Текст книги "Орлий клёкот. Книга первая"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Если он угощал чаем правоверного за то, что тот щедр в закяте[11]11
  Закят (араб.) – обязательный налог, взимаемый с мусульманина служителями культа натурой.


[Закрыть] и с благоговением, по велению сердца вносил садака[12]12
  Садака (араб.) – добровольное даяние в пользу мечети или духовного лица.


[Закрыть] в пользу мечети, то во многих кишлаках после этого с восхищением пересказывали все, о чем говорил мулла, а сам обласканный сиял лицом так, будто его одарили несметным богатством, будто путь в рай по острому мосту-лезвию ему уже доступен и не станет он мучиться в аду до судного дня.

Тот же, кого стыдил мулла за скаредность, за задержку с выплатой закята, назидательно читал ему из корана: «Никогда не достигнете вы благочестия, пока не будете расходовать то, что любите!» – походил на побитого палками осла, а правоверные избегали встреч с нарушителем шариата, пока тот не исполнял доброго совета муллы.

Мулла Абдул-Рашид точно знал, когда и какой девочке пора надевать паранджу, а в какой семье, где растет мальчик, запоздали с суннатом. Если же дехканин оправдывался тем, что нет денег, чтобы справить паранджу или купить барана и риса для плова по случаю обрезания, мулла сам одалживал деньги под малый процент, и никто никогда не отказывался от этого благодеяния.

Ни разу за многие годы не менял он время вечерней беседы или не провел ее вовсе. Ничто не мешало ему. Вот и сегодня он, казалось, совсем не обратил внимания на въехавший на площадь большой отряд казаков, хотя поднятая копытами коней пыль густым облаком заплыла на террасу, и продолжал свою обычную вечернюю беседу с верующими.

Началась, верно, она необычно. Не он пригласил к себе, а они пришли сами с заявлением, что комбед решил выделить наделы безземельным дехканам, отрезав от его, муллы, угодьев. Это уже было вовсе невероятно. Мулла вознегодовал. И вот теперь пятеро крепких мужчин средних лет в изрядно поношенных шинелях сидели на незастеленном коврами краешке террасы и с угрюмым безразличием слушали муллу, который, грозно вздернув перст указующий туда, к трону аллаха, пророчествовал: «Коран гласит: будь покорен воле единственного. Твое только то, что милосердный дал тебе. И это – вечно! Священно то, чем владеет человек. Это – от аллаха всемилостивого и всемогущего…»

Мулла вдохнул чайный парок из пиалы, вдохнул еще раз, явно подыскивая соответствующий моменту аят для полного устрашения нарушителей вековых устоев, но увидел, что к дому подошел уже совсем близко поручик-пограничник, и махнул покровительственно дехканам:

– Идите с миром. И пусть аллах вразумит вас.

Слегка приподнявшись с подушек, но не вынимая ног из-под одеяла, под которым приятно теплились в жаровне угли, мулла приложил руки к сердцу и пригласил по-русски, лишь с едва заметным акцентом:

– Мой дом – твой дом, почтенный гость. Дастархан ждет тебя.

– Спасибо, – склонив голову, поблагодарил Левонтьев. – Но я бы хотел просить вашего, хаджия[13]13
  Xаджия (араб.) – мусульманин, совершивший паломничество в Мекку и Медину.


[Закрыть], позволения оставить в кишлаке на ночлег весь отряд?

Левонтьев знал, что не ходил в Мекку и Медину мулла Абдул-Рашид, но считал, что столь почетное звание не обидит старого служителя культа. Лесть сработала безотказно и на сей раз. Мулла с достоинством святого молитвенно сложил руки, как бы охватывая ладонями бороду и разглаживая ее, но на самом деле едва прикасаясь к ней, опустил ладони к груди и, задержав их у сердца, изрек:

– Каждый правоверный с радостью поделится лепешкой с усталыми путниками…

Он хлопнул в ладоши и что-то непонятное буркнул высунувшемуся на террасу безбородому толстячку. Тот ответил почтительно: «Будет исполнено» – и исчез, бесшумно прикрыв за собой дверь. А мулла вновь пригласил Левонтьева:

– Сандал и дастархан ждут тебя, почтенный страж границы…

– Мы идем по домам, – снимая сапоги, пояснил Левонтьев. – Идем, чтобы защищать свою землю. Мы не намерены служить большевикам-нехристям.

