Текст книги "Поздний бунт. Андрей Старицкий"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Побагровел Иван Воротынский и, едва сдерживая гнев, спокойно, но твердо проговорил:

– Ты, Овчина, делай свое паскудное дело, коли тебе велено, но чести моей не задевай. Не тебе говорить о чести. Да и родового права у тебя на это нет. Кто ты? Выскочка. Ухватившийся за бабий подол.

– Замолчи! – взвизгнул Овчина-Телепнев и принялся стегать Ивана Воротынского по щекам. – Замолчи!

Такого позора не выдержало сердце благородного князя. Он готов был к самой страшной пытке, но пощечины – как презренному слуге – это сверх его сил. Сердце захлебнулось, и князь повалился на бугристый от спекшейся крови пол.

Не ожидал Овчина-Телепнев подобного исхода: не поблагодарит Елена за смерть ближнего слуги покойного Василия Ивановича, но не терять же лица перед палачами и подьячим.

– Хватит на сегодня! – сказал он палачам и такой же горделивой походкой, какой вошел, покинул пыточную.

Михаил и Владимир, отвязанные от лавок, кинулись к отцу. Тот успел лишь их благословить:

– Не мстите за меня. Служите России честно. Андрея Старицкого о смерти князя Воротынского известил Иван Шуйский незамедлительно, произнес иезуитски:

– Замучен в пыточной безвинный князь. Предвижу, грядет страшное. Похоже, я, не подумавши как следует, поехал к тебе в Старицу с ласковым словом коварной Елены. Теперь вот сомневаюсь, верно ли поступил. Не втянут ли я ненароком в нечестную игру, затеянную царицей и ее любовником? Будь, князь Андрей, осторожен. Похоже, близок конец Михаилу Глинскому. А его место, почти уверен я, достанется тебе.

«Верить или нет Ивану Шуйскому? Вроде бы искренни его предупреждения. Домысливает, возможно? – спрашивал сам себя князь. – А если знает наверняка? У Шуйских связи отменные». Поделился он своими мыслями с Ефросинией – княгиня в смятении. Вроде бы Елена всей душой тянется к дружбе, но она, что ни говори, – латынянка. От нее все что угодно можно ожидать.

– Вот что, – решительно заявила Ефросиния. – Увезу я сына из Кремля, найдя нужное слово, чтобы Елена ничего не заподозрила. Ты же пока здесь оставайся. Чуть что, сразу на коня. Без нас прытко ускачешь. А там – что Бог даст.

Отпустила Елена, хотя и неохотно, Ефросинию с сыном в Старицу, предупредив, однако:

– Не долго отсутствуй. Поскорей возвращайся. Я без тебя стану скучать.

Видимо, искренне говорила Елена, но Овчина-Телепнев, узнав об отъезде Ефросиний, насторожил царицу:

– Не спроста сбежала.

– Ты что, князюшка? Не сбежала, а на малое время отлучилась. По моей воле.

Князь остался при своем мнении, он-то понял, что смерть Воротынского испугала Старицких, и теперь его задача старательно вбивать клин в едва наметившуюся трещину, расширять ее исподволь, но упорно, повседневно и весьма осторожно. Надо было все сделать так, чтобы если Елена вдруг собралась отступить от их первоначального плана, то сейчас вернулась бы к нему.

– Не хочу ничего плохого сказать об Андрее Ивановиче, но ты сама повнимательней приглядись, так ли он открыт тебе душой? Лукавит, как мне видится, – сказал мягко князь, решив, что этого на сегодня хватит. Ведь Елена и так недовольна смертью Воротынского, даже предупредила, если и с его сыновьями что-либо случится, осерчает основательно. И в самом деле – осерчает. Все более капризной становится, понимая свою власть.

«Тайного дьяка озадачу, пусть через своих соглядатаев возбуждает подозрение», – твердо решил Овчина-Телепнев и еще подумал, что настала пора проводить на вечный покой и старика Михаила Глинского. Пожил тот достаточно, покуролесил изрядно при самых разных тронах, не утихомирится и теперь. Только смерть успокоит его мятущуюся душу.

