Текст книги "Орлий клёкот. Книга первая"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

– Никаких либо! Вот оружие. По коням и – ко мне. В гости. И никаких, слышите, никаких возражений.

Привычной тяжестью давит на плечи портупея, малиново позванивают шпоры, лаская слух; ножны шашки гладят ногу до костяной белости отполированным боком – все родное, неотделимое от него, Богусловского, вновь на своих местах. Грудь гордо расправлена, дышится глубоко, хотя и в коридоре воздух застойностью своей мало чем отличался от камерного.

Рад Богусловский, что сняты с него вериги бесчестия, но и любопытство разбирает, как удалось следователю за столь короткое время отстоять свою точку зрения. Даже не предполагал Богусловский, что иные силы могли повлиять на ход дела. Он считал своим ангелом-спасителем следователя и ждал от него подробного рассказа о проведенных им баталиях, уже заранее предвкушая то волнение, какое вызовет рассказ; но следователя, казалось, вовсе не интересовало душевное состояние Богусловского, он рад был чему-то своему, берег ту радость, лелеял ее.

«Больше меня радуется за меня. Искренний человек», – подумал Богусловский, совершенно ошибаясь и на этот раз.

Раскрылась истина Богусловскому лишь на следующее утро в кабинете начальника войск округа.

Два краскома сидели рядом в массивных кожаных креслах, и начальник войск с мягкой иронией вопрошал:

– На весь свет обиделся, когда заперли?

– Не комаринского же мне было отплясывать?

– Верно оно верно, но… Жизнь, дорогой мой краском, не поле. На нем и то о колдобину можно споткнуться. А жизнь?! – И тут же увел от философских далей разговор, приземлил его. – Ну а следователь молодчина. Не побоялся возможности вслед за тобой отправиться в камеру. У него больше эмоций, у Мэлова – факты. Да такие факты, дорогой мой краском! Я, правда, сомневался в их натуральности, но что мог поделать? Не подчинены мне следственные органы. Не ведаю, чем бы все кончилось, не вмешайся Москва. Дело велено закрыть. К тому же и Мэлов, который заварил всю кашу, отозван в Москву. В другой округ переводят. Профессора благодари. Решающее слово сказал.

– С него бы и начать, – сделал запоздалое открытие для себя Богусловский. – Давно бы ему сообщить надлежало.

– Сообщили. Оккер сообщил. Как только узнал о начале следствия. Не вдруг, получается, и профессору поверили. – И совершенно без паузы круто повернул разговор: – Думаю разделить вас с Оккером. Боюсь, мешать начнут службе ваши почти родственные отношения…

– У вас есть претензии к организации охраны границы? К обучению пограничников? – сухо, вовсе не скрывая недоумения, спросил Богусловский. – Если есть, готов выслушать и доложить начальнику отряда. По моему разумению, работа краскомов определяется делом. И только делом.

– Что ж, мысль верная. С ней не поспоришь.

Начальник войск округа встал, давая понять, что прием окончен. Поднялся и Богусловский.

– Разрешите отбыть к месту службы?

– Отбыть разрешаю, – кивнул начальник войск, – только, возможно, денек, а то и пару пообщайтесь с отделами и службами. Вопросов, наверное, пруд пруди?

– Не без того. Только ждут меня дома. Не думаю, чтобы жена моя безмятежно спала ночами…

Начальник войск хлопнул себя по лбу ладонью и, круто развернувшись, поднял телефонную трубку.

– Жаркент. Квартиру начальника штаба. Быстро! – хотя знал, что линия ему всегда дается первоочередно, без задержки, для чего обрубается разговор любых окружных начальников.

Трубку передал Богусловскому.

Долго, очень долго с раздражающей беспечностью зуммерила трубка. Ей что до буйной нетерпеливости человеческой. У нее души нет.

– Алло, – наконец прорвалось сквозь треск и шипение. – Слушаю вас.

Беспросветно-горестный голос. Словно разверзлась уже перед Анной могила и нет, кроме нее, ничего впереди. Ни одного лучика надежды.

– Здравствуй, Анна. Все у меня в порядке. Дома я буду через два дня.

Молчит трубка. Потрескивает только.

– Анна! Анна?!

– Все в порядке, Миша. Жду.

Как он казнил себя, что послушался следователя и не поехал сразу после освобождения из тюрьмы к дежурному, не позвонил Анне.

«Она же не знает, что вас арестовывали. И потом, до разговора с начальником войск не рекомендую. Настоятельно не рекомендую».

Он не решился ослушаться следователя, так много сделавшего ему доброго. Верно, возможно, поступил, но Анне-то каково было в неведении провести еще одну ночь. Вчера не очень об этом серьезно думалось, радость захлестнула, чувство вновь обретенной свободы оттеснило все на второй план. А сегодня…

– Ты извини, что не звонил. Объясню дома.