– Да будет благословен ваш путь, – вновь погладил молитвенно бороду мулла, взбил подушки рядом с собой и, когда Левонтьев подсунул ноги под одеяло, подал ему пиалу с чаем, сообщив грустно: – У нас тоже появились алчные.

– Те, которые только что ушли?

– Да. Царь Николай просил нас, правоверных, помочь ему бить германцев. Никто не хотел идти добровольно. Но аллах всемогущ… Теперь оставшиеся в живых аскеры возвращаются. Они требуют землю. Те пятеро – особенные ретивцы. Они себя зовут комбедовцами. Они уже отмеряли участки на моей земле… Пришел, думаю, демон Даджжаль! Разорит страны и станет царствовать этот трусливый шакал, вонючий, как гиена, злой, как гюрза. И забудут подвластные многоликому о судном дне. Но он будет! Придет Иса, и страшной будет борьба, а еще страшней ответ заблудших. О! Страшным будет тот великий день!

– А есть ли смысл ждать тот день? Суд праведный можно вершить и нынче. Великий и справедливый суд! Логика такова: не останови сегодня, завтра и впрямь останется только ждать второго пришествия.

Мулла враз уловил мысль поручика, он сам уже не раз и не два думал над тем, как остепенить ретивцев, но пролить кровь единоверцев не решался, а проповеди с мимбара отлетали от них, как шала[14]14
  Шала (узб.) – шелуха, остающаяся после обработки рисовых зерен.


[Закрыть] от риса.

«Прав русский поручик. Сегодня они захватили часть моей земли, завтра потребуют право на воду, а потом откажутся платить мне долги!»

Но тоскливо сжалось сердце. Не халву к вечернему чаю предлагает поручик. Ведь, когда бьешь осла палкой, не забывай о его копытах…

– Долгий разговор ждет нас, почтенный поручик, а муэдзин[15]15
  Муэдзин (араб.) – служитель мечети, призывающий верующих мусульман на молитву.


[Закрыть] уже поднимается на минарет, дабы призвать правоверных к вечерней молитве, я же не совершил омовения. А если придет желание испросить благословения аллаха? Фатиха[16]16
  Фатиха (араб.) – религиозный обряд у мусульман, при котором вымаливается благословение перед началом какой-либо работы.


[Закрыть] без омовения не будет принята всемилостивым.

«Что ж, посоветуйся с аллахом, набожный мулла. И мне полезно осмыслить, как не выпустить тебя из рук!»

Мулла вернулся, когда Левонтьев допивал уже третью пиалу чаю, прикусывая халвой и нетерпеливо предвкушая сытный ужин. Он уже наметил себе, что разговор серьезный начнет после трапезы, как и принято здесь, на этом неспешном Востоке, но когда увидел муллу, на лице которого, хотя тот и пытался казаться невозмутимым, по-восточному величественным, отражалось душевное сомнение, решил не откладывать.

– Благословил ли аллах на дело праведное?

– Человек создан слабым. Он по своей воле может творить только зло. Добро же он творит лишь по велению единого и всемогущего…

– За воровство рубят руку, – понимая нерешительность муллы, начал наседать Левонтьев. – Так велит аллах. И это добро. Али был зарублен у стен Куфе[17]17
  Али – двоюродный брат мусульманского пророка Мухаммеда. Восстал против халифа Османа в 656 году, но после захвата власти был зарублен противниками при выходе из мечети Куфе (Ирак). Ему поклоняются шииты.


[Закрыть]. И вы не считаете это злом, ибо Али присвоил то, что не было ему дано аллахом. А что стало с теми, кто проповедовал равенство для всех?! Мыслителя Абу-Марвани распяли на воротах Дамаска! Словно барана, освежевали великого поэта Насими! Я могу назвать тысячи имен…

– Ты говоришь так потому, что ты не мусульманин. Единый наш, всемилостивый завещает: «Зови к пути господа с мудростью и хорошим увещеванием…» Мудро ли проливать кровь за то, что еще не совершено. Они еще не кетменили землю. Я увещевал их сегодня. Я просил аллаха в молитве вернуть их на путь благочестия и послушания.

– Вас не зря называют улема[18]18
  Улема (араб.) – богослов.


[Закрыть]. Не может не знать богослов, столь почтенный, как близки Соломон и Сулейман, Давид и Дауд, Илья и Ильяс, Исаак и Исхак. Мне ли напоминать коран от строчки до строчки о словах Исы: «О сыны Исраила! Я посланник аллаха к вам, подтверждающий истинность того, что ниспослано до меня в Торе[19]19
  Тора – древний город на Ближнем Востоке.


