Текст книги "Иешуа, сын человеческий"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Похоже, поняли. Не очень понравилось, как и ожидалось, ибо жизнь под крылышком учителя куда как сподручней, а при опасности какой-либо можно и в кусты. Как случилось после ареста его. Однако не отступать же, потакая прихотям их?

– И еще помните, не судите, да не судимы будете. Прощайте и прощены будете. Будьте милосердны, как и Отец Небесный милосерд. Блаженней давать, чем принимать. Если же вас арестуют, приведут к судьям, не приготовляйтесь, что отвечать. Небесный ходатай вдохновит вас и внушит вам ответы. Он пошлет вам свыше своего Духа, который станет проводником всех ваших деяний.

Вот эти слова восприняты с большим почтением. Теперь можно дожимать.

– Истину скажу вам: никто из возложивших руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царства Божьего.

Дошло окончательно, и это – хорошо. Богоявленный Иисус продолжил, стараясь быть предельно кратким и не отступать больше от продуманного до мелочей назидания, повторять то, что, в общем-то, говорил ученикам своим не единожды в вечерних беседах, но тогда он был просто учителем, просто Сыном Человеческим, теперь же воскресший Сын Божий, в этом – большая разница. Каждое его слово апостолы станут внимать со священным трепетом, слушать, затаив дыхание.

Когда солнцу оставалось до заката всего несколько минут, Иисус как бы подвел итог всему сказанному притчей.

– Отец сыновей своих лежал на смертном одре. Сыновья ждали, что завещает он им. И тогда он молвил перед кончиной своей: в винограднике нашем есть клад. Ищите его. Похоронили отца своего сыновья и стали искать клад. Перекопали весь виноградник единожды – не нашли ничего. Перекопали дважды, более глубоко, перекопали трижды – нет никакого клада. Разочаровались. Обвинили отца в обмане. Осенью, однако, поняли, что не лукавил их отец – вчетверо, впятеро принес плодов виноградник их, и они, собрав богатый урожай, обрели достаток.

Пояснять, как он делал прежде, притчу не стал. Да и не могли апостолы не понять, что только ухоженная почва щедра на отдачу, в твердой же и сухой даже семя не взрастет.

Продолжил совсем буднично:

– Завтра же отправляйтесь в Иерусалим и создайте там братство имени моего. Поддержку вы найдете у Иосифа и Никодима, у них, уверовавших в меня. Все в братстве равны. Над вами же – брат мой Иаков. Он благословен Отцом Небесным по слову моему. Кому возлежать справа от него, кому слева, Иакову не решать. Отец мой Небесный определит это сам, по слову своему, по поступкам всех из вас. О воскресении моем и вознесении моем, какое узрите вы, не вдруг глагольте среди народа. Тем сказывайте, кому доверяете, кто уже уверовал в меня. Исподволь плотите вокруг себя уверовавших в Живой Глагол Божий, не слишком трезвоня и об этом. Поспешать медленно – наиболее разумно.

Тактически верный завет: полутайно множить братство, а когда оно обретет массовость, тогда с ним бороться станет не только трудно, но и невозможно. Если же сразу начать открытую борьбу за души людские с фарисеями и саддукеями, расправиться с двенадцатью проще простого. Если еще римских сатрапов привлечь.

– Одному Фоме не идти в Иерусалим, его путь в Эдессу, взяв посох в руку свою. Абгар просил меня излечить его от недуга, я обещал ему исполнить просьбу его, как на то будет воля Божья, и вот – ты, Фома, предназначен для этого. Там ты и начнешь проповедовать именем моим. Если Абгар не уверует в меня после исцеления, то уж мешать тебе не станет, а тем более притеснять. Беспрепятственно понесешь ты Живой Глагол Божий по всей Месопотамии и создашь там братство имени моего. Все остальные апостолы тоже разойдитесь, когда окрепнет братство имени моего в Иерусалиме, по городам не только Израиля, но Сирии, Египта и даже Рима. В города италийские и еще дальше на север и запад. Входя, говорите: «Мир вам»; выходя, если приняли достойно, оставляйте их с миром, если враждебно, отряхните прах с ног своих.

