Текст книги "Поздний бунт. Андрей Старицкий"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Лукавил Хабар-Симский, дабы угодить князю Андрею, пусть думает, что ему первому пришла идея укрепления сухопутных путей. На самом же деле воевода давно продумал, как расположить крепости и по дороге на Владимир, и по дороге на Чебоксары, и даже по дороге, какая, перерезая Волжскую огибь, выводила к устью Свияги. Намеревался он предложить великому князю строить крепости на удобных местах в глубине самой огиби или, как называли, – в Нагорной стороне.

По его разумению, от Владимира до Нижнего Новгорода строить ничего не нужно. Укрепить лишь погосты Вязники и Гороховец. В них на сегодняшний день есть только детинцы[64]  [64] Детинец – внутреннее укрепление города, кремль.


[Закрыть] с башенками над главными воротами и с весьма невысокими стенами, которые и стенами-то назвать затруднительно, – тыны убогие. Городовые дружины – плевые. А если укрепить детинцы городней со сторожевыми башнями да поставить городню вокруг самих погостов, посадив там полутысячные отряды с крепостными пушками и затинными пищалями, тогда не вольготно станет казанцам совершать безнаказанные набеги на приволжские земли. К тому же крепостицы эти создадут заметные помехи даже большим вражеским походам, а это значит – дадут время для сбора русской рати.

От Нижнего Новгорода до Казани тоже есть городишки, за которые можно зацепиться, превращая их в крепости: Кстово, что близ самого Нижнего, Лысково, в сотне верст от Нижнего. А дальше? Дальше есть нужда искать удобное место для еще одной крепости, где конкретно ей стоять, придется определить, выехав на место. Одно было ясно Хабару-Симскому, что эта крепость и крепость в устье Суры должны составить крепкий узел, который трудно будет разрубить одним взмахом кривой татарской сабли. Хабар-Симский придумал и название крепости: Воротынец – то есть опора для ворот, которые перекроют вольный путь коварным казанцам.

Углубиться же в Нагорную сторону он предлагал через Сергач, большое село близ реки Пьяны, цепочкой крепостиц до самого Алатыря. Вторая цепочка – через Ядрин на Канаш и далее до реки Свияги. Связь этих цепочек должна быть крепкой с новой крепостью в устье Свияги.

Помедлив немного, чтобы не смог догадаться князь Андрей о его маленьком лукавстве, Хабар-Симский заговорил неспешно, вроде бы раздумывая, как лучше воплотить в жизнь предложенное князем Андреем, словно идет он по совершенно неведомому ему пути.

– Если твое слово ляжет на душу великому князю, – сказал Хабар-Симский, – создадим мы добрую порубежную оборонительную линию, пополнив отечество еще и плодородной землицей.

– Думаю, великий князь Василий Иванович доверит и мне участвовать в таком важном для отечества деле.

– Как не доверит, если ты, князь, на ладони, почитай, преподнесешь ему разумное. Признает небось твое радение в делах державных. Не в пример князю Дмитрию Ивановичу, который не удосужил напрячь себя мыслями. Отмахнулся он, когда я попытался держать с ним совет, как и с тобой.

Не раскусил воевода князя Дмитрия, не понял, отчего такое безразличие к поручению великого князя. Если Андрей Иванович, верный отцовским заветам, пересилил гордыню еще в ночь перед казнью еретиков безвинных, твердо решив стать верным помощником самодержавному брату, служить ему верой и правдой, то Дмитрий Иванович, подписывая вместе с другими братьями ряд жить в мире и согласии, условился после этого с братом Юрием Ивановичем не радеть в служении старшему брату, а приглядываться, искать удобный момент для выступления против великого князя. Возникнет ли при Василии Ивановиче смута, зависит только от него самого. Он может предотвратить ее, если учтет горький опыт отца.

Что касается князя Андрея Ивановича, то он догадался о сговоре братьев, но одной догадки мало. Однако же если бы он даже был уверен в наличии заговора, то и тогда, хотя и проникся уважением к храброму воеводе, все равно не допустил бы с ним откровенничания. Семейные дела, они – семейные. Тем более если речь идет о делах семьи великокняжеской, царской. Поэтому-то князь, выслушав сетования воеводы, промолвил успокаивающе:

– Хватит нам и наших двух голов, особенно если в Дружбе и согласии.