Совпали цели Овчины и Шуйских, хотя и не было между князьями уговора. И если прежде дьяк Казенного двора, потакая Шуйским, с опаской поглядывал на Овчину-Телепнева, то теперь руки у него были развязаны: «Угожу и Овчине и Шуйским. Глядишь, добром отзовется».

В камеру Глинского с того дня никто больше не входил. Основательно отощавший на хлебе и прокисшем квасе, некогда могучий и духом и телом, князь продюжил всего несколько дней.

За эти дни произошло многое: в трещину, образовавшуюся в отношениях Елены и деверя, все глубже вбивался клин. Теперь уже не только усилиями Овчины-Телепнева, но и основательно осмелевшего князя Ивана Шуйского. Вольность такую, сознательно или нет, позволила сама Елена. Она позвала Ивана Шуйского на уединенную беседу, чтобы уговорить его приложить все силы для возвращения прежнего доверия к ней князя Андрея Ивановича. Сказала предельно откровенно:

– Чую, кто-то упрямо хочет поссорить нас бесповоротно.

Решился Иван Шуйский после той беседы с Еленой на отчаянный, смертельно опасный шаг, который в случае удачи мог привести князя к полному торжеству.

– Говорил я с ним, государыня. Не косись, толковал, на благодетельницу свою, не окукливай душу, не гляди на все с подозрением. Он же в ответ, государыня, злословил. Безвинный, твердит упрямо, князь Иван Воротынский. Неоправданная, мол, жестокость. На себя примеряет ту жестокость. Супругу с сыном свою отправил из Москвы, думаю, не случайно.

– Князь Иван Телепнев мне о том же говорил, – невольно вырвалось у Елены, и хоть она спохватилась, но слово, как известно, не воробей.

«Выходит, мы с Овчиной-Телепневым по одной стежке идем, хоть и в разные стороны!» – обрадовался Шуйский, стараясь ничем не выдать своего ликования.

А Елена просит:

– Ты уж, князь, убеди Андрея Ивановича, в безвинности моей, в стремлении моем к покою и ладу как в Кремле, так и во всей державе. Скажи: собиралась в ближайшее время освободить князя Михаила Глинского, дядю своего. Впрочем, я ему об этом сама скажу.

Она еще не знала, что не только дни, но и часы Михаила Глинского сочтены. После разговора с Шуйским Елена отправилась в теремной дворец князя Андрея. Расспросив о вестях от Ефросиний и посетовав на то, что та долго не возвращается, спросила у Андрея Ивановича о том, ради чего и пожаловала в гости к деверю:

– Если я отпущу Михаила Глинского, не затеете ли вы против меня новую крамолу?

– Нет! Клянусь!

– Верю. Через малое время обретет мой любимый дядя свободу. Даю слово.

Увы, когда Елена возвратилась в свой дворец, ее ждало печальное известие.

– Князь Михаил Глинский скоропостижно почил в Возе, – доложил дьяк Казенного двора. – Мой лекарь определил: от сердечного недуга по старости своих лет.

Опечалилась Елена. Велела никого к себе не пускать. Даже Овчину-Телепнева. Не пустили и Андрея Ивановича, который хотел объяснить Елене, что Михаил Львович скончался вовсе не от сердечного недуга, а от голода.

Узнав о неудачном походе Андрея Старицкого к царице Елене, Иван Шуйский тут же устремился к нему со своим словом. Якобы хотел успокоить князя, на самом же деле ради того, чтобы основательно напугать его.

– Не верь тому, будто причина смерти Михаила Глинского в слабом сердце и старости. Уморен он.

– Знаю. Осведомлен уже.

– Ты прости меня, князь Андрей, неразумного, – словно не услышал Шуйский сказанного Андреем Старицким и почти без паузы продолжал: – Не думал, не гадал, что так поступит Елена-блудница. Не мира ради позвала она тебя в Кремль, а морить в застенке. Теперь вот место для тебя освободилось. День-другой, и сядешь ты туда, где мучим был князь Глинский. Неволя пришла тебе думать о своем спасении и спасении своей семьи. Знай, я всегда поддержу тебя в трудную минуту.

– Спаси тебя Бог, – ответил Андрей Старицкий, так и не решивший, верить Шуйскому или нет.

