Текст книги "Орлий клёкот. Книга первая"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Телеграфные аппараты с безразличной монотонностью выбивали на серых бесконечных лентах Декрет о мире, Декрет о земле… И, словно подхваченная штормовым ветром, неслась новость от гарнизона к гарнизону, от поста к посту, будоража и без того уже переполненные сомнениями казачьи головы. Казармы – что твои ульи.

– Мир! Службе, стало быть, конец. По станицам и куреням, стало быть, время настало, – радовались одни.

– Погодь. Что командиры определят? – рекомендовали другие, но большинство казаков-пограничников твердо стояли на том, чтобы с постов не сниматься, а дозорить, как и прежде.

– Уйдем мы – все вмиг растащут! – горячо убеждали они сослуживцев. – Сарты много ли накараулят, а у соседушек наших глаз волчий, дай им волю, оскалят пасти. А сарты-богачи что натворят? В веки вечные не расхлебаешься. А уж могилы сотоварищей наших ратных посквернят перво-наперво. Тяжел грех на наши души падет. А командиры что? Нашу волю примут. Или – скатертью дорожка.

У офицеров тоже дым коромыслом. Только тех, кто призывает продолжать охрану границы, поменьше числом. Туговато им, но крепятся. Иннокентий Богусловский горячится:

– Господа! Как же можно бежать? А долг? А присяга?!

Карие глаза его возбужденно горят. Он то и дело откидывает пятерней, как гребенкой, падающие на лоб густые льняные пряди, а затем рубит ребром ладони воздух.

– Нельзя, господа, бежать! Перед Россией мы в ответе. Честь наша…

– Красиво все это, Иннокентий, – с ухмылкой перебил его Андрей Левонтьев, – только честь твоя давно… того, с изъянцем. Неужто, позволь тебя спросить, забыл ты, отчего здесь оказался?

Богусловский вспыхнул, но огромным усилием воли сдержался, чтобы не ответить резкостью Андрею, не отвлечься от главного. Проговорил, отсекая каждое слово:

– Я никогда и никому не прощал лицемерия, лжи и тем более подлости.

– Только ли? – вновь с ядовитой ухмылкой спросил Левонтьев.

Вопрос этот, а главное, тон отрезвили Богусловского совершенно. Левонтьев явно дергал нервы, зная его вспыльчивость. Ведь он, не в пример другим, хорошо знал, что только щепетильность в отношении и с коллегами, и с начальством сделала Иннокентия Богусловского нелюбимым в Петрограде, и тогда он написал рапорт, в котором просил направить на трудную границу. Просьбу уважили. Определили и должность – командир взвода. Большое понижение, но он согласился. Отец тоже благословил, сказав на прощание: «Я не упрекаю тебя ни в чем. Но в Туркестане ты, наверное, услышишь о мудром житейском правиле: среди колючек будь колючкой, розою благоухай среди цветов, – услышишь, поймешь, поверишь и, уверяю тебя, примешь это правило».

И об этом благословении знал Андрей. Не ему задавать вопросы-загадки! Конечно же, хочет он раздразнить его, Богусловского, спровоцировать грубость, отвлечь тем самым всех от принципиального спора, подменить его мелочной перебранкой.

«Шустер. Эко, шустер, негодник!» – с неприязнью думал Богусловский, все более успокаиваясь. Даже улыбнулся, прежде чем заговорить вновь. Оглядел все офицерское собрание и рубанул решительно:

– Я не дезертир! Я остаюсь! Теперь же иду к нижним чинам и сообщу им о своем решении. Я не желаю быть проклятым потомками.

Повернулся и твердо, уверенный в правоте своего решения, направился к выходу, вовсе не обращая внимания на вспыхнувший с новой силой спор. Когда он вошел в казарму, казаки притихли, Богусловского они уважали. Это – не Левонтьев. Тот никогда доброго слова не скажет. В морду не бил, но, казалось, даже брезговал разговаривать с ними, нижними чинами. Богусловский – это свойский офицер. Однако и он в казарму вот так, запросто, никогда не входил. Что привело его нынче?

