Текст книги "Иешуа, сын человеческий"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

И женским чутьем своим поняла, что не обрадовала любимого этой вестью, скорее наоборот – встревожила его пуще прежнего. Прижалась к нему:

– Я боюсь. Ты, похоже, чувствуешь беду?

– Да. Не знаю, насколько она велика, но она ждет меня.

– Нас. Если что случится с тобой, я не переживу. Иисус, гладя ее по пышноволосой головке, успокаивал:

– Я уже говорил тебе, что сумею защитить и себя, и тебя. Зло минует нас, хотя и не без труда. Так я предчувствую. Я отведу от нас любую беду, одолев любую угрозу, – поняв, что слова эти Мария может воспринять как бахвальство, добавил: – Ты не знаешь моей силы воли, а я не единожды уходил от фанатиков фарисействующих, оставляя толпу в растерянности.

– Отчего же не избежал креста?

– Я должен был испить Жертвенную Чашу по судьбе своей. И если бы я узнал прежде о твоих замыслах, я бы отказался от них решительно. Строго-настрого запретил бы тебе что-либо предпринимать.

– Я знала. Да, ты не приемлешь обмана, но осудителен ли обман не во зло кому-то, а во благо? Во имя торжества любви! Ты сам проповедовал о Царстве Божьем, где станет властвовать любовь. Умоляю тебя, не бери ничего лишнего в свою голову, бейся отныне за нашу любовь!

– К прошлому, Мария, возврата нет. Я испил Жертвенную Чашу до дна и возродился волей Отца моего Небесного через тебя, ангела-спасителя. Отец мой Небесный поможет мне и дальше. Раз он предначертал мне жить, я стану бороться за эту жизнь. За счастье в ней и любовь.

Вроде бы успокоил ненаглядную свою, но все равно Мария стала совсем иной, хотя всячески старалась казаться прежней. Иисус же, тоже весьма стараясь уравновесить себя, все более беспокоился по мере приближения к Евфрату.

Всего один переход впереди. Мария уже несколько раз разговаривала с начальником караванной стражи, и когда до реки осталось рукой подать, сообщила Иисусу:

– Верблюдов оставляем на этом берегу, сами же, взяв лишь необходимое, переправляемся сразу же. Для охраны нам выделяется пара воинов. Весь караван переправу начнет завтра с утра.

– Раз так лучше, так и поступим. Хотя…

Он не договорил, не хотел лишать Марию надежды на полную безопасность, на полное освобождение от руки Римской империи. Но предчувствие его не обмануло и на сей раз: как только караван остановился, к ним подскакал глава караванной стражи с испугом.

– Римские легионеры, хотя и малым числом, но нам непосильным, запретили переправу на тот берег без их ведома и их пригляда.

Мария сникла, Иисус же, напротив, будто налился энергией, готовый к предстоящей борьбе. Пока он не мог достигнуть волей своей легионеров, чтобы раскусить их намерения, но внутренне сосредотачивался.

Когда же весь караван остановился близ берега, а возглавлявший легионеров велел прийти к нему в шатер всех купцов, Иисус понял, что это засада для него. Подошел к Марии Магдалине и не попросил, но повелел:

– Взбодрись, Мария. Переломи себя. Пусть никто не увидит твоего страха. Разбиваем шатры и возляжем, как всегда, за вечерней трапезой. Нам следует поспешить.

Купцы не сломя голову кинулись к позвавшему их, ибо они не из страны, подневольной Риму, и никакого насилия над собой не допускали. Конечно, от разговора с римлянами отказываться не считали нужным, но пошли в их шатер лишь после того, как окончили все хлопоты по устройству своих верблюдов и своих товаров на ночевку. К этому времени Иисус с Марией и слугами успел поужинать. Иисус позвал Марию:

– Пошли в шатер, – когда же опустил полог за собой, попросил: – Посиди смирно. Попытаюсь узнать, о чем говорят в шатре римлянина.

