Текст книги "Орлий клёкот. Книга первая"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Долго и с явным недоверием рассматривали пограничники в проходной полка предписание Петра Богусловского, недоуменно поглядывая и на его представительную фигуру – что тебе генерал, – и на погоны прапорщика. А Богусловский тоже с удивлением смотрел на пограничников, вот уже вторично передававших друг другу его предписание. Все без погон, и только по обмундированию да по трехлинейкам, которыми был вооружен наряд, Петр Богусловский определил, что перед ним нижние чины, и потому с явным недовольством спросил:

– Что за спектакль?!

– Взыграла офицерская кровушка, – ухмыльнувшись, добродушно проговорил пограничник Кукоба, высокий, с толстощеким улыбчивым лицом и веселыми серыми глазами. – Бумага-то у тебя, вашеблагородь, того – липовая…

– Проводи меня к командиру полка! – нетерпеливо и гневно потребовал Богусловский. Лицо его побагровело от обидного унижения. – Я не прошу. Я приказываю!

– Нет уж, господин прапорщик, я тебя к председателю комитета проведу, он с тобой разберется, – все с тем же добродушием, нисколько, казалось, не осерчав на грубость Богусловского, ответил Кукоба и снял винтовку с плеча. – Пошли, вашеблагородь.

Понимая нелепость положения и свою полную беспомощность против такой вот наглости, гордо и непринужденно шагал Петр Богусловский в сопровождении конвойного по чистым, словно вылизанным, дорожкам городка, невольно примечая опрятность и порядок во всем и возмущаясь неуважительностью нижних чинов по отношению к нему, офицеру. Дело в том, что кто бы ни встречался им, каждый, вместо приветствия, непременно спрашивал Кукобу:

– Где это ты благородие ваше изловил?

– Временные прислали, – отвечал Кукоба.

– Тогда верно, тогда веди, – одобряли Кукобу, и это всякий раз хлестало по самолюбию прапорщика, словно его обвиняли в каком-то непристойном поступке, а гнев мешал ему осмыслить неторопливо и логично все то, что произошло с ним. Он, когда добирался из Петрограда в полк, рисовал в своем воображении встречу с командиром полка, с офицерами, с нижними чинами, с которыми давал себе слово быть добрым и по-отечески строгим, и вдруг такая нелепость: его ведут под конвоем. Ни за что ни про что.

Не знал еще прапорщик Богусловский о штурме Зимнего, о свержении Временного правительства.

Кукоба постучал почтительно в обитую коричневой кожей дверь; не ожидая ответа, открыл ее и, пропуская Богусловского, добродушно и весело, словно совершал что-то очень приятное человеку, пригласил:

– Входи, вашеблагородь. Покажь свои мандаты председателю.

Петр вошел в кабинет, очень просторный и очень безвкусно обставленный. На одной стене висела большая крупномасштабная карта Ботнического залива с нанесенными условными обозначениями постов полка и других военных городков и укрепленных районов, у противоположной стены стояли, словно выстроенные для парадного расчета, плотной ровной шеренгой мягкие стулья, а почти на середине комнаты будто врос в паркетный пол кряжистый стол красного дерева, за которым спиной к окну сидел председатель комитета полка Шинкарев, такой же кряжистый. И стол, и Шинкарев казались единым целым, вековым монументом, источавшим надежное спокойствие, уверенность и силу. И весьма нелепым представилось Петру Богусловскому то, что Шинкарев, кому бы важно изрекать истины бесспорные, вещать с высоты своего монументального величия, вместо этого сосредоточенно, очень осторожно, с заметной неумелой робостью накалывал на скоросшиватель какие-то листки и даже не поднял головы, вроде бы совсем не слышал ни стука в дверь, ни добродушно-веселого голоса Кукобы, так бесцеремонно приглашавшего Богусловского переступить порог столь значительного для него кабинета. Взяв очередную бумажку, основательно помятую, Шинкарев принялся разглаживать ее ладонью старательно и аккуратно.

