Текст книги "Орлий клёкот. Книга первая"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Передать бы свои мысли комиссару, только далеко тот, там, куда удаляется голова колонны. Вот и лежит Богусловский тише мертвого и не замечает, что впились пальцы в рукоятку маузера.

Еще не втянулся хвост колонны в лес, а полоснул по лесу неожиданно и резко выстрел, а через миг смешались, слились частые выстрелы, крики команд, матюги и ржание коней. Несколько гайдамаков из тех, кто оставался еще на поле, пришпорив коней, влетели в лес, лихорадочно стреляя по густому подлеску, остальные же развернулись и, бросив дебелые телеса на луки и шеи своих добрых коней, понеслись наметом через поле. Но вот одна лошадь рухнула подкошенно, выбросив катапультой всадника из седла, вторая, третья: от опушки по скачущим стреляло несколько красноармейцев.

«Все предусмотрел, – похвально думал Богусловский о комиссаре, выцеливая очередного гайдамака. – Молодец!»

Потянули более благоразумные руки вверх, послезав с коней и побросав оружие, но многие еще продолжали отстреливаться, посылая пули наугад в густой ельник, и в это время на дорогу выскочили на конях комиссар и пяток красноармейцев. У комиссара в правой руке шашка, в левой – маузер, поводья же от трензелей и мундштука на луке, узлом перехваченные, а конь, словно разделяя мысли хозяина, подчиняясь лишь шенкелям, прет в самую гущу гайдамацкой сотни. Бешеная отчаянность, совершенно нелогичная дерзость, но она-то и решает исход боя. Кто еще колебался, кто еще, понукая коней, пробивался к ельнику, чтобы смять засаду, порубить ее, покорились судьбе. Сопротивление сломлено. Комиссар, однако, будто не ради этого вылетел смерти навстречу, он вроде бы не замечает гайдамаков с поднятыми руками, он продолжает пришпоривать коня и без того пластающего наметом.

Комиссар кинулся в погоню за теми, кто уходил за границу. И догнал их. Догнал и приконвоировал обратно.

Богусловского, воспитанного на добрых традициях пограничной семьи, где мужество считалось делом обычным, ратным долгом, и видевшего своими глазами мужество казаков-пограничников, покорила стойкость красноармейцев. Без раздумья навязали они бой, веря, без всякого веря в победный исход, хотя не могли не видеть многократного превосходства врага. Но они, вполне допускал это Богусловский, готовы были и к худшему исходу. Но рук, как вот эти вояки, не подняли бы. До последнего дрались бы, это уж точно.

«Верой сильны. Праведной верой. И не осилить их никому», – сделал тогда для себя вывод Богусловский.

Окончательно же покорило Михаила то, что красноармейцы не стали чинить никакого насилия пленным, хотя, он видел это, ненавистно смотрели на гайдамаков.

Богусловский и сам неприязненно поглядывал на эти как на подбор пухлощекие лица, наглые даже под маской смиренной покорности, и пытался осмыслить, какие устремления руководят ими, что заставляет их стать, по существу, подручными кайзеровских захватчиков. Здесь, на месте древних засечных линий, где казаки и стрельцы обороняли Русь от набегов ордынцев, сейчас истинные патриоты Руси, как думал Богусловский, обороняют революционную державу не только от захватчиков, но и от своих братьев по крови, поправших святая святых – Родину. Поднимался мужик с топором и дрекольем на притеснителей, бился за землю-кормилицу жестоко, но едва нависала угроза извне, тот же мужик, поротый-перепоротый на конюшнях, загнанный непосильной работой, – тот же самый мужик вставал стеной и гнал взашей отборные легионы супостатов-разбойников. А теперь тот же мужик, науськанный супостатами, прет на мужика. Этого Богусловский не мог ни понять, ни оправдать.

Тогда он еще не осознавал, что такое классовые интересы и что деревня давно уже не единая община-мир, давно она точит ножи не только на помещика, а и на кулака-мироеда, но и кулак не дремлет в сытой неге. Понимание этого придет позже, когда всколыхнет всю Русь, от границ до границ, гражданская война, и он сам закружится в этой кровавой круговерти.