Поклонился Иисус апостолам и молвил вроде бы для самого себя:

– Время настало.

Апостолы пали ниц, когда простер он длань над их головами, он же, неспешно ступая, пошагал к Иордану.

Когда апостолы подняла головы, Сына Божьего уже не было видно.

– Вознесся!

И как бы в ответ на этот единодушный восклик, заурчал дальний гром; туча наползла на закатное солнце; она росла стремительно, чернея брюхом, вот располосовала ее молния, яркая, слепящая глаза, и загрохотал гром – надвигалась обычная для этих мест гроза, но воспринималась она апостолами как знамение.

В Индию

Для Иисуса зигзаги ослепительных молний и почти несмолкающий гром, то как тарахтение скатывающихся с крутой горы камней, то как рык тысяч львиных глоток – более, чем бальзам на душу: как знамение воспримут ученики его налетающую грозу, как знак Отца Небесного, подтверждающий, что взял он Сына Своего в лоно свое с великим торжеством.

Да Иисус и сам, если быть до конца откровенным перед самим собой, верил в знамение, ниспосланное Великим Творцом; он не перестал считать себя Богоизбранным, благословенным на великие свершения.

Взбудораженный, подстегиваемый внутренней силой, спешил он к Марии Магдалине, чтобы успеть до ливня либо одолеть хотя бы часть пути до стоянки каравана, либо понадежней укрыться в густоте под кронами деревьев. Он понял: до встречи с ним Мария не станет укрываться в глубине чащи, а будет стоять у дороги.

Не успел он немножко. Дождь полил сразу, словно и впрямь разверзлось небо; Иисус прибавил шагу. А вот и она. Стоит недвижно, как богиня. Мокрое платье прилипло к телу, и точеная прелесть ее словно специально выставлена напоказ.

Она тоже увидела Иисуса, рванулась встречь ему, более взволнованная, чем он сам. Спросила с тревогой:

– Ну, как?!

– Они уверовали в мое вознесение.

Он снял с себя хламиду (хитон тут же промок насквозь) и набросил ее на Марию, но она отказалась от такой жертвы и предложила укрыться под хламидой вместе.

Конечно, хламида мало спасала их от жгучего ливня с порывами ветра, но им было все равно, гремел ли угрожающе гром, освещала ли их вольность молнии, они, обняв друг друга за талии и прижавшись друг к другу, шлепали и шлепали по дороге. Мария Магдалина была на вершине блаженства. Ничего похожего не испытывал и Иисус в своей прежней жизни.

И как бы пиком всего их состояния прозвучал возглас Марии:

– Дождь в дорогу – на счастье! На наше счастье! Видишь, гроза уходит на восток, умывая наш с тобой путь.

Туча и впрямь уползала, молнии ухе сверкали правее гром отдалялся ворчливо, ливень переходил в мелкий тихий дождь; лишь временами гроза напоминала о себе хлесткими струями. Когда же Иисус с Марией стали приближаться к стану, дождь вовсе прекратился, воздух посвежел до пьянящего, ветер совершенно утих – наступила полная благодать: живи и радуйся.

Вскоре их окликнул стражник. Мария назвала себя, и суровый страж ночного отдохновения каравана, промокший насквозь и потому сердитый, буркнул:

– Проходите.

У шатра их ждала служанка. Она тоже была промокшая насквозь. Значит, не пряталась в шатре, отведенном для нее и слуги, а боялась пропустить приход любимой хозяйки.

– Я приготовила вам сухие одежды, – сообщила она, и Мария, поблагодарив заботливую служанку, ставшую давно уже ей подругой, отпустила ее:

– Иди, Соня, спать. Я управлюсь сама.

Да, ей не нужна была служанка. Ей никто не был нужен, ибо вот оно – ее время. Долгожданное. Ей нужно было одно: нежность, смелая настойчивость и, если все же Иисус попытается вновь сослаться на свой обет, – убедительность. Но она давно готова была ко всему этому, не единожды репетировала мысленно все свои действия, все свои слова.