[Закрыть], и благовествующий о посланнике, который придет после меня, имя которому Ахмад». Я не гарантирую пословную точность, но суть воспроизведена точно. Мы, почтенный улема, молимся одному богу.

– Да покарает тебя всемогущий, когда ты покинешь мой дом! – с напускным возмущением воскликнул мулла Абдул-Рашид.

– Мы одни! – оборвал его Левонтьев. – Нет ни ваших, почтенный хаджия, фанатиков-мусульман, которые не знают ни корана, ни шариата и свято верят тому, что говорят им муллы; нет и моих казаков, которые тоже не знают ни Ветхого, ни Нового завета, но не верят ни попам, ни отцам-командирам – нам нет нужды лицемерить друг перед другом, особенно сейчас, когда рушится мир! Нам ли враждовать, когда новая религия, да-да, именно религия, страшная своей привлекательностью, ибо сулит рай на земле, – когда новая религия выметает и христиан и мусульман одной метлой?! И в борьбе с ней проповедь – пустая трата времени, милейший служитель культа. Я не священник-краснослов, я – солдат. Я говорю обидно, но говорю откровенно. Есть два выхода: ждать второго пришествия Иисуса, или, как вы его зовете, Исы; ждать, когда наведет он на земле порядок, либо вот сейчас, подняв секущий меч, самим не допустить беспорядка. Я не за увещевание и ожидание. Я – за меч! За секущий меч!

Левонтьев немного помолчал, успокаивая себя, затем добавил:

– И главное, сегодня в кишлаке мои казаки. Никто не помешает верующим свершить суд праведный над отступниками. А завтра будет поздно. Они отберут землю, отберут дом, отберут жен, пустят по миру.

– Шариат не дает ответа…

– Но есть право собственной совести, – бросил спасательный круг Левонтьев.

– Велик аллах. Воистину намерения мои самые благородные, я безгрешен перед богом, совесть моя перед ним чиста.

Мулла хлопнул в ладоши, дверь на террасу мгновенно отворилась, и показался вначале большой серебряный поднос с кусками горячей отварной баранины, за ним – вытянутые руки, а уж потом только и их хозяин, безбородый толстячок, главный евнух маленького гарема муллы. За евнухом выпорхнул улыбчивый мальчонка, розовощекий, с насурмленными бровями, в руках которого был длинноносый, похожий на цаплю медный кувшин и медный тазик, а через плечо перекинуто полотенце.

Мулла привычно подтянул повыше рукава халата, сложил лодочкой ладошки над тазиком, который услужливо подставлял мальчонка, и принялся мыть руки в струйке теплой воды – делал он все это будто машинально, не выказывая никакого удовольствия ни от самого процесса мытья рук, ни от предвкушения сытной вечерней трапезы. Его все мучили сомнения.

Помыл руки и Левонтьев. Мальчонка, взяв у него полотенце, скользнул в дверь, а безбородый принес большие пиалы с горячей сурпой[20]20
  Сурпа (казах.) – наваристый мясной бульон.


[Закрыть], очень жирной и красной от обилия перца. Мулла отхлебнул глоток сурпы и, словно обретя решимость, заговорил с безбородым на арабском. Безбородый слушал внимательно, но лицо его оставалось непроницаемым. И вдруг евнух воскликнул по-бабьи жалостно:

– О, аллах!

Мулла, вскинув перст в потолок, повысил голос, и в нем зазвучали ноты властно-приказные. Куда только делась его нерешительная задумчивость! Перед толстяком сидел надменный хозяин, привыкший повелевать и не терпящий возражений. Левонтьев торжествовал победу, хотя и не понимал, о чем говорит мулла, но был уже твердо уверен: казнь комбедовцев состоится.

Но даже Левонтьев, жаждавший казни, добивавшийся ее, не мог представить, сколь жестока она окажется.

Они еще не закончили ужинать, а на площади стала собираться толпа. Она молчала, и в этой молчаливости виделась ее фанатическая злоба. Левонтьеву стало как-то зябко, хотя и чай был горяч, и угли сандала грели хорошо.

Она была совершенно разная – эта толпа. Круглые, как откормленные курдючные бараны, облаченные в шелковые халаты богачи, изможденные, испитые, в ветхих халатах дехкане, крупные, сытые дервиши[21]21
  Дервиш (перс.) – мусульманский нищенствующий монах.


