Текст книги "Поздний бунт. Андрей Старицкий"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Утром он сам пошел в светлицу к гостье, спросил, поклонившись в приветствии:

– За дядю приехала просить?

– Да. Мне о тебе, князь, дядя много рассказывал считая своим другом. Очень, как он говорил, близким. Надеюсь, то, что дядя теперь в опале, не изменило вашей взаимной приязни.

– Не могу ничего сейчас сказать об отношении ко мне твоего дяди, а мое не изменилось.

– Вот и пособи попавшему в опалу.

Столько искренней печали было в глазах Елены Глинской, столько умоляющей нежности, что князь едва не ответил согласием. С трудом пересилив себя ради своего благополучия, ради благополучия сына-наследника престола, он ответил со вздохом:

– Рад бы в рай, да грехи не пускают. Не одолеть мне гнева царя Василия Ивановича. А стану назойливо канючить, сам окажусь в опале.

– Стало быть, приязнь по боку?

Упрек справедливый, от которого нет смысла открещиваться, остается одно – дать совет.

– Подскажи отцу, пусть челом ударит государю.

– Он хуже тебя трусит. Ждет со дня на день, когда его под стражу возьмут, хотя какого ляда его оковывать. Тише воды, ниже травы живет.

– Не суди так строго отца. Все мы под Богом ходим. – И вдруг, словно кто-то подсказал князю выход из положения: – А ты сама. С тебя какой спрос? Хлопочешь за любимого дядю. Не обвинят же тебя в пособничестве изменнику.

Роковым оказался совет.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Несколько раз отказывался Василий Иванович принять с челобитием племянницу заточенного Михаила Глинского Елену, но она продолжала добиваться своего, все более и более обрастая поклонниками. Особенно рьяно помогал ей князь Овчина-Телепнев[126]  [126] Овчина-Оболенский-Телепнев Иван Федорович (?– 1539) – князь, боярин, конюший и воевода. Участвовал в нескольких Литовских походах и битвах с татарами. Восхождение по служебной лестнице началось после его знакомства с Еленой Глинской. Уже в 1532 г. считался официальным фаворитом княжеской четы, а после смерти Василия III – фаворитом Глинской. После ее смерти посажен в тюрьму, где его уморили голодом (Герберштейн утверждал, что князь был рассечен на части).


[Закрыть], думный боярин, молодой летами и пригожий внешностью. Поговаривали, будто положил он глаз на княжну Елену, и та отвечает ему благосклонностью. Что ж, дело молодое, житейское. Всех бояр и дворян удивляло одно: княжна Елена не проводила дни в кругу сенных девушек за вязанием кружев или вышиванием, в ожидании сватов, а могла, не пряча волосы под кокошник, появляться на людях без сопровождавших ее и даже – о ужас! – встречаться свободно с князем Телепневым, как со своим братом или отцом, беседовала с ним, не стесняясь осуждения.

Князь Овчина-Телепнев, поначалу робевший при таких необычных встречах, нарушающих вековые устои, постепенно привык к ним и тоже перестал обращать внимание на косые взгляды придворных и даже думных бояр, на их презрительные плевки себе под ноги. Когда же княжна попросила его о помощи, он дал ей слово, что расшибется в доску, но добьется, чтобы царь допустил ее к себе. Однако он не пошел со своим словом к царю – о его хлопотах Василий Иванович даже не догадывался – князь принялся исподволь склонять на свою сторону царева духовника и особенно митрополита Даниила[127]  [127] Даниил (ок. 1492-1547) – митрополит Московский и всея Руси в 1522-1539 гг. Шуйские, пришедшие к власти после смерти Е. Глинской, заставили Даниила подписать грамоту, в которой он отрекался от митрополии «по немощи».


[Закрыть]. В конце концов, это привело к успеху.

И вот княжна Елена оказалась в малом тронном зале. Василий Иванович восседал на троне, будто принимал не мало влиятельную княжну, а посольство иноземное. За троном стояли белоснежные рынды с серебряными топориками на плечах, на лавках у стен расположилось несколько дюжин бояр и дворян.

Не оробела Елена от такого приема, поклонилась Василию Ивановичу в пояс, и когда княжна распрямилась, неспрятанные под кокошник волосы обрамили ее Прекрасное личико, что невольно приковало взор Василия Ивановича, и она обволокла государя нежно-озорным взглядом, вовсе не напяливая на лицо маску тоскливой грусти.