– Клянусь честью, буду всегда верен тебе!

Князь Андрей проводил Хабара-Симского до крыльца и на прощание крепко пожал ему руку. Приподнятое настроение не покидало князя весь вечер. Он будто воочию видел, как Дмитрий, которого наверняка Василии спросит первым, что-то невнятно лопочет в ответ.

нему брат и не подумает обратиться, считая его все еще несмышленым, а даст слово воеводе Хабару-Симскому, но как удивится Василий, услышав о его, Андрея, задумках. В ушах уже звучали слова: «Тебе, князь Андрей, исполнять тобою предложенное. Совместно своеводой Хабаром-Симским». Андрей даже представлял, как поклонится поясно и молвит скромно: «Спасибо, брат».

Он ждал утра с нетерпением, предвкушая свое торжество, но утро миновало, неспешно прополз день, подступила ночь, а за ней следующий день. Князь Андрей перетомился в благостных надеждах: у него появилось сомнение, а не забыл ли великий князь, нежась с молодой женой, о данном слове, более того, не решил ли государь вовсе обойти младшего брата вниманием, определив для исполнения свой воли только Дмитрия и Хабара-Симского.

Затосковал сердцем князь Андрей. Скуксился. В голове то и дело возникало: «Последыш! Одно слово!»

Четверо суток прошло в тревогах. Князь Андрей, вконец измаявшись, собрался даже спросить великого князя о его намерениях, но тот опередил брата. При первой же встрече сказал Андрею:

– Завтра утром, отстояв молитву в домашней церкви, определимся с Казанью. Обговорим все. Пока – вчетвером. Потом дьяку Разрядного приказа сообщим о нашем замысле.

Собственно, никакого «обговора» не произошло. Как и предполагал князь Андрей, Василий Иванович попросил высказаться Дмитрия, тот начал что-то невразумительное мямлить, старший брат остановил его:

– Погоди, скажешь свое слово после воеводы. Хабар-Симский, встав и поклонившись поясно великому князю, начал так:

– Намедни зван я был в теремной дворец князя Андрея Ивановича. Он захотел поделиться со мной своими соображениями, как создать оборонительную линию от Казани. Доложу я тебе, великий князь, его замысел – это замысел мудрого воеводы. Кое-что мы в нем уточнили, и вот теперь предлагаем на твой суд и ряд.

Подробно начал рассказывать Хабар-Симский о том, где надобно возрождать старые крепости, строить новые и сколько где потребно оставить особенно на весну и лето отрядов вооруженных. Василий Иванович слушал с вниманием, не перебивая, и было видно, что доклад воеводы вполне его устраивал.

– У нас с князем Андреем все. В твоей воле, государь, принять предложенное нами, если посчитаешь наши замыслы разумными, – закончил свою речь воевода.

Великий князь сразу же, без лишних раздумий, определил свое отношение:

– Молодцы. Умыслы достойные.

«Сейчас скажет: вам его и исполнять», – с надеждой подумал князь Андрей, но Василий Иванович не оправдал его чаяний, посидел в задумчивости какое-то время, затем заговорил четко, уверенно:

– Так далеко, как вы предлагаете, пойдем не теперь. Крайние крепости на линии Сергач, Воротынец и в устье Суры. Назовем крепость-порт в устье Суры Васильсурском. В устье Свияги и в глубине огиби встанем твердой ногой после большого похода на Казань. Смирив Мухаммеда-Амина и отомстив ему за вероломство, застроим крепостями огибь и берег вниз по Волге, заодно они будут препятствием для ногаев, не дадут им соединяться с казанцами для совместных походов.

Не сказал слова о присоединении Казани, понимал, как и отец, Иван Великий, какое тогда возникнет противоборство: Крым, Турция, Орда, хотя и ослабевшая донельзя, но не совсем уничтоженная, в предсмертной агонии способная крепко лягнуть. Вряд ли Россия, которая никак не может отвоевать свои исконные земли у Литвы, Польши и крестоносцев, совладает с объединенной магометанской силой. Случись грозное противостояние, Литва, Польша и Орден не станут сидеть, сложа руки.

Впрочем, в ту пору никто не мог знать, что не удастся Царю Василию Ивановичу даже наказать Мухаммеда-Амина, его накажет Аллах. Не удастся и возвести крепости под носом у Казани, добившись присяги русскому Царю народа Нагорной стороны, – это сделает его сын. При Василии Ивановиче крепости так и останутся на линии Сергач – Воротынец – Васильсурск.