Кукоба остановился в нерешительности рядом с порогом, потом, подтолкнув вперед Богусловского, робко переступил с ноги на ногу, кашлянул негромко, прикрыв рот рукой, подождал немного и кашлянул еще раз, на этот раз нетерпеливей и громче.

– Ну что тебе? – с явным недовольством спросил Шинкарев, продолжая разглаживать листок, прежде чем наколоть его на скоросшиватель, и, лишь поместив на предназначенное место бумажку, поднял голову и начал рассматривать Богусловского. Так же, как солдаты у костров на Невском, как пограничники в проходной полка: липко, недоверчиво и долго. Затем спросил Кукобу: – Кого привел?

– Я считаю вопрос этот в моем присутствии совершенно бестактным, более того, оскорбительным! – возмущенно заговорил Богусловский. – Как оскорбительно поведение состава наряда и его старшего! – Богусловский кивнул на Кукобу, все так же продолжавшего стоять с винтовкой наперевес. – Он осмелился конвоировать через весь город офицера, прибывшего для прохождения службы в полк! Прямой подрыв авторитета моего. Я просил бы принять надлежащие меры к составу наряда, если я прибыл в воинскую часть, а не в анархический бедлам! Я бы просил…

– Сбавь прыть, ваше благородие, – не повышая голоса, перебил Богусловского Шинкарев. – Мы не на плацу и не в царских казармах. Прошло то времечко, когда солдат сквозь строй прогоняли. Революционный боец – полноправный гражданин и требует к себе уважения как личность.

Шинкарев встал, неторопливо вышел навстречу Богусловскому и остановился в шаге от него. До удивления они оказались похожими друг на друга. Оба высокие, начинающие полнеть молодые мужчины, уверенные в себе. Лица открытые, привлекательные, а глаза умные, волевые. Даже залысины у обоих одинаковые, только волосы разные: у Богусловского черные, густые и волнистые; у Шинкарева же светлые, мягкие, что тебе шелкова трава-ковыль. Оба в форме прапорщиков, только у одного погоны и сукно подобротней да сшита умелым портным, у другого же мундир мешковат и непривычен, без погон.

– Богусловский, говоришь? – прочитав предписание, переспросил Шинкарев. – Не генерала ли Богусловского сынок?

– Да.

– Что ж, проходи, садись за мой стол и читай телеграммы. Потом потолкуем. – И Кукобе: – Свободен. Продолжай службу нести так же исправно.

Богусловский подошел к столу, но садиться не стал. Взял телеграмму, еще не подшитую, пробежал по тексту глазами и ничего не понял: «Общее собрание пограничного поста постановило Советы приветствовать, а если нужно для защиты власти трудового народа, готовы направить двух человек в Петроград». Взял следующую телеграмму, в ней почти те же слова: собрание революционных бойцов-пограничников, единодушная поддержка Советов, готовность защищать народную власть штыками. Взял еще одну – то же самое…

Богусловский какое-то время перелистывал телеграммы, взял теперь уже скоросшиватель, а сам мысленно, шаг за шагом, возвращался из этого нелепого кабинета к проходной полка, где его встретили оскорбительным недоверием, воспринимая с еще большей остротой беспардонность нижних чинов, и далее – на Невский, к обложенному кострами Зимнему.

«Значит, захвачен», – с сожалением констатировал Петр Богусловский. На Временное правительство ему лично не было причин обижаться. Звание ему присвоили в срок, дома привычный уклад жизни почти не изменился, только вечерами чаще возникали политические споры, но они даже вносили оживление в скучные званые посиделки, будоражили мысли, и этому Петр даже радовался. И всегда на этих вечерах рядом с ним находилась Анна Павлантьевна. Все уважали их любовь, все прощали ему, как самому молодому, если даже он говорил какую-либо политическую нелепицу. Да, он знал, что ему делать дальше. Его никто не оскорблял, не унижал. А вот теперь?..