Почувствовал Богусловский недоуменность и настороженность – и сразу быка за рога:

– Вы вправе недоумевать по поводу моего появления. Откроюсь: пришел агитировать. Теперь это слово в моде. Только как это делать – не знаю. Скажу одно: с границы я не уйду! Надеюсь, и вы не станете дезертирами.

Загалдела казарма, зашлась в перебранках. Всяк на своем стоит. Словно толкучка в базарный день, а не воинское подразделение.

Подождал немного Богусловский, пытаясь определить, чья берет, затем скомандовал зычно и властно:

– Выходи строиться!

Оказалось именно то, что надо. Привычна казаку команда. С детства привычна. Послушно потянулись на плац и выстроились согласно ранжиру. Тоже привычному за годы службы.

– Вы прекрасно знаете, какое ключевое направление мы охраняем, – заговорил, встав перед строем, Богусловский. – Так же прекрасно знаете вы, как алчны контрабандисты. И еще… Здесь нет никого, кроме пограничников, кто бы защитил этот край Российской империи от вторжения иноземцев…

– А теперь этого ни от кого не требуется, – с усмешкой прервал Богусловского Левонтьев, который, увидев построившихся пограничников и Богусловского перед строем, поспешил на плац. Для Богусловского же появление Левонтьева было неожиданностью, и он даже растерялся, услышав его голос за своей спиной. Левонтьев, понявший это, сразу же завладел инициативой.

– Слово «вторжение» – архаизм чистейшей воды. Всякая нация определяет свои границы сама. Сарты сами разберутся, нужна им эта земля либо нет. Сами установят, где им тянуть границу. Любое противодействие их воле незаконно. Согласно Декрету о мире, принят который на съезде Советов народных… Правда, я не припомню, чтобы мы кого делегировали на съезд. Не народ, видимо, мы… И все же закон принят, его следует уважать.

– Тебя-то не пустят на съезд, ты не казак и не солдат, – бросил кто-то из третьей шеренги, и по рядам прокатился приглушенный смешок, словно шаловливый ветерок прошелестел по зеленым фуражкам.

Левонтьев нисколько не смутился. Надменно оглядел строй, не выделяя, видимо, ни одного лица. Казаки для него были серой массой, глупой и послушной. В каждом жесте, в каждом слове Левонтьева чувствовалась уверенность, и это делало его, и без того отлично сложенного, холеного, в прекрасно подогнанной по фигуре полевой форме, красивым. Он буквально цитировал Декрет о мире, подминая под себя его главную мысль, извращая, в угоду себе, саму его суть. Но делал это весьма эффектно и потому убедительно.

А что Богусловский? Он прекрасно понимал, что сейчас важны не только слова, но и тон, каким они будут сказаны, важна демонстрация командирской уверенности и четкости, что всегда нравится казакам, – все это понимал Богусловский, но, к своему неудовольствию, чувствовал, что во многом проигрывает Левонтьеву, пытался перехватить у него инициативу – увы! – безрезультатно. Левонтьев играл, он был эффектен, он наступал, Богусловский же оборонялся. Актерничать он просто не мог…

Левонтьев, пружинно покачиваясь на носках, благословенно вскинул руки:

– Бог свидетель: не я говорю, говорят Советы! Отныне аннексия вне закона. Да-да, вне всякого закона! Если мы граждане России и не враги новой власти, то мы просто обязаны разъехаться по своим станицам, по своим городам. Ибо осуждено Декретом о мире всякое насильное присоединение или насильное удержание слабой нации силою…

– Воля народа здешнего выражена в добровольном присоединении к России, – возразил как можно спокойней и уверенней Богусловский, хотя все более и более раздражался и тем, что Левонтьев так нагло, но весьма умело скрывая наглость, переиначивал смысл декрета в свою пользу, и тем, что сам он лишь бегло прочитал принятые на съезде Советов декреты, не отвергая их, но и не принимая близко к сердцу. Он верил в силу народного разума, он рассуждал так: не может ошибиться такой большой и сильный народ. Пусть поначалу получится у него, не знавшего прежде власти, какая-либо неувязка и неурядица, но он осилит все это и определит себе верный путь. Свое место в этой взметнувшейся волне он видел ясно и определенно: охранять, как и прежде, границу России. Оттого так спокойно отнесся он к первым законам новой власти, восприняв их как первый пробный шаг. И как теперь оказалось, зря. К спору с Левонтьевым он не был готов. Но не признать же правоту левонтьевского принципа?!