[Закрыть] в чапанах[22]22
  Чапан (казах.) – род верхней одежды из овечьей шерсти.


[Закрыть] из овечьей шерсти, нарочито грязных и помятых, но добротной работы. И в центре этой толпы, словно властвуя над ней, притягивая ее к себе невидимыми нитями, стоял, как изваяние, как истукан, высокий тощий дервиш. Войлочный чапан его был поистине грязен и ветх, а из такой же грязной чалмы торчали сосульки волос, белесых и от пыли, и от множества гнид. Дервиш отрешенно смотрел поверх мечети куда-то вдаль, но это не мешало ему все видеть и все чувствовать.

Левонтьев сразу приметил этого оборванца и с тайной завистью к его умению молча властвовать над толпой наблюдал за ним, ожидая, что дальше предпримет дервиш-суфия[23]23
  Дервиш-суфия – мусульманский нищенствующий монах, отличающийся особым аскетизмом и религиозным фанатизмом.


[Закрыть]. А в том, что именно он станет главным распорядителем дальнейших событий, Левонтьев не сомневался.

И не ошибся. Когда на площади собрались все, кто, видимо, по мнению дервиша, должен был откликнуться на зов муллы, дервиш, молитвенно сложив руки, взвыл:

– Да благословит нас великий и всемилостивый аллах! – И провел ладонями по тощей гнидистой бороденке.

– Пусть будет так! – гулко выдохнула толпа. – Благослови нас, милосердный и милостивый!

Дервиш повременил, ожидая, пока слова правоверных достигнут трона аллаха, а уж вслед за этим не загремит ли гром, не заворчат ли камнепадами горы… Нет, тиха сумеречная природа, с благосклонностью, значит, воспринял просьбу правоверных всевышний. Можно, значит, приступать к богоугодному делу. Дервиш заговорил трескуче-сухо, словно отламывал от дерева отжившие свой век ветки, а толпа повиновалась мгновенно. Вот кинулись за кетменями те, кого назвал дервиш, вот затрусили запрягать арбы получившие приказ везти камни, остальные же плотной спешной кучей устремились за дервишем, худоногим аистом пошагавшим с площади к окраинным приземистым мазанкам.

Мулла с полным безразличием относился к тому, что происходит на площади. Аппетитно чавкал он и даже, как казалось Левонтьеву, мурлыкал, оглядывая очередной кусок баранины. И такая во всем была благодатная сосредоточенность, будто ничего, кроме баранины, не существовало вокруг: ни террасы, ни гостя, ни площади со злобной толпой – мулла глотал кусок за куском до икоты. Переждал чуточку, надеясь, видимо, что икота пройдет, но не дождался и хлопнул в ладоши. Но пока насурмленный мальчонка подносил кувшин и тазик, мулла успел взять еще один внушительный кусок и, давясь икотой, проглотить его.

Левонтьев же давно насытился и наблюдал то за муллой, то за площадью. Она опустела всего на несколько минут. Первыми вернулись кетменщики и, очертив носками драных галош границы довольно длинной траншеи, принялись копать.

– Для чего это? – спросил муллу Левонтьев, но тот, омыв руки, молитвенно сложил их и торжественно, нараспев провозгласил хвалу аллаху за изобильный дастархан, а затем потребовал чаю.

– Для чего эта траншея? – вновь спросил Левонтьев, но мулла, буркнув: «Воля аллаха ведома лишь исполнителям ее» – услужливо подал ему пиалу с глотком терпкого чая на донышке.

Смеркалось быстро. Уже растворились в сумеречной дымке дальние дома, уже теряли четкость минареты мечети, а на площади лишь кетменщики азартно махали кетменями, все глубже и глубже врубаясь в сухую землю.

Не зря ли они роют?..

Призрачно вращая огромными колесами, выкатила на площадь арба. Остановилась в десятке метров от траншеи. Возница, не слезая с седла, освободил оглобли. Они колодезными журавлями вскинулись вверх, камень ссыпался, и возница-аравакаш, подтянув оглобли и закрепив их, хлестнул лошадь камчой.

Вторая арба, на смену первой, въехала на площадь. Второй холмик камней вырос рядом с траншеей, а на площади все еще никого.

Не бесполезно ли привезены камни?..

Но вот вздохнул облегченно Левонтьев. Темная толпа, зловеще-молчаливая, вползла на площадь, и Левонтьев рассмотрел, удивившись немало увиденному: пятеро крепких дехкан в серых шинелишках шагают спокойно в центре довольно просторного круга, образованного толпой. Никаких следов насилия. Все чинно и спокойно.