– Как видишь, все наши погранпосты поддержали Советскую власть. Более того, мы имеем сведения, что первый, второй, пятый и тринадцатый Заамурские казачьи пограничные полки, гарнизон Кушки – все за Советскую власть. Военно-революционные комитеты полков взяли, как и у нас, охрану границы в свои руки. С нами остаются истинные сыны России. Спесивым интеллигенткам с нами не по пути. Мы отпускаем их с миром.

Какой пощечиной прозвучали для Богусловского последние фразы. Правда, все это он уже слышал (не с такой, конечно, категоричной обнаженностью) и от отца и, особенно, от Михаила, читал в письмах Иннокентия, но тогда от него не требовалось никакого решения, он мог сомневаться, мог возражать – его просто переубеждали, ему пытались доказать; все это, однако, мало его волновало, почти всегда вечерами рядом с ним была Анна Павлантьевна, его невеста, и она-то являлась главным объектом его внимания, и назидания старших просто скользили мимо него; сейчас же молодостью и влюбленностью не прикроешься, сейчас его спрашивали, в какой строй он намерен встать, сейчас его ответа ждали сразу же, без промедления, сейчас нужно было решать. А Петр Богусловский не знал, что ответить.

– Генералу Богусловскому я многим обязан. Может быть, даже жизнью. Человек он. Человек! А яблоко от яблони далеко не катится. Так что предлагаю: принимай, Петр Семеонович, роту. Патрулировать станцию будешь, проверять документы в поездах. По рукам?

– Что ж, пусть будет так, – нерешительно согласился Богусловский.

– Ну вот и прекрасно. Да, вот еще что… Боец, который тебя привел сюда ко мне, – заместитель председателя ревкома. Мой заместитель. Тебе он, стало быть, главный помощник. Правая твоя рука. Ты уж обиду не держи на него. Революционное время. Глаз да глаз нужен. Лучше уж перегнуть, чем прошляпить.

– Границе, как я представляю, всегда глаз необходим. А вот грубость и, простите, распоясанность полная, думаю, пограничника не красят. И даже, как вы сказали, революционного бойца. Я решительно встану против оскорбительной грубости. Решительно!

– Надеюсь, до зуботычин не дойдет? – с улыбкой спросил Шинкарев. – А линия, в общем, верная. Одобряю. И поддержу. По-большевистски решительно поддержу.

Замелькали однообразно напряженные дни: инструктаж нарядов, дежурство по полку, патрулирование на станции и в поездах, проверка службы нарядов – и каждый день все больше задержанных, которые тоже доставляли немало хлопот. На допросах они твердили подозрительно одно и то же: «Только коммерческие интересы подняли в дорогу». Когда же приглядишься к ним, то многие из арестованных походили больше на переодетых офицеров, чем на купцов, либо коммивояжеров.

В первое время все задержанные изворачивались, словно ужи, пытаясь выскользнуть из рук. И их поведение было вполне объяснимо. Политическая обстановка в Финляндии пока оставалась непонятной, и борьба за власть шла не в открытую, а тайно. Вот никто и не стремился афишировать истинные цели своих поездок в Германию, Польшу и другие страны.

События, однако, развивались бурно. В середине ноября Финляндию потрясла всеобщая забастовка. Увы, выстрел народного недовольства оказался холостым. Руководители финских социал-демократов не смогли или не захотели воспользоваться революционной ситуацией. Советская власть не была создана.

– Сползание в оппортунизм, – сделал этому событию категорическую оценку председатель ревкома пограничного полка Шинкарев. – Теперь порохом запахнет. Капиталист своего не упустит, уж я-то знаю.

Дальше все шло по обычной житейской схеме: где потерял один, там нашел другой. Парламент утвердил буржуазный сенат во главе со Свинхувудом, представителем правого крыла младофиннов. Шинкарев констатировал:

– Гидра контрреволюции поднимает голову. Польется кровушка, поверьте мне.