– Мы – не насильники. Мы – защитники этого края…

– Отчего же никто, кроме баев и мулл, не жалует нас своей признательностью. Волками смотрят сарты, – с усмешкой перебил Левонтьев.

– Не более того, сколько ненависти выказывал русский мужик своему помещику, его стремянным да заезжачим. Теперь же все иначе станет…

Казаки молча слушали пустую, по их мнению, перебранку господ офицеров, не вдумываясь в суть спора, в его корень, его основу. Дело казаков – служить. Так заведено испокон веков. А землицы им за это отмеряли отменно. А где служить – не все ли равно. Куда пошлют, там и неси службу исправно. Казакам казалось, что когда говорит один, то он прав, когда другой, тоже прав. Только поручик Левонтьев, хотя и поганый он человечишко, уверенней держится, стало быть, у него правды поболее. Не хочется ему верить, а гляди ты – верится.

Левонтьев наседает:

– Если какая бы то ни было нация удерживается в границах данного государства насильно, как трактует Декрет о мире, вопреки выраженному с ее стороны желанию в любой форме – на собраниях, в печати ли, свободным ли голосованием, – это аннексия, это, стало быть, незаконно. Сарты не единодушны по отношению к новой власти, и не нам, а самой власти, которая заявляет о неприятии аннексии, произвести поголовный, если хотите, опрос. Не нам же, извините, делать это. Мы – солдаты, мы – не политики, мы – не власть, – он спружинил на носочках, закинул руки за спину, поглядел с ухмылкой на примолкшего Богусловского, словно призывая его выложить козырную карту и в то же время осознавая, что противник его просто не в состоянии это сделать. Спружинил еще раз на носочках и, устремив посерьезневший взгляд на насупившихся казаков, спросил строй: – Кто о земле декрет читал?

Встрепенулся строй. О ней, о земле, в казарме до хрипоты спорили. И так новый закон примеряли и эдак. Дружно ответили Левонтьеву:

– Как не читать? Читали все.

– А много ли корысти в том? – пренебрежительно ухмыляясь, бросил Левонтьев вопрос строю.

Забубнили казаки недовольно. Не дураки же они. А что земли касается, тут их вокруг пальца не обведешь. Обман да фальшь враз сообразят.

– Чем не довольны, служивые? – все так же надменно и пренебрежительно оглядывая строй, спросил Левонтьев. – Шевелить мозгами никогда не вредно. Давайте и пошевелим. Если вдуматься в корень вопроса, то что же, служивые, выходит? Вся земля: частновладельческая, общественная, крестьянская отчуждается безвозмездно, обращается во всенародное достояние и переходит в пользование всех трудящихся на ней…

– У рядовых казаков не конфискуется, – возразил кто-то из строя, и по строю прошелестел ветерок.

Левонтьев моментально парировал реплику:

– Уездные Советы определяют, до какого размера участки и какие именно подлежат конфискации. Слова-то эти не выбросишь из декрета никуда. Советы и определяют форму пользования землей: частновладельческую, либо общественную. Но только те получат землю, кто при ней будет. Нет тебя, и земли тебе нет, ибо… вдумайтесь: «…переходит в пользование всех трудящихся на ней». Вот и судите, казаки, да рядите. Мы здесь торчим, не ведая чего ради, а землица наша отобрана и поделена. Когда возвратимся к очагам своим, за нами, так в декрете сказано, не мною выдумано, как за пострадавшими от имущественного переворота, признают право на общественную поддержку, – усмехнулся недобро. – Дадут милостыню. А то и нет. Презирать еще станут да гонение чинить за то, что мы незаконно аннексировали малый народ – сартов. Дело ли, казаки, из-за них, вонючих, оставаться здесь?

– Это подло, Андрей! – в гневе воскликнул Богусловский. – Это – профанация. Где, когда, скажите мне, правительство забывало своих защитников?!