Василий Иванович обомлел. Он старательно делал вид, что внимательно слушает просительницу, нолишь слышал ее мягкий грудной голос, вовсе не улавливая смысл ее слов; видел ее озорной завораживающий взгляд, ее пышные слегка волнистые волосы, ниспадающие на плечи, словно бармина, ловко сплетенная, приятный румянец щек и яркость губ маленького ротика.

Ответил Василий Иванович на просьбу княжны решительным отказом. Он не мог простить измены и вовсе не осуждал себя за нанесенную князю Глинскому обиду, за открытый обман. Он, государь, действовал в интересах державных, а Глинский же изменил державе, радеть за которую присягал крестоцелованием.

Потухли глазки княжны, взволновавшие царя своей озорной открытостью, глубокая тоска увиделась Василию Ивановичу в них. Княжна, поклонившись вроде бы нехотя, все так же частошажно, только без прежней бодрости, с какой вошла, покинула малый тронный зал.

Отпустил царь бояр и рынд, сам же остался сидеть на малом троне в какой-то приятной истоме, прежде никогда не испытанной. Он ни о чем не думал, лишь видел перед собой потухший взор красавицы княжны. Хмыкнул наконец: «Седина в бороду, бес в ребро».

Двадцать лет он, как ему казалось, наслаждался любовью Соломонии. Вот почти такой же, как княжна Елена, она была двадцать лет назад, только полней немного, но все равно стройная, яркогубая, пышноволосая, только не черная, а светлая, да и глаза у Соломонии бездонно голубые с легкой поволокой. Продолжал бы он и нынче жить ее ласками, ни о чем не думая, но вот недолга – бесплодна супруга. Ему давно советовали развестись с ней, но он никак не решался на это, далее нашел выход, женив брата Андрея, определил его сына в наследники престола, хотя до времени умалчивал об этом, не объявлял всенародно, как в свое время сделал отец Иван Великий, при жизни своей венчавший на царство внука Дмитрия. Жизнь, однако, заставила отца изменить свое решение, а Дмитрий, венчанный на царство, оказался лишним и окончил свою несчастную жизнь в заточении. Подобного Василий Иванович не хотел, поэтому не торопился с объявлением наследника, оправдывая неспешность тем, что жизнь может все круто изменить, и тогда безвинный княжич Владимир может оказаться под ударом.

С Соломонией он, верно, разводиться не собирался, он любил ее все эти двадцать лет. Однако после встречи с княжной Еленой Глинской Василий Иванович подсмотрел на жену иными глазами. Не скрывал рыхлой полноты ее сарафан камковый, весь в самоцветах, выступающий живот подтягивал вверх полу, и казалось, что то ли сарафан нелепо скроен, то ли Соломония беременна и скоро родит сына-наследника. Увы, это был обман.

А лицо? Белила и румяна его покрывают толстенным слоем. То ли дело у Елены: чистое, привлекательное своей нежностью, естественным румянцем, природной яркостью губ. «Й все же не менять же одну на другую, хотя и юную, прелестную?»

И в самом деле, никогда государственная выгода не может оправдать потакания сердцу; нравственность, она не только для подданных, но и для государей, которые должны вести себя так, чтобы быть примером для всего люда, чтобы деяния их стали непреложным законом для всех подданных. Но зов сердца – сильней разума. Шли дни, а образ княжны Елены, потускневший в тоске ее взгляд сопровождали Василия Ивановича неотступно. И чем больше проходило времени, тем сильнее он чувствовал влечение к юной красавице, тем настойчивей росло желание хотя бы увидеть ее.

В конце концов, он не выдержал и исповедался своему духовнику.

– Наваждение какое-то. Что делать мне? Духовник не посоветовал ничего, лишь сказал:

– Царица бесплодна. У тебя нет наследника. Принято же трон оставлять своему сыну.

Остался у Василия Ивановича после этих слов душевный непокой. Он решил исповедоваться у митрополита Даниила и, рассказав тому о своих терзаниях, задал тот же вопрос, что и своему духовнику:

– Что мне делать? Как избавиться от наваждения?

– Никак, – ответил совершенно спокойно митрополит. – Не выступай против своей судьбы. Соломония бесплодна. Постриги ее в монахини, а возьми в жены ту, какая тебе по сердцу. Елена, хотя и воспитана латынянами, православие блюдет исправно. Она, как мне известно, добрая прихожанка. И щедрая. Особенно часто стала посещать божьи храмы, где истово молится после ареста ее дяди.