Поверить в это было трудно. В России Советская власть торжествует почти повсюду, а Финляндия, как ни крути, тоже Россия. Но граница – барометр. Она сразу показывает политический климат. «Коммерсантов» намного поубавилось, но те, кого патрульные задерживали, извивались теперь по-гадючьи, стремясь не выскользнуть, а укусить. Они полностью отрицали право русских пограничников вмешиваться в их дела, а иные требовали убираться подобру-поздорову. Все чаще стали поступать доклады с постов о вооруженных нападениях на них.

Шинкарев собрал ревком, пригласив на совещание работников штаба полка, командиров подразделений и начальников близлежащих пограничных постов. В кабинет принесли еще десяток разномастных стульев и поставили их у стены с картой. Члены революционного комитета и приглашенные начали входить в кабинет, рассаживаясь вдоль стен, как на деревенских смотринах, а Шинкарев, восседая за своим столом, даже не поднимал головы, озабоченно, какой уже раз, перечитывал короткое донесение с дальнего поста. Когда все расселись (Шинкарев уловил этот момент, хотя, казалось, вовсе не замечал, что происходит в его кабинете), он поднялся и заговорил хмуро:

– Вот еще одно донесение. Вооруженное столкновение. Среди пограничников есть убитые и раненые. – Сделал паузу, чтобы собравшиеся осмыслили сказанное, и продолжил: – Ревком хочет выслушать доклады по обстановке и мнения о необходимых контрмерах. После этого ревком примет окончательное решение, выполнение которого будет безоговорочным. Первым прошу доложить Трибчевского. Только смотри мне, чтобы все как на духу!

Кабинет притих напряженно. Все собравшиеся, особенно бывшие офицеры, с еще большей остротой почувствовали неуютность кабинета, нелепое сидение друг против друга, игру в великую озабоченность предревкома. Все ждали, что ответит начальник штаба полка. И спокойный голос Трибчевского зазвучал в этой тишине тоже нелепо. Слова, правда, соответствовали моменту.

– Мне бы хотелось знать, – не вставая и не убирая с коленей объемистую папку, спрашивал Трибчевский Шинкарева, – кто здесь собрался? Люди, имеющие одну святую цель, либо те, кому вы, товарищ Шинкарев, – на слове «товарищ» Трибчевский все же сделал ударение, – не вполне доверяете? Если меня либо кого из штабных, подчиненных мне работников ревком в чем-то подозревает, прошу предъявить конкретные факты, обоснованные обвинения. Упреков вообще я не приемлю.

– Не время препираться, – буркнул в ответ Шинкарев недовольно и приподнял донесение с поста, словно прикрыл им свою грубость. – На постах кровь льется, а ты – в амбицию.

Трибчевский помолчал немного, решая, как вести себя дальше, затем, вздохнув, поднялся.

– И хотя ничто не может оправдать вашей оскорбительной беспардонности, в принципе вы правы: кровь льется. Более того, думаю, это всего лишь зловещая увертюра. И вот почему… – Трибчевский подошел к столу и принялся развязывать тесемки своей пухлой папки.

Петр Богусловский с интересом наблюдал за Юрием Викторовичем Трибчевским. Прежде, до прибытия в полк, он не встречался с этим сравнительно еще молодым, но известным в пограничном корпусе офицером. О Трибчевском с уважением говорили и Богусловский-старший, и Михаил, и генерал Левонтьев, другие генералы и офицеры штаба погранкорпуса, когда бывали в гостях у Богусловских, как об офицере большого аналитического ума, смелых и верных суждений, как о человеке высокой чести, как о патриоте. Сейчас Петр Богусловский мог в какой-то мере оценить верность тех характеристик. Первое впечатление – хорошее.

Юрий Викторович раскрыл тем временем папку, но ни одного документа не вынул, а, положив на них руку, сказал:

– Вот здесь – правовые документы, регламентирующие режим границы. Ревком не просто может, он должен, он обязан доскональнейшим образом изучить их. Принимаю и на себя вину, что не потребовал этого прежде…

– Не казнись, – с ухмылкой прервал начальника штаба Шинкарев. – Учить старорежимные договора и приказы мы не будем, руководствоваться ими тем более не станем. Режима этого уже нет. Нет – и все. Новый мир мы начали строить. Наш, новый. И оглядываться на свергнутую власть царя и буржуазии нас, большевиков, никто не заставит. Ревком просит обстоятельный доклад о сегодняшней обстановке. И только!