– Я покидаю гарнизон! – словно не слыша Богусловского, зычно крикнул Левонтьев. – И предлагаю: кто со мной – два шага вперед!

Тихо-тихо вдруг стало. Да и объяснимо, отчего перехватило дыхание у многих. Спорить да доказывать друг дружке, тут вольготно, тут – размахнись рука, раззудись плечо. А когда твоя судьба в твоих руках и вмиг определиться требуется, тут – боязно.

Но вот шагнул отчаянно один, за ним – другой, третий. И раскололся строй. Два шага между казаками, а что тебе пропасть. Вчера они вместе, стремя в стремя, дозорили, вместе валили коней и, смахнув карабины с плеч, отстреливались от джигитов заматерелого контрабандиста Абсеитбека, сегодня же они стали врагами, еще не вполне осознавая весь трагизм происшедшего.

Через полчаса конный строй выезжал из гарнизона. Впереди горячил тонконогого текинца Левонтьев. Замыкали строй офицеры.

– Вольготно так не зря ли пускаем? – усомнился усатый молодец из оставшихся в крепости казаков, которые все еще толпились на плацу. – Поотымать бы все?.. Или пулеметом прочесать?..

– Поди попробуй! – возразили ему. – Их-то поболе нас.

Богусловского больно хлестнули эти слова. Он считал себя виновным в том, что не ему, а Левонтьеву поверила большая часть казаков. Но стоило бы ему хоть немного задуматься о том, кто послушался Левонтьева, то не казнился бы так. Тот казак бросил границу, у кого земли не мерено. Однако Богусловского сейчас волновало иное, иные мысли роились в голове, иные тревоги бередили душу. Гарнизон ослаб, и, значит, Абсеитбек, если прознает, воспрянет духом. И из-за кордона кучно полезут, если там тоже узнают о случившемся. Все тут нужно предусмотреть, все продумать. Помощник же остался только один – подпоручик Леднев. Придется рядовых делать командирами. Выбирать, кто посмышленей, кто понастырней. Вон того, усатого казака. Костюков, кажется, Прохор Костюков.

Левонтьев же уводил казаков все дальше по дороге, изгибавшейся по берегу белокипенной реки. Горячил коня, но рысью не пускал. Он сейчас больше походил не на человека, взявшего на свою душу грех десятков людей, а на свободного от службы офицера, который выехал промять застоявшуюся в деннике чистокровку и делал это с превеликим удовольствием. Да, он казался беспечным, хотя мысли его были далеко не благодушными и покойными.

Велика ли корысть, что увел он из гарнизона казаков. Вот бы так, строем, через весь Туркестан, через Заволжье, да к своей родовой усадьбе. Шашки наголо и – «вжик! вжик! вжик!». Знай, сверчок, свой шесток! Голь перекатная, пьянь беспробудная, а туда же – в хоромы!..

Видел Левонтьев в девятьсот шестом усадьбу соседа, где порезвились мужики. Кошмар! Ну, виноват управляющий-немец. Порол на конюшне, словно крепостных. Поделом ему, что повесили. Но поместье при чем? Ценности родовые да реликвии в чем виноваты?! А у них, у Левонтьевых, даже управляющий из русских сам и душой добр к мужикам. Они, однако, все одно бычились. Едва за вилы не взялись. Отрезвились, когда в соседнюю усадьбу эскадрон гусар вошел. Сейчас Левонтьев будто вновь видел все это воочию, заслеженный грязными лаптями наборный паркет гостиной, сорванные со стен и переломанные портреты предков (раз генерал либо полковник, значит, вражина), побитые люстры, сработанные лучшими мастерами Гусь-Хрустального, и венские зеркала, – за строками Декрета о земле он видел свою поруганную честь, и им владело одно только желание: мстить! Вместе с тем он понимал прекрасно, что казаки семиреченские, в России им делать нечего, оставалось, поэтому одно: вот так, всем отрядом, – в Семиречье. Не близка дорожка, не один перевал на пути, не одна шумливая горная речка, быстрая и опасная, но это даже хорошо. Выбрать за это время можно будет, приглядевшись, верных помощников. Да и окрутить всех круговой порукой, рассорив вконец с Советской властью.