Проводив гостя, он задумался, пытаясь разобраться с боровшимися в нем желаниями: ускакать теперь же либо объясниться с Еленой начистоту. Выложив все, что услышал от князя Шуйского. «Объяснюсь, – сделал Андрей Иванович выбор, – и пусть Бог рассудит». Позвав ближнего своего боярина, велел:

– Седлай коней. Пусть готовы будут и все мои бояре с дворянами к выезду. Дружина – тоже. Я иду к Елене-правительнице. Если не ворочусь к закату, уезжайте. Один тогда вам наказ: сохранить княгиню и сына моего Владимира.

– Свят-свят.

– Не причитай, бабам уподобляясь. Действуй расторопно и тайно. Выступайте не скопом, а незаметно. Парами или по трое. Не более того. Сам ты жди меня до самой последней возможности. Понял?

– Еще бы.

– А сейчас вели одеваться в лучшие наряды. Принарядившись, отправился в царский дворец князь Андрей, демонстрируя полную уверенность и спокойствие. Поднялся он по ступеням Красного крыльца, дошел до покоев царицы Елены и наткнулся на выставленные пики.

– Не велено, князь, никого пускать. В тоске царица. «Коварная. В любой момент входи ты и княгиня», – мысленно передразнил Елену Андрей Старицкий и заспешил из дворца.

Он несказанно удивил своих слуг столь скорым возвращением и тут же, еще более озадачив, спросил:

– Конь для меня готов?

– Еще нет, князь.

– Так готовьте быстро. Со мной отправится дюжина стремянных. Остальные пусть догоняют.

Первым узнал о бегстве князя Старицкого тайный дьяк и сразу же поспешил к царице. Увы, его тоже не впустили. Тогда тайный дьяк – к Овчине-Телепневу:

– В бега пустился князь Андрей, не сказав слугам, к себе ли в Старицу, к Сигизмунду ли.

– Ожидаемо, – стараясь не выдать своей радости, вроде бы задумчиво проговорил князь Овчина-Телепнев, затем добавил: – Погоню бы учинить, только без воли на то царицы Елены зело опасно.

– Верно. Головой можно поплатиться. И без того ты, князь, много насамовольничал. И с Воротынским, и с Глинским.

– Не дерзи! Язык велю отрезать!

– Я не дерзю, я от неразумности остерегаю. А язык? Хочешь без ушей и глаз остаться, так казни.

– Ладно. Ступай. Ты сам сказывал не единожды: твое дело донести известие. Думать же нам с царицей.

Однако и Овчину-Телепнева не пустили к Елене, как ни убеждал он стражу, что дело срочное, отлагательства не терпящее, не подействовала и угроза неминуемой кары за непочтение. Пришлось поворачивать оглобли.

Первым делом, когда Елена взяла себя в руки, она повелела:

– Позовите князей Овчину-Телепнева и Андрея Ивановича.

Пришел, однако, в покои царицы только Телепнев. Хотел было привычно обнять Елену и поцеловать, но она, хоть и нежно, все же отстранила его.

– После, князюшка. Сейчас Андрей Иванович пожалует.

– Не пожалует. Он ускакал. Либо в Старицу, либо к Сигизмунду.

– Выходит, оскорбился. Да, не успела я сдержать данное ему слово, так не моя в том вина. Господь Бог опередил меня, позвав к себе многострадального Михаила Львовича, – вздохнув, спросила с ноткой строгости: – Чего же не оповестил меня сразу?

– Не впустили, моя царица, сослались на твой строгий приказ. Отправлю я дерзких за Вятку добывать пушнину.

– Не посмей. Они исполняли мою волю. Виновна я. Меня и казни.

– Выходит, тебя опалить? Поцелуем?

– Да.

– Но прежде вели слать погоню.

– Погоди. Обними меня и поцелуй. А об Андрее после подумаем, как лучше поступить.

Настаивать на своем Овчина-Телепнев не стал, да и до того ли ему было, если его ждали ласки любимой? «Никуда Андрей Иванович не денется, – подумал князь. – Вижу, скоро ему придет конец».

Андрей Старицкий ждал погони, поэтому дважды менял коней, выжимая из них все возможное – не верил, что Овчина-Телепнев не станет подталкивать Елену на решительные меры, – однако, доскакал до Старицы без помех.