– Увы, сделать это я бессилен. Историю перечеркнуть не в моих компетенциях.

– Уже перечеркнули! – с подчеркнутой раздраженностью возразил Шинкарев. – Одним махом перечеркнули!

– Иллюзия. История не начальник штаба полка, с которым можно не считаться. Жернова истории тяжелы, с ними шутки плохи, – все так же спокойно, совершенно не повышая голоса, парировал Трибчевский и замолчал, ожидая нового возражения предревкома. Но тот, хотя и насупился еще демонстративней, все же смолчал, тогда Юрий Викторович продолжал: – Сегодняшние события в Финляндии – эхо содеянного императором Александром Первым и его самым близким советником небезызвестным графом Михаилом Михайловичем Сперанским…

– Можно бы и без титулов обойтись.

– Можно, – согласился Трибчевский и продолжил: – Считаю своим долгом напомнить собравшимся о том законодательном акте.

Последняя фраза буквально покорила Петра Богусловского своей тактичностью. Он вполне одобрял и твердость Трибчевского, отстаивающего свои позиции, и его обезоруживающее спокойствие в споре с Шинкаревым, но теперь, когда он перешел к деловой части доклада, то вполне мог, как считал Богусловский, отомстить Шинкареву за грубость, сказав открыто, что вынужден сделать экскурс в историю отношений России с Финляндией потому, что члены ревкома, и даже председатель, не знают их, но Трибчевский не унизился до этого.

– Так вот, семнадцатого апреля 1808 года Александру угодно было возложить на Сперанского, при всех его многочисленных и многообразных занятиях, еще и звание канцлера Абовского университета. И Сперанский вскоре написал: «Финляндия есть государство, а не губерния». И вот, безусловно, отчасти под влиянием Сперанского одиннадцатого декабря тысяча восемьсот одиннадцатого года Александр преобразовал новоприобретенный край в великое княжество Финляндское. К нему Александр соизволил присоединить не только земли, отошедшие к России по Абовскому миру тысяча семьсот сорок третьего года, но и Выборгскую губернию, которая принадлежала империи со времен Петра.

– Вольно земли, кровью русской омытые, раздаривать?! Ишь манеры! По рукам бы его, дарителя несчастного! – искренне возмутился Шинкарев. – По рукам! Не кради народное!

– Событие это, как ни прискорбно, осталось совершенно незамеченным для российской прогрессивной общественности. Недаром же говорили: Россия – великая хоромина. В одном углу обсуждают, в другом не ведают. Но история сейчас напомнила о себе со всей очевидностью. По моему твердому убеждению Финляндия выйдет из состава России полностью, и в самое ближайшее время. Произойдет это, если внимательно вдуматься в данные по обстановке, не бескровно. Более того, не исключено участие Германии в предстоящих событиях. Я предлагаю: испросить позволение в СНК о выводе полка из Финляндии. Пока вопрос будет дебатироваться в инстанциях, сосредоточить наличный состав постов здесь, при штабе. Чтобы иметь силы, при необходимости, обороняться.

– Ты упустил одну деталь, – язвительно заметил Шинкарев. – Здесь тоже идут классовые бои, и мы, русские пролетарии, не имеем права оставлять в одиночестве братьев по классу. Мы не интеллигентики-предатели. История, как ты говорил только что, не простит нас. Я капитулянтства не допущу.

– Звучит весьма убедительно, но вряд ли разумно, – пожав плечами, ответил Трибчевский и сел на свой стул у стены с картой.