Но это будет потом, через несколько лет, а сейчас он, воспринимая происходящее по-своему, всматривался в лица пленных, определяя, с кого начать допрос.

Отводили глаза, опускали долу, не определить, труслив ли, мужествен ли. Но вот столкнулись два взгляда: изучающий Богусловского и ненавистный жилистого низкорослого запорожца.

«– Продався, – змеино прошипел казак в лицо Михаилу. – На кил всих! На кил! Кровью, христопродавцы, умиетесь!»

И столько страсти, столько злобы было в этом шипении, что Богусловского оторопь взяла. Но, поборов ее, решил, что в горячности этот желчный казак-запорожец все и выболтает. Спросил спокойно:

«– А колы впереди себя пустили?»

Заходили желваки на костистых скулах, тонкие губы сомкнулись в посиневшую полоску, не разжимает их, не выпускает ни одного слова. Богусловский же задорит. Бросает насмешливо:

«– Аники-воины! Что тебе пустобрехи-дворняги. Гавкать лишь горазды. А чуть что – лапы кверху…»

«– Зараз не выйшло, завтра наш верх буде. Життя не дамо иудам!»

«– Кто из нас Иуда, разобраться еще следует. У вас австрийские винтовки, а не у нас, – одернул Богусловский. – Вы, как тати, лесом крались, чтобы напасть на своих братьев по крови…»

«– Яки воны браты?! – взорвался казак. – Христопродавцы! – И как бы оправдываясь, пояснил сердито: – Або мы их, поки им не дали гвинтивки, або вони нас».

Доволен остался собой Михаил Богусловский – вызнал все, что нужно. К повстанческому полку путь держали. Надеялись обойти с тыла, откуда никто не ждет опасности, и устроить резню. Есть над чем поразмыслить. Все известно гайдамакам: и где полк стоит, и что оружия пока еще мало. По каким каналам идут эти сведения? Немецкая агентура в полку либо самих гайдамаков? Сейчас самое время выявить предателей. Кто-то из них должен же встретить гайдамаков.

Прямо в лесу начал допрос Богусловский, но результатов никаких. Пароль, место встречи и человека, который должен был встретить, как понял Богусловский, знал лишь один человек – сотник. А он убит. Михаил высказал свое решение комиссару:

«– Поступим так: пошлите надежного человека в полк немедленно. Пусть он организует наблюдение за гарнизоном».

«– Какой гарнизон. Землянки да шалаши в лесу».

«– Тем лучше. Совершенно скрытно можно организовать секреты. И предупредите командира, привлечь в полку к этой операции можно только тех, кому он вполне верит. Как самому себе».

«– Ну это ясно».

«– Пленных держать пока здесь. До ночи».

Оставив всех красноармейцев для охраны пленных, Богусловский с комиссаром вернулись на станцию. Там их ожидала новость: германский комендант приглашает их на переговоры. Время назначено вечернее.

«– Мотивы выдвинуты какие?» – поинтересовался Богусловский и услышал странный ответ.

«– Пустое. Говорит, нужно соблюдать договор о непереходе границы вооруженными группами… Глотку ему в два счета можно заткнуть. Сами же первыми нарушают…»

«– Понятно, – с неуверенностью проговорил Богусловский и предложил комиссару: – Пойдемте в канцелярию, поразмыслим, поприкинем, что к чему».

Отчего в столь поздний час и почему именно сегодня, когда гайдамаки побиты и пленены? Не станет же немец требовать по этому поводу объяснений? Да и знает ли он о бое в лесу? От границы километра три было, выстрелы не слышны, а обратно ни одному не удалось уйти. Комиссар совершенно правильно поступил, хотя наверняка не думал о последствиях, а по мужицкой привычке все начатое доводить до конца.

«– К встрече нужно хорошо подготовиться, – словно размышляя вслух, заговорил Богусловский. – Привезем трупы убитых гайдамаков сюда. Броневик и мотоциклы выведем загодя. Укроются пусть только за постройками, но моторы не глушат».

«– Ни к чему это. Вроде трусы мы…»

«– Думаю, пригодится. Еще как пригодится! Я так считаю: встреча делается специально, чтобы отвлечь внимание. Поверьте мне, сегодня нас пригласят на ужин. И стол, если мы согласимся, накроют отменный. Изобильный стол. Думаю, не ведают немцы о разгроме гайдамаков. И вот еще что… Повстанцев следует оцепить секретами. И пусть в полку о них никто не знает. Никто! Чрезмерно это, скажете? Но лучше, считаю, перестараться».