Нисколько не удивило Василия Ивановича, что митрополит так много знает о княжне Глинской: на то он й митрополит. Благословение же на развод поистине оказалось неожиданным.

Митрополит поняв, видимо, состояние исповедавшегося государя, провожая его, пояснил:

– Да, мое благословение вопреки церковным канонам, но оно для выгоды державной. И тебе надлежит, по моему разумению, мыслить державно, поступать так, чтобы все ложилось на алтарь отчины твоей.

Еще пару недель мучился Василий Иванович, не решаясь послушаться совета митрополита, но стоило царю остаться одному, как тут же виделись ему глаза княжны Елены, отчего сердце царя сжималось от боли. Он представлял, будто наяву, юное лицо Елены, обрамленное пышными волосами, до которого так и хотелось ласково дотронуться. Но разве видение погладишь? Иногда появлялась она перед ним вся, привлекая его жадный взор гибкостью стана, приятными на глаза персями. И пришло время, когда ему надоело мучиться, и он сдался. Перестал противиться естеству, оправдываясь интересами государственными. Начал действовать. Перво-наперво он позвал тайного дьяка и спросил без обиняков:

– Хочу обвенчаться с княжной Еленой Глинской. Что скажешь о ней?

– Пока – ничего. Дай, государь, времени пару недель.

– Многовато. Через неделю жду с докладом. Хитрил тайный дьяк. Он знал все. Получив повеление взять под свое око князя Михаила Глинского, он не обошел вниманием и его братьев. Те вели себя тише воды, ниже травы, а вот поведение сына князя Василия и его дочери Елены явно беспокоило тайного дьяка. Они особенно княжна Елена – вполне могли стать соучастниками всех дядиных дел. У нее нет никакого уважения к девичьей скромности, о гордости девичьей вообще речи нет. Без зазрения совести сама подходила к мужчине, не важно, преклонных он лет боярин, муж ли зрелый или юный летами княжич – ей все едино, нужно ей, она подойдет и заговорит. Сильно отличается ее поведение от привычного. Но это, как понимал дьяк, идет от латынянства. Хотя он не мог оценивать поведение княжны Елены как нравственное, крамолы пока не усматривал. Вот только частые встречи с молодым князем Овчиной-Телепневым настораживали дьяка, но и здесь какая крамола? Дело-то молодое, тянутся друг к другу юные сердца девы-красы и пригожего мужа. «Засылал бы сватов и – делу конец, – осуждал Овчину-Телепнева тайный дьяк. – Чего на людях шашниться?»

Не выложил всего этого тайный дьяк Василию Ивановичу, набивая себе цену, только на самую малость приоткрылся:

– Мне, конечно, кое-что известно, но необходимо перепроверить, чтоб лжи никакой не вкралось.

– Перепроверяй, но не дольше недели.

На день раньше оговоренного срока попросил тайный дьяк у государя встречи, и тот, как всегда, не стал ее оттягивать.

– Излагай, око мое и уши мои.

– Доклад простой: латынянка, она и есть латынянка.

– Она крепка в православие. Она – добрая прихожанка.

– Вроде оно так и есть, но стоит ли забывать, что росла она среди латынян. И то, что впитала с молоком матери, нисколько не меняет, приехав в Россию.

– То – ладно. Чиста ли?

– Ничего осудительного не скажу. Чиста. Смелая. Игривая. Но через чура[128]  [128] Чyp – грань, предел, мера.


[Закрыть] не перешагивает. Князь Овчина-Телепнев на нее глаз положил, она тоже к нему вроде бы тянется, встречаются они не редко, но только на людях. Наедине – ни разу.

Посерел князь лицом. Насупился.

– Ты вот что, скажи Овчине, чтоб отстал. Шепни ему, вроде бы тайну открываешь, что царь, мол, намерен княжну Елену взять в жены. – Помолчав немного, добавил еще строже: – Не остепенится, постригу в монахи и – на Валаам.

Тайный дьяк в тот же день подошел к Овчине-Телепневу и попросил его как бы между делом:

– Заглянул бы ты, князь, в мою избушку, что на отшибе. Есть доверительный разговор.

– Если есть, приду. Я завсегда готов.

Разговор вышел короткий, но весьма ошеломивший князя. Он действительно имел серьезные намерения по отношению к княжне Елене, прикипев к ней сердцем. И вот – наотмашь по темечку. Ответил, однако, без возражения, односложно:

– Понятно.