Один за другим докладывали командиры о враждебности железнодорожников, которые не помогали, а мешали пограничникам проверять у пассажиров документы. Причем, саботировали демонстративно. Сообщали командиры и о том, что даже «мирные» контрабандисты оказывают вооруженное сопротивление, и службу нарядам нести становится все более опасно. Докладывали командиры обо всем этом, но никто из них ничего не предлагал. Шинкарев уже несколько раз требовал сердито: «Ревком ждет толковых предложений. Все, что вы тут рассказываете, нам известно. Советы ваши ревкому нужны. Или ревком один должен решать?!» Но призывы эти никто не воспринимал, и только один из начальников постов, доложив о недавнем вооруженном нападении на пост, заключил:

– А совет мой ревкому таков: принять предложение Юрия Викторовича. Не забывайте, парламент уже принял декларацию, коей Финляндия объявляется независимым государством. А у большевиков, вам, товарищ Шинкарев, это известно лучше нас, есть кредо: каждая нация имеет право на самоопределение. Возможно, процесс этот пройдет сравнительно мирно, но ручаться за подобный исход, думаю, никто не вправе. Считаю, сегодня самые разумные меры – сосредоточить все силы в едином месте. Сегодня нам лучше иметь увесистый кулак, чем растопыренную пятерню.

– Ревком никогда не предаст интересы финского рабочего класса. Мнение буржуазного парламента не есть мнение народа. Трудящиеся Финляндии еще не сказали своего окончательного слова! – жестко проговорил Шинкарев. Он даже встал. Внушительный, уверенный в себе. Припечатав ладонью папку с донесениями, отрубил категорически: – Все! Обмен мнениями ревком считает законченным. Ревком принимает решение: охрану границы не прекращать. Посты усилить за счет объединения двух в один. Охрану постов и штаба организовать круглосуточно и усиленно. Патрулировать и дозорить крупными силами. Наиболее ответственные наряды возглавляют командиры и члены ревкома. Себя я тоже не исключаю. Все, кроме начальника штаба, свободны. Мы будем готовить приказ.

Приказ есть приказ. Петр Богусловский, как и большинство бывших офицеров, считал верным предложение Трибчевского, но успокаивал себя тем, что, возможно, чего-то недопонимает, чего-то не знает, но эта неуверенная попытка оправдать свою беспринципность на совещании совершенно не уравновешивала душевного состояния. Он чувствовал себя гадко, как обкраденный. Неприкаянный вид был и у многих других командиров. И сколько ни вдумывался Петр Богусловский в то, что произошло в кабинете председателя революционного комитета полка, так и не смог найти ответа, отчего дозволено одному человеку наплевать на мнение большинства. Многие ведь имели гораздо солидней и опыт и знания, чтобы решать. Но нет, они промолчали. Верх брала наглость. Знание и умение оставались в тени. Что-то зловещее виделось Петру Богусловскому за этим не понятным ему положением дел.

А жизнь после совещания пошла своим чередом. Почти ничего в ней не изменилось. Все так же она захлестывала в своем бурном водовороте, все меньше оставляла времени для раздумий и сомнений. На роту Богусловского ревком возложил охрану городка, не отменив и патрулирование на вокзале и проверку документов в поездах. Спал Богусловский урывками, то возглавлял патруль, то проверял караулы, то сидел на заседаниях ревкома, безразличный к страстным речам, едва пересиливающий сладкую дремоту.

После одного из подобных заседаний, неимоверно затянувшегося, Шинкарев сказал торжественно, словно преподносил дорогой подарок:

– Я намерен сегодня проверить службу патрулей. Через пять минут выходим. Возьми с собой еще пяток бойцов.

Богусловский возразил было, что все, кто еще способен держаться на ногах, находятся в нарядах и только несколько человек, не спавших двое, а то и трое суток, отдыхают. Однако Шинкарев даже не дослушал Богусловского. Приказал:

– Поднимай! Революционный боец – не кисейная барышня.

– Люди не железные, – более настойчиво возразил Богусловский. – Да, кроме того, мы вполне можем проверить службу вдвоем. Днем нападение маловероятно.

– Ишь как повернул! – воскликнул Шинкарев весело. – Молодец. Хвалю. Будь по-твоему, хотя я нарушаю решение ревкома.