Но Кому ведомо будущее? Каждый из сидящих в покоях великого князя надеялся на успех карательного похода, на успех, в котором каждый имел личный интерес: князь Дмитрий предполагал возвыситься и тем самым получить возможность совместно с братом Юрием успешнее противостоять брату-царю; у Андрея Ивановича иное на уме – показать себя, чтобы Василий перестал относиться к нему как к несмышленому последышу, доверял бы ему полностью и поручал ответственные дела. Молодой князь все еще надеялся, что Василий Иванович объявит его главным исполнителем задуманного, но, увы, этого не случилось.

– Прежде определенное мною остается в силе: главным – князь Дмитрий, воевода и князь Андрей – у него в товарищах. Оба они на равных правах, – сказал твердо великий князь.

Не последний, стало быть. И то слава Богу! На следующий день князь Дмитрий объявил помощникам свою волю:

– Вы отправляйтесь в Нижний Новгород, определите на месте, где и что строить, сколько для этого нужно артелей мастеровых и рати, мне пришлете чертежи[65]  [65] Чертеж – карта.


[Закрыть] и росписи, а я уж разберусь с дьяком Разрядного приказа, чтобы не тянул волокиту. Так, думаю, у нас дело спорей пойдет.

Явно не желал князь Дмитрий, впрягшись в общую повозку, тащить совместно великий груз. И хотя это должно было бы возмутить и князя Андрея, и воеводу, однако ни один из них не поперечил Дмитрию Ивановичу, а когда они остались одни, молодой князь Андрей не сдержал своего удовлетворения:

– Баба с воза – кобыле легче.

С этим согласился и Хабар-Симский, но от высказывания воздержался – не гоже воеводе встревать в дела царской семьи – только спросил:

– Когда в путь?

– у батюшки спрошу. По здоровью его видно станет. Да и слово его примем за окончательное.

– А не взыщет ли великий князь Василий за шаг через его голову?

– Это – моя забота.

Он не стал говорить Хабару-Симскому, что, прежде того как поговорить с отцом, хочет сказать о своем желании Василию, и если тот все же велит выезжать, не противиться ему, не настаивать на своем. Рассуждал князь так: случись что с отцом, пошлют гонца и повременят с похоронами.

Однако все пошло иначе: перед самым рассветом Андрея Ивановича разбудил постельничий:

– Из царева дворца прибыл посланец. Государь просит всех сыновей к себе.

– Плох, стало быть, коль в такую рань.

– Замешкаешься, сказано вестником, можешь не застать отца в живых.

Как тут мешкать? Припустился бегом. В опочивальню же отца вошел степенно, старательно скрывая свое волнение, и – опешил: отец лежал бездвижно, словно уже отдал Богу душу.

– Отец! – кинулся он к постели, упал на колени у изголовья.

– Андрей? – вздохнул едва слышно царь Иван Великий, или, как его еще называли, Грозный, даже не пошевельнув губами. – Погоди остальных братьев…

Раньше братьев в опочивальню вошел дьяк Поместного приказа[66]  [66] Поместный приказ – центральное правительственное учреждение России в XVI-XVIII вв., ведавшее вопросами землевладения.


[Закрыть] со свитком в руке. Поклонившись в пояс, встал смиренно в ногах у умирающего. Прошло еще несколько молчаливых минут, и только тогда в опочивальню один за другим вошли Василий, Юрий и Дмитрий. Иван Васильевич, все так же, не пошевельнув губами, выдохнул:

– Читай.

Повеление касалось дьяка, и тот поспешно развернул свиток.

– Рядная грамота, – неожиданно громогласно забаритонил дьяк, как бы вбивая каждое слово в головы братьев.

Предельно краткая Рядная грамота: братьям жить в мире и дружбе, всячески помогая друг другу и совместно отбиваясь от недоброжелателей, но особенно безукоризненно служа старшему брату, великому князю Василию Ивановичу, наследнику престола, не держа даже в мыслях покушаться на его единовластное право.

– Ставьте свои подписи, – едва шевеля губами, но твердо выдохнул Иван Васильевич, – помните: нарушение ряда – грех смертельный.

Умолк обессиленно и только спустя несколько минут произнес:

– Кличьте митрополита свершить обряд крестоцелования.