После небольших дебатов предложение Богусловского было все же принято.

До начала встречи пограничники все, что задумали, успели сделать, и на перрон, к колючей проволоке (в три кола), разделявшей станцию на советскую и германскую, комиссар и Богусловский вышли уверенно. Пошагали неспешно, плечо к плечу, по щербатому бетону. Следом, в шаге от них, шел переводчик, за ним, держа новые трехлинейки «На плечо!», печатали строевой шаг новыми сапогами четверо красноармейцев.

К воротам, тоже тройным, густо обвитым колючей проволокой, подошли одновременно и кайзеровцы, и советские пограничники. Часовые отперли внешние ворота и поспешили к серединным, на которых висело два замка: немецкий и русский.

Проскрежетав петлями, распахнулись створки, и, не доходя шага до границы, остановились с деланными улыбками на лицах представители двух враждебных держав: немцы в парадной форме с неизменными касками на головах, наш комиссар в кожанке, Богусловский в своем поношенном кителе со следами погон, и только красноармейцы были обмундированы по всей форме. Немец даже не смог сдержать презрительной усмешки, вскидывая руку для приветствия. Но тут же на лице его, явно вопреки желанию хозяина, вновь появилась улыбка, и кайзеровский офицер заговорил, насилуя себя, мягко и приветливо, а переводчик шустро подхватил:

«– Он имеет два заявления. Приглашает к себе в гости, чтобы за дружеским столом найти справедливое разрешение этих заявлений…»

«– Русский обычай не позволяет водить гостя в гости», – ответил погранкомиссар и развел руки. Мол, ничего не поделаешь, обычай – вещь серьезная.

Да, германский офицер знает, что гость из Москвы здесь уже не первый день, вот он и хотел бы высказать свои претензии. А деловой разговор удобнее вести не у колючей проволоки.

«– Не мы вбили колья, и проволока не наша», – хотел отпарировать Богусловский, но сдержался. Ответил официально:

«– Я слушаю ваши заявления».

Переговоры, таким образом, он взял на себя и теперь уже не опасался, что комиссар, несмотря на подготовку, может все же дать промашку.

Немец заговорил резко, рубя фразы, делая между ними паузы, чтобы переводчик успевал перевести каждое слово:

«– Мы имеем сведения о формировании целого полка для заброски на нашу территорию. Договор о мире исключает подобные акции. Если советское командование не примет надлежащие меры, это вынудит нас на крайние меры».

«– У вас точные сведения, но устаревшие. Действительно, какой-то вооруженный отряд укрывался в лесу. Вчера я узнал об этом. И потребовал разоружения отряда. Сегодня утром распоряжение мое выполнено. Те, кто сопротивлялся, уничтожены. Трупы убитых привезены сюда. Если господин немецкий офицер желает, мы можем показать их, – спокойно, с достоинством ответил Богусловский и кивнул комиссару. – Распорядитесь, пожалуйста! – И вновь продолжал, уже с улыбкой: – Русские не зря говорят: уговор дороже денег».

Немец не ожидал подобного ответа. Не великий дипломат, он проработал в своем уме наступательные варианты, а они оказались совершенно не нужными. Богусловский же не давал ему возможности прийти в себя.

«– Пока доставят вещественное доказательство, вы, господин офицер, можете сделать второе заявление…»

«– Оно вытекает из первого, – ответил сердито германец. – Подождем ваши доказательства».

Ждали недолго. У пограничников все было подготовлено загодя, и вскоре уже появились две повозки, на которых лежали трупы гайдамаков и их винтовки. Когда повозки подъехали к колючей проволоке, лицо кайзеровца побагровело, и Богусловский, с удовольствием наблюдая за немцем, заговорил с официальной сухостью:

«– Хочу обратить внимание господина коменданта на оружие убитых. Советская страна таких винтовок не имеет…»

Кайзеровец, ставший похожим на свирепеющего боксера, которого с трудом сдерживают на поводке, взмахнул рукой, и из ближних вагонов на перрон горохом посыпались германские солдаты и с винтовками наперевес кинулись к воротам. Тогда комиссар, сорвав фуражку, крутнул ею над головой, лихо свистнул, словно скоморох перед выходом на круг для огненного перепляса, и выхватил маузер.