И радость, и тревога переплелись при встрече его с княгиней и Хабаром-Симским. Дотошно они расспрашивали князя о тех событиях в Кремле, какие вынудили его укрыться в своей вотчине, когда же расспрос окончился, Хабар-Симский настойчиво посоветовал:

– Вели мне, князь, встать верстах в пяти от Старицы в засаду. Место я уже подглядел.

– Велю. А ты, – обратился князь к супруге, – отправляйся в Верею или в вотчину отца своего. Определи сама, куда посчитаешь лучшим, туда и поезжай.

– В отцовскую вотчину лучше, – высказал свое мнение Хабар-Симский, и княгиня Ефросиния согласилась.

Утром добрая половина дружины и пара сотен смердов выступили из города, а спустя некоторое время миновал крепостные ворота и поезд с княгиней и княжичем Владимиром. Не зная достоверно, что происходит, горожане все же чувствовали неладное. Притихли настороженно и город, и посад.

Князю Андрею докладывали о настроении горожан и посадских, об их желании знать, что стряслось, но он и сам не знал, что его ждет.

– Не знаю, о чем поведать народу, – признался Андрей Иванович ближнему боярину, – всяко может повернуться дело. Возможно даже ратное противостояние, к чему Хабар-Симский подготовил крепость. Одно велю: предупреди посадских, чтобы готовы были скоро укрыться за стенами крепости. Нужный скарб теперь же уложили бы на повозки, а упряжных лошадей не пускали бы даже в ночное.

Еще день миновал без каких-либо вестей из Москвы. Высланные верст на пятнадцать Хабаром-Симским лазутчики не обнаружили никакой рати. Андрей Иванович недоумевал: «Должна же Елена на что-то решиться. Не может оставить она без внимания мой самовольный отъезд? »

Он был прав. Не могла царица ничего не предпринять, тем более что князь Овчина-Телепнев настаивал на посылке в Старицу крупной рати. На подобный шаг Елена не решалась, понимая, что в отношении с деверем все должно быть в конце концов расставлено по полочкам. Еще раз позвала князя Ивана Шуйского, намереваясь снова послать его в Старицу со словом мира и дружбы.

– Стоит ли, государыня? – высказал сомнение тот. – С ним о стольком переговорил, язык даже опух, он же на своем стоит: по твоей будто-то бы воле умерщвлены князья Юрий Дмитровский, Иван Воротынский и Михаил Глинский.

– Напраслина.

– И я ему это же. Не внемлет он.

Вроде бы остался один путь – рать. Однако Елена решила сделать последнюю попытку: послала в Старицу настоятеля Крутицкого монастыря Досифея, чтобы убедил он князя Андрея в неосновательности его страха. Перед отъездом Досифея с ним поговорил Овчина-Телепнев, тайно встретился с владыкой и Василий Шуйский. Хитрый Досифей понял, как следует вести себя в Старице, поэтому порученное ему Еленой дело благодаря его усилиям ничем, кроме провала, и не могло закончиться.

Вполне понятно, что, получив только скользкие обещания царицы, а не твердые гарантии своей безопасности, Андрей Иванович не решился ехать в Кремль, тогда Досифей, чтобы сжечь мосты, как советовали ему и князь Овчина-Телепнев, и князь Василий Шуйский, проклял Андрея церковной клятвой.

Теперь сечи не миновать. Однако, по совету Хабара-Симского, Андрей Иванович направил к Елене гонца, чтобы тот рассказал царице подробно о разговорах с Иваном Шуйским, о скользком поведении Досифея, который прибыл не со словом дружбы, а скорее со словом вражды, но гонца этого захватили люди Овчины-Телепнева, пытали и, ничего не добившись, умертвили. Елену же Овчина сумел убедить, чтобы послала она пару полков рати против Андрея Старицкого.

– Что же, действуй. Видит Бог, я вынуждена идти на крайность, – согласилась Елена.

Князь Овчина-Телепнев сам поход на Старицу не возглавил, отрядив тысячу детей боярских, отдал их под начало князя Никиты Оболенского-Хромого.