Он собрал в кулак всю свою волю и добился проникновения в римский шатер. Ничего неожиданного. Вопрошает римлянин, есть ли кто лишний в караване, особенно если такой присоединился к ним в пути? Купцы отвечают витиеватой речью, из которой ничего вразумительного понять нельзя. Тогда следует угроза полного обыска, и если при караване обнаружится не купец, не стражник, не слуга, весь товар купцов будет конфискован, сами же купцы предстанут перед судом римским за сокрытие преступника, за что по римскому закону им грозит распятие на кресте.

Заругал бы Иисус и себя, и Марию за непредусмотрительность, но разве этим поправишь дело? Прежде нужно было бы подумать: наняться ему слугой к одному из купцов, а Марии со служанкой – к другому. Ехать без своих верблюдов, без своих шатров. Выкрутились бы сейчас купцы. Теперь вот как им это сделать? Своя жизнь дороже чужой. Тем более, уговора на такой непредвиденный случай не было.

– Вот что, Мария. Не стоит пока разоблачаться ко сну. За мной придут вот-вот. Постараюсь, чтобы пожаловал один. Не отчаивайся. Все, как мне видится, закончится благополучно для нас.

Они, молча, сидели добрых четверть часа, и не оттого, что медлил Савл; он просто никак не мог определиться, идти к шатру, где, как он уже понял, находятся какие-то беглецы, с легионерами или прежде самому выяснить, кто они – эти беглецы? Сразу после разговора с купцами Савл у было все ясно и понятно: он посылает за подозрительными мужчиной и женщиной солдат, они приводят их в его шатер, и здесь он их допрашивает, но вдруг он засомневался: а что если примкнувшие к каравану – римские граждане? Купцы же не знают, кто они. Вдруг все у них по закону? Слишком смело, они едут со своими верблюдами и шатрами. Тогда получится не очень хорошо.

По существу, стоило ли считаться с такой мелочью. Можно извиниться, если что не так, но сомнение Савла почему-то все крепло, и в конце концов победила такая мысль:

«Схожу один. Если Назаретянин, все равно никуда он не денется».

Вот Иисус и восторжествовал свою победу: римлянин шел к их шатру один. И тогда Иисус попросил Магдалину:

– Не перечь, Мария, тому, кто войдет к нам; Смиренно исполняй все его повеления.

Едва Иисус закрыл рот, полог шатра резко откинулся, и вошел Савл, словно хозяин к своим слугам. И сразу воссиял:

«Он! Назаретянин!»

Как же Савлу не узнать пророка, если он самолично выступал на суде синедриона обвинителем?!

Узнал его и Иисус. Разве мог он забыть те ядовитые реплики, какие отпускал в его адрес обвинитель, ту твердость, с какой тот отстаивал чистоту закона Моисеева, то поистине глубокое знание Священного Писания и Пророков, ту прекрасную память, когда обвинитель, ссылаясь на того или иного пророка, пересказывал их слово в слово.

И не Савл, а сам Иисус попросил Марию:

– Оставь нас одних.

Она покорно исполнила повеление Иисуса, хотя это стоило ему великих усилий. Когда же она шагнула за полог, сразу не потеряла над собой контроль и опорожненным от вина мехом плюхнулась на траву в беспамятстве.

Иисус уловил звук падения Марии Магдалины, но сейчас ему было не до нее, хотя он сейчас отстаивал не только себя, но и ее тоже. Пронизывая взглядом Савла, лишая волей своей его наглой уверенности в себе, во вседозволенность, которую давала ему его миссия, Иисус одновременно как бы рубил слова:

– Ты вошел в шатер мой не гостем моим, но господином. Но кто ты? И кто я?! Ты – лжесвидетель! Ты – агент первосвященников. Ты – слуга, покорный римским сатрапам. Я же – Великий Посвященный в самой высшей седьмой степени! Мне доступно очень многое, о чем ты даже не имеешь понятия. Я сейчас смогу за такое оскорбление чести моей лишить тебя разума и заставить утопиться в Евфрате при глазах свидетелей. Но я не стану этого делать. Пока. Я приглашаю тебя к разговору. Возляжем как други, как равные.

Савл, не отдавая даже отчета в своих действиях, безвольно подчинился. Иисус же еще более поверил в свою окончательную победу над посланцем прокуратора и римским слугой. Не крикнул солдат самонадеянный, мечтавший о карьере при дворе прокуратора и даже в Риме, а возлег на войлочном паласе, удобно подложив под бок подушку.