Все это ей теперь очень пригодилось. Правда, с некоторой поправкой на грозу, которая, как ей казалось, случилась очень ко времени.

– Ты промок до нитки. Давай, я помогу раздеться, – и, не дожидаясь согласия, она буквально стянула с него хитон и, будто не сдержав порыва, прильнула к его голой груди, затем, словно бы спохватившись: – Я же со своим мокрым платьем…

Миг, и платье на полу. Теперь озябшее тело к озябшему – все плотнее и плотнее, чтобы согреться. Блаженство!

Мария начала гладить Иисуса по спине, по плечам. Нежно. Дыхание ее становилось все порывистее, и это оживило Иисуса – он тоже, хотя и робко, словно преодолевая себя, провел ладонями по спине Марии, но она в ответ встрепенулась.

– Подожди. Омоем ноги.

Пока она умывала ему ноги и вытирала их своими волосами, как тогда, перед тайной вечерей, сделала подобное сестра Лазаря, он пришел в себя.

– Ты, Мария, искушаешь меня. Могу ли я нарушить обет мой?

– Можешь! Твой обет остался там, на кресте. Остался в усыпальнице Иосифа. Ты – не Мессия. Ты – не проповедник. Ты – Сын Божий, вознесшийся к трону Отца своего. Теперь ты освобожден от всего земного. Теперь слово твое отлучено от тебя. Живой Глагол Божий нести отныне не тебе, а ученикам твоим, ученикам учеников твоих. Не отвергай счастья жизни, не отвергай любовь, ту самую любовь, которую ты сам так страстно проповедовал.

– Я говорил о любви духовной. О любви божественной.

– Разве можно любовь делить? Любовь – единство души и плоти. Вот тогда она – любовь. Отрешись от прошлого. Навсегда. Теперь же омой мне ноги. Вот умывальница.

Он умывал ей ноги, она же торжествовала:

«Сдался! Моя победа! Он мой! До конца дней своих!»

Он и в самом деле сдался. Еще в голове, где-то в самой глубине, шевелились обрывки мыслей об обете, но он уже едва сдерживал себя, утирая полотенцем стройные бархатные ноги Марии. Вот, отложив полотенце, припал губами к ее сосцу, и она простонала от избытка чувств.

Короткая, сумасшедшая ночь позади. Утром Иисус бодр и радостен. Он – поистине счастлив. Вот она – жизнь. Ради нее, вот именно ради такой жизни, полной очаровательных часов, можно было пережить позор распятия.

Душа Иисуса пела. Восторженно. И это состояние не покидало его в торопливой сутолоке сборов.

Караван снарядился в путь споро. Вот уже первые верблюды вытянулись в цепочку, мерно позванивая колокольцами и колоколами. Безо всякой команды пристраивались к цепочке все новые и новые звенья, где место для них, принятых тайно, пока Иисусу с Марией неведомо.

Вот уже почти половина верблюдов вышагивает длинной цепью по дороге – Иисус в недоумении, но помалкивает. Помалкивает и Мария. Тоже ждет. Нежелательно ей плестись в конце. Деньги-то заплачены не такие уж и малые.

И тут начальник охраны на горячем жеребце.

– Вот здесь ваше место. Вот за этим купцом. На весь путь.

Почти в центре. Хорошо.

Первым – слуга на ослице; за ним, на длинном поводу двугорбый с Иисусом в удобном седле; за верблюдом Иисуса, тоже в связке с ним – второй двугорбый с балдахином для Марии и служанки; замыкает тройку одногорбый с вьюком, где и скарб путников, и вода, еще не смешанная с уксусом, ибо пока еще путь их не безводен и запасаться водой на несколько дней нет необходимости.

Размеренно перекликаются разнозвонные колокольцы и колокола, похожие на малые ведра. Их звон басовитый, отличный от малых, вызывающе пронзительных; но все это разноголосье, объединенное лишь ритмом размеренного верблюжьего шага, как ни странно, звучит успокаивающе, навевает умиротворенность, понуждает отрешиться от всего – от времени и пространства; сиди себе в седле, подремывая, наслаждайся покоем души, мечтай созерцательно и философствуй. А времени для этого немерено: путь в несколько месяцев.