Первый такой шаг он намеревался предпринять теперь же. И как только отряд отъехал от крепости километра на два, Левонтьев вскинул руку вверх:

– Сто-о-о-ой!

Подождал, пока подтянутся звенья, и заговорил громко, чтобы слышали все:

– В Мулла-уля заночуем. Там и порешим на кругу, каков путь наш дальнейший.

– Ясно, по станицам… Иначе что бы трогаться?

– Верно. Только поодиночке либо отрядом, вот вопрос?

– Всяк себе голова, – завозражали казаки, но Левонтьев урезонил их:

– Не берите с места в карьер, служивые. На кругу обмозгуем, – и почти без паузы скомандовал властно: – За мной, рысью – ма-а-арш!

Мулла-уля – кишлак небольшой, приткнувшийся к скалам в самом начале круто сбегавшей вниз долины. Ехать туда близко, но придется слезать с коней на спусках не один раз. Крутизна головокружительная. Да и останавливаться там на ночлег где, если в кишлаке всего десяток домов, из которых только два красуются ровной кирпичной кладки стенами да карагачевыми колоннами просторных террас, все остальные домишки – в одну либо в две комнатки – слеплены из камней. Что, казалось бы, в этом селе не видал отряд, если в десяти верстах прямо по дороге, в долине, вольготно разбросавшей виноградники, урюковые и миндальные сады, кукурузные и люцерновые поля, стоит большое и богатое селение. Верно, по дороге этой путь до города длинней верст на сорок, но куда спешить теперь казакам! Ведь в большом кишлаке и коней можно хорошо подкормить, и самим поспать под крышей. Мороз – он не тетка. А если еще ветер начнется, тогда как?

Левонтьев, однако, вопреки здравому смыслу, вел отряд в Мулла-улю. И конечно же, не по недомыслию, а корысти ради. В том убогом кишлаке жил Абсеитбек, самый закоренелый враг пограничников.

У него было несколько вполне заслуженных прозвищ: «керосиновый король» (он держал керосиновую лавку, а для здешних краев это не только прибыльно, но и дает власть над людьми); «серебряный король» (он скупал только серебро, все остальное ставил ни в грош); «король контрабандистов» (его люди меняли за кордоном серебро на терьяк) и, наконец, «шакал ненасытный» – так зло, за глаза конечно, называли Абсеитбека отцы тех малолетних дочерей, которых сами же продавали ему в гарем. При встрече с ним все низко склоняли головы.

Гибли казаки от пуль наемных джигитов Абсеитбека, еще больше гибло самих контрабандистов, а «король», как и подобает королям, всегда оказывался вне подозрений. Гутарили меж собой нижние чины, что задарил он всех, кто мог бы предъявить ему счет за все преступления, но недовольство казаков к делу не пришьешь. Недавно несколько его джигитов счелночили с контрабандой, убив при перестрелке двух казаков. И сразу же после той кровавой ночи Абсеитбек отдал солидный куш за юную горянку из какого-то далекого кишлака.

Гарем Абсеитбека, охраняемый евнухами, размещался в одном кирпичном доме, сам же Абсеитбек – в другом. К дому «короля контрабандистов» и повел казаков-дезертиров Левонтьев.

Не ожидали казаки столь радушного приема. Абсеитбек моментально поднял на ноги весь кишлак: кто принялся свежевать баранов, кто резать морковь и лук, кто тащил огромные чугунные казаны для плова и дрова к очагам. А на лужайке, под огромной разлапистой арчой, уже стелились дастарханы[1]1
  Дастархан (казах.) – скатерть, накрываемая на праздничный стол.


[Закрыть] и раскладывались на них сладости: новат, халва, курага, кишмиш и лепешки. Сам хозяин, круглый, как старательно откормленная курдючная ярка, с такими же, как у овцы, тонкими ногами, обменивался с Левонтьевым традиционно-длинными приветствиями, то и дело прикладывая руку к сердцу. Левонтьев, однако, никак не мог встретиться взглядом с Абсеитбеком, чтобы хоть чуточку проникнуть в истинное настроение хозяина – карие, по-кошачьи узкие глаза Абсеитбека ни на миг не были бездвижными и, казалось, схватывали все, что происходило вокруг, сами же оставались накрепко замкнутыми в себе.