Дьяк метнулся к двери и впустил митрополита вместе с царским духовником.

Митрополит поднес поочередно – по старшинству – каждому из братьев массивный золотой крест. Братья смиренно целовали его, говорили одни и те же слова:

– Клянусь Господом не отступиться от ряда. Когда крестоцелование завершилось, митрополит склонился над умирающим:

– Не свершить ли постриг, государь? Не упрямься. Прими ангельский облик через постриг.

Иван Васильевич ничего не ответил, хотя митрополит терпеливо ждал его согласия, и понял князь Андрей Иванович, что продолжает отец гневаться на митрополита за казнь на Красной площади.

«Выходит, без его Ведома?! Один Василий!»

Утихомирил вспышку внутреннего протеста очень удобной мыслью: перед Богом отвечает государь, а не перед людьми. С него Господь и спросит в час суда Божьего. Не простит, должно быть!

В Кремль тем временем съезжались бояре, князья, дворяне, тянулись купцы, лотошники, ремесленники и даже гулящие люди[67]  [67] Гулящие люди – разряд населения в Русском государстве в XVI-нач. XVIII в., состоящий из вольных людей, не приписанных ни к служилым, ни к посадским, ни к крестьянам.


[Закрыть]. У многих – слезы на глазах. Вся Москва почитала царя Ивана Великого как освободителя от татарского ига, как усмирителя владетельных князей, добившегося прекращения междоусобного кровопролития. Но что может сотворить толпа, никогда не предскажешь, вот и поднят был царев полк по тревоге. На всякий случай.

В опочивальне же – гробовая тишина. Даже прибежавший царский лекарь, глянув на умирающего, не стал суетиться. Обвел всех выразительным взглядом, дав понять, что конец совсем близок. Долго лежал Иван Васильевич бездвижно, как покойник, но зеркальце, какое подносил время от времени лекарь к лицу умирающего, запотевало.

Гнетущая тишина тянулась и тянулась. Вдруг Иван Васильевич разверз уста:

– Простите и прощайте…

Будто вздрогнул, как вздрогнули все от неожиданности, вздохнул в последний раз. Трудно. Горестно. Все…

Спустя некоторое время зеркальце, поднесенное к лицу государя, не запотело. К покойнику впустили бояр и князей. Входили, смахивая с голов горлатные шапки[68]  [68] Горлатная шапка – высокий расширяющийся кверху цилиндр с бархатным или парчовым верхом, сшитый из горлышек куницы или черно-бурой лисы.


[Закрыть], скорбно опуская головы, вздыхали горестно, утирали платками глаза. Не только оттого, что жалели покойного, но и потому, что не ведали, оставит ли их новый государь при своей руке, уважая и чествуя, либо окружит себя иными людьми. Не зря же говорится: новая метла по-новому метет.

– Пора сообщить народу, – посоветовал дьяк Поместного приказа. – И духовную прочитать. Кого определите, князья и бояре?

Сразу же, вовсе забыв о покойнике, загомонили перворядные. Каждый без зазрения совести предлагал себя, отстаивая свое право по породе и утверждая, что с уважительностью относился к нему покойный государь Иван Васильевич.

Спорили долго. Пока великий князь Василий Иванович не осадил резко:

– Читать митрополиту!

Не по нраву митрополиту приказ, хотел даже возмутиться, мол, не дано даже великому князю понукать духовным наставником всея Руси, но остудил себя: исподволь нужно прибирать к рукам нового правителя. Исподволь, но крепко, дабы не посмел решать кто-то без благословения на то владыки.

Василий Иванович продолжал, меняя тон на почти просительный:

– По моему разумению, лучше читать духовную, какая у тебя, владыка, хранится.

Великий князь был знаком с той духовной. В ней именно ему передавался трон. Отец, однако, перед смертью мог передумать и без ведома митрополита и его, великого князя, продиктовать иную духовную. Рисковать поэтому не стоило.

Подождали, пока митрополит распорядится доставить ларец с духовной, ключ от которой был только у самого владыки, и вышли на Красное крыльцо Грановитой палаты. Митрополит и великий князь – рядышком. Справа и слева от них – князья Юрий, Дмитрий и Андрей, а за ними, стремясь оказаться впереди своей братии, толкаясь локтями, теснились князья и бояре.