«Обманом взяли? Какие аргументы?» – пытался понять Левонтьев, но вскоре догадался: дервиш, торжественно вышагивающий впереди толпы, вел ее прямо к террасе муллы. Якобы для беседы с ним. А разве нужны верившим в свою правоту дехканам нотации муллы и его устрашения карой божьей? Они знают, что ответить этому пауку-кровососу, который оплел все окрестные кишлаки мягкой, но крепче волосяного аркана паутиной. И многие из вот этих, кто пока ослеплен белой чалмой и оглушен речами, обретут разум.

Спокойно и уверенно шли комбедовцы, окруженные молчаливой толпой таких же обездоленных, не имевших ни своей земли, ни порядочного дома, – шли в полной надежде, что после сегодняшнего вечера они обретут себе новых сторонников…

Дервиш остановился, толпа надвинулась на него, замерла ожидающе, и он, вскинув сжатые кулаки, провопил душераздирающе:

– Смерть отступникам! Смерть им! Смерть!

Взвыв, толпа сдавила кольцо, и не успели опомниться комбедовцы, как уже были крепко связаны по рукам и ногам поясными платками-бельвоками. Такими же грязными платками позатыкали и рты обреченным.

Их не били. Их понесли к траншее и положили рядом с камнями: еще не до нужной глубины была вырыта траншея.

И вдруг в эту сумрачную тишь ворвался грозный рык. На площадь вбегали, размахивая серпами, дехкане. Всего десяток таких же, как и вся толпа, оборванных и жилистых, но они так воинственно и неудержимо неслись к толпе, что та, как по команде, попятилась.

Мулла, беспечно пивший чай и убеждавший Левонтьева неторопко и веско, что бог един – аллах, и пророк един – Мухаммед, все же остальное – блуд, мгновенно оборвал певучую речь и хлопнул в ладоши, а лишь только евнух высунулся из двери, крикнул ему:

– Ружья дервишам. Быстро!

Левонтьев тоже выдернул ноги из-под одеяла и принялся торопливо натягивать сапоги, но в это время на площадь вырысил казачий разъезд во главе с «бородачом» и придержал поводья перед несущимися на толпу дехканами. Сорваны с плеч карабины, клацнули затворы, кони начали теснить к домам дехкан. Теперь Левонтьеву на площади делать было нечего, он скинул сапоги и вновь блаженно вытянул ноги под теплым одеялом над жаровней с углями.

Все больше и больше казаков на площади. Стоят кучками чуть поодаль от толпы, курят, помалкивают, как и сама толпа. Жуткая тишина висит над темнеющей площадью, над террасой, где сидят, теперь тоже молча, мулла с Левонтьевым, тишина над утонувшим в вечернем полумраке кишлаком.

– Довольно! – распорядился высокий дервиш, и толпа даже вздрогнула от этого звучного неожиданного слова. Вздрогнула и как будто сжалась пружинно. Когда же кетменщики, коим было дано распоряжение, повылазили из ямы, дервиш приказал уже толпе: – Неси!

Связанных комбедовцев поставили в траншею и принялись ее засыпать, кто кетменями, кто руками и ногами, и вскоре на месте траншеи торчали лишь плечи и головы обреченных. Толпа отступила, вмиг разобрала камни и замерла в ожидании благословения аллаха на казнь праведную.

Процокал разъезд «бородача» и скрылся в темени. Вновь стало так тихо, что явственно Левонтьев услышал молитву, которую дервиш захлебисто шептал в ладони.

Вся площадь – словно горы перед селем. Копится злоба, готова выплеснуться мутным громовым потоком, но ждет своего мига…

Вот дервиш наконец взметнул руки и распевно взмолился:

– Благослови, всевышний, всемогущий и всемилостивейший! – Затем сделал паузу и взвыл: – Омин!

И прозвучало это долгожданным «Пли!», вырвался залп воя, просвистел залп камней, и, перекрывая вой толпы, прокричал душераздирающе один из закопанных:

– Опомнитесь, братья! – И враз захлебнулся. Напрасно, бедняга, выталкивал кляп изо рта, чтобы воззвать к разуму, ничто уже не могло остановить озверевшую толпу.

Камни дробили черепа, толпа выла в экстазе, но Левонтьев все же услышал еще один крик, который донесся от дальних домов, откуда привели на казнь комбедовцев. Крик тот так же захлебнулся, как и здесь, на площади.