Левонтьев, приветливо отвечая на вопросы-приветствия, сам тоже с вежливой заинтересованностью вопрошал, когда подходила его очередь, как здоровье лошадей табунных, овец и коз, ишаков и коров, хорош ли был сбор урожая на полях и в садах и, наконец, много ли нарожали жены сыновей и здоровы ли все сыновья. Левонтьев знал, что не спросить о здоровье сыновей – значит кровно обидеть хозяина, оттого и задавал этот неизбежный вопрос. Он, уже привыкший к восточной учтивости и неспешности в беседах, поступал, с трудом пересиливая брезгливость, так, как того требовали традиции, хотя ему отвратительны казались и выпуклые щеки с красными сетками мелких прожилок, и смоляные волосы, жесткие, как конский хвост, и плоский, словно дно тарелки, лоб, – Левонтьев с превеликим удовольствием отвел бы душу, похлестав хомяковые щеки стеком либо заплевав эти бегающие глазки, но он улыбался, почтительно кланялся, прижимая на манер хозяина руку к сердцу и зная, что поспешность может испортить все дело, ждал подходящего момента для осуществления задуманного.

На террасу хозяина дома подали чай для офицеров. Первую пиалу, благоговейно нацедив в нее из чайника всего на хороший глоток терпкого зеленого чая, хозяин подал Левонтьеву левой рукой, прижимая правую к сердцу, выказывая этим величайшее почтение. Теперь все, что станет говорить Левонтьев, хозяин дома выслушает со вниманием, а просьбу любую выполнит, если она окажется посильной. И Левонтьев вполне оценил этот жест гостеприимства. Втянув, словно и впрямь он испытывал невообразимое наслаждение, ароматный парок от чая, как это делают неспешные во всех поступках аксакалы, Левонтьев заговорил:

– В крепости осталось мало людей. Дозоры ночью Богусловский разошлет, тогда и вовсе пусто станет.

– Ты не вернешься со своими аскерами? – спросил Абсеитбек.

Спросил бесстрастно, вроде бы его совершенно не тронули слова Левонтьева. Чуть-чуть, пожалуй, пошустрее забегали его глазки.

– Нет, уважаемый Абсеитбек. Мы больше не вернемся.

– И если я позову?

– Казаки сегодня не готовы еще стрелять в тех, кто остался в крепости. Для этого нужно время. А тебе терять его бессмысленно. Куй железо, пока горячо, говорят у русских. Действовать нужно, пока митингуют в крепости, пока не пришли в себя. – Еще раз втянув из пиалы чайный парок, Левонтьев проговорил философски: – Когда фортуна поворачивается к тебе лицом, спину показывать ей не следует. – Глотнул остатки остывшего чая и, подавая пиалу хозяину, спросил: – Не будешь ли, почтенный Абсеитбек, в обиде, если служивые заночуют в кишлаке?

– Бараны уже освежеваны, плов готовится, – ответил Абсеитбек, наливая в пиалу чай, на этот раз побольше, для менее почетного гостя.

Пиала шла по кругу неспешно, так же тягуче велась беседа, но о крепости больше никто не вспоминал. Для всех офицеров поступок Левонтьева оказался неожиданным, и не все одобрили предательство, хотя помалкивали, считая, что место и время для спора совершенно неподходящее. Они ограничивались лишь тем, что не смотрели на Левонтьева, демонстрируя этим свою неприязнь, он же совершенно не замечал изменившегося настроения у офицеров, наблюдая только за Абсеитбеком, пытаясь понять, клюнул ли тот на столь аппетитного живца или нет. Ведь нападение Абсеитбека на крепость станет той веревочкой, которая повяжет казакам руки. Не туго повяжет, слегка, но дорог почин. Дальше будет видно, как упрочить веревку. Поводов найдется немало. Клюнул бы для начала Абсеитбек.