Но маузер был уже лишним. Из-за пакгауза, отфыркиваясь дымком, выползал броневик, а по перрону неслись, захлебываясь треском, мотоциклы с заряженными пулеметами, и это, словно ушатом холодной воды, охладило коменданта и всех германских солдат. Они попятились, а часовой поспешно принялся закрывать ворота.

Отступила и советская делегация. Неспешно и чинно.

«– Прямо скажу: под девятое ребро ты индюка германского… Никогда бы не подумал…»

«– Я – пограничник. Здесь пращур мой стерег Русь от ордынцев. Не только бился боем смертным, но и дипломатил. Граница, она испокон веков – граница. Кстати говоря, здесь от набегов степняков засеки сооружали, думаю, не помешали бы они и теперь. На наиболее опасных участках. Как считаете?»

«– Считать-то тут чего? Толковая вещь – засеки. Сделаем. Сейчас же, пока будем ждать доклада из полка, можем наметить, где их работать».

Комиссар да и Богусловский считали, что нападение на полк готовилось вероятнее всего во второй половине ночи, стало быть, те, кто должен встречать гайдамаков, тоже не пойдут из полка слишком рано, вот и готовились они к долгому ожиданию донесения. Но случилось неожиданное: они еще не дошли до пограничного ЧК, а им навстречу уже спешил связной от командира повстанцев. Передал комиссару четвертушку тетрадного листа, на котором химическим карандашом было выведено: «Контрик схвачен. Сознался. О сообщниках не признается».

«– Неужели все, – вздохнув грустно, недовольно буркнул Богусловский. – Раскрыты наши карты до времени. Выскользнуть могут остальные».

«– А наши секреты для чего? Своевременная мера!»

«– Нужно ехать в полк, – не отреагировав на замечание комиссара, продолжал, будто мыслил вслух, Богусловский: – Шум поднят – таиться бессмысленно».

Пока доскакали они до полка, там уже секреты пограничного ЧК задержали еще четырех беглецов. Долго те не запирались, признались в сговоре с гайдамаками, которым должны были помочь нынешней ночью, но когда узнали об аресте одного из группы, то дай бог ноги.

«– Вполне вероятно, что кто-то еще остался в полку, не выявил себя. У кого нервы покрепче. Я в этом больше чем уверен, – высказал свое мнение Богусловский. – Вполне возможно, что у предателей оружие припасено, и в любой момент можно ожидать чего-либо неожиданного. Не исключено, что немцы могли направить несколько отрядов гайдамаков по разным маршрутам. Меры поэтому следует принимать экстренные».

«– Обыск. Поголовный! – предложил комиссар. – И все землянки перетряхнуть, все шалаши».

«– Обыск без санкции – деяние противозаконное…»

«– Все, что в интересах революции, – все законно! – настаивал комиссар. – Я требую немедленного обыска!»

«– У меня есть иное соображение. Полку следует теперь же сменить дислокацию. Да-да, не удивляйтесь и не возражайте! Построить всех до одного, объявить это и, уже не распуская строй, повести полк на новое место, а для отправки вещей личных и полкового имущества оставить по два человека от отделения. Они помогут нам изучить все, что здесь останется. Движение полка обеспечивать нужно пограничными нарядами. Скрытыми. Чтобы пресечь возможность ухода связников. Новое место давайте определим по карте. Далеко не следует уходить. Километра на два, на три. Немцев мы этим маневром тоже введем в заблуждение».

«– Ну и хитер! – не сдержал восторга комиссар. – Ну, хитер!»

«– Никогда не следует считать врага глупым и недальновидным, трусливым и прямолинейным», – ответил Богусловский, склонившись над картой, которую развернул на грубо сколоченном столе командир повстанческого полка.

Через несколько минут полк стоял в строю, отделенные проверяли наличие людей и докладывали взводным. Все налицо. Говорит Богусловский:

«– Кайзеровцы руками гайдамаков готовились этой ночью уничтожить вас всех. Мы полностью еще не знаем замыслы врага, поэтому считаем необходимым передислоцировать вас».