Можно продолжать.

– Я предлагаю тебе проповедовать именем моим, встав в ряды апостолов. Я воскрес и вознесен в лоно Отца моего Небесного, и это так. Истину говорю тебе. То, что ты видишь, не есть то, что ты видишь. Ни ты, ни легионеры твои не сможете ничего мне сделать. Вы все погибнете в Евфрате, если попытаетесь меня арестовать. Но я не желаю вашей смерти. Мне она не нужна.

Савл молча, слушал и, как понял Иисус, внутренне не противился его слову. Сломлен окончательно. Подчинен и духовно, и телесно. Иисус даже не ожидал столь легкого торжества своей воли.

– Легионеры поверят всему, что ты им скажешь. Вы воротитесь в Иерусалим без проблем. Там ты найдешь брата моего, Иакова, что сейчас во главе апостолов, и расскажешь ему о встрече со мной как о знамении, а она и есть знамение. Вместе с апостолами понесешь именем моим Живой Глагол Божий о Царстве Божьем на земле Израиля и на всей остальной земле, во всех иных странах.

– Но я не приемлю отступничества от Закона. Правоверие только в верности заветам Господа, заключенным с Авраамом и подтвержденным с Моисеем. Они – на скрижалях.

Не хватает еще этого! Неужели Савл уходит от влияния его, от гипнотических чар. Похоже, нет. Но вера в непогрешимость Закона, впитанная с молоком матери, крепко сидит в нем. Нужно, выходит, еще и переубеждать твердым словом. К тому же привлекательным словом.

– Перед вознесением своим я сказал апостолам: закон Моисеев обветшал, а в мехи старые не льют вина молодого. На суде синедриона я сказал, и это ты слышал, что вера для всех, а не только для народа избранного, имеет завтрашний день, ибо объединит духовно весь мир. Священниками же этой новой веры, нового духовного объединения станут из народа избранного. И если помнишь, слово мое нашло полное понимание мудрых старейшин. Они увидели большое будущее новой веры и одели меня в белые одежды. Но об этом у нас с тобой разговор впереди. Прежде ответь мне о своем выборе: либо ты по доброй воле своей бросаешься в Евфрат и гибнешь в водах его, с тобой тонут и те, кто здесь под твоей рукой, которые кинутся тебя спасать и не выплывут на берег; ты же останешься в памяти народа своего как злой гонитель свободной мысли, свободного слова, гонитель мечты о царстве обездоленных и сирых; либо ты, преображенный по слову моему, полученному в видении, входишь в круг первоапостолов под именем Павла и проповедуешь о Царстве Божьем на земле именем моим? Ответь твердо и поклянись!

– Принимаю слово твое и клянусь до конца дней своих проповедовать именем твоим при одном условии: не бездумно повторять тобой говоренное, но дополнять тебя, искать еще лучшее, что привлекало бы к новой вере не только нищих и убогих, даже имущих. Равенство всех – пустая мечта. Равенство возможностей – вот основа доброй жизни, основа процветания народного. А кому быть выше, кому ниже, Господь даст по заслугам каждого…

– Я никогда не отрицал и теперь не отрицаю этого. А говорил и говорю о свободе духа, о равенстве всех перед Отцом моим Небесным.

Не минуты шли, а часы в этой беседе. Уже далеко ночь перевалила за свою середину, а в шатре не утихал разговор, владел которым Иисус. Мария уже очнулась давно и прислушивалась к доносившимся из шатра словам и начала понимать, что он не враждебный, а дружеский – она едва сдерживала слезы радости, боясь ненароком всхлипнуть либо даже пошевелиться, чтобы не спугнуть мирность шатра. И только ее губы беззвучно шептали мольбу к Господу, чтобы не отвернул он лика своего от Сына Божьего. Его Сына.

Вот, наконец, незадолго до рассвета, полог шатра откинулся, и Савл подал руку Марии, помогая ей подняться.

– Войди к мужу своему, Сыну Божьему, и порадуйся с ним; путь для вас свободен.