Зря сомневался Левонтьев. «Король контрабандистов» не то чтобы клюнул, он со щучьей жадностью заглотил наживку и теперь с нетерпением ждал того момента, когда гости, насытившись пловом, удалятся в отведенные для них покои. Их станут сторожить – аллах благоволит мудрым, – если это хитрая игра пограничников. До утра даже змея не выползет из кишлака. Абсеитбек уже дал знак своим верным слугам, и джигиты уже седлают коней. Сегодня к рассвету, когда дозорные еще не вернутся в крепость, а часовые в самой крепости уже будут считать, что ночи конец, – в это время его джигиты начнут действовать. План нападения ему не нужно продумывать, Абсеитбек выносил его давным-давно. Сколько раз после очередной неудачи его посланцев он проклинал казаков и обдумывал в гневе план мести! Сколько раз его оскорбленное самолюбие находило отмщение в воображаемых картинах кровавой резни, учиненной его храбрыми джигитами в крепости! Но воплотить в жизнь свою злобную мечту Абсеитбек не осмеливался. Теперь же настал его звездный час. Утром он станет хозяином единственной караванной дороги, идущей за кордон. Он не будет тратить силы, как это делали глупые казаки, на охрану тех нескольких тропок, по которым можно, рискуя сломать себе башку, пробиться за границу только с небольшой заплечной поклажей. Пусть смельчаки ходят. Но по дороге без пошлины не пробежит даже заяц. Баню он снесет, пекарню тоже. Не умно казаки построили их внизу, на берегу реки. За стенами крепости выроет колодец. И никакая сила не сможет выбить его оттуда. Крепость станет неприступной и на крепкий замок, его замок, закроет караванную дорогу.

«Сегодня казаки поплатятся за все!» – злорадствовал Абсеитбек.

Не предполагал вовсе Абсеитбек, что пограничники готовятся к встрече с ним. Когда отряд дезертиров скрылся за скалой, куда вместе с рекой подныривала дорога, Богусловский приказал оставшимся казакам построиться, а затем объявил свое решение:

– Сегодня, завтра и еще несколько дней дозоры высылать не станем. Вполне возможно нападение на крепость. Отбиться будет несложно, но при одном условии: непременное подчинение всех одной воле – командиру. Командование гарнизоном принимаю на себя. Кто против? Нет? Вот и превосходно.

– Погоны только сымай.

– Сделаю это безусловно. Вас тоже попрошу сделать это непременно сегодня. – Переждал, пока утихнет возбужденный говорок, затем вновь заговорил, по-командирски чеканя фразы: – Начальником штаба назначаю подпоручика, простите, товарища Леднева. Командиров взводов и отделений предлагайте сами. Если окажутся несведущими – сменю. На обсуждение кандидатур десять минут. Разойдись.

К удивлению Богусловского, буквально через две-три минуты казаки объявили свое решение. Обошлось без спора. Взводными выбрали пожилых казаков, крепких служак Тимошина, Деева и Костюкова – самого, пожалуй, молодого из казаков и самого приметного. Усы, что тебе колосья спелые, остисто торчат, глаза ясные, будто у девицы-негулены, а язык словно дамасской стали клинок – не подворачивайся.

– Командиров прошу ко мне на совещание. Остальные – свободны.

Скомандовал и… стушевался: где совещаться? В офицерском собрании? Повел в свою квартиру и, пока рассаживались новоиспеченные командиры в маленькой уютной гостиной, присматривался к ним. Задумчиво-напряженные лица у пожилых казаков, наивно-удивленное у Леднева и совершенно беспечное у Прохора Костюкова. Не напрасно ли избрали его взводным? Какой из него командир? Не посчитались казаки с вековечной мудростью солдатской: молодой – на службу, старый – на совет. Молодайкам в станицах головы кружить – это Прохору в самый раз бы. Но дело сделано.

– Я собрал вас на совет командиров, – начал немного торжественно Богусловский и сам же смутился. Какой совет? Вздохнув, продолжил уже буднично: – Как обороняться станем, давайте прикинем…

– При нижних чинах счел перечить неуместным, теперь же позвольте, Иннокентий Семеонович, усомниться в целесообразности организации обороны. Возможно ли предательство? Я не могу помыслить, чтобы Андрей Павлантьевич так низко пал. Из одной тарелки хлеб брали… – сказал Леднев.