Тысяча выступила в поход, предвкушая легкую победу. Князь не выслал даже передовые дозоры, считая, что никаких мер Андрей Иванович для своей обороны принять еще не успел. Верст пять оставалось до Старицы. Тысяча ехала в полудреме, держа между сотнями лишь малые интервалы. Лес, только что щебетавший на разные голоса, вдруг отчего-то притих, но никто на это не обратил внимания. Не остановил Никита Васильевич воинов, чтобы опоясались они мечами, да и тысяцкий – весьма бывалый ратник – показал в этом беспечность непростительную.

Хабару-Симскому только того и надо: засада его так была устроена, чтобы не единым кулаком ударить, а в трех местах – по голове, по центру и по хвосту тысячи, сообразили оставить и отдушину для отступления: с одной стороны, не косить своих же, русских ратников, а с другой – от их бегства можно выгоду получить, ведь если тысяча окажется в полном окружении, она будет вынуждена биться насмерть, и тогда успех засады станет сомнительным.

Это был безупречный расчет. Засада, имея вдвое меньше сил, одержала легкую победу благодаря неожиданности и дерзости. Обошлось даже без рукопашной схватки. Князь Оболенский-Хромый показал спину, а что оставалось делать детям боярским? Кто понесся следом за воеводой, кто, спешившись, вверил свою судьбу Богу.

Хабар-Симский торжествовал. Коней и доспехов с мечами и иным оружием захвачено изрядно. Детям боярским Хабар-Симский предложил выбор:

– Либо со мной остаетесь у руки князя Андрея Ивановича, брата любимого народом покойного государя, либо – путь на Москву вам открыт. Топайте пеше, неся свой позор к ногам иноземки Елены и кровожадному властолюбцу Овчине-Телепневу.

– Своим словом приказываешь? – спросил один из сотников. – Иль княжеское это слово?

– Княжеское. Его именем зову на борьбу за честь России. За торжество на троне рода Даниловичей.

– Так Иван Васильевич венчан на царство. Чего еще нужно?

– Он в великой опасности. Уморит его Овчина, как уморил князя Юрия Ивановича, как намеревался, посылая вас, несмышленышей, расправиться с Андреем Ивановичем и его сыном.

Долго, скучившись, совещались дети боярские, и вот – вопрос:

– Кто не желает под руку князя Андрея Ивановича Старицкого, может идти?

– Да. Скидывай кольчуги, снимай шеломы и – скатертью дорожка.

Более половины пошли туда, откуда ратники ехали полные надежд на хорошую добычу. Сейчас они боялись даже оборачиваться: вдруг добрый воевода передумает, и дружинники налетят коршунами на безоружных. Чем дальше они отходили, тем торопливей становились их шаги.

К оставшимся Хабар-Симский обратился с извинением:

– Не обессудьте, други ратные, но мечи, шестоперы, акинаки и коней получите после присяги князю Андрею Ивановичу. Не как государю, а как дяде государя-ребенка. Я тоже, спешившись, пойду с вами.

Хабар-Симский легко спрыгнул с седла и смело встал в первые ряды плененных, что окончательно покорило сердца бывалых ратников. Это тебе не Никита Оболенский, который через губу не плюнет, а сам же трусливей пуганой вороны, к тому же бездарный воевода.

Хотя и доволен был успехом Хабар-Симский, однако не придавал малой победе серьезного значения. Он шагал в строю вместе с детьми боярскими вроде бы в приподнятом настроении, что требовало от него предельного напряжения, и думал в это время о том, что нужно предпринять для полного торжества правого дела. Когда входил воевода в ворота Детинца вместе с четырьмя сотнями ратников, согласившихся на присягу князю Андрею Ивановичу, он уже был готов к серьезному разговору.

Андрей Старицкий вышел во двор встретить победителя и даже поклонился ему в пояс.

– Встречай, князь, пополнение, – сказал Хабар– Симский, ответив на поклон. – Вели звать настоятеля соборной церкви и принимай присягу ратников, готовых служить тебе ради правого дела под моим воеводством.

– Спасибо тебе, верный друг, – взволнованно поблагодарил Андрей Старицкий Хабара-Симского и еще раз низко ему поклонился, затем, тоже с поклоном, поблагодарил и детей боярских: – Спасибо и вам, честные ратники. Не мне станете присягать, а державному государю Ивану Васильевичу, давши клятву стоять насмерть в борьбе с алчными, облепившими российский престол.