Но, странное дело, с каждым часом в душе Иисуса все больше непокой, все упорней борение мыслей, все настойчивей вопрос: где Божественная Истина Жизни?

Разве оттого, что стряслось с ним (теперь он понимал, что обман римлян и друзей его на благо не только ему самому, но и его главной цели – она станет более привлекательной через смерть его и воскресение), он перестал быть Великим Посвященным самой высшей степени? Разве его человеческая сущность не поднята на головокружительные высоты духа, откуда открыто ему господство над этим самым духом?

А что услышал он после того, как оттолкнул нубийку, от иерофанта у ног богини Изиды?

«Дерзающий стремиться на высоты духа и познания, не может поддаться первому искушению чувств и падать в бездну материи. Кто живет рабом своей плоти, тот живет во мраке. Ты выдержал испытание, и истина открыта для тебя…»

Но после, уже в годы учебы, наставники, ссылаясь на мудрость веков, убеждали его в том, что если он стремится достичь полного господства над духом своим, он должен в полной мере принимать тройственность своего существа, сплотив воедино физическое, нравственное и умственное начала. Посредством их полного согласия человек может развиваться до неограниченных пределов ради главной цели – познания Истины и следования путем этой Истины.

А в чем же эта Истина? Не в словах ли Всевышнего, завещавшего сотворенным им мужчине и женщине:

«И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю и обладаете ею…»

Если принять за Истину завет Бога, первый завет человеку, то получается, не противны Отцу Небесному близость его, Иисуса, и Марии Магдалины. По деснице его это. Не об этом ли пророчествовал Исайя.

«Когда же душа его примет жертву умилостивления, он узрит потомство долговечное, и воля Господа благоуспешно будет исполняться рукою его…»

И не сам ли он, Иисус, проповедовал святость материнства, так отчего же Мария Магдалина не достойна сподобиться этой святости? Она – мать! Он – отец!

«Твоя любовь – небесный дар, огонь, воспламеняющий солому, добычу бьющий с лету ловчий сокол», – этот гимн любви читал ему наставник в Храме Солнца уже после того, как он получил очередную степень Великого Посвящения. – «Твою любовь отвергнуть я не в силах. Будь верен упоенью своему…»

Сколько тысячелетий этому гимну, так взволновавшему его, юного тогда еще Иисуса, а память хранит его по сей день.

Небесный дар…

Столь же упорны в требовании продолжать род свой древнейшие священные гимны Вед. Сейчас Иисус не воспроизводил в памяти стихи тех гимнов, он шел мысленно по строчкам, представляя обожествленные сцены прошлого.

Доволен собой молодой подвижник Джараткару, паломник и нищий, обуздавши томление страсти. Он черпал вдохновение в священных стихах и свершал омовение только в священных местах. Странствуя, он искал совершенства. Но однажды, когда он направлялся к святым местам, чтобы свершить омовение, еще раз испить из Чаши Мудрости глоток Истины, он повстречался с предками своими. Ужас обуял его: предки висели вниз головами в яме, держась лишь за стебель вираны, который к тому же подгрызался огромной крысой.

Ради спасения предков Джараткару готов был на все, на еще большее подвижничество, на истязания телесные лишь бы Великий Творец снял кару свою с тех, кто ревностно служил ему воздержанием и отшельничеством, но в ответ услышал:

– Ты, блаженный, остался единственный в нашем роде. С твоей смертью он прервется, и мы рухнем в адскую бездну, куда последуешь и ты за нами. Чтобы спасти нас – продли род наш. Так угодно Великому Творцу, ибо он сотворил людей ради жизни на земле…

Вроде бы все ясно: он, Иисус, не нарушил троичное, не совершил нечего безнравственного, можно успокоиться и радоваться жизни, но вновь всплывали в памяти слова обета в тайном центре ессеев, вновь звучал как в яви голос иерофанта:

– Ты стал бы вечным рабом Озириса в Храме его, если бы не обуздал плоть свою…

А как теперь он сможет проповедовать в Индии, если ему придется это делать? И если, как и обещал апостолам, вернется в Израиль ради окончательного торжества своей главной цели – ради Царства Божьего на земле?