– Табачок, думаю, у вас с ним поврозь был! – весело, даже радостно улыбаясь, бросил реплику Костюков.

«Ишь ты, психолог», – одобрительно подумал Богусловский. Ледневу же ответил вопросом:

– Потерявший честь единожды, дорого ли ценит ее?

– Весьма сомнительно предательство, – упрямо стоял на своем Леднев. Но мнение мнением, а служба службой. Заявил твердо: – При всем при том готов прилежно исполнять все меня касающееся. Слово чести…

– У меня такая думка: хлебы и муку поднять сюда, – прервал Костюков пустые, как ему представлялось, разговоры бывших офицеров. – Коней к ночи вдосталь напоить, запас сделать воды, сколько по силам. У бани и пекарни засаду крепкую посадить. И не только дорогу дозорить, а и берег. Подплывут, чего доброго, на бурдюках…

– Эка, хватил! – удивленно воскликнул Леднев. – В столь холодной воде возможно ли?

– Вот невидаль! – хмыкнул Костюков. – Салом курдючьим с перцем натрутся, бузы[2]2
  Буза (казах.) – легкий хмельной напиток из проса.


[Закрыть] кису выдуют – и начхали они на стужу. Впервой им, что ли?

Хотел еще подначить: «Молодо, мол, зелено», даже погладил, предвкушая поощрительные улыбки казаков-взводных, свои усы-колосья, но сдержался. Продолжил свой план:

– У водопровода еще засаду. Самых храбрых и умелых. Без него мы недолгие вояки. Говаривал казакам еще прежде: давайте колодцы соорудим. Куда там! Где, мол, неприятель, чтобы осадил крепость? Нету его. Вот тебе и нету!

Слушая Костюкова, Богусловский все больше проникался к нему уважением. Вот тебе и беспечный вроде!

– Разумно все. Считаю, план можно принять. Прошу высказываться остальным.

Совет командиров длился недолго. План Костюкова одобрили все, и Богусловский подвел итог:

– В засаду у реки выделим взвод Костюкова полностью. Остальные два взвода – в крепости. От каждого взвода выделить по пяти человек в мой резерв. Прошу командиров взводов предупредить казаков, чтобы почем зря не палили патроны. Огнезапас у нас большой, но следует учитывать, что мы можем оказаться блокированными продолжительное время. Все у меня. Пошли во взвода.

Богусловский вышел на крыльцо вслед за командирами. Солнечно, морозно и тихо. Что тебе в России в добрый зимний день. Здесь таких дней досадно мало. Солнца, в общем-то, много, но и ветра не меньше. Холодного, пронизывающего. Не только люди, но и горы, казалось, зябли на таком ветру, становились жуткими, пугающими. А сейчас они были веселыми, лучистыми. Белизна их слепила.

«За горами тоже следует установить наблюдение. Горцы – что барсы, везде пройдут», – подумал Богусловский и пошагал к крепостным стенам, чтобы окончательно убедиться в верности принятого плана обороны.

Оборонять, собственно, пограничный городок было не трудно. Природа словно специально позаботилась о пограничниках, создав довольно просторную террасу под горами. О ней легенда есть: осерчали горы на реку за вечный ее надоедливый шум, решили проглотить. Язык высунули, но до воды дотянуться им не смогли. По краю этого языка и возвели фортификаторы крепкие кирпичные стены с бойницами для винтовок и пулеметов. Отвилок от дороги в крепость пробили неширокий, для одной брички, и с таким расчетом, чтобы от ворот он насквозь простреливался и по бокам имел валы-брустверы. Роль окопа мог играть отвилок. По обочине отвилка протянули пожарный шланг, серый, незаметный, а за воротами поставили ручной пожарный насос – вот тебе и водопровод. Прежде этот водопровод Богусловский считал воплощением весьма рациональной мысли, сейчас же думал иначе: водопровод – ахиллесова пята крепости. Без пекарни и бани можно, в конце концов, и обойтись, а без воды каково? Один выход – снег топить. Только много ли его натопишь на двух кухонных плитах, хотя и больших? Никак коней не напоишь.