Вечером состоялся тот самый разговор, к которому так основательно готовился окольничий Хабар-Симский.

– Уходить из Старицы, как мы говорили прежде, необходимо. И чем скорее, тем лучше. Под защиту Великого Новгорода. Но по моему прикиду, не в одиночку. Нужда есть, князь, сплотить вокруг себя всех бояр, князей и дворян, недовольных Еленой и Овчиной. Разошли призывную грамоту к тем, на кого надеешься. В два-три дня сделай это, а я тем временем подготовлю рать к походу.

– К князю Воронцову тоже нужно слать гонцов. Поочередно. Чтобы без промаха.

– Конечно. Лучше будет, если князь встретит тебя с новгородскими полками где-то на полпути, в крайнем случае, у Старой Руссы. Не по зубам тогда окажемся князьям Оболенским, если они пойдут вдогон.

– Одно меня во всем этом смущает: собирать под свою руку недовольных. Я же не могу идти и не иду против царя Ивана Васильевича.

– Пожалуй, ты верно сомневаешься. Венчанный на царство малолетний Иван в опасности, а один из вас, главных опекунов, уморен в темнице, второму Овчина с Еленой готовят подобную участь. После чего – очередь за самим Иваном Васильевичем, царем всей России. Во спасение его ты зовешь к себе всех, кому дорога Россия и дорог крепкий престол.

– Завтра поутру позову писаря.

Верно все решили, только вот одну роковую ошибку допустил князь Андрей Старицкий: несмотря на все прежние предупреждения не доверять Шуйским, направил он гонца с призывной грамотой к Ивану Шуйскому, так и не раскусив его двоедушия. Последствия не заставили себя ждать. Князь Иван Шуйский велел своим слугам задержать гонца, сам же отнес без промедления грамоту царице.

В Кремле – переполох. Если после неудачного похода на Старицу Елена остепенила своего любимого, велев повременить с задержанием Андрея Старицкого, то теперь сама воспылала гневом.

– Вели, моя царица, готовить рать, – прочитав послание Андрея Старицкого, сказал Овчина-Телепнев. – Я сам поведу полки к Старой Руссе, чтобы перехватить мятежников, а к Великому Новгороду, чтобы запереть ворота, пошлю Никиту Оболенского.

– Он до Старицы не смог дойти. А ты его в Великий Новгород. Посильно ли?

– Теперь дойдет. Обязан. Все сделает, чтобы смыть свой позор.

Почти одновременно вышли полки и из Старицы, и из Москвы. И те, и другие спешили, ибо каждый считал, что наступил решающий момент, и выбора нет: победа для них – это жизнь, поражение – смерть. Иного не предвидится.

У князя Андрея Ивановича и Хабара-Симского было преимущество во времени: Старица на пять-шесть переходов ближе к Великому Новгороду, и поэтому Оболенскому вряд ли удалось бы догнать взбунтовавшегося князя, если, конечно, все у того шло ладом и ничего вдруг не случилось. Рассчитывая вот на это самое «вдруг», мчались в погоню за Старицким князем Овчина-Телепнев и Оболенский, не жалели коней, оставив обоз далеко позади. Князья – особенно Овчина-Телепнев – вполне осознавали, какая угроза нависла над ними, что ждет их, если не согнут они в бараний рог Андрея Старицкого. Светят им тогда не только оковы, но и неминуемая казнь. Верховная дума отыграется за свое унижение, за свой страх перед разнузданной жестокостью. Да, Овчина-Телепнев мог сам перед собой быть честным и называть вещи своими именами.

Конечно, гонка сломя голову не помогла бы, ведь больше того, что можно выжать из коня – не выжмешь. Обстоятельства, однако, сложились так, что у князя Андрея Ивановича произошла заминка: у Старой Руссы, на что был главный расчет, новгородской рати не оказалось.

– Что случилось? Неужели труса праздновал? – недоуменно, вроде у самого себя, спросил Хабар-Симский. – На князя Воронцова не похоже, чтоб только о животе своем думал.

