Текст книги "Фантазии Старой Москвы (СИ)"

Автор книги: Геннадий Михеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Там горел свет. Кстати, в кирпичной серой пятиэтажке светились не больше десятой части окон.

– Так вот ты какая, лачуга альпиниста наоборот. – Ернически воскликнул Антонов. И сам удивился своей хамовитости.

Дальше шли молча. Но неудобства от этого Сергей не испытывал. На эскалаторе двое расположились лицом к лицу, как любовники. Сергей был на ступеньку ниже, но его глаза были точно на уровне ее лба. Сергей даже разглядел морщинки. Уже когда спустились, возник еще один неловкий момент.

– Через неделю. У Гоголя. – Сухо доложила "Анна".

– В воскресенье я не смогу. – Соврал Сергей. Просто захотелось выежнуться. – Как насчет субботы.

– Хорошо. – Вздохнула "Анна".

– А ты какого Гоголя имеешь в виду?

– Того самого. У Арбатских ворот.

– А то ведь у нас еще есть Гоголь-центр. И, к слову, могила Гоголя, про нее кстати писал Денис.

– Мы встретимся у памятника.

– Только вот, что. Ты мне должна рассказать еще и о том...

– Что замолк. Говори уж.

– О'кэй. О том, кто тебя довел до самоубийства. Вот. – Сергей наконец почувствовал внутреннее облегчение: он задал вопрос, который донимал его с первого дня.

– Хорошо. – Неожиданно легко ответила девушка. Теперь уже можно, да.

И она впрыгнула в вагон подошедшего поезда. Двери долго не закрывались. Машинист что-то почувствовал? Двое очень-очень серьезно смотрели друг на друга. Сергей мучился борьбою с порывом: вскочить – или... Наконец створки захлопнулись. Антонов, шагнув вперед, положил ладонь на стекло, прикрыв надпись "не прислоняться", улыбнулся. Девушка не сразу – но сделала ответный жест, только без улыбки. И поезд тронулся.

Какие на хер это отношения, размышлял Сергей, едя домой. Если в следующий раз будет все то же, не знаю, что сделаю. Просто попрощаюсь – и все, досвидос. Да еще скажу: "К чёрту философию и литературу, давай уж решать: у нас роман или..."

...Антонов дал рассказы Андрею на следующий день. Очень хотелось узнать мнение приятеля перед тем как взяться самому. Тот вернул через два дня, с комментарием:

– Не в моем вкусе.

– Ты о девушке?

– В основном о текстах.

– Значит, не торкнуло.

– Да не зацепило. Бред ниочём.

– А бред должен быть обязательно о чем-то?

– Твою эту незнакомку я видел один только раз, да и то мельком. Но могу с уверенностью сказать, что она не бред. А ее этот... Денис Мудянов – бред. И его фантазии – то же самое.

– Значит, как я понял, девушка все же понравилась, а все остальное – нет.

– Ты понимаешь, старик... – Андрей подвис, кажется, подбирая слова. – Человечество особенно тем, что целые вавилоны наворачивает только лишь для того, чтобы никто не подумал, что ты на самом деле в жопе.

– К чему это ты, Андрюх.

– А к тому. Иные придумывают заморочки, лишь бы сразу не в койку. Сколько вы там уже... месяц колбаситесь?

– Ты бы поосторожнее в выражениях.

– Что – правда глаза колет?

– Какое твое собачье дело до наших отношений?

– Собачье? Послушай, старик... у тебя вообще с головой все в порядке?

– Как-нибудь со своей головой разберусь сам.

– Пока я вижу, что ты теряешь реальность. Вот.

– Если ты уверен в том, что я таковую однажды нашел...

– Да паш-шел та на…

Еще мгновение – и мужчины сплелись в жестоких объятиях. То есть, подрались. Оба это делать не умеют, поэтому, дабы нейтрализовать неуверенные удары противника, пришлось перейти в клинч. Со стола из-за задетых проводов с грохотом повалились мониторы. "Крышу снесло у мальчиков-переростков", – заключили коллеги. Во многом они были правы. Если внешне вроде нормальные пацаны не замужем, то есть не женаты, и обнимаются, повалив друг дружку на пол, какие же они нормальные.

Из фотографического проекта

«Старая Москва»

2000-е

ПОВОДЫРЬ

Плевелы портят поля,

страсть, ненависть, глупость, желания

портят этих людей.

Поэтому то, что дано

освободившемуся от

страсти, ненависти, глупости и желаний,

приносит великие плоды.

Дхаммапада

Феодосий не вполне слепой: он видит свет и движение. На самом деле это очень много, для большинства человеческих сует – вполне достаточно. Ну, а что касаемо деталей... в них же лукавые сидят, лучше уж не различать. Впечатляют бельма на глазах старца, на них хорошо клюют горожане – подают от души. Пусть говорят, что де москвичи несердобольные люди – нет, просто они всем запуганы и не верят слезам. А вот образу странника, как теперь принято говорить, нищеброда, очень даже впечатляются, а может быть даже и Станиславский поверил бы.