И все же не мог он вот так, безмолвно, расстаться со своим счастьем, со своей любовью, хотя не видел никакого выхода, даже малого просвета. Совершенно не грела его мысль о том, что ему придется в случае неповиновения монашествовать до конца жизни на далеком острове, где и монастыря-то порядочного нет. Только ум влюбленного изворотлив. Надумал юный князь откровенно поговорить с княжной Еленой, которая, любя его, откажет сватам Василия Ивановича.

Наивней некуда. Елена, выслушав исповедь Овчины-Телепнева, даже думать не стала об отказе царевым сватам, вспыхнула гордой радостью:

– Царица! Дядю вызволю! Брату путь открою! Отцу почет!

– Зачахну я без тебя с тоски. Люба ты мне. Словами невыразима моя любовь к тебе.

– И ты мне люб. Днем и ночью мечтаю о тебе, но против счастливой судьбы не поступлю. Покорюсь ей. А ты не кручинься. Став царицей, найду способ миловаться с тобой. Василий-то Иванович не молод годами, у нас же с тобой долгая жизнь впереди. Верь слову моему, любимый. Не теряй надежды. Глядишь, Господь смилостивится, и станем мы с тобой править великой Россией.

Эка куда замахнулась!

– А если умыкну тебя? – спросил князь, уже понимая, каким будет ответ.

– И куда мы денемся?

– В Польшу, в ваше родовое имение.

– В глушь? Нет. Повторяю: ты не будешь забыт никогда. Влюбленная женщина, особенно царица, может многое.

Так они и расстались, питая надежду на будущее счастье.

Кто-то из троих – Елена ли, Овчина или тайный дьяк – проговорился о намерении царя, и двор зашушукался, веря и не веря своим ушам. Двадцать лет прожито с царицей Соломонией и – на тебе. Вон ее, добродетельную, из сердца и из Кремля.

Дошли эти слухи и до братьев Василия Ивановича. Юрий взбесился и начал подговаривать Дмитрия с Андреем, объединившись, выступить против Василия, если тот и вправду собрался развестись с Соломонией.

– Особенно тебе, Андрей, сподручно ли помалкивать? Прикинь: после кончины Василия кто-то из нас, если будем живы, наследует престол. А дальше? Ни у меня, ни у Дмитрия нет детей, да и впереди нам ничего не светит. Стало быть, после нас твоему сыну царствовать. Больше некому. А если, не дай Бог, Елена родит от Василия сына, тогда как? Все может прахом пойти!

– Семь раз нужно отмерить, прежде чем резать, – ответил Андрей Старицкий. – Дай время подумать. К тому же слух – это еще не царское слово. Сам спрошу Василия.

– Ты, как всегда, хочешь в сторонке постоять. Поверь мне, станешь кусать локти. Наступит такое время. Подумай теперь, чтоб не припоздниться. А к царю сходи, – сказал Юрий Иванович и с плохо скрываемой насмешкой зло добавил: – Поклонись земным поклоном, аки служка, может, удостоит он тебя искренним ответом.

Осерчав, ушли братья Юрий с Дмитрием, отказавшись даже потрапезничать. Понял Андрей Иванович, что они не станут сидеть сложа руки, поэтому посчитал, что надо непременно объясниться с Василием Ивановичем. Не утаил он и от Ефросиний ни разговора с братьями, ни своего намерения начистоту поговорить с братом-царем, услышал успокаивающее:

– Тебе-то какая нужда беспокоиться? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. От Елены Глинской у Василия тоже не будет наследника. Царь ведь сам бесплоден, – спокойно ответила супруга и посоветовала: – Сейчас твое дело всеми силами избегать недовольства Василия Ивановича. Так что, если желаешь поговорить с ним, – поговори, только ни в коем случае не перечь.

– Полагаю, о разговоре с братьями стоит известить.

– Но не говори обо всем, как на исповеди. Мол, недовольство высказывали. Этого вполне достаточно братцу твоему царствующему. Умолчать же – ни в коем разе. Он за вами, за братьями, определенно имеет пригляд.

– Не без этого.

– В одном хочу тебя насторожить: среди боярынь и княгинь, да и дворянских жен идет молва, будто у Елены Глинской с Овчиной шашни. Не нагуляла бы от него?