– Приведет или нет он полки, для него все едино конец, если одолеет Овчина-Телепнев, – решил открыть правду князь. – Переписка с ним Михаила Глинского известна Елене с Овчиной.

– Дела. Тем более совершенно непонятна его медлительность или даже нерешительность.

– Погодим пару-тройку дней, – предложил князь Андрей. – Может, подтянется?

– Прикинуть что к чему нужно, но не допустить бы опрометчивого шага. Объяви, князь, дневку. За это время мы с тобой все обдумаем.

Сутки – достаточное время для осмысления обстановки. Можно было бы найти подходящее решение, но получилось, однако, так, что не вышло у князя и окольничего единомыслия. Хабар-Симский предложил идти спешным порядком к Великому Новгороду, князя же Андрей воспротивился:

– А что, если Великий Новгород не откроет нам ворот? Более того, возьмет сторону Овчины? А князь Воронцов может пойти на такое, спасая свою жизнь. Тогда мы окажемся между молотом и наковальней.

– Допустить подобное можно, но если так случится, мы, обойдя Великий, найдем удобное место для сечи.

– Усилившись новгородскими полками, Овчина с Хромым получат большое преимущество.

– Предполагаешь, стало быть, встретить Овчину здесь?

– Даже если не подойдут полки Великого Новгорода.

– Возможно, ты прав, – подумав немного, согласился Хабар-Симский. – Видимо, князь Воронцов не сумел поднять новгородцев на бунт.

Хабар-Симский был прав. Полки с охотой поддержали своего воеводу, единодушно выказав готовность выступить, но отцы города, узнав об этом, возбудили народ весомыми словами: отец князя Андрея Старицкого лишил Великий Новгород многовековой вольности, а яблоко от яблони далеко не катится. В трудную минуту князь Андрей Иванович может даже пообещать вернуть вечевой колокол, но как обретет силу, непременно все вновь порушит.

Вот и вышло так, что обида на Ивана Великого распространилась на его сына. Страстные же речи князя Воронцова о том, что по Русской Правде сын за отца не в ответе, пользы не принесли.

А время работало на Овчину-Телепнева. Вот уже лазутчики, которых Хабар-Симский не забывал рассылать на все прямоезжие и проселочные дорого, начали доносить о передовых отрядах князя Овчины-Оболенского , который идет по главной Новгородской дороге, и князя Оболенского-Хромого, который стремится перекрыть дорогу от Старой Руссы на Новгород.

– Сечи не избежать. Нужно определять место.

– Я уже посылал младших воевод окрест. Они нашли удобную цепь холмов у Тюхали. Да и сама крепостица хотя и невеликая, но на всякий случай в ней можно укрыться. Обоз можно тоже в ней разместить.

– Сам не смотрел?

– Нет. Сейчас намерен ехать.

– Поедем вместе.

Место и впрямь оказалось удобным. Цепь крутобоких холмов сливалась в длинный хребет, на котором ловко встречать противника. Перед холмами – сенокосные угодья. Поле ровное, словно вальком приглаженное. Для рукопашной схватки лучшего не сыскать. Сама крепостица тоже под рукой. Там действительно можно укрыть весь обоз с огнезапасом, подносить который к стрельцам – плевое дело.

– Гуляй-город бы?

– Не успеем. Вот закопы сладить перед холмами успеем.

– Тюхолян покликать надо, заплатив им. Казны я взял собой в достатке.

Выслав несколько засад, чтобы притормозили они стремительный ход рати Оболенских, Хабар-Симский начал готовить оборону. Закопы делал с таким расчетом, чтобы можно было без помех нанести боковые удары. Верейскую дружину он укрыл за холмами правей крепостицы. У дружины две задачи: одна – держать под охраной тыл, чтобы не зашел Овчина за спину, вторая – в разгар сечи ударить в спину московской рати.

К исходу второго дня Хабар-Симский доложил князю:

– Все готово. Теперь можно до утра отдохнуть.

– Дозоры только выслать. Не ровен час, попрет Овчина-Телепнев ночью.

– А как же иначе, – с явной обидой ответил Хабар-Симский. – Разве несмышленыши мы?

– Не супься. Я напомнил не в укор тебе, а на всякий случай. Чего тут плохого?