Мария едва вновь не лишилась чувств.

Книга третья
С ПОСОХОМ В РУКЕ СВОЕЙ

Суд Великих Мудрых

Несколько дней Иисус с Марией отдались наслаждению жизнью. Их души парили. Их не утомляло монотонное покачивание меж верблюжьих горбов и столь же монотонное, хотя и разноголосое, позвякивание шейных колоколов и колокольцев длинного каравана. Не замечали они душности ночей, сливаясь в жарких объятиях в единую плоть. Да, они были поистине счастливы, вполне сознавая полную свою теперь безопасность; они уносились безмятежными мыслями в прекрасное, по их представлению, будущее, видя его только в радужном ореоле, хотя твердого мнения, где им устроить домашнее гнездо, они еще не обрели. Мария предлагала, по разумению своему, лучший вариант:

– Остановимся в Эдессе. Излечишь Абгара, в ответ он обеспечит нас кровом и безбедностью. Станем жить, изменив имена.

– Мудрость твоя, Мария, неиссякаема, но на сей раз твое предложение неприемлемо: слишком близка Эдесса от Иерусалима, слишком много в ней римских соглядатаев. Стоит ли рисковать? Мы уже говорили с тобой об этом. Давай не менять уже определившегося мнения – в Индию. Только в Индию.

– Но Индия большая. Где остановим мы путь свой?

– Ты же знаешь, я не единожды утверждал в проповедях своих, что послан Отцом Небесным к заблудшим овцам дома Израилева. Позже я изменил суть проповедования; Царство Божье на земле для всех, а не только для избранного Богом народа, но значит ли это оставить соплеменников своих, забывающих законы Моисея, без глаза своего? В Индии таких много. Я уже предвижу, как всколыхну их память о заветах Всевышнего с Патриархами, с Моисеем, объясняя им суть моего обновления веры.

– А ты знаешь, где они есть?

– Да.

– Ты уже встречался с ними?

– Нет, Я знал, что они есть, но я не мог видеться с ними. Они могли вопросить меня, чем я занимаюсь вдали от Израиля, а что бы я им ответил? Открыть истину я не мог, ибо давал клятву умолчания, солгать – возможно ли такое? Единожды совравшему – кто поверит?

– Тогда туда, где наших много.

– Конечно. Прибудем с караваном в Индию, там, порасспросив, определимся.

– Я разделяю твой план.

Человек, однако же, предполагает, но последнее слово за судьбой. Она приготовила Иисусу с Марией новое испытание. Столь же опасное, как прежнее. Но что характерно, Иисус на сей раз не предчувствовал для себя никакой опасности. Впрочем, это не удивительно, ибо крутой поворот от блаженства и гармонии к смертельной опасности не готовился никем загодя, а случился вдруг.

Позади Ур Халдейский, где Яхве заключил завет с Авраамом; позади и Эдесса, где вполне возможно было бы им доживать свой век в богатстве и неге; караван колоколил уже по Парфянской земле, приближаясь к Нусайбину, где обычно купцы останавливались на несколько недель, ведя меновую торговлю – Иисус с Марией предвкушали блаженный отдых от монотонности дороги, гуляя по городу без всякой опаски, ибо сюда руки Рима уж никак не дотянутся. Случилось, однако же, то, чего никак не возможно было предвидеть.

Утром Мария предложила Иисусу сходить на городской базар за провизией, он ответил ей вопросом:

– Разве у нас уже нет слуги и служанки?

– Есть. Ну и что? Мы их возьмем с собой. Я очень хочу потолкаться среди людей, самой выбрать понравившееся, самой поторговаться, и хочу побывать на персидском базаре.

– Если хочешь ты, могу ли я не хотеть?

Их встретило густое многолюдье, толкавшееся между рядами с фруктами, бугрившимися на большущих плетеных корзинах, очень похожих на подносы, только более глубоких; между рядами с пряностями, где воздух был насыщен до ощутимой плотности перечным духом, в который вплетался аромат жарившегося мяса, крепко заваренного зеленого чая и дозревающих лепешек в тандырах – пестрое многолюдье веселило, а аппетитные запахи пленяли.