– Хорошо.

Нет, не хватило его на два дня, какие отпустил ему начальник войск округа. Все, что ему необходимо было сделать, он делал с лихорадочной поспешностью, да и понимание полное встречал во всех кабинетах: ему шли навстречу по всем вопросам. Поначалу это немного удивляло Богусловского, но потом, поразмыслив, он верно оценил ситуацию (даже вовсе не причастные к случившемуся злу чувствовали себя виновными и старались откупиться содеянным добром) и стал ею успешно пользоваться. И получилось так, что до конца рабочего дня еще оставалось время, а он уже мог без зазрения совести отправляться домой.

Так он и поступил. Доложил дежурному о своем намерении и направился к выходу, чтобы на крыльце ждать коновода, и тут столкнулся с тем самым кадровиком, который с возмутившей Богусловского поспешностью торопил, как заклятого врага, с отправкой в тюрьму.

Совсем иной человек на пути. Сама доброта. Само сочувствие. А лицо – как пасхальное яичко, будто его самого только что выпустили из одиночной камеры. Протягивает руку, спеша поздравить с благополучным исходом неприятного дела.

– Руки я вам, товарищ краском, не подам, – приняв стойку «смирно», с металлом в голосе ответил Богусловский. – И слово «товарищ» понимайте как дань принятой в Красной Армии форме обращения. Честь имею.

И пошел прямо, словно никого не было в коридоре, и, не отшатнись кадровик прытко, прошагал бы Богусловский сквозь него, как через пустоту. Совершенно не думал в тот момент Богусловский, что обретает неумолимого врага и что много усилий тот предпримет, чтобы не пустить вверх по служебной лестнице способного и умелого краскома. До тех самых пор, пока не переведут его в другой округ.

Вот так часто и получается: за свое бесчестие, за свою трусость, за свою ошибку человек мстит другому. Одуматься бы, на себя поглядеть бы со стороны, переосмыслить себя, так нет, упрямей козла упрямого.

В этом, именно в этом и малое, и великое зло людское.

Только не до этого умозаключения сейчас Богусловскому, он полон благородного презрения к хамелеону и торопится покинуть эти каменные стены, где не только уютно устроился хамелеон, но и процветает, решает судьбы краскомов.

С каким удовольствием взял он поводья из рук вскорости подскакавшего к управлению коновода, потрепал гриву своего любимого коня, и тот ткнулся преданно в плечо и тихо заржал, переполненный радостью встречи с хозяином.

– Тосковал он. Вроде знал все, – пояснил коновод. – Лошадь вроде бы, какое понятие имеет, а смотри ты – чувствует.

– Теперь все позади, – прижавшись щекой к щеке верного коня, вздохнул Богусловский. – Теперь снова вместе.

Ловко вспрыгнул в седло и подобрал поводья, успокаивая одновременно:

– Не горячись. Путь изряден.

И поглаживал по шелковистой шее, выгнутой колесом.

Путь и в самом деле не близок. С ночевкой. К тому же Богусловский намерился заехать в тот самый поселок под горами, где дарили ему халат. Это удлиняло путь еще на десяток километров, но ему очень хотелось спросить председателя сельсовета, откуда появились халаты для участников экспедиции и отчего, когда о подарках объявили, многих на трибуне это озадачило. Да, Богусловский все тогда заметил. Все. И уж не раз костил себя всячески за тот необузданный восторг, что затмил реальность.

Откуда было знать ему, что те, дарившие, не расседлали коней, а кони их стояли сразу же за первым домом, что задание они имели точное: попытается Богусловский прощупать закладку в полах – в упор его. А пока поймут митингующие, что произошло, кони понесут подосланных Мэловым людей в ущелье, где взять их будет не так-то легко.

Восторженность ребячья спасла, выходит, жизнь Михаилу. Да и не только, видимо, ему одному.

Разве знает человек, что ждет его впереди и какой из поступков более разумен? Слишком было бы легко жить тогда. И, наверное, неинтересно.

Вел свой небольшой отряд Богусловский переменным аллюром, какой положен в долгом пути, а мысли его диссонировали с размеренностью движения, они никак не хотели мириться с тем, что произошло с ним, никак не могли оправдать случившегося. Забывался Михаил Богусловский только на привалах. Не мог он не поддаться настроению бойцов, которые не скрывали вовсе радости, что возвращаются домой со своим командиром, что не пришлось им оставить его в злых руках в Алма-Ате. Они выказывали, причем совершенно откровенно, знаки внимания, угадывали любое его желание, и выходило, будто не командир он, а отданный на попечение ребенок неумелым, но старательным нянькам.