Ночь прошла спокойно. Весь следующий день одна за другой возвращались засады. Одни, вдохновленные успехом, почти без потерь и с десятками пленных, другие – наоборот – понурые, потерявшие много ратников и едва унесшие ноги. Тех и других князь Андрей Иванович и Хабар-Симский встречали добрым словом, настраивая их на предстоящий бой. Пленных, кто по доброй воле переходил под руку князя Андрея Ивановича, распределили по сотням, не желавших же изменить прежней присяге, запирали в клетях Тюхоли.

Еще один день прошел в ожидании прихода помощи из Великого Новгорода и подхода московской рати князя Овчины-Телепнева, но ни полки новгородские, ни войска Овчины все не появлялись. Лишь на закате из леса несколькими проселочными дорогами начали выезжать конные тысячи и устраивать себе станы на противоположном конце сенокосного поля.

И на холмах, и на опушках леса запылали костры. Горели они до полуночи. Вокруг костров шла неторопливая беседа ратников, многим из которых оставались последние часы их земной жизни, и это они вполне понимали.

Свои шли против своих. Думалось, канула в лету междоусобица, рать лишь для борьбы с ворогами, ан – нет. Завтра польется кровь русская от русских же мечей.

Первым на рассвете ударил набатный барабан московской рати. Она начала споро облачаться в доспехи, коноводы подводили коней. Малое время, и лава готова к бою. Подай знак, и она устремится на холмы.

Перед строем готовых к сражению ратников появились стяги: государев и князя Овчины-Телепнева. Со значением два стяга. Не ради одного державного царя всей России, но и ради князя Ивана Овчины-Оболенского-Телепнева, главы Верховной думы, фактического правителя России, предстоит скрестить мечи с бунтарями. А мятежники тоже выстраиваются, на гребне холмов. Пиками станут встречать наступающих, и не только пиками. Хабар-Симский приготовил неожиданность: за гребнем к стрельбе изготовились стрельцы. Их не так много – всего сотня – но они могут сделать многое. Когда лава, набрав скорость, подлетит к холмам на сотню саженей, стрельцы выступят вперед и встретят ее залпом, устроив тем самым завал – а сбавив скорость, лава не сможет перемахнуть закопы.

Успешной оказалась уловка Хабара-Симского. Стрельцов он поделил на два ряда, по полусотне в каждом. Дав залп, первый ряд отступал, чтобы зарядить рушницы, на его место выходил второй ряд, и следовал новый залп, к тому времени первый ряд успевал зарядить рушницы и готов был дать залп. Получился почти непрерывный огонь. Под выстрелами падали кони. Хабар-Симский велел стрелять не по всадникам, а по коням, чтобы навалить как можно большую кучу-малу. Всадников эта куча сама помнет.

Безудержная стремительность наступающих была сбита, но рушницы не умолкали. Особенно успешной оказалась их стрельба, когда конница подскакала к закопай, ловко укрытым дерном. Кони, снизив скорость, не перелетали через ловушку, а проваливались в закопы. Теперь по ним стрелять нужды не было, теперь рушницы выцеливали ратников.

Ударил набатный барабан главного воеводы Хабара-Симского, его подхватили набаты дружин, смердов и детей боярских, хлынули с холмов по заранее приготовленным проходам конники князя Андрея Старицкого, смело врезаясь в потерявшие стройность ряды противника.

Рукопашная начала набирать силу.

Не долго верх на поле боя одерживала дерзость, вскоре положение выровнялось. Сеча перешла в то состояние, когда начало главенствовать мастерство и ловкость каждого мечебитца. Ужасное зрелище: секли друг друга единоверцы. Секли озлобленно, безжалостно. Сенокосное поле все более и более набухало кровью.

Через некоторое время почувствовался перевес московских ратников. Первыми попятились смерды, оголяя правый бок детей боярских, что грозило поставить тех в трудное положение. Хабар-Симский ввел в бой засадную дружину из Вереи.

Теперь попятились москвичи. Вот-вот начнется паника, но тут Овчина-Телепнев выпустил свой резерв – вновь попятились смерды. Положение сложилось критическое, и Хабар-Симский решился на крайний шаг ввести в бой свой последний резерв. Тех самых мечебитцев, с которыми он приехал в Старицу. Повел их он сам.