– Ну, это уж – слишком. Будет порченой, на второе же утро Василий Иванович спровадит княжну в монастырь. А став царицей, не посмеет, побоится кары мужниной. Для нее тогда самое малое – монастырь, а для князя Овчины-Телепнева – казнь.

– Побоится, говоришь. Женщина, если что в голову возьмет, на все способна, любым путем своего добьется. Утешит свое желание, ничего не устрашившись. Ты это знай и будь повнимательней к латынянке. Она нравов тамошних, а не наших. Я тоже не упущу из вида. Нам важно, чтобы Василий Иванович сразу же узнал, если она продолжит вожжаться с князем Овчиной. Пока же потакай брату, пусть что он решит, то и делает.

После такого вот разговора с женой Андрей Старицкий повел разговор с царем-братом совершенно с иным настроением. Сказать, впрочем, что разговор братьев был взаимным советом, стало быть, слукавить. Это была скорее исповедь старшего брата, распахнувшего сердце перед младшим, который только поддакивал, а если советовал, то не существенное.

– Дошли ли до тебя слухи о моем намерении? – спросил брата Василий Иванович.

– Конечно. Как же иначе?

– От кого?

– Братья приезжали ко мне.

– Ишь ты! Небось уговаривали взбунтоваться?

– Недовольство высказывали, – уклончиво ответил Андрей Старицкий, – мол, добродетельную христианку меняет на латынянку.

– Елена крещена в православии!

– И я им то же сказал. Разобиделись. Покинули хоромы, отказавшись от трапезы со мной.

– Стало быть, поддерживаешь меня?

– Ты – старший брат. Отец нам троим. Так я считаю. Так извечно было. А воля отца – святая воля.

Словеса. Ты ответь не виляя, принимаешь ли сердцем и разумом развод мой с Соломонией?

Да. Принимаю. В одном сомнение, уйдет ли она по доброй воле в монастырь, а если и уйдет, тебе тогда тоже – постриг. Благословит ли митрополит нарушение канона и продолжение твоего царствования?

– Уже благословил. Сказал твердо свое слово.

– Тогда – с Богом. Я всей душой с тобою.

– Спасибо, братишка мой любимый. Мало нынче кто говорит мне такие слова. Даже многие священнослужители, вопреки благословению митрополита Даниила, подняли лай. Особенно строптивится пустынник-инок Вассиан[129]  [129] Вассиан Косой (?-ок. 1531) – в миру Василий Иванович Патрикеев – боярин и воевода, Гедиминович, видный церковный публицист. Попал в опалу в 1499 г., избежав казни благодаря заступничеству церковных иерархов, постригся в монахи. По настоянию Василия III его перевели с Белоозера в Симонов монастырь. В 1531 г. осужден соборным судом и сослан в Волоколамский монастырь, где, по словам А. Курбского, Вассиана уморили голодом его противники.


[Закрыть].

– Стоит ли обращать на него внимание? Он на тебя злобой и прежде кипел, и причина того злобства тебе хорошо известна.

– Еще бы. Неволей я его постриг, чтобы не стоял горой за Дмитрия, племянника нашего, которого отец наш, Иван Великий, не подумавши хорошенько, венчал на царство. Не переиначил же. А в силе – последняя воля завещателя.

– Да ему-то что до права? Ему, сыну князя Патрикеева, не очень уютно в келье, вот и злобится.

– Оно бы так, да Вассиан уважаем. С его голоса тявкают и другие. Всех в Соловки да на Белоозеро не спровадишь.

– А я все же советую тебе: не обращай на это внимания.

– Легко у тебя все, братишка. Князья да бояре тоже не все согласны. Верхнеокские побаиваются, что княжна Елена, став царицей, уговорит меня вернуть их под руку Сигизмунда. Открыто они не выступают даже на Думе, но меж собой разговоры такие ведут. Тайный дьяк меня не единожды извещал. Открыто против моего желания выступают только князья Шуйские. А их не один десяток. Знатные. Богатые. Их голыми руками не возьмешь. Еще неспокоен князь Семеон Курбский. Жалеет, видите ли, Соломонию. Хотел я оковать всех бунтарей, но, подумавши, не счел возможным строго карать. Предупрежу всех такой мерой: удалю от Двора князя Курбского. Надеюсь, поймут все остальные. Прикусят языки.

Тяжело вздохнув, царь опустил голову. Такое впечатление, будто не решается сказать самого главного. Голова все ниже, борода на груди распласталась, словно сдавливает ее своей тяжестью. Андрей же молча ждал, не решаясь ни задать вопроса, ни дать совета.