Но стоило ему сесть на коня, как устремленность его мыслей вновь обретала прежнюю направленность. А чем ближе подъезжали пограничники к селению, где положен был первый шаг злодейского марафона, тем больше он думал о предстоящем в сельсовете разговоре. Он даже лелеял надежду, что ухватится за ниточку, которая позволит распутать сплетенную вокруг него паутину зла.

Увы, разговора с председателем не получилось. Да, он встретил приветливо; он даже предлагал провести митинг, чтобы знали люди, как многолик и коварен враг; но он становился совершенно беспонятливым, когда Богусловский пытался выяснить, откуда появились на трибуне люди с халатами и кто они.

– Молва говорит разное.

– Но вам-то известен был порядок прохождения митинга?

– Очень известный.

– Халаты намечалось нам дарить?

– Зачем намечалось? Не намечалось.

– Отчего же не воспротивились устроители митинга?

– Дарить разве плохо?

– Но вы же не знали тех людей? Или знали?

– Не знали. Говорят, чужие они, не наши…

Вот так. Молва… Говорят… А сам он, проживший в этих местах всю жизнь, разве не знает, свои они либо чужие. Выходит, великая правда в том: свой глаз лучше родного брата, а своя рубашка к телу ближе.

Конец первой книги

ПОЯСНЕНИЯ
к словам из текста романа

Али – двоюродный брат мусульманского пророка Мухаммеда. Восстал против халифа Османа в 656 году, но после захвата власти был зарублен противниками при выходе из мечети Куфе (Ирак). Ему поклоняются шииты.

Аят (араб.) – часть главы корана.

Баурсаки (казах.) – печеное на бараньем сале тесто. Может долго храниться.

Буза (казах.) – легкий хмельной напиток из проса.

Дастархан (казах.) – скатерть, накрываемая на праздничный стол.

Дервиш (перс.) – мусульманский нищенствующий монах.

Дервиш-суфия – мусульманский нищенствующий монах, отличающийся особым аскетизмом и религиозным фанатизмом.

Джуда (узб.) – дерево, плоды которого напоминают фисташки.

Елтыш (забайкальск. говор) – чурбан, толстая чурка.

Закят (араб.) – обязательный налог, взимаемый с мусульманина служителями культа натурой.

Имам-хатыб (араб.) – высшее духовное лицо в соборной мечети.

Камча (казах.) – нагайка, плеть.

Кеса (казах.) – большая пиала для кумыса.

Курбан-байрам (тюрк.) – большой праздник у мусульман. В этот день они приносят в жертву баранов.

Курт (казах.) – сушеный творог.

Кяфир (араб.) – все, кто не исповедует ислам.

Мазар (узб.) – святое место у мусульман, как правило – могилы святых.

Мандрык (забайкальск. говор) – пешеходная труднопроходимая тропа в глухой тайге.

Мата (узб.) – домотканная одежда из хлопка.

Мимбар (араб.) – кафедра для проповеди в мечети.

Музакир (араб.) – проповедник-доброволец.

Муфтий (араб.) – высшее духовное лицо в суннитской ветви ислама.

Муэдзин (араб.) – служитель мечети, призывающий верующих мусульман на молитву.

Облеток (забайкальск. говор) – начинающий летать птенец.

Отура (забайкальск. говор) – след кабана.

Позалук (забайкальск. говор) – тайник.

Пежух (забайкальск. говор) – изголодавшийся волк.

Рамадан (араб.) – девятый месяц по лунному календарю. Распространен преимущественно в странах ислама.

Садака (араб.) – добровольное даяние в пользу мечети или духовного лица.

Сандал (узб.) – низкий стол с углублением под ним. В холодное время в углубление кладут горячие угли и накрывают стол одеялом, под которое подсовываются ноги.

Сурпа (казах.) – наваристый мясной бульон.

Тахарат (араб.) – ритуал омовения, предшествующий молитве.

Тора – древний город на Ближнем Востоке.

Узун-кулак (казах.) – быстрая передача новостей в степи от юрты к юрте.

Улема (араб.) – богослов.

Факир (араб.) – авторитетный богослов-юрист.

Фатиха (араб.) – религиозный обряд у мусульман, при котором вымаливается благословение перед началом какой-либо работы.

Xаджия (араб.) – мусульманин, совершивший паломничество в Мекку и Медину.

Чапан (казах.) – род верхней одежды из овечьей шерсти.

Шала (узб.) – шелуха, остающаяся после обработки рисовых зерен.

Хауз (узб.) – небольшой водоем, который служит для омовения и хозяйственных нужд.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.