– Россияне! – начал великий князь Василий Иванович. – Скорбите! Почил в Бозе родитель мой, царь Всероссийский, великий князь Московский, Тверской, Рязанский, Ярославский, Новгородский и иных многих княжеств Иван Великий-Грозный. Скорбите!

В наступившей тишине послышались всхлипы.

Митрополит выступил на полшага и, осенив сначала крестным знаменем Соборную площадь, битком набитую людьми, затем и себя, объявил:

– С благословения Господа Бога нашего исполняю я волю царя Ивана Великого, оглашу его духовную грамоту.

Духовная была очень длинная, с подробным перечислением, кому что завещано, не упущено ни одной мелочи. Начиналась же она с объявления воли самодержца: трон и власть переходят в наследство старшего сына Василия Ивановича. Ему же – и все доходы от Москвы, а это вопреки прежнему укладу, когда они делились между всеми сыновьями в равных долях.

Мимо ушей князя Андрея прошла эта часть духовной, не обратил он даже особого внимания на завещанное ему лично, запомнил только: Верея, Вышгород, Любу тек и Старица – в удельное владение.

«Удельный князь» – разве плохо? Но совсем скоро князь Андрей поймет, как хитро завещано это самое удельное княжество. Поймет, но не возмутится, как его братья Юрий и Дмитрий, которым завещаны были в удельное княжество города точно так же – вразброс. Братья посчитали, что это каверза Василия, и хотя Андрей пытался напомнить им о вечерних беседах отца, они отмахнулись. И то рассудить, что разумного может сказать росший у подола материнского последыш. Пусть, ели ему хочется, служит Василию, не добиваясь торжества справедливости.

Не нашли братья общего языка, надолго расстались. После поминок на сороковой день князь Андрей Иванович выехал в Нижний Новгород, где воевода Хабар-Симский уже выбрал места для Воротынца и Васильсурска.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В то самое время, когда в Москве поминали Ивана Васильевича и думали о создании оборонительного рубежа от свирепой и коварной Казани, в Лиде происходили события, которые, казалось бы, мало касались судьбы России и судьбы князя Андрея Ивановича Старицкого – так его официально стали именовать, ибо главным городом полученной в наследство вотчины значилась Старица.

Польский король и великий князь Литовский Александр Каземирович Ягеллон слушал доклад главы посольства, вернувшегося из Москвы.

– Великий князь Московский, твой, король, тесть, – докладывал посол, – даже не принял меня. Бояре, кто вел переговоры с посольством от его имени, напрочь отвергли предложения о мире. Нас выпроводили из Москвы с позором.

Паны-патентанты[69]  [69] Паны-патентанты – имеющие право на занятие должности.


[Закрыть], которые находились в зале по приглашению короля, вздыбились оскорбленно, сначала заворчали глухо, а затем в рокоте стали различимы требования:

– Собирай, Александр, сейм!

– Требуй сбора Посполитого рушения[70]  [70] Посполитое рушение – в XIII-XVIII вв. в Польше всеобщее шляхетское ополчение.


[Закрыть].

Эти настойчивые реплики не легли на душу короля, и он делал вид, будто до его ушей не доходят требования ясновельможных панов. Спросил посла:

– Какова причина отказа?

Сам-то он еще заранее знал, что Иван Васильевич отмахнется от необоснованных притязаний, и посольство послал в Москву под нажимом сейма. Узнав о болезни великого Московского князя, папы чуть не за горло ухватили короля, требуя немедленно посылать посольство в Москву. Их напор вроде бы имел смысл: хворый царь, наверняка теряющий свою безграничную власть, побоится войны с объединенными польско-литовскими силами, имеющими к тому же поддержку ордена крестоносцев, и пойдет на уступки. Не все, конечно, требования он удовлетворит, но кое-чем пожертвует ради вечного мира. Вернет десяток-другой прежних русских городов, когда-то отбитых Польшей и Литвой у Золотой Орды и по праву победителей с тех самых пор принадлежавших им. Это право принято признавать во всем мире, но – увы, московские князья плюют на него, твердя беспрестанно, что и Киев, и Смоленск, и все Верхнеокские города, вся Северская земля – исконно русские и должны быть возвращены под руку Москвы.

Мало надеялся на успех посольства король Александр и, выходит, был прав. Он вынудил себя еще раз повторить вопрос послу:

– Так какова же причина отказа?