«– Не ховатыся по лисах, а быты германцев та гайдамак-вражын треба! Гвинтивкы да кулеметы дайте нам!» – выкрикнул кто-то из строя, и ропот пошел по рядам: пора бы, дескать, вооружить полк и пустить его на Украину родную, кровью залитую.

Ответил комиссар:

«– Завтра утром сотню австрийских винтовок, из которых вас хотели убивать, получите. Дня через три – наши трехлинейки. Сполна. Даже пяток «максимов» обещали. И гуляйте. Мстите за жен поруганных, за детей сирых…»

Довольны повстанцы. Вдохновлены. Бодро уходят в сонный ночной лес взвод за взводом, рота за ротой.

Когда рассвело, комиссар с оставшимися повстанцами и своими пограничниками пошуровал в лагере и был обескуражен найденным: два десятка австрийских винтовок, три цинка патронов.

«– Ого! Запасец! – возмутился он. – Выходит, то, что мы поймали, – слезы одни. Осталось еще порядком».

«– Когда я уезжал из Москвы, видел плакат. Огромный, через всю улицу: «Пролетарий! Враг коварен – смотри в оба!» Умный плакат. – Сделал паузу, прикидывая что-то в уме, и сказал решительно: – Осталось еще два дня. Помогу наладить и в полку службу контроля».

«– Шпионить за своими?! – воскликнул комиссар и даже выскочил из-за стола. – Туда ли гребем?!»

«– Если хотите – шпионить, – спокойно ответил Богусловский. – Только не за своими, а за агентурой контрреволюции. Не сделаете этого, потеряете все».

То была последняя вспышка прямолинейного упрямца. Оставшиеся дни комиссар выполнял все рекомендации без всякого пререкания, и Михаил уезжал дальше по маршруту командировки успокоенный. А вскоре узнал, что в повстанческом полку арестованы все изменники, а сам полк благополучно перешел границу, чтобы громить кайзеровские малые гарнизоны, их штабы и обозы.

Другим комиссарам пограничных ЧК Богусловский помогал наладить охрану границы так же старательно и видел, что его добрые советы не уходят, как говорится, в песок. У него учились охотно. Ну а если желание есть, считал Михаил, цель будет достигнута.

В общем, когда Богусловский уезжал от пограничников, те первоначальные сомнения, терзавшие его, казались ему совершенно беспочвенными. Но когда увидел хаос на железной дороге, когда увидел заводские трубы без дыма, вот этих прущих неизвестно куда и зачем с тощими заплечными мешками, с вечно испуганными глазами мужиков, когда понял, как маячит впереди всего этого хаоса нахал-демагог, размахивая не только кулаками, но и ревнаганами, – когда все это навалилось на него вот так, сразу и непосильно, сомнения вновь овладели им. И вспомнившееся ему восклицание комиссара: «Туда ли гребем?!» – хотя и было брошено совсем по иному поводу, занозой впилось в мозг.

Как жить? Куда грести?

И даже встреча, столь желанная и столь долгожданная встреча с Анной не могла отвлечь его от главной мысли: «Туда ли гребем?!» К тому же Анна, почувствовав, что не так искренни ласки Михаила и что он чем-то обеспокоен, рассудила это по-своему: она не смогла собрать для него даже мало-мальски приличный ужин; а на соседей их коммунального особняка вдруг напала любознательность, и они с непостижимым нахальством лезли с вопросом: «Ну как там германец?» – в самые неподходящие моменты, – вся эта, по ее мнению, неустроенность быта заставляет страдать Михаила, ибо задета его мужская гордость, и чтобы хоть как-то успокоить мужа, Анна начала пересказывать то, что слышала во время его командировки и от соседей, и в очереди у булочной:

– Эсеры Кремль было уже захватили. Говорят, вся ЧК была с ними. И милиция тоже. Не подоспей латышские стрелки, только бог ведает, чем бы все закончилось… Пушки стреляли, пулеметы строчили. Ужас!