– Пойдем к тандырам. Я хочу лепешки с нишаллой.

– Не откажусь и я.

Десяток шагов от перечного ряда и – совсем иной мир. Чинный, молчаливо блаженствующий, почтительный, к тому же малолюдный, словно отгороженный невидимым дувалом от говорливого, толкающегося, рядящегося до хрипоты за малую уступку в цене.

Мария и Иисус огляделись и сразу же поняли, что начало начал в этом царстве чревоугодия – инжирный рядок. Все, кто появляется на этом чинном базарчике в базаре, первым делом присаживаются на корточки возле приглянувшегося торговца инжиром, десятка полтора которых словно выстроились в сидящую шеренгу. Никто здесь почему-то не рядился. Едва желающий насладиться священной сладостью опускался на корточки, продавец тут же молча брал в руку виноградный лист и принимался накладывать на него, с благоговейным вдохновением, сплюснутые и слегка подвяленные на солнце инжирины, не спросивши даже, сколько желает получить покупающий. Норма одна для всех – десять штук.

Подавал продавец виноградный лист с горкой инжирин на нем непременно левой рукой, приложив правую к сердцу и почтительно склонив голову.

С такой же почтительностью покупка принималась. Словно дар небесный.

– Начнем, как все? – вопросила Мария и, не дожидаясь ответа Иисуса, пригласила за собой слуг: – Пошли, Соня и Гуха.

Они присели на корточки возле свободного торговца, и тот, радуясь удаче, внешне не показал этого возбужденной суетливостью; он чинно, без малейшей спешки, делал все по вековому ритуалу.

Мария с Иисусом, Соня и Гуха тоже старались не казаться незнайками или не уважающими народный обычай. Все прошло как нельзя лучше.

Следующие их шаги – к тандыру. Как раз к тому моменту, когда пекарь, надев толстую ватную варежку, длинной по самый по локоть, принялся снимать со стенок тандыра пылающие розовостью лепешки и аккуратно укладывать их на большущий плетеный поднос. Лепешки источали такой аппетитный аромат, что не удержится от искушения самый насытившийся человек.

Увы, им пришлось какое-то время глотать лишь слюнки, ибо пристроившийся рядом с хлебопеком продавец нишалы еще не закончил сбивать до белоснежности сладкую пену из белка яиц, виноградного сахара и отвара солодового корня. Голый по пояс, он даже не отирал пота с лица, истово сбивая эту смесь в десятиведерном чугунном казане тугой связкой прутьев – пена, как казалось Марии, пучилась очень уж медленно, она мысленно торопила и сбивальщика, и саму пену, ибо она едва успевала сглатывать обильную слюну.

Вот, наконец, творец чуда отложил пучок-сбивалку в медный тазик, наполненный водой, отер пот с лица и груди мягким полотенцем, поглядел торжествующе на едва ли не выползающую за края котла пену и лишь после этого пригласил желающих насладиться плодами его труда.

– Подходи, народ.

Нишалла, шлепнутая нескаредно деревянной лопаточкой на лепешку, еще не вполне остывшую, все время намеревалась переползти через бугристые края; Мария, как ни старалась, не успевала ее слизывать, выпачкала лицо, пальцы, вызвав улыбку Иисуса и слуги, сама же звонко смеялась. Беспечно, не сдерживая себя.

И вдруг… Она увидела, как изменился лик Иисуса. Нет, не испуг на его лице, но какая-то отрешенность. Она метнула взгляд свой туда, куда направлен был взор любимого, но ровным счетом ничего не поняла: к мангалу подходил обыкновенный, как показалось Марии, мужчина, лишь был он в белых одеждах, каких на базаре вообще не встречалось. И еще отличали его степенный шаг и гордо поставленная голова. И глаза. Глаза ясновидящего.

Мужчина приостановился, внимательно вглядываясь в Иисуса, затем решительно подошел к нему.

Короткий вопрос:

– Ты?

– Да, – ответил Иисус, склонив почтительно голову.

– Ты последуешь за мной.

Посмотрел пристально на Марию, окинул после этого беглым взглядом слугу со служанкой и добавил столь же непререкаемо:

– Они тебе больше не понадобятся. Отпусти их. Имущество свое отдай им.