«Ну и что? Симон-Петр имеет жену и детей, но разве он не самый достойный из учеников моих? Просто не трезвонит о своей семье, и знают о ней только близкие. Разве нельзя так же?»

Караван тем временем увозил Иисуса от смертельной опасности все дальше и дальше по дороге к Дамаску.

Вот остановка на вторую ночевку. Разбиты шатры. Иисус тоже не остается в стороне, помогая слуге Гухе. Женщины в это время разостлали трапезную скатерть прямо на свежей высокой траве, лишь чуточку пригладив ее, и возлегли все вместе на ужин. Не очень долгий, ибо ждала их ночь покоя.

Покоя ли? Слуга со служанкой, похоже, нашли уже общий язык, а что говорить об Иисусе с Марией?

Моментально отлетели все терзания, исчезли все сомнения у Иисуса, какие беспокоили его весь прошедший день, – он наслаждался счастьем в полной мере. И только перед утром, когда Мария Магдалина проворковала от переполнявшего ее счастья: «Ничто нам теперь не помешает всю жизнь любить друг друга», у него вдруг стало неспокойно на душе. И не потому, что он не разделял радость возлюбленной, и не оттого, что ему хотелось чего-то иного, – он уже твердо уверовал в то, что ничего дурного он не свершает, и тоже предвкушал счастливое будущее, полное любви, но вот, гляди ж ты, червячок какой-то шевельнулся в глубине души.

«В чем дело?» – с удивлением спросил сам себя Иисус, знавший, что просто так предчувствия у него не возникают уже давно и что душа его – провидица; однако ответить себе он так нечего и не сумел.

Впрочем, шевельнулось недоброе предчувствие и прошло. Весь день он ехал в полном душевном покое, даже дремал в удобном седле, покачиваясь в такт размеренному верблюжьему шагу.

И следующая ночь, и следующий день тоже прошли без всяких липучих дум и сомнений. А чем дальше караван увозил беглецов, тем уверенней и радостней становилась Мария Магдалина, щедро даря ласки Иисусу, будто весенняя река, взбурлившаяся от полноводности.

С Иисусом же начало происходить обратное: он все больше и больше ощущал неприятную и непонятную ему тоскливость, словно душа его предчувствовала предстоящую опасность. Он старался скрывать от Марии свой непокой, но от любящей женщины разве что скроешь.

– Что беспокоит тебя, милый? Может, в чем-то виновата я? Скажи, и я исправлюсь. Я стану такой, какой ты хочешь меня видеть.

– Зачем, Мария, пустые слова? Чего мне еще желать, лучшего? С тобой я счастлив до безумия. Иное что-то тревожит меня. Моя душа – вещун, и предчувствие никогда меня не подводило. Когда мне самому станет понятно, я обязательно тебе скажу. Пока же, прошу тебя, не принимай всерьез мое настроение, только знай одно: лишь твоя нежность дает мне силы отметать тревогу, – понявши, что слова его и успокоили Марию, и в то же время встревожили ее, Иисус добавил: – Знай, я смогу в любом случае постоять за нас с тобой.

Она кивнула в знак согласия с ним, в знак веры в его силы, но все же спросила:

– Может, погоня?

– Может.

– Нет не погоня. Скорее – засада.

За сорок дней, которые Иисус и Мария Магдалина ждали попутного каравана, в Иерусалиме произошло много важных для них обоих событий.

Они развивались там так: только на третий день Иосиф попросил позволения у Понтия Пилата, который все еще медлил с отъездом в свою резиденцию, опасаясь волнений, провести ритуал окончательного захоронения Иисуса, Иосиф появился у своей родовой усыпальницы с наемными плакальщицами. Он даже сестер Лазаря не взял с собой. Отговорил он и Никодима с Лазарем и Симоном прокаженным, предвидя возможные осложнения.