Он уже слышал на одной из долгих остановок о левоэсеровском мятеже от дежурного по станции, который на вопрос: «Когда отправите?» – ответил сочувственным вопросом: «Торопитесь в гости к богу?» – И добавил с ухмылкой: «Левые эсеры в Москве бузят…»

Газет в пути Михаил достать нигде не мог, вагонный люд помалкивал, ибо не знал ничего, вот и не представлял себе размеры мятежа. Он и сейчас не мог оценить все, что произошло в Москве несколько дней назад. Лишь через день он узнает правду о мятеже, о его громадном размахе, узнает о том, что на его подавление поднялись не только советские войска, но и рабочие дружины, коммунистические отряды. А сейчас спросил жену:

– Откуда известно, что измена в ЧК?

– У булочной только и разговору об этом, – отмахнулась от зряшнего, по ее мнению, вопроса Анна и продолжила: – А за неделю до мятежа арестовали много офицеров-заговорщиков. «Союза защиты родины и свободы». Свергнуть собирались правительство и установить, как говорят, твердую власть, чтобы стояла она на страже национальных интересов России.

Слова «твердую власть» хлестнули Михаила, ибо сам он, не заговорщик и не предатель, так много думал о ней. Еще пасмурней стал взгляд Михаила, но Анна не заметила этого. Она переходила к главному, ради чего затеяла разговор:

– Ужасно много прячут сахар, муку, крупы. Мануфактуру крадут. А муку и пшеницу, рассказывают, находили даже в церквах и монастырях. В Николо-Угрешском, кажется, точно не запомнила, огромный хлебный склад нашли. Вход в него был под гробом господним. Святотатство!..

Она говорила о воровстве и спекуляции, говорила об очередях у булочных, о пустых магазинах и шумных толкучках, чтобы Михаил понял, что не он повинен в скудности их семейного быта (у других и того нет) и чтобы не казнился, не хмурился, но, вовсе не желая, добивалась совершенно иного: растравляла ему душу, и без того мятущуюся. Порой Михаил просто слышал звук голоса Анны, не воспринимая смысла слов. Михаила поглотил, обескуражил, смял его собственный вывод: если власть не в силах навести порядок в стране и даже в столице – она недолговечна. Его угнетала греховность такой мысли, он заставлял себя думать иначе, вспоминал и московских чекистов, и пограничников, самоотверженных, не знавших страха, верующих без тени, как ему казалось, сомнения в победу Советской власти, но все факты и события, насильно вызванные в памяти люди, поступками которых он восхищался и кому даже завидовал, – все недавнее доброе упорно не хотело бороться с только что родившейся тяжелой мыслью о недолговечности большевистской власти.

Вздохнув трудно, как вздыхают, когда теряют очень близкого человека, Михаил выдавил из себя:

– Не знаю, туда ли гребем? Я, куда грести, тоже не знаю.

Анна опешила. Она так старалась, так старалась, а все впустую. Поняла она, что не о хлебе мысли мужа, не о хлебе едином. Ответила с такой искренней наивностью, в которую можно было вполне поверить:

– Главное сейчас – спать, – и, тоже вздохнув, добавила: – Утро вечера мудренее.

Утро, однако, не принесло Михаилу облегчения. Он даже сомневался, есть ли смысл идти в управление. Но все же пересилил себя, решив твердо, что будет проситься на границу. Свой долг патриота он видел теперь лишь в том, чтобы охранять рубежи России, а какая партия, какой союз встанет у кормила власти – это, как ему думалось в то утро, не столь уж и важно. Лишь бы осталась Россия столь же неохватной.

Совсем скоро он будет со стыдом вспоминать эти мысли, когда поймет и оценит устремления народа, пока еще новорожденно тыкающегося в грудь истории, и сопоставит их с теми замыслами, которые рождались не только в умах именитых в прошлом чиновников и генералов, но и в умах американских бизнесменов, политических и промышленных воротил Европы, Японии, а затем, сдобренные без всякой меры долларами, франками и фунтами. Он с ужасом поймет, что любая власть, кроме Советской, сделает, чтобы удержаться, границы России объектом купли и продажи. Но пока это «совсем скоро» еще не наступило, и Михаил Богусловский подневольно шагал в управление, обдумывая и свой доклад, и свою просьбу о переводе. Устраивала его любая граница – южная, западная, северная, восточная. Все равно куда, лишь бы к настоящему делу.