Поднял в конце концов царь Василий Иванович голову. Вздохнул, заговорил:

– Соломония по доброй воле не хочет пострига. Заупрямилась. Жаль мне ее, но поворота на обратное нет. Занозилась княжна Елена в сердце, спасу нет. Вынужден я Соломонию обманом увезти в Рождественский девичий монастырь. Завтра же. Инокиня будто бы хочет встречи с ней, обговорить благотворительные дела. Отошлю загодя туда преданного мне дворянина Ивана Шигону[130]  [130] Шигона-Поджогин Иван Юрьевич (?-1542) – сын боярский, принадлежал к захудалой ветви боярского рода Добрынских, имел весьма скромный чин при дворе, но был влиятельной фигурой в окружении Василия III. Шигона не упоминается в документах, как воевода или голова на поле брани, все успехи добывал на дворцовой службе.


[Закрыть]. Он завершит дело. Не согласится Соломония добром, он применит силу. Но в Рождественском ее не оставлю, отправлю в Суздаль. А с братьями поступлю так: Юрия отправлю под строгий пригляд в его вотчину без права выезда. Для охраны оставлю там пару сотен детей боярских, его же дружину приму в свой царев полк, взяв с ратников присягу. Кто не захочет – вольному воля. Определю холопами в своих вотчинах. Но прежде того возьму Юрия к себе на свадьбу дружкой. Намеревался поначалу тебя, но, не обессудь, приходится неволить Юрия. А как свадьбу отгуляем, тут же его под охраной – в вотчину. Дмитрия пока намереваюсь словом угомонить, постращав, что и с ним поступлю так же, как с Юрием. Думаю, ты не расстроишься, если не станешь дружкой на моей свадьбе, уверен, поймешь меня и поддержишь.

– Безусловно.

– Завтра приди на выезд царицы Соломонии в Рождественский монастырь.

– Буду, если велишь.

– Велю и прошу по-братски.

Выезд царицы Соломонии ничем не отличался от прежних торжественных выездов из Кремля. Впереди полусотня детей боярских на буланых ногайцах, при колымаге[131]  [131] Колымага – карета для поездки в летнее время.


[Закрыть] – белоснежные рынды на белых же конях; следом – с десяток-колымаг с боярынями; замыкает поезд еще одна полусотня детей боярских на вороных конях.

Провожающих – целая толпа. Думные бояре и дворяне почти все. Приказные дьяки – особняком. Тоже почти в полном составе. Все терпеливо ждали митрополита, чтобы получить от него благословение на выезд и на доброе благотворительное дело, ради которого и едет царица Соломония в девичий монастырь.

Князь Андрей и Дмитрий – в первых рядах провожающих выезд царицы. Молчат. Князь Андрей доподлинно знает коварный замысел, так торжественно обставленный, князь Дмитрий Иванович догадывается, что творится что-то неладное, но открыть свои подозрения младшему брату опасается. Да и позволительно ли здесь открывать рот: любое слово может быть услышано челядью, которая понесет услышанное, раздувая, наслаивая свои выдумки, – осерчает тогда брат-царь донельзя.

Молчат и все остальные провожающие. Тоже либо знают о коварстве царя-батюшки, либо недоумевают: чего ради ехать на поклон настоятельнице монастыря ради какого-то благотворительного дела, когда ее можно позвать в Кремль. На богомолье бы – иное вовсе дело. Но тогда отправляются в паре с супругом, как до этого всегда делалось. Не задашь, однако, никому вопроса, чтобы развеять сомнения. Поступки царицы столь же не подсудны, как и самого царя. Она все решает так, как ей заблагорассудится. Или как пожелает муж.

Появился митрополит с животворящим крестом. Осенив им Соломонию, произнес торжественно:

– Именем Господа благословляю тебя, царица любезная, на богоугодный путь.

Соломония поцеловала крест, вовсе не обратив внимания на последние слова митрополита, имевшие двойной смысл. Ей и в голову не могло прийти, что ее обманывают, готовят ей западню. Она спокойно села в колымагу, подсаженная ближними боярынями, и выезд тронулся к Фроловским воротам.

Толпа провожающих начала растекаться, и братья, Андрей с Дмитрием, остались одни.

– Похоже, долог путь будет царицы за стенами Кремля, – оглянувшись по сторонам, нет ли кого поблизости, проговорил со вздохом и не громко Дмитрий Иванович.