«Доброе начало! – со злой радостью подумал Левонтьев. – Доброе. Вот ты, «бородач», у меня где! – Левонтьев даже сжал ладонь в кулак. – Вот где!»

А толпа уже начала расходиться. Она сделала свое дело: на месте торчавших из земли голов остались кровавые пятна; и теперь кетменщики присыпали их землей, а дервиш пел елейно хвалу аллаху…

На рассвете отряд, вновь с огромными предосторожностями, выехал из кишлака, и, как только миновали последние домики, Левонтьев подозвал к себе «бородача».

– Звать тебя как, служивый?

– Богданова куреня, Газимурова завода. Елтышами[24]24
  Елтыш (забайкальск. говор) – чурбан, толстая чурка.


[Закрыть] прозывали. Толсты мы, топить нами не с руки, а расколоть – сила да сноровка требуется. Не находилось еще таких.

– Не по кличке же призван?

– Ведомо. Гозякиным записан. Афонькой.

– Афанасий, значит, Гозякин. Вот и ладно. А что ты не в Бессарабии? Ваши полки там.

– Не подфартило.

– Фарт – слово праздное. Тебе и сейчас может не подфартить, если не выбросишь из головы елтыш. Ты вчера сам свой чурбан разрубил. Мне остается поленья в печь бросить.

– Не шуткуй, вашебродь. Огонь, паря, ожечь может.

– Ну вот что, Афанасий Гозякин, либо мы говорим одним языком, делаем одно дело, либо ты продолжаешь крыситься, но, предупреждаю, возможность такую ты будешь иметь только до первого большого привала. Я шутить не намерен. Анархии не потерплю! Заруби это себе на носу! Поведаешь казакам, как разъезд твой жен да дочек казненных попридушил, натешившись вволю! Как только руки у вас поднялись?!

– Не лелейные у нас руки, правда то, ваше благородие. А насчет языка, то я так положу: вы молвите, я вослед за вами.

«Трус ты, однако», – с неприязнью подумал Андрей Левонтьев. Он не предполагал так скоро совладать с чрезмерно уважающим себя забайкальцем, готовился к более долгой словесной дуэли, даже считал, что сломается казак лишь на привале, когда он, Левонтьев, потребует от «круга» сурового наказания за самовольство. «Круг» клялся и сдержит слово. Пока, во всяком случае. Левонтьев даже считал, что забайкалец не повинится и на «кругу». Тогда господь ему судья. К серьезной борьбе готовился Левонтьев, а ее не оказалось.

«Возможно, это даже и лучше. Трусливый покорней узде, трензелям послушней».

– Казакам, с которыми баловал, передай, что простил, дескать, поручик не лелейные руки ваши, а заодно и головы. В следующем кишлаке, если мулла окажется там несговорчивым, погуляешь сам. Подбери надежных. Тех, кто не дрогнет. – Помолчал немного и выдохнул злобно: – Душить большевиков будем! И – в клинки брать! Только повремени откровенничать со всеми. Поиграй, – успокоенно закончил Левонтьев.

– Сподручно, – согласился довольный Гозякин и, придержав коня, дождался строя.

В следующем кишлаке, к которому подъехали к обеду и где Левонтьев объявил привал, тоже мученически полилась кровь. И в третьем тоже. И в четвертом. Понеслась молва страшная впереди отряда от кишлака к кишлаку (а они попадались все чаще и чаще: начиналась богатейшая в Средней Азии долина – Ферганская), и бежали из них почти все. Зато муллы и богатеи встречали казаков заранее приготовленным пловом. Услужливо они сообщали Левонтьеву место, где укрывались потерявшие покорность дехкане, осмелившиеся требовать не только землю, но и воду, и туда скакал «дозор» Гозякина, который с каждым разом становился все более внушительным. И то подумать, кому из казаков не любо взмахнуть разок-другой шашкой, тем более что начальство того желает, кому помешает золото да серебро, сорванное с женщин, либо взятое в домах порубанных; кому из казаков, засидевшихся в крепости, без надобности женщина, а тут бери и тешься вволю. Вот и грудились вокруг Афанасия все новые и новые казаки… Вскоре лишь очень немногие оставались обойденными доверием Гозякина, доверием Левонтьева.

Поручик ликовал. Свершилось задуманное. Казаки в его руках. Десяток чистоплюев не в счет. Их можно убрать поодиночке.