Но человек предполагает, а судьба располагает. Едва лишь он переступил порог управления, как его окружили толпившиеся в вестибюле сослуживцы и, пожимая руку, говорили с явным удовольствием:

– В самый раз подоспел. В самый раз. С корабля, что говорится, и на бал.

А что за «бал» предстоял, толком управленцы не знали. Известно им было одно: их придают чекистам для организации засад. Чекистов ждут с минуты на минуту.

Богусловскому было все равно, пошлют его на операцию либо нет. Он не раз и не два сиживал в засадах, рисковал жизнью, радовался успеху, а что толку! Заговорщиков все больше и больше, а твердого порядка как не было, так и нет. Ему, Богусловскому, первым делом следует доложить о прибытии. И высказать сразу же свою просьбу о переводе.

Увы, и этому не суждено было сбыться. Его не стали слушать. Отмахнулись: «После, после!» – и спросили:

– Оружие при себе?

– Да. Иначе как же?

– Вот и хорошо. Включаем тебя в засаду в церковь Всех Святых. Офицеры белогвардейские готовят мятеж. Инструкции получают от генерала Алексеева. Крупный заговор. Очень крупный.

Богусловскому хотелось узнать больше о предстоящей операции, но он по выработанной годами пограничной привычке не стал задавать вопросов. Начальники знают, что можно и нужно сказать. Не заговорил он и о переводе. Не мог он, получив приказ, отказываться от его выполнения. Потом, если все окончится благополучно, он скажет о своем решении.

– Разрешите выполнять?

– Да. Инструктаж подробный проведет старший группы.

Богусловский вышел в вестибюль и присоединился к тем, кто ожидал чекистов. Естественно, посыпались вопросы: как да что? Богусловский рассказывал о пограничных ЧК, но как-то выходило у него, что героизм и смекалка выпячивались, а неопытность, верхоглядство – все недоброе, неприемлемое, с чем он боролся в дни командировки, – оказывались на втором плане. Михаил видел, с каким удовлетворением воспринимается его рассказ (значит, он не один в сомнении), да и он сам начинал понимать, когда взглянул на все, что видел и знал, как бы обобщенно, что лишь в мелочах много изъяна, в принципе же, в генеральном, стратегическом плане, – все верно, все нормально. Более тридцати пограничных чрезвычайных комиссий, Петроградский пограничный округ, затем округа в Минске и Орле – и это создано за считанные месяцы усилиями и старых пограничников, и новых, совершенно прежде не знавших пограничной службы комиссаров. И чем больше он рассказывал, тем лучше становилось его настроение.

Но это было лишь началом того духовного самоутверждения, той безоговорочной уверенности в справедливости совершающейся ломки, внешне хаотической, а в глубинной сути своей целеустремленной, направляемой уверенной и твердой рукой…

На колокольне Всех Святых полностью рассеялись его сомнения…

Получилось так, что Михаил Богусловский оказался на колокольне с руководителем засады Самсониным – молодым чекистом, его годком, с широкими плечами молотобойца, стиснутыми красной, прекрасного хрома кожанкой. Поначалу поодиночке вся засада собралась в крохотной комнатке большого дома, окна которой выходили на Варваринскую площадь. Дотемна наблюдали Самсонин и пограничники за площадью и входом в церковь, а когда околоток обезлюдел, утонув в темени, прошмыгнули они к церкви, где их ждал церковный сторож (чекисты уговорили его помочь им), зябко кутавшийся в армяк, хотя ночь была душной. Торопливо отомкнул он дверь и впустил их в церковь, сунул в руки по свечке, проворчав: «Согрешил я, грешный, прости меня, господи!» – Затем выскользнул вновь на улицу и накинул на дверь замок.

Вот оно – место рождения страшных сказок. Густая чернота словно облепила остановившихся в оторопи людей, а стены, колонны, своды куполов, поначалу вовсе невидимые, но чувствовавшиеся подсознательно, гнетущей тяжестью спрессовывали черноту, резонировали, усиливая многократно взволнованное дыхание людей, и это дыхание, словно невидимое живое существо, пронизывало черноту. Кто-то сделал первый шаг – он гулко отозвался в церковной пустоте. Чиркнула наконец спичка, и яркий свечной язычок вырвал из темноты золото окладов, плоские лица, аскетические фигуры святых.