Увидев все это шествие, римские легионеры-стражники довольно перебрасывались репликами: вот и подошло время перестать охранять гробницу, возле которой они, сменяя друг друга на месте, торчали здесь неотлучно круглыми сутками. Пост этот им виделся весьма опасным, ибо могло случиться нападение его сторонников, которые попытаются отбить хотя бы тело того, пред кем преклонялись как перед Мессией. Но сильней всего был страх религиозный: в гробнице лежит какой-то еврейский пророк, славный чудесами; и если он мог воскрешать мертвых, отчего же вдруг не воскреснет сам и не устроит им, стражникам, какую-нибудь пакость. Заколдует еще, чего доброго!

Как наказание воспринимали солдаты назначение на пост у гробницы и вот – слава великому Юпитеру, слава великому Марсу, слава правосудному Янусу.

Пара стражников даже с охотой пособили Иосифу отодвинуть камень от входа в усыпальницу, плакальщицы возопили дружно, распустив волосы и ударяя себя в грудь, даже царапая ногтями лица, словно в отчаянном горе по усопшему, а те из женщин, кому надлежало пеленать, вошли в усыпальницу следом за Иосифом, но уже через минуту буквально вылетели оттуда с криками:

– Его нет!

– Он исчез!

Плакальщицы, не ведавшие о случившемся здесь в ночь перед Пасхой, испуганно замолчали, ожидая слова нанявшего их, Иосиф же медлил с выходом из усыпальницы. Но вот и он. Вроде бы тоже испуганно-взволнованный.

– Саркофаг пуст! – с великим недоумением объявил он и с настойчивым вопросом подступил к легионерам-стражникам: – Где покойник?!

Что могли ответить обескураженные легионеры? Хлопают глазами. У них на уме одно: не избежать теперь разноса от пентакостарха. И это – лучший исход.

Торопливо, подбадривая друг друга, вошли, как ни противно им это было, как ни боязно, в усыпальницу, дабы убедиться самолично в отсутствии покойника.

Действительно, крышка сдвинута. Кроме плащаницы и пелен, ничего нет. Постояли в недоуменном страхе перед пустым гробом и – вон из усыпальницы. Словно кто-то мог вцепиться им, выходящим, в спины когтистыми лапами или впиться клыками вампира.

Иосиф, поджидавший их, вновь упорно вопрошает:

– Где покойник?! Куда вы его девали?!

Хватить бы наглеца мечом вместо ответа по голове, да руки коротки: вхож к прокуратору, стало быть, не простая пташка. А Иосиф не выпускает инициативу из своих рук:

– Оставайтесь здесь до команды. Я – к Понтию Пилату. Ждите, – к плакальщицам: – Ступайте в дома свои. Плату по уговору нашему получите сполна.

Понтия Пилата возмутило известие до полного предела. Крикнул немедленно позвать полемарха, советников всех своих и первосвященников. И все это, не выпроводив Иосифа, что весьма того обрадовало; значит, он вне подозрений.

«Погожу немного, потом посоветую, чтобы тетрархам послал вестников».

Полемарху, когда тот вошел, досталось под горячую руку сполна. У Понтия Пилата даже вырвалось роковое слово: пытать охранявших вход в усыпальницу и самого пентакостарха, но увидевши, как посуровело лицо полемарха, смягчился.

– Ладно. Без пыток. Просто пусть всех опросят, кто стоял на посту, не засыпали ли они случайно на какое-то время? Не пили ли вина?

Иосиф доволен словом Понтия: кто, не подвергшись пыткам, признается, что спал или осушал кубки, принявши в дар полный мех молодого вина. Здесь, как можно было предположить, все обойдется благополучно.

С советниками своими и с первосвященниками Понтий Пилат говорил уже значительно спокойней, хотя нет-нет да и прорывалась его необузданность, особенно если поступали глупые, как он считал, советы. Вот такого плана:

– Нужно обыскать все пещеры возле Иерусалима.

– Те, кто выкрал Назаретянина, глупее тебя?! – рубанул в ответ прокуратор. – Не думаю! И тебе советую!