– Знаешь, брат, что я тебе скажу, – отозвался князь Андрей, – плетью обуха не перешибешь.

– Вроде бы ты прав, под угодничеством своим самовластцу ты ведешь всех нас троих к гибели. А то и четверых.

– Ну, хватил. Не слишком ли?

– Не слишком. Попомнишь мои слова, кусая локти.

Они разошлись по своим теремным дворцам, оставшись каждый при своем мнении. Оба считали себя правыми, уповая на обычное в таких случаях: жизнь рассудит.

Она и впрямь рассудит. Только когда ничего уже не изменишь. Но случится все уже без князя Дмитрия Ивановича. К нему приклеится какая-то зараза, и, помучившись, он почит в бозе. Не доживет он до трагической развязки.

В отличие от всех придворных, беспокоившихся о царице Соломонии, сама она была настроена благодушно. Дорогой она прикидывала, какой вклад может оставить в монастыре по просьбе настоятельницы, и получался он внушительным, представляла, как после ее благотворительности сестры во Христе восславят в молитвах ее добродетель, а монастырский хор возгласит многие лета и любимому супругу, царю всей России, и ей, его верной спутнице. «Может, Бог даст, и наследника вымолят…» – думалось царице.

Поезд встретила сама настоятельница. Перед воротами монастыря. Дети боярские спешились и с поклоном слушали ее приветственную речь, а когда Соломония направилась к калитке, они, будто невзначай, отгородили от нее всех сопровождающих, и так получилось, что в монастырский двор царица вошла лишь в окружении дюжины монахинь. Тут же за калиткой встретил ее думный дворянин Иван Шигона с десятком выборных дворян.

– А что здесь делают мужчины? – спросила Соломония, впервые почувствовав что-то неладное.

– Митрополит Даниил благословил. Отпустил грехи мои, повелев допустить мужчин в девичий монастырь.

– Кощунство.

– Верно. Но далее, сестра во Христе, тебя ждет не меньшее кощунство.

– Какое?! – воскликнула в полном замешательстве Соломония и, оглянувшись, поняла, что слуги остались за воротами монастыря, а с ними и ее охрана – дети боярские. Дошло до нее, что теперь она одна в руках этого самодовольного дворянина, которого она всегда недолюбливала, и он об этом знал.

– Тебе предстоит постриг. С благословения митрополита.

Похолодело все внутри. Какое святотатство! А Василий?! Так нежил в последнюю ночь, словно вернулся к ним медовый месяц. «Готовил кову, ласкал! Как назвать это?!» – подумалось с горечью.

Предательство, достойное проклятия!

Настоятельница тем временем елейно успокаивает:

– Мне жаль тебя, царица. Но на то воля Василия Ивановича, освященная митрополитом. Ради выгоды великой России, а значит, богоугодно. Со смирением прими судьбу, молитвами замаливая грехи наши земные, тяжкие.

– Будьте вы прокляты! – воскликнула гневно Соломония и, резко развернувшись, кинулась было обратно к калитке.

Она, наивная, считала, что ее возьмут под свою защиту и оградят от коварного насилия дети боярские, но и они, и ее сопровождавшие барыни уже успели отъехать от монастыря. Соломония этого никогда не узнает, ибо, по слову Шигоны, ее перехватила дюжая пара из выборных дворян, а сам он предупредил:

– Не дури, царица! По воле самодержца всероссийского мы поступаем, а не по своему усмотрению. Велю и тебе не перечить воле государя нашего и принять постриг со смирением и с молитвой Господу.

– Не хочу! Не желаю!

Выборные дворяне, подхватив Соломонию под руки, можно сказать, поволокли ее в монастырский храм, где все уже было приготовлено для пострига.

Великая княгиня продолжала отказываться принять схиму, хотя теперь она окончательно убедилась, что выхода нет. Если бы дети боярские из ее охраны намеревались ее защитить, они давно бы пробились бы в монастырь и отбили ее от злого Шигоны. Понимая безвыходность, она все же отталкивала настоятельницу, которая сама хотела провести установленный обряд пострига, и тогда Шигона принялся хлестать Соломонию по щекам, приговаривая:

– Смирись! Смирись!

Женщина зарыдала, оскорбленная до глубины души, и, казалось, потеряла полностью волю к сопротивлению, однако, надевая рясу инокини, произнесла со злой торжественностью:

– Господь праведный отомстит за коварство, со мною сотворенное! Всем! И государю, и исполнителям его воли!