– Требуемого тобой, король, нет в брачном контракте. Царь, как московиты утверждают, выполнил все обещания, а ты, его зять, принуждаешь, хотя обещал этого не делать, свою жену, его родную дочь, к католичеству. Изгнал-де всех православных слуг от ее руки и не построил храма Божьего на греческий манер.

– Мы тебя предупреждали: не женись на схизматке[71]  [71] Схизматка (от греч. Schisma – раскол), схизма – термин, обозначающий раскол в христианской церкви, чаще – разделение церквей (православной и католической).


[Закрыть]. И вообще, русские князья коварны! – пробасил Виленский наместник.

Сразу же встрепенулся князь Михаил Глинский[72]  [72] Глинский-Дородный Михаил Львович (?-1534) – князь, младший из троих сыновей литовского князя Л. Б. Глинского, воспитывался при дворе Максимилиана I, служил Альбрехту Саксонскому. В Италии перешел из православия в католичество. Вернувшись на родину к 90-м гг. XV в., стал крупнейшим магнатом. В 1508 г. бежал в Москву. После раскрытия заговора с Сигизмундом оказался в тюрьме, откуда вышел в 1526 г. В 1534 г. организовал заговор против Оболенского-Телепнева, заточен в тюрьму, где вскоре умер.


[Закрыть], дворный маршалка[73]  [73] Маршалка – в Польше гражданская должность; главный распорядитель торжества.


[Закрыть], командующий королевской гвардией, любимец короля:

– Панове, вы говорите о коварстве русских великих князей, не оглядываясь на себя. Вы хотите вернуть себе вам не принадлежащее, к тому же и меча не обнажив, Пользуясь тем, что великий князь стар и болен (никто в больше еще не знал, что Иван Великий скончался), разве это не коварство?

– Схизматик! – прошипел Пронский воевода, богатейший можновладетельный пан-патентант Ян Заберезинский[74]  [74] Заберезинский (Забржезинский) Ян (?-1508) – литовский вельможа, полоцкий наместник. В 1494 г. ездил в качестве посла Александра Ягеллона к Ивану III.


[Закрыть], хитрый и ловкий интриган, ловчее, пожалуй, самого Михаила Глинского.

Князь Глинский вспыхнул гневом. Ожгутились желваки, но ответил он почти спокойно:

– Сам Папа Римский рукоположил меня в католичество. Тебе это, пан, хорошо известно.

– Отчего тогда кохаешь схизматичку?!

Это уже – слишком! Глинский уважал королеву как дочь царя великой державы, поэтому и убеждал Александра исполнять брачный контракт без лукавства ради пользы Речи Посполитой[75]  [75] Речь Посполита – название объединенного государства, которое по Люблянской унии 1569 г. образовали Польша и Великое Княжество Литовское.


[Закрыть]. Именно это и не нравилось ясновельможным панам, ставящим свои богатства, свои интересы выше державных. Многие из тех, кто горланил на сеймах, ратуя за войну с Россией, сами ни разу не надевали доспехов. Не в пример им князь Михаил Глинский, ратуя за мир в сечах с врагами отечества, прославлял себя и польско-литовскую рать, победоносно встречал крымцев и ордынцев, в боях с которыми всякий раз стяжал победу. Он рассчитывал на уважение к себе со стороны ясновельможных панов, ведь защищал их богатства от разграбления степняками. Однако мужество и воеводское мастерство князя ценил только король, не скрывавший ни от кого любовь к герою-воеводе. Однако именно любовь короля к Михаилу Глинскому, частые награды ему были главной причиной неприязни, а то и ненависти ясновельможных. Злословили о Глинском паны только меж собой, обвиняли его даже в желании захватить польский трон (королева никак не одаривала Александра Казимировича наследником), но открыто враждовать с князем побаивались, зная его мстительный характер и то, как ловко он выбирал для мести момент.

И вот – открытый выпад.

Еще заметней ожгутились скулы Михаила Львовича, и все поняли: Заберезинскому не сдобровать. Сколько бы времени не прошло, месть его настигнет, изыщет момент князь, ударит наотмашь, свалив с ног.

Усилием воли Михаил Глинский смирил себя и ответил довольно миролюбиво:

– Поданный короля, он же – подданный королевы, д любовь к ним разве осудительна? Она достойна лишь подражания. Кто с этим поспорит, панове?