И началось. То из ночного дозора выбьют выстрелом с крыши казака либо офицера, то двоих-троих порежут ножами в доме, где казаки остановились на ночлег, – лилась в ответ кровь невинных дехкан, обвиняемых в злонамеренных убийствах (особенно усердствовал сам Афанасий), усиливались караулы и патрули во время дневок и ночевок, но отряд хоронил почти после каждой ночи двух-трех казаков, пока не схоронил всех, кого наметили Левонтьев и Гозякин. И что особенно важно, ни одного офицера, кроме Левонтьева, в отряде не осталось. И когда отряд подъезжал к первому большому городу в начавшейся Ферганской долине, он уже был накрепко связан и безоговорочно послушен.

– Гозякина ко мне! – бросил через плечо Левонтьев, и команда покатилась от звена к звену. Вот уже рысит «бородач» в голову строя.

– Слушаю, господин поручик.

– Вот что, Афанасий. Если кто из казаков без моего повеления шагнет куда, сам лично расстреляю. – И пояснил удивленному Гозякину: – Похитрим. Остановка на три-четыре дня нужна. Не сделаем этого – обезножеют кони. А город этот – святой город. К нему и подход особый нужен. Клинками его не запугаешь. От него волны пойдут и нас могут дорогой захлестнуть. Все ясно?

– Ясней уж куда.

Левонтьев несколько раз бывал уже здесь. В первый свой приезд удивился неразумной, как он определил, застройке. Дома, упрятанные за высокими, словно крепостные стены, дувалами, лавки, чайханы, мечети, базарчики вблизи от них на свободных пыльных пятачках и пестрый от изобилия снеди, арб, ишаков, торговцев и покупателей главный городской базар – все это словно прилепилось к высокой горе, окружало ее тесным пыльным кольцом, а широкая бурливая речка несла прохладу гор в стороне, купая лишь в своей благодати буйный тальник. Только небольшой арык ответвляла она от себя, который тянулся к горе, огибал ее, словно ограждая от наседавших домов, и вновь возвращался в реку. Но недоумение его рассеялось в первый же вечер, который провел он в гостях у владельца хлопкоочистительных заводов. За партией в покер и услышал он этот рассказ, который хорошо ему запомнился.

«– Как вы нашли наш город?» – спросил Левонтьева хозяин дома.

«– Много пыли, много людей. Мне показалось, что живется у вас стеснительней даже Петербурга», – ответил Левонтьев, понимая, что тем самым, возможно, обижает хозяина. Но в те годы он еще не в полной мере понимал ценность дипломатической лести.

«– Людно у нас – это бесспорно. А когда курбан-байрам[25]25
  Курбан-байрам (тюрк.) – большой праздник у мусульман. В этот день они приносят в жертву баранов.


[Закрыть], яблоку бывает упасть негде. Отовсюду сюда съезжаются», – оживленно, чрезмерно оживленно подхватили все, кто сидел за столом.

Но Левонтьев не обратил на это внимания. Он не знал, что хозяин – мусульманин до мозга костей и гордится своим городом. Но если бы даже знал, свое мнение о городе высказал бы так же откровенно.

«– Толчея, полагаю, не от изобильности гостей, а от неразумности устройства самого города. Петербург…»

«– Петербург создал человек, – не особо скрывая недовольство, заговорил хозяин. – Наш город от аллаха. Всемогущий сказал: «Будь!» – и он стал. Святой город наш. Мазар[26]26
  Мазар (узб.) – святое место у мусульман, как правило – могилы святых.


[Закрыть]».

Неловкая пауза длилась всего минуту-другую. Хозяин сам и нашел лучшее продолжение разговору:

«– Пусть меня извинят те, кто слышал о том, как Сулейман-пророк выполнил волю аллаха, но мой долг просветить молодого пограничника».

Неспешно шла игра, и, не мешая ей, а как бы вплетаясь в нее, звучал неспешный рассказ.

Почти в центре Ферганской долины, где Кара-Дарья и Нарын-Дарья, сливаясь, дают начало Сырдарье, – там много-много веков назад стоял город, прекраснее, чем теперешние Самарканд и Бухара. Теперь там пустыня, там заметает знойный ветер сухим песком мелкие черепки не потускневшей от времени мозаики, жалкие холмики битого кирпича да серые, изъеденные временем кости и черепа. Там нет ни одной могилы. Так повелел аллах: город сровнять с землей, а отступников оставить на съедение шакалам, ибо земля все равно не приняла бы грешников.