Екнув, сжалось сердце Марии. Не поняв ничего из сказанного подошедшим к ним, она почувствовала беду, в какую вдруг угодил ее ненаглядный супруг. Отшвырнув лепешку со стекающей с нее нишаллой, она решительно заявила:

– Я не отпущу от себя ни на шаг своего супруга! Куда он, туда и я!

– Ты супруг?!

– Да. Мария – моя жена.

Белый мужчина опешил, настолько он был потрясен услышанным, а пока он решал, как поступить дальше, Мария наставляла служанку, чтобы та вернулась к каравану, пересказала бы купцам все, что видела, и не отлучалась бы из шатров до их с Иисусом возвращения.

Белый мужчина между тем молвил:

– Следуйте за мной вместе.

Долго они петляли по узким улочкам без единого окошка наружу. Не разобрать, либо высокие дувалы отгораживают дворы от улиц, либо это глухие стены самих домов. И лишь иногда можно было определить, что это дувалы по свисающим с глинобитной толщины виноградным лозам с янтарными кистями да чередующимися воротами и калитками.

Ни слова за все время пути. Каждый занят своими мыслями. Весьма тревожными.

Вот остановка. У калитки из ливанской сосны. Медное массивное кольцо, под которым медная же пластина. Ударишь кольцом по пластине – услышат во дворе просящегося впустить. Но мужчина в белом не стал ударять о пластину, он дернул за шнур, конец которого едва приметно выглядывал в верхнем правом углу калитки – она мгновенно отворилась. За ней в полупоклоне стояла пара высокорослых и крепкотелых мужчин, тоже в белых одеждах.

Иисус с Марией вошли во двор.

Райский уголок. Благоуханье роз, пионов и жасмина, пышно цветущих обочь широкой дорожки, желтеющей морским песком. Цветы, цветы, а между ними мелкая травка, будто красующаяся сочной зеленью – на иных таких вот полянках прогуливались павлины, величаво-гордые Они с пренебрежением поглядывали на фазанов и цесарок, путающихся у них под ногами.

В глубине двора – хауз. С фонтаном на островке посреди голубой воды, с белыми и черными лебедями. За хаузом – сплошная виноградная завеса, разорванная лишь песчаной дорожкой. Через этот разрыв видны резные колонны открытой террасы.

Белый мужчина пошел по дорожке впереди, как хозяин, на пятки же гостям наступали крепкотелые.

И вновь ни слова, ни жеста. До самой до террасы, устланной поверх кошмы персидским ковром, явно сотканным по размеру террасы. Ничего больше на ней не было, хотя не помешал бы этой просторности пусть даже небольшой столик для чаепития. Странно и то, что терраса как бы разделяла примыкавшие к ней обособленные дома, дверь в один из которых кипарисовая с витиеватой резьбой, инкрустированной самшитом, в другой – тоже резная, но из обычной сосны и без инкрустации. Первое слово белого мужчины:

– Тебе, Иисус, сюда, – указал на кипарисовую дверь. – Тебе, женщина, вот в эту половину.

Мария резко возразила:

– Я вместе с мужем! Не отойду от него ни на шаг!

Крепкотелые шагнули было к ней, готовые скрутить ее и силой втолкнуть туда, куда повелел хозяин, но тот предостерегающе поднял руку, и слуги отступили.

– Но я не могу пустить тебя в дом для Посвященных. Ты осквернишь его.

– Позволь, учитель, мне последовать за женой своей? – попросил Иисус, почтительно склонив голову.

Мужчина в белом, которого к удивлению Марии Иисус назвал учителем, ответил не сразу. Долго решал трудную задачу, но вот осилил ее:

– Пусть будет так.

Вот они одни. В просторной комнате, застланной еще более мягким, чем терраса, ковром. В центре комнаты – низкий столик с подушками для возлежания вокруг него. В частых нишах толстых стен – подушки и стеганые одеяла под самые завязки. Хватит для пары десятков пожелающих почивать в этой комнате. И лишь в одной нише – медная умывальница с медным же тазиком.