Почти всем понравился ловкий ответ князя, по залу прошелестел сдержанный смешок, улыбнулся даже король, и атмосфера в королевских покоях сразу же изменилась, став доброжелательней и благодушней. Будто и не витал миг назад здесь дух враждебности. Больше никто не требовал от короля объявления сбора Посполитого рушения. Все ждали, когда король, отблагодарив посла за весьма трудную поездку в Москву, хотя и закончившуюся неудачно, пригласит всех в трапезную. Король, однако, медлил, не спешил сказать окончательное слово.

В прежние годы – и совсем еще недавно – никто из ясновельможных так открыто не навязывал ему свои желания. На сейме – там иное право. Там принято так испокон веку. Считается, если на сейме горячо доказываешь свою правоту, стало быть, ты независимей, уважаешь себя и свою свободу. На сейме королю привычно слушать упреки, их можно в дальнейшем либо вовсе не принимать в расчет, либо учесть в своей деятельности. Но когда не на сейме разговор идет, в узком кругу приближенных, разве дозволительно дерзить?

«Прознали о моем нездоровье и начали распускать хвосты!»

Действительно, король Александр последние несколько месяцев основательно недомогал, особенно докучали ему сильные головные боли. Вот и сейчас голова готова лопнуть. А эти самодовольные можновладцы, похоже, специально устроили скандал, чтобы поскорей сжить короля со света. Каждый надеется захватить трон.

«Не будет вам от меня добра. Хватит потакать! Раз нет сына, трон завещаю брату, из вас он не достанется никому!» – принял окончательное решение король и, вместо того чтобы позвать за трапезный стол ясновельможных панов, нарушил устоявшийся обычай, глухо бросил:

– Покиньте палату, панове.

Все в недоумении еще некоторое время горделиво восседали в широких мягких креслах, наконец пример всем показал Глинский. Он, встав и поклонившись королю, шагнул было к двери, но Александр Казимирович остановил его:

– Князь Михаил Львович, останься. Все остальные – свободны.

Когда паны удалились от покоев короля настолько, чтобы их не было слышно, они загомонили, перебивая друг друга:

– Подсечь крылышки схизматику нужно!

– Приструнить его!

– Покончить с ним!

– Но как?! Пока Александр жив, коротки у нас руки!

– Если сообща подумаем и сообща примемся действовать, у нас хватит сил оттолкнуть схизматика от трона, – уверенно заговорил Заберезинский. – Думайте, ясновельможные. Думайте. Через неделю соберемся, чтобы все обсудить.

На том и утихомирились.

В покоях короля – иной разговор. Князь Михаил Глинский настойчиво советует Александру Казимировичу:

– На дерзость нужно отвечать дерзостью. У тех, кто особенно дерзит, отними землю и передай ее тем, кто верен короне и тебе, король Речи Посполитой, преданно служит. Сразу же прикусят языки. Кому хочется лишаться своих владений? Все, кто горлопанит, – трусы первейшие. Их приструнить очень легко, стоит применить немного силы.

Прав Глинский: только силу уважают зазнавшиеся ясновельможные паны, а принять вот сейчас ответные решительные меры просто мочи нет – голова разваливается.

– Принимаю твой совет. Подумаю несколько дней и объявлю свое королевское слово.

Однако ни Александру Казимировичу не отпущено было время для принятия смелого решения, ни панам-патентантам не удалось собраться через неделю: планы нарушил гонец от порубежного воеводы, загнавший по пути несколько коней. Доложил, даже забыв поклониться и от усталости, и от взволнованности:

– Менгли-Гирей[76]  [76] Менгли-Гирей (?-1515) – крымский хан с 1468 г. Союзник России в войне с ханом Ахматом, вел войны с Польшей и Молдавией. В последние годы жизни совершал набеги на русские территории.


[Закрыть] вышел за Перекоп! Несметное войско! Скорее всего – большой поход!

– Может, пойдут на Москву? – спросил гонца Михаил Львович.

– Нет. На нас идут. Минуя даже Верхнеокские земли.

Александр Казимирович сразу решил, что не обошлось без вмешательства тестя, с которым крымский хан весьма дружен, но промолчал. Не высказал своего отношения к известию и Михаил Львович, тоже увидевший в нашествии руку Москвы.

Король, отпустив гонца, велел князю Глинскому:

– Зови, князь Михаил, ясновельможных. Они требовали сбора Посполитова рушения, я объявляю, что согласен с ними.