Но слово «выкрали», прозвучав единожды, больше не повторялось, ибо признание подобного факта не устраивало никого. Даже самого прокуратора: недовольство Рима тогда обеспечено. Понтий Пилат хорошо это представлял. Для других тоже вполне ясно, что за сим последует. Налицо заговор против римского владычества. Вот и начнутся пытки и казни, пытки и казни. А под недоверие может попасть каждый, даже из сидящих здесь, в зале Совета.

И вот после минутного гробового молчания, звучит заговорщицки:

– Назаретянин воскрешал из мертвых в Капернауме и в Вифании. Не воскресил ли он себя?

Вот такой поворот подходил всем. Это – превосходно. Никого даже не смущал вопрос, как он смог выйти из усыпальницы, заставленной камнем снаружи? Если признать, что Иисус оживил себя сам – остальное все шелуха, которую разносит ветер после обмолота.

Каиафа попросил слова.

– Иисус из Назарета возомнил себя Мессией и заставил поверить в это многих. Даже старейшин и иных членов синедриона. Воскресив себя, он не удержится и снова начнет проповедовать. Вот тогда ему не уйти от кары праведной.

– Пошли, прокуратор, вестников к тетрархам, – подхватил Иосиф предложение Каиафы, как бы конкретизируя его идею.

– Дельный совет. Однако – не совершенный. Эллинские города Декаполиса независимы от тетрархов. Они подчиняются напрямую императору. В каждом из этих городов есть еврейское гетто, и Назаретянин вполне может найти там убежище.

Вот тебе и – дельный совет. Укусил бы Иосиф локоть, но разве его достанешь? Вылетевшего слова не воротишь. Как он понимал свою промашку, ибо эллинские города вдоль основных торговых путей, и Иисус вполне может выбрать один из них, в ожидании попутного каравана. Выходит, хотел как лучше, а получился грузный шлепок в лужу.

А тут еще вкрадчивый голос одного из советников:

– Хорошо бы послать тайно людей верных в Вифанию для догляда за домами Лазаря и Симона-прокаженного, в Назарет, в Капернаум. Выяснить, не у своих ли ярых почитателей затаился на какое-то время Назаретянин?

– Тоже не пустое слово. Быть тому, – поддержал Понтий Пилат, и ободренный советник продолжил:

– И не отзывать соглядатаев. Должен же Назаретянин, если живой, в конце концов, появиться в каком-либо доме друзей своих, учеников своих или даже в отчем…

Знала бы Мария Магдалина, как мудро поступила она, увезя Иисуса именно в свой дом и не выпуская его никуда. Действовала она как заправский конспиратор. И немудрено: любящей женщиной руководит интуиция, которой позавидует любой самый рассудительный и предусмотрительный человек.

Разговор Понтия Пилата с советниками и первосвященниками продолжался, и теперь, когда главная идея полностью проявилась, предложения посыпались как из рога изобилия. Каждый старался, оправдывая хлеб советника, что-то предложить. Иосифу же это – нож к горлу. Каждое слово – против Иисуса. Все направлено на то, чтобы затруднить его побег за пределы Израиля; на то, чтобы сразу же захватить, если он вдруг вновь примется за свое проповедование. Особенно же грозное предложил все тот же вкрадчивый советник:

– На каждом караванном пути посадить засаду. Все караваны проверять самым тщательнейшим образом.

– Принимается, – поставил точку всему разговору прокуратор. – Полемарху вместе с пентакостархом, чья пентакоста обеспечивала распятие и гробницу охраняла, дознаться не ротозеями ли стражники. Первосвященникам помочь в поиске Назаретянина своими верными людьми. Им же выделить по одному из особо надежных в каждую засаду. Все остальное я беру на себя.

Он не сказал, что тайные дела он не собирается делать известными всем здесь собравшимся, ибо тайна, о которой знают многие, – не тайна. И нужно сказать, прокуратор был прав. Слова Понтия Палата о том, что многое он берет на себя, весьма удручили Иосифа: не примешь упреждающих мер. А ему бы очень хотелось узнать, кто займется посылкой соглядатаев в города, чтобы, со своей стороны, оповестить в тех городах сторонников Иисуса, кого нужно опасаться. Хорошо бы узнать, кого порекомендуют первосвященники в засады, чтобы настроить их соответственно; увы, теперь это совершенно исключено – начни выяснять, тут же попадешь под подозрение.

