митяй. – Раньше Леська на меня и глазом не смотрел, а теперь почему-то у моего дома коней остановил. Может, сани порушились? Нет, не выйду на улицу, – и Митяй скрылся в юрте: лучше бедному не встречаться с богатым.

Тягуче заскрипела дверь, распахнулась, и в юрту ввалился Леська на коротких кривых ногах. Женщины, увидев Леську, скрылись мгновенно за перегородкой. За каким таким делом заглянул Леська-Волк? Урака, поди, он уже закупил? Может, ему рыбьего жира надо? Может, обувь закажет шить? Зачем пришел?

– Пасе олын сим ком! – поздоровался Леська, но не услышал ответа. Женщины молчали за перегородкой, а Митяй молча стоял у стола, разглаживая в руках кусок сыромятины. – Принимай гостей, хозяин, – бодро крикнул Леська и свистнул: – Заноси! Эй, Юван!

Работник расторопно заносил в избу подарки, узлы, берестяные коробки и туески с огненной водой. Все еще не верил Юван тому, что Леська-Волк рискнет попросить в жены ясноглазую, как солнце, Саннэ. Нет, не могут боги позволить совершиться такой беде! Боги видят каждого человека насквозь и слышат его тайные, от людей запрятанные мысли. Конечно, не допустят боги беды.

– Свататься приехал! – заявил Леська. – Дочь твою, Саннэ, решил в жены взять!

– Сим Пупий! – охнула жена Митяя. – Как он так шутить вздумал?!

Митяй пригласил гостя раздеться. Несколько раз заходил он за перегородку, вызывал жену и мать, приказывал по обычаю принять гостя, накрыть на стол, но ни одна из женщин не поднялась с места – омертвели они, застыли. А Юван выкладывал на стол сладости и дорогие подарки, распечатывал туески с огненной водой.

– Тц-тьц-а-я-цэ-цок, – причмокивал Леська и как-то быстро, Митяй и не заметил как, водку ему налил. – Принимайте гостя!