Слезы жалости к себе, слезы бессилия лились по ее щекам, пропахивая борозды в щедрых белилах и румянах.

На следующее утро в келью Соломонии чуть свет вошла монахиня и известила:

– Сестра. Тебя ждут во дворе. Ехать в Суздаль. Осунувшаяся за ночь с припухшими от слез глазами, Соломония со вздохом встала:

– Я готова.

Отчего же ей быть не готовой, если она всю ночь пролежала на жестком топчане в той самой рясе, которую на нее напялили силком. Когда же Соломония вышла во двор, ее было не узнать. Величественно недоступная, словно ничего в жизни не изменилось. Ей ли, двадцать лет царствовавшей в Кремле, выходить к бывшим раболепным слугам со слезами на глазах. Она, проведя ночь без сна и в рыданиях, нашла силы взять себя в руки: «Все! Довольно слабости! Мои чувства только при мне!»

И все же она едва не вскрикнула от возмущения, когда увидела, что в стражниках стояли те самые сопровождавшие ее дети боярские, только они были теперь одеты не в бархатные кафтаны, а в кольчуги, и на головах их вместо отороченных чернобуркой красноверхих шапок красовались шеломы, начищенные до блеска.

«Изменники! – хотелось ей крикнуть с упреком. – Знали и вчера, на какой позор меня сопровождали!»

Зряшное обвинение. Они – рабы: велено им проводить царицу в монастырь, они исполнили повеление, наказали доставить инокиню в Суздаль – исполнят со рвением и это.

– Что же, поехали, коль требуется, – произнесла Соломония спокойно.

Сразу же за Скородомом к сопровождающей возок бывшей царицы сотне присоединилась еще пара сотен детей боярских под началом Ивана Шигоны. Он удивил Соломонию низким, весьма почтительным поклоном. Дворянин сказал, словно извиняясь:

– Велено мне доставить тебя в Суздаль. Я сделаю это, но без малейшего тебе притеснения. С великим почетом.

В общем-то слова эти прозвучали издевательски: нужен ли ей, инокине, великий почет? Ее везут в заточение, и этим все сказано.

Шигона повез инокиню не по Владимирской дороге, а взял на Киржач. В этой стороне было значительно больше женских монастырей, стало быть, можно чаще делать остановки, чтобы знатная инокиня не притомилась в пути.

Ехали не спеша, одолевая не более двадцати верст в день, а то и того меньше. Все зависело от того, как далеко от монастыря, где они ночевали, до следующего. Кельи бывшей царице отводились просторные, с мягкими ложами, трапезовала она всегда с настоятельницами.

Соломония постепенно начала свыкаться с новым образом жизни, не предвидя никаких изменений в худшую сторону, поскольку не верила, что все блага не от личного старания Шигоны (он зол и не станет делать ей добра), а по велению ее бывшего мужа. «Есть еще немного совести у него».

Увы, изменения произошли. Совершенно неожиданно.

День клонился к вечеру. Возок, с сотней впереди и двумя сотнями позади, втянулся в хмурый лес, подступавший вплотную к дороге. До женского монастыря под Юрьевом-Польским – рукой подать. Поэтому ехали шагом, рассчитывая достичь монастыря до заката солнца. И вдруг… залп десятка рушниц из придорожного ерника, дождь стрел, а следом – несколько сотен вооруженных мечами и шестоперами людей налетело на передовую сотню и на замыкающую.

Шигона не растерялся, выхватил Соломонию из возка, перекинул ее через седло и, окруженный телохранителями, прорвался сквозь пешие ряды нападавших из засады. Во весь опор он понесся к монастырю, понимая, что только за его стенами сможет сохранить инокиню от попытки ее отбить. Ему повезло. У засады не было под рукой коней. Коневоды держали их поодаль на лесной полянке. Пока, спохватившись, нападавшие кинулись к коням, пока выбрались сквозь лесную чащу на дорогу, Шигона со своей драгоценной ношей смог уйти. До монастыря оставалось совсем близко. Его настоятельница, оповещенная, что в монастыре остановится на ночь бывшая царица, велела вести наблюдение за дорогой из надвратной церкви, и когда послушницы увидели скачущих сломя голову всадников, у одного из которых через седло была перекинута инокиня, они перепугались насмерть. Стремглав послушницы кинулись к настоятельнице, и та поспешила к воротам, чтобы велеть без промедления отворить их.