А грех жителей города был велик. Они не спешили по зову муэдзинов в мечети: в месяц рамадан[27]27
  Рамадан (араб.) – девятый месяц по лунному календарю. Распространен преимущественно в странах ислама.


[Закрыть] они не постились и даже играли свадьбы, они забывали о милостыни, закят и садака тяготили их – они отвернулись от аллаха, и он воздал им должное.

Случилось это в ляйлят аль-кадр – ночь предопределений. Вместо того чтобы воздавать заслуженную хвалу аллаху в мечетях, дабы смилостивился всемогущий и определил как всему городу, так и каждому жителю мир и благоденствие, все горожане спешили во дворец правителя, который затеял свадьбу. Нечестивец совсем потерял разум от гордыни, он не позвал даже священника совершить никах – освятить кораном бракосочетание. А когда к воротам дворца подошел усталый путник, старый, в оборванных одеждах, стража не впустила его и даже посмеялась над стариком-паломником.

В мечети в ту ночь молился только один юноша, живший в убогой мазанке на окраине города со своей старенькой матерью. К ней и зашел передохнуть путник. Старушка вскипятила чайник, посорив в него последнюю щепотку чая, разломала последние лепешки и постелила перед гостем дастархан, хотя и из грубой маты[28]28
  Мата (узб.) – домотканная одежда из хлопка.


[Закрыть], но лучший в доме – празднично-чистый.

Гость лишь в благодарность за радушный дастархан выпил пиалу чаю и отломил маленький кусочек лепешки. А затем молвил: «Вернется сын, покормишь его. На рассвете навьючьте все, что ниспослал аллах в ваш дом, на вашу корову и поспешите за стены города. Идите следом за коровой, сколько дней она бы ни шла. А где остановится напиться и не пойдет дальше, хотя вы будете ее погонять – там оставайтесь. Там будет город. Святой город-мазар. А этот город, погрязший в блуде, заедят вши».

Путник исчез. До перепуганной насмерть старушки донеслось раскатисто: «Исполните волю единственного и всемогущего. Я – Сулейман».

Жителей проклятого города заели вши, а довершили волю всемилостивого муминуны – верные и твердые сторонники аллаха. Прах остался от несчастного города. Пепел и прах.

А корова остановилась на водопой здесь, у арыка Худай-хана. Здесь и вырос новый город. Верный аллаху, святой.

«– Тимуриды жаловали сюда, – с нескрываемой гордостью закончил рассказчик, – чтобы совершить тахарат[29]29
  Тахарат (араб.) – ритуал омовения, предшествующий молитве.


[Закрыть] в священных водах Худай-ханы и воздать хвалу направляющему на праведный путь. На Сулейман-горе склонялся в молитвенных поклонах гордый Захиретдин Мухаммед Бабур. Дом бесстрашного витязя, мудрого правителя, властелина Кабула и Бенгалии, основателя династии Великих Моголов в Индии и по сей день красуется на вершине Сулейман-горы. Он тоже – мазар. Город диктует ближним и дальним долинам, малым и большим городам свою волю. Волю аллаха!»

Тогда услышанная легенда вовсе не удивила его. Когда определилось место службы Андрея Левонтьева, он по совету отца начал знакомиться с историей края, где предстояло служить, и прежде вовсе незнакомое так захватило его, что он, бывало, встречал в библиотеке рассвет. За несколько месяцев перечитал не только все, что было по Туркестану в семейной библиотеке, но и в служебной. Его признали, особенно молодые офицеры, знатоком Востока, случалось даже, что у него консультировались высокие чины погранстражи. Не преминул блеснуть своей эрудицией Левонтьев и на том вечере:

«– Не Кутайба ли обрушил огонь и меч на несчастных?»

«– Нечестивцев покарал аллах!» – возразил хозяин, явно серчая.

«– Только ли по велению вашего бога арабы захватили в свое время Бухару? Четыре раза Кутайба, их предводитель, приводил к мусульманству бухарцев, но не сломил их дух жестокостью. Все же он сделал бухарцев своими подданными, смешав их с арабами. Нынче Бухара считается у верующих чуть ли не колыбелью ислама. А он насажден был насильно. Хитростью. Так, возможно, и ваш город стал очагом исламской религии? Я уверен, что живут здесь люди еще с допотопных времен. Поуничтожили исламцы тех, кто построптивей, а кто покорился – живи в святом городе».