Мельком взглянула Мария на всю эту уютность и – с вопросом к Иисусу, в котором так явственно зазвучала ее нежная тревожность:

– Ты в опасности?

– Да.

– Можешь поделиться со мной?

– Нет. И не только потому, что здесь обязательно есть уши, но, главное, я давал клятву умолчания. Ты и так знаешь больше того, что можно было бы тебе знать. Сейчас скажу одно, в этот дом привел нас мой бывший наставник. Большего не пытайся выпытать. Обо всем дозволенном я тебе стану рассказывать по ходу событий. Добавлю сейчас только то, что я надеюсь на благополучный исход. Очень надеюсь.

Сказал последние слова, сам не очень-то веря в них. Он вполне понимал, что его ждет суровый разговор с Великими Посвященными Сарманского братства. Вывод этот напрашивался сам собой, исходя из поступка бывшего его наставника. Добрый и мудрый, он готовил Иисуса к седьмой степени Великого Посвящения в тайной обители Сарманского братства, умело преподнося самые сокровенные тайны Священной Истины. Он, естественно, ответствен перед своими собратьями за грехопадение ученика, и все же он не сделал вида, будто не узнал его, Иисуса, не прошагал мимо, а привел его сюда для ответа за свои деяния.

Каков будет приговор для него, Иисуса, и для великой честности и столь же великой мудрости наставника, можно лишь представить. Во всяком случае, по головке не погладят.

В дверь комнаты постучали, и двое слуг вкатили столик на колесиках со стоявшими на нем пузатым чайником, пиалами и вазами со сладостями и фруктами, с подносом лепешек, еще сохранивших жар тандыра, пара керамических кис с кислым молоком – катыком и пара больших пиал с каймаком – моренными в тандыре сливками, аппетитно-розовыми.

– Разминка перед обедом, – радушно объяснил один из слуг, расставляя привезенное на низком столике. – Пора возлечь за трапезой.

Второй слуга взял из ниши кумган-умывальницу и тазик.

– Свершим омовение перед тем, как вкусить дары богов.

Мария не притронулась к еде, Иисус же обмакнул пару кусочков лепешки в каймак. А вот чай, зеленый, невероятно душистый, они пили, казалось, с великим удовольствием. Осилили почти весь чайник.

Чай взбодрил Марию и, что особенно важно, успокоил. Перестало ныть ее нежное сердце. Надежда на благополучный исход обрела хоть и маленькое, но упрямое место в ее душе.

За ними словно наблюдали – едва они отставили пиалы, в дверь постучали, и те же слуги вкатили на том же сервировочном столике обед: сурпу, источающую аппетитный пар, фазаньи окорочка, поджаренные до приятной розовости, гору жареной баранины и такое же сверхполное блюдо жареной форели, несколько чашечек с приправами и – пучки зелени.

Отдельно на подносе один из слуг держал изящные амфоры с вином и пиалы. Но прежде, чем поставить на столик вино, спросил:

– Не приневолю ли я гостей, предлагая вино?

– Нет, – ответил Иисус. – Доброе вино веселит душу.

За трапезой они не заметили, как подполз вечер. Пора и на покой. Перед сном им предложили прогуляться по двору, добавив при этом:

– Вы не в оковах. Любое ваше желание для нас закон.

Розово-жасминовая свежесть двора, усиливая действие изрядно выпитого вина, совершенно, казалось, умиротворила их, и они сразу же сладко заснули.

Увы, беспечное состояние каждого из них длилось не так уж и долго. Проснулись среди ночи оба, только и Мария, и Иисус притворялись спящими, ибо каждый опасался вздохом или неловким движением разбудить другого, почитая его спящим. И лишь утром они узнали друг от друга о сокровенных ночных раздумьях. Во дворе, у хауза с фонтаном, где, как они считали, исключается возможность подслушивания их разговора, и состоялись те исповеди. Закончились они вопросом Марии:

– Сегодня ли решится все?

– Нет. Завтра. Или послезавтра.