Будто запамятовал король, что паны требовали всенародного ополчения, чтобы идти походом на Москву, а не против крымцев, потому и решение его вызвало недовольство, такого единодушного отпора Александр Казимирович еще не встречал.

Первым, даже не спросив отца, сидевшего рядом, заговорил резко ясновельможный пан Николай Радзивилл-младший:

– Ты слеп! Александр! Менгли-Гирей – друг князя Ивана, он идет на нас по его слову! Сейчас надобно не выступать против крымцев, а откупиться от них. Тряхни мошной своей, обратись и к панам можновладцам, а не ссорься с ними, величая себя выше неба.

– Уверен, – продолжая сидеть развалясь в кресле, заговорил Заберезинский, – не обошлось и без схизматки Елены! Наверняка она оповестила отца о твоем, король, нездоровье, вот и вздумал он нанести нам удар под ребро.

– Реши с королевой! – поддержал Заберезинского Николай Радзивилл-старший. – Сколько можно терпеть!

– В тюрьму ее, враждебную Речи Посполитой!

Александр Казимирович обмер от столь резких выпадов первых панов королевства. Теперь он видел, что по сравнению с нынешними прежние их дерзости были детской забавой или разминкой перед решительной борьбой. Он попытался найти поддержку у воевод:

– А что ты скажешь, Станислав Кишка?

– То же, что и ясновельможные.

Ответ же главы Жимайтиского воеводства Станислава Яновича прозвучал не только вызывающе, но и предерзко:

– Схизматичку – в тюрьму! Сбор Посполитова рушения против Москвы! И самому тебе надо подумать, не королевствуешь ли ты во вред Речи Посполитой?!

Александр Казимирович задохнулся от гнева, с уст его готово было сорваться грозное: «В оковы!» Язык, однако, не повиновался. Страшная боль пронзила все тело, и король потерял сознание. Очнулся он в постели. Кроме пары лекарей в опочивальне находился князь Михаил Глинский. Он давно уже готов был сообщить королю что-то важное и нетерпеливо ждал, когда тот придет в сознание. Глинский нервно ходил из угла в угол, что было ему не свойственно: он умел ждать спокойно, не взирая на любую срочность и важность доклада.

« Что-то еще случилось? »

Со двора доносился тревожный шум и даже, как показалось Александру Казимировичу, скрип поднимаемого моста, перекинутого через ров за крепостной стеной.

Король вспомнил все, хотел подняться, но тело не повиновалось. – .

«Удар! Допекли паны!»

Михаил Глинский подошел к изголовью, увидел открывшиеся глаза Александра, но первым не заговорил. Он ждал слова короля, которого так неожиданно и совсем некстати хватил удар. Глинский опасался, как бы король не лишился дара речи.

Александр вздохнул трудно, затем с расстановкой, явно до предела напрягаясь, спросил:

– Ты имеешь что-то важное?

– Да. Крымцы подошли к Слуцку.

– Велика ли сила?

– По тумену у царевича Бармаша и Бату-Гирея.

– Срочно собери ратную раду.

– Будет исполнено, – с готовностью заверил князь, поклонившись, направился к двери, чтобы сразу же объявить членам воинской рады волю короля, но Александр вдруг сказал:

– Не уходи. Послушай.

Князю пришлось довольно долго ждать: король как будто снова провалился в забытье. «Может, вовсе не вернется память?!» Лекарь, понявший состояние князя Глинского, решился наконец поднести к носу Александра Казимировича тряпицу, смоченную винным уксусом, – король чихнул и размежил очи, постепенно его взгляд обретал смысленность.

– Ты не ушел. Хорошо.

– Я жду ваше слово. Князь, я своей волей передаю тебе все дела земские государственные. Не нужен сбор воинской рады, стань сам против крымцев. Ты бивал их прежде, побей сейчас. Меня отправь в Краков. Как можно скорей.

Тепло стало на душе у Михаила Глинского. Он – правитель, первое лицо Речи Посполитой. Теперь он заткнет глотки Зеберезинскому и Радзивиллам, соберет рать, и кто посмеет ему перечить?! А если счастье не отвернется от него и дарует победу, в которой не сомневался, не изберет ли его тогда сейм королем Польши и великим князем Литовским?! Александр-то – не жилец.