Единственное, что остается делать, молить Господа, дабы не оставил он без своего ока Иисуса, помог бы ему проскользнуть засаду, обремененную нерадивостью.

Богу, однако, было угодно совсем другое: на пути следования Иисуса оказалась самая верная прокуратору засада, от первосвященника возглавлял которую Савл, ярый противник любого сектантства, в том числе и Назаретянского, страстный борец за чистоту Закона, за безоговорочное его исполнение. Он считался грозным агентом синедриона, часто выступая на суде либо лжесвидетелем, но более всего – обвинителем.

Савл родился в Тарсе, в еврейской семье, имевшей право на римское гражданство. Его воспитали в духе верности закону Моисея, наставником его был один из лучших учителей фарисейской секты, мудрый Гамалиил. Пылкий по натуре, Савл вырос жарким ревнителем закона Моисеева и жестоким преследователем всех отступников от веры праотцев.

Скольких людей по его свидетельству синедрион осудил на побитие камнями до смерти, и палачи скидывали, как это было определено по ритуалу, одежды свои и складывали их к ногам главного обвинителя. Это тоже было принято. Савл весьма гордился таким почетом, подчеркивающим его важную роль в свершении казни над отступником от веры.

Его боялись и ненавидели. До Савла доходили слухи, будто его намереваются убить в самое ближайшее время, и он уже собирался покинуть Иерусалим; и вот, как манна с неба, предложение Каиафы возглавить засаду на самом вероятном пути возможного побега Иисуса из Назарета. Савл воспринял это как должное, ибо видел в нарождавшейся секте назаретян большую опасность для правоверия.

Ему посоветовали обосноваться в Дамаске, так как почти все караваны купеческие останавливаются у стен этого города, но его смутило вот это маленькое – почти. Дамаск при желании можно обойти, а у переправы через Евфрат все идущие в Индию караваны непременно останавливаются. Там можно задержать переправу по мере необходимости, и беглецам там будет очень трудно обойти засаду стороной.

Конечно, в этом решении был определенный риск: случись так, что Иисус из Назарета сможет переправиться через Евфрат в стороне, если будет кем-то предупрежден, тогда все, тогда рука его, Савла, не дотянется до беглеца; но Савл верил в себя, верил в свою звезду. Предупредить Иисуса никто не сможет, ибо тайна засады осталась нераспечатанной, если же он привезет Иисуса в Иерусалим, карьера его ждет блестящая. И не только при дворе прокуратора, но и в самом Риме. Тем более что он – гражданин Римской империи.

Уже несколько караванов проверил Савл, но неудачи не смущали его. Он терпеливо ждал своего часа. Он был совершенно уверен в том, что если Иисус намерен покинуть пределы Римской империи, то пойдет именно этим путем. Он рассуждал еще и так: не мог труп испариться, как легкое облако в полуденный зной. Чтобы покинуть саркофаг, нужно быть живым. А спасенному от креста, разве захочется еще раз оказаться распятым? Не нужно быть провидцам, чтобы уяснить, что Назаретянин непременно постарается бежать либо в Египет, либо в Парфию, либо еще дальше – в Индию. Переждав какое-то время для успокоения.

Савл решил ждать до самой до зимы. Если Иисус проявит даже чрезмерную осторожность и пристроится к каравану в уверенности, что его уже никто не ищет, что его забыли, вот тут и подстережет его ловушка.

Караван медленно, но неуклонно приближался к Евфрату. И вот глава стражи оповестил Марию:

– Осталось четыре перехода. Погони нет. Думаю, обойдется.

Мария Магдалина тут же поспешила с приятной вестью к Иисусу, поделиться с ним радостью.

– Через четыре дня мы вознесем благодарственные молитвы Отцу Небесному. Глава караванной стражи пообещал переправить нас сразу же, как достигнем Евфрата. Скорее всего – одних.