– Двое здесь – у входа, – приглушенно распорядился Самсонин, и слова его заметались меж стен и куполов. – Двое – к царским вратам. Мы, – Самсонин кивнул Богусловскому, – к лестнице на колокольню. Никаких признаков жизни…

Коротка летняя ночь, но и она, если тебе нельзя даже громко дышать, покажется вечностью. Но конец приходит всегда и всему. Забрезжил рассвет, а значит, кому-то нужно покидать церковь, кому-то перебираться на колокольню и коротать время неизвестно как долго.

Прежде Михаил не бывал на колокольнях и теперь с интересом разглядывал и внушительные колокола, разные по величине, начищенные, с прекрасным орнаментом, что оставил на них искусный мастер; и крестовины-циркули, на которых крепились эти колокола; и маковку-покров над колоколами, с окнами, явно рассчитанными на то, чтобы усиливать колокольный звон, – все это на какое-то время полностью привлекло его внимание, и он даже не сразу увидел две прекрасно оборудованные площадки для пулеметов.

– Эка, чистоплюи! – презрительно бросил Самсонин. – Ковры под животики барские!

И верно, сделано все руками холопов, благоговеющих перед своими повелителями: для пулеметных колес уложен толстый дерн, мешки с песком новые, льняные, ровные, как на подбор, уложены справа и слева от дерна, а места для пулеметчиков устланы войлоком, поверх которого положены дорогие ковры.

– Тут вот и поблаженствуем, – успокоительно молвил Самсонин, развалившись на ковре. – Тепло, мягко. – И спросил Богусловского: – Как звать тебя?

– Михаилом.

– А я – Петр.

– Брат у меня был Петя…

– Отчего был?

– Погиб в Финляндии.

– Да, – вздохнув, грустно молвил Петр Самсонин, – время такое. Жизнь нынче гроша ломаного не стоит. О нашей, рядовых революции, я уж и не говорю. Беляки вон что удумали: пулеметы и пушки поставить здесь вот, в Устинском проезде на церкви святого Николая, на чердаках Воспитательного дома, на Москворецкой который, и фабрики Носенкова. И все это – на Кремль и подходы к нему. Отрезать от народа его вождей и уничтожить их. А прежде захватить ВЧК и арсенал.

– Как же так? – невольно вырвалось у Богусловского, хотя он не хотел прерывать Петра, надеясь узнать подробности, чем вызвана засада. – Как же так? Духовенство особенно неистовствовало, обвиняя во всех смертных грехах красноармейцев, стрелявших по Кремлю во время революции…

– Вот это все, думаю, руками самих попов сделано. Не иначе. Наверное мы не все знаем. Мы, – он подчеркнул это слово, как бы причисляя себя к кругу весьма осведомленных людей, – не исключаем, что колокольни многих церквей уже подготовлены под пулеметные точки. Шерстить начали мы. А сколько их в Москве – таких вот колоколен?! На одних Кулижках их целых пять. Да, в самый раз мы перехватили руку, занесенную над Советской властью. – Петр явно повторил чьи-то слова, услышанные, возможно, на совещании. – И помог нам ухватиться за ниточку, кто бы ты, Михаил, думал? Интеллигент. Пастыря этой церкви пасомый, – лихо ввернул Петр необиходное словечко, более свойственное жаргону священнослужителей, от них же, наверное, услышанное. – Сам пасомый пожаловал к нам. Добровольно. Попы, говорит, предлагают в заговоре участвовать. И выложил все, что знал. Малость, конечно, самую, но кончик ниточки дал нам в руки. Размотать-то уж мы размотали. Главари арестованы. Из бывших. Штабс-капитан и корнет. Весь город они поделили на квадраты, дома да церкви, где пулеметы ставить, крестиками пометили. Многих контриков взяли уже, только много еще осталось. Кто здесь готовился ставить пулеметы – не знаем. У них конспирация – позавидуешь. Один человек больше своего десятка не знает. А деньги бешеные от союзников идут. По пятисот рубликов рядовому члену в месяц! Другой не хотел бы, но алчность берет верх…