Через несколько минут, миновав проходную, они размеренно пошагали по пустынным улицам провинциального городка. Какая революция? Какая война? До накала ли страстей в этих зябко съежившихся под пушистым снегом молчаливых домах?! Все вокруг тихо и мирно, и только снег повизгивает под сапогами Шинкарева и Богусловского…

– И отчего людям не живется спокойно, – наслаждаясь морозной тишиной, проговорил Богусловский. – Чего-то рвут друг у друга, жесточатся до изуверства.

– Ты мне брось контру тянуть, – сразу же отреагировал Шинкарев. – Ты командир роты революционного пограничного полка и должен понимать политический момент. На ревком захотел?

– Что – ревком? Человек сам должен понять и убедиться. Навязать ему чужие мысли, видимо, при определенной настойчивости можно, но чужие мысли так и останутся чужими. Сутью человека они никогда не станут.

– А много ли ума нужно, чтобы понять, что за правое дело борьба началась. Мир как был устроен? Один отродясь косы в руки не брал, а пироги на его столе пышные. Другой в поте лица хлеб свой насущный добывает, только хлебец-то у него того, ржаной, с мякиной пополам.

– Изменится ли что, вот вопрос? Любая война уносит лучшую часть нации, а революция – тем более. Емельян Пугачев и его сподвижники – самородки. Они собрали под свои знамена самых храбрых и самых честных, самых, можно сказать, умных. Все погибли. Но прежде погубили несчетно честных дворян. Именно честных да храбрых. Трусы и подлецы еще загодя бежали в Москву и Петербург… Болотников, Костюш Калиновский, коммунары Парижа – все гибли, а нации от этого много теряли. Нет, кровопролитие – непозволительная роскошь…

– Ну и фрукт ты, как я погляжу! Благодари отца за содеянное мне добро. А то показал бы я тебе, где раки зимуют. За такие речи одна дорога – к стенке. Нация от этого нисколько бы не пострадала!

Сказал Шинкарев гневно, причем, как видел Петр Богусловский, осердился он неподдельно, и Петр счел лучшим замолчать. До самой станции они больше не разговаривали.

На перрон они вошли, когда станционный колокол пробил второй звонок, и это вызвало нервную сутолоку, правда, недолгую. Кому нужно было сесть в вагон – сели, торговки и торговцы успокоенно потянулись со своими лотками в теплый вокзал, перрон опустел и только проводники вкопанными верстовыми столбами торчали у подножек, выставив вперед красные флажки, а в конце состава важно переминался с ноги на ногу пухлый, как матрешка, кондуктор, а от головных вагонов размеренно, удовлетворенные закончившейся службой, шагали пограничники во главе с Кукобой. Увидев командиров, патрульные приободрились, подправили надетые на плечи винтовки, чтобы поровнее и построже торчали вверх заиндевевшие штыки. Прибавили шаг.

Прошла минута, вторая, и только тогда кондуктор, приосанившись, словно демонстрируя важность момента, засвистел пронзительно и длинно; проводники, как хорошо выдрессированные цирковые медведи, шагнули на подножки и вытащили из кожаных чехлов желтые флажки; паровоз гукнул испуганно, выдохнул шумно струю пара, лязгнул буксонувшими колесами, и прокатилось по составу судорожное клацание сцепок. Паровоз вновь змеино прошипел струей пара и, поднатужившись, поскребся колесами по рельсам, радостно известив об этом протяжным гудком не только станцию, но и весь озябший городок – зеленые, синие и желтые вагоны, убогие и респектабельные, поплыли мимо Шинкарева и Богусловского, мимо патрульных, шагавших бодро к ним, мимо одиноко стоявшего в красной фуражке дежурного по станции и мерно помахивающего форменным желтым флажком.

– Видишь, опоздали, – сердито, будто повинен в этом был Богусловский, сказал Шинкарев. – Самим бы проверить вагон-другой. Особенно вот эти, синие и желтые.

Петр Богусловский не поперечил, хотя незаслуженный упрек воспринял с обидой. Он смотрел на уходящие вагоны, а сам – в какой уже раз! – пытался осмыслить неприкрыто-грубое поведение предревкома.