Однако эти предвидения Иисуса оказались, мягко говоря, не совсем точными. Еще целую неделю они оставались в неведении, не ощущая вместе с тем никаких ограничений в своих поступках, окруженные заботливыми слугами, готовыми отозваться на каждый их чих. Но именно эта внимательность слуг особенно настораживала Иисуса.

«Как смертника перед казнью. Исполняются последние желания».

В этом, как выяснилось позже, Иисус был прав. Первой мыслью, захватившей Главу Сарманского братства, который поспешил в Нусайбин, получив весть о появлении в том городе живого Иисуса, была мысль о жестокой расправе с отступником с последующим оповещением всех Великих Посвященных, принимавших решения на Первом и Втором их Соборах. Этому воспротивился наставник Иисуса, тоже Великий Посвященный, весьма к тому же авторитетный в братстве.

– Не выслушав Иисуса, вправе ли мы приговаривать его к смерти? Верный путь, путь без ошибки – суд. Над ним. Надо мной. Над приставленными к нему слугами и Великими Посвященными, кто должен был добиться полного исполнения постановленного Собором. С этим словом я обращусь ко всем Сарманским братьям, ибо нельзя давать волю вспышке гнева, лучше призвать на помощь мудрость многих.

– Что же, ты, скорее прав, чем неправ, – удивительно быстро согласился Глава Сарманского братства. – Быть суду.

– Лучше, чтобы он остался только нашим. Не стоит, считаю, звать от белых жрецов, от Египта, от ессеев.

– Не возражаю. Только Великих Мудрых нашего братства. Сегодня же посылаю гонцов. Через неделю – суд.

Приглашенные Главой Сарманского братства начали подтягиваться уже через пару дней. С каждым из них беседовали и Глава братства, и наставник Иисуса. Обвинение такое: неисполнение предначертанного ему как Богочеловеку и, что не менее наказуемо, нарушение клятвы о безбрачии. Возможно, что должно выясниться на суде, и нарушение клятвы умолчания. Каждому из Великих предлагалось определить свое отношение к клятвоотступнику и высказать его на суде.

Но к удивлению Главы братства, все Великие Мудрые, будто сговорившись между собой, хотя это совершенно исключалось принятыми мерами, высказали примерно одно и то же.

– Прежде стоит послушать обвиняемого, тогда только приговаривать его.

Вот и решено было провести суд в том доме, где находился сейчас Иисус с Марией. В половине для Великих Посвященных. Собираться поодиночке и с предосторожностями.

Иисус почувствовал приближение судьбоносного дня и накануне его не находил себе места от душевного непокоя, не спал почти всю ночь, обдумывая свое поведение и свои слова на суде. К рассвету он почти уверился, что сумеет доказать свою полную невиновность. Как доказал на суде синедриона.

За ним пришли почти сразу же после завтрака. Жрец из Посвященных изрек с почтением:

– Тебя, Великий, приглашают в другую половину дома.

– И я – с ним! – взметнулась Мария. – Не отпущу одного!

И встала между Иисусом и жрецом.

– Не стоит усложнять и без того сложное, – попытался остепенить Марию Иисус. – Я же тут, рядом.

– Тебя и не пустят в половину для Великих Посвященных, – резко бросил в лицо Марии жрец. – Применят, если потребуется, силу.

– Не справятся!

Иисус обнял Марию, клокочущую решительностью, поцеловал долгим поцелуем, затем попросил:

– Ради меня, ради нас с тобой возьми себя в руки. Все обойдется.

– Хорошо, – смирилась она, обмякнув. – Я стану ждать тебя на террасе.

Она прижалась к нему и, путая шаг, вышла с ним на террасу и присела на корточки почти у самой двери в недоступную для нее половину дома.

И больше не шелохнулась. Напряглась, пытаясь хоть что-то уловить из того, что происходит за закрытой дверью. Увы, оттуда не доносилось ни звука, ни даже шороха, словно за ненавистной дверью была пустота. Безжизненная пустота. Это угнетало ее до умопомрачения, она великими усилиями сдерживала себя, чтобы не кинуться дикой кошкой на дверь, бить ее кулачками, царапать ногтями, пинать ногами и даже вцепиться в косяк зубами – и только молитвенное повторение: «Все обойдется», давало ей силы справиться с собой.