«Дурно воспитан? Да, но отчего нет никаких сдерживающих начал? Совершенно безоглядное своеволие», – думал Богусловский, провожая взглядом вагон за вагоном.

И вдруг все его вызванные очередной обидой мысли как ветром сдуло: в окне желтого вагона он увидел очень знакомое лицо. Богусловскому показалось, что пассажир тоже увидел его, Богусловского, узнал и оттого даже испугался. Вспомнил Петр. Вспомнил быстро. Барон Карл Густав Эмиль Маннергейм, генерал-лейтенант. Несколько раз видел Маннергейма Богусловский. Он, юноша, только еще мечтавший о карьере офицера, был представлен боевому генералу. Ту церемонию и особенно подготовку к ней хорошо запомнил Петр. Ему все уши прожужжали о том, что финн-барон – это личность, заслуживающая особого почтения, и потому вести с ним при знакомстве следует весьма уважительно. Петр робел заранее от таких наставлений, но само представление прошло до обидного просто. Барон выдавил что-то вроде улыбки, спросил, не мечтает ли он стать защитником Отечества, и, получив удовлетворительный ответ, промолвил: «Похвально!» – и больше не обращал внимания на раскрасневшегося от волнения юношу. Богусловский вспомнил все это и кинулся к Кукобе, хотя резону в этой поспешности уже никакого не было – поезд уходил и увозил в вагоне первого класса барона. Но, понимая это, Богусловский все же напористо спросил Кукобу, строго на него глядя:

– Отчего не задержали генерал-лейтенанта Маннергейма?!

– Такой не попадался, – ответил Кукоба с добродушной улыбкой. – Разве б упустили?

– Упустили, Кукоба, упустили, – сдержав себя и перейдя на свой обычный мягкий тон, упрекнул Богусловский. – Думаю, совершена большая ошибка.

– Негоциант Момверг в том желтом вагоне ехал. На вид вроде военный. По-русски шпарит любо-дорого. Мы его брать было, только проводники говорят: негоциант, дескать, он известный им. Головой поручились, что документы в порядке.

– Он – генерал-лейтенант русской армии, по национальности финн.

– Верно, финн. Потому и не генерал. Ты же сам сказывал, что финны в русской армии не служат. Царский, сказывал, указ специально был…

– Вот и доучил! – насмешливо бросил Шинкарев, который подошел вслед за Богусловским к патрулю и слышал почти весь разговор. – Я тебя предупреждал: время революционное. А ты свое: знать надо, разбираться надо, оскорблять нельзя! Брать и брать, просеивать и просеивать. Пусть лучше честный попадет один-другой, чем контру упустим.

Шинкарев выговаривал по привычке. Он не понимал и не представлял себе роковое последствие той ошибки пограничного патруля, которую, если рассудить здраво, можно и за ошибку не принимать. Так, рядовой эпизод службы. Богусловский предвидел большее. Он считал, что не случайно генерал покинул Россию, что, скорее всего, сделано это по просьбе Свинхувуда, что тот непременно станет использовать авторитет Маннергейма в своей борьбе. С Маннергеймом согласятся вести дело и германские генералы как с человеком, на которого можно делать ставки. Но даже знавший многое Богусловский, хотя и был весьма озабочен, не мог даже подумать, какие события в жизни Финляндии, в жизни России будут связаны с именем Маннергейма. И начнутся они совсем скоро, через каких-нибудь десяток дней, в конце января 1918 года, когда в Финляндии вспыхнет рабочая революция и разразится гражданская война.

Главнокомандующим верных буржуазии войск сенат назначит Маннергейма. И он, получив поддержку Германии, которая высадила крупный десант на Аландских островах, затем двенадцатитысячную Балтийскую дивизию под командованием фон дер Гольца в тылу финских красногвардейцев, а следом – трехтысячный отряд около Ловисы, зальет Финляндию рабочей и крестьянской кровью, чем стяжает себе славу государственного и военного деятеля крупного масштаба.