Юрка – семилетний постреленыш, поводырь. Этот сезон для него первый и Первопрестольная мальчику внове. Удивляет все, а особенно восхищает несоответствие рассказов о большом городе, которые он слышал на родине, дома, и реальности. На самом деле все круче, обширнее и понтовее. Одни только витрины чего стоят, и даже удивительно, почему это москвичи совершенно не обращают своего надменного внимания на эдакие чудеса за стеклом. Да там чудная сказка, такая же, как и в розовых снах! О-о-о, да ради одного этого вида стоит страдать, выкабениваться и унижаться!

Пацан умеет тонко и трогательно выводить: "Лю-ю-юди добрыя-я-я, сами мы нямэ-э-эсныя, пагарэ-э-эльцы. Дедушка слепой, дома у нас нэ-э-эту, сгарэ-э-эл. Пада-а-айте Бога ради хто скока смо-о-ожет!" А впрочем Юрка смышленый, он уже научился импровизировать, может вставить вместо "сгарэл" что-нибудь наподобие "ахирел", или заместо "сможет" – "смажет", за что украдкой получает от деда оплеуху. Но парнишка он такой – отчаянный, искусство тем более требует новых форм. Дед же, вопреки своей натуре, на работе произносит не слова даже – заклинания: "Не приведи Господь вам, любезные, оказаться в нашем положении. Никогда не зарекайтесь!" Получая же милостыню, выдыхает: "Благослови господь, радость моя, и пусть мир войдет в твой дом!" Юрка же щебчет что-то типа: "Паминь!", что по идее должно означать "аминь". Смысла слов Юрка все равно не знает, но ему кажется, что таковой – в звучании, что очень близко буддистскому пониманию лицедейства. А, впрочем, я сейчас сказал лишнее.

В метро хрен внедришься, там своя мафия. И смотрящие забирают три четверти выручки, в чем их понять вообще можно: надо делиться и с ментами, и с дежурными по станции, и с уборщиками, и даже с ворами. Таков закон столичного чрева, да в общем-то и Руси-матушки в целом. От супермаркетов отгоняют охрана. Возле рынков пастись не дают торгаши да все те же бандюги. Так и приходится слоняться по улицам и клянчить на удачу. Иногда и гонят, но значительно чаще все же подают. Да, гонимым быть плохо. Но гнобимым все же – хуже.

Ночуют старик и мальчик подвале древнего дома в Кривоколенном переулке. Двухэтажный особняк отдали на реставрацию, но рабочие уже лет семь как не приходят на объект. Ходят слухи, что воротилу, который взял памятник архитектуры в аренду на сорок девять лет с обязательством по восстановлению строения, грохнули. Хотя может просто много народных богатств наворовал и свалил на хрен… то есть, на Канары. По счастью цокольную часть не отключили от коммуникаций и можно жить. В общем, теплое местечко, хотя и не малина. Там и еще есть постояльцы, народец разный и стремный. Все умещаются дружно, без особенных конфликтов. Последние возникают лишь когда кто-то напивается до положения риз и начинает бузить. Дебоширов здесь скручивают и дают остыть на сквознячке. Очередное доказательство старой идеи о том, что анархия действительно – мать ваша… пардон, порядка, конечно, мать.

Совсем рядом – страшная Лубянка. Ну, это по словам Феодосия такая прям ужасная; старик утверждает, что де бывал там и "вкусил". Желтый дом в свете закатного солнца выглядит даже весело, но такому перцу как Феодосий непонятно верить или как. Вот, странно... На той же Лубянке стоит голубая Юркина мечта: Дворец Детских Радостей. В его недра Юрку с дедом не пускают, не по чину, охрана злючая. И воображение мальчика рисует дивные картины, в которых сказочные герои вежливо предлагают юному погорельцу все радости и развлечения мира. Как всегда, остается довольствоваться лишь видом витрин, за которыми дышит иная реальность, может быть даже и подлинная. В отличие от подлой, в которой вынуждены обитать мальчик со старцем.

Родом они из села Благодатного, и называются "благодатенцами". Оно на границе лесостепи и Дикого Поля. Со времен царя Гороху у благодатенцев отхожий промысел такой: погорельцы Бога ради. В летний период християне мирно трудятся на своих усадьбах, осенью же, после уборки урожая они хреначат бродить с сумою по матушке Руси и прикидываются несчастными. В это деле благодатенцы поднаторели дай Боже, и каждый проявляет свой отпущенный Господом талант в меру натуры, давя на жалость сердобольному великодушному населению великой империи.

Случаются годы, когда играть не приходится. Засухи, заморозки, дожди, саранча, войны, восстания, революции, перестройки, дефолты – все это приводит к подлинному голоду, а то и мору. И разбредаются побираться уже всем селом, причем делают это совершенно искренне. Ну, в такие годины колобродят почти все на многострадальной, но все же благословенной шестой части земной суши. Подают в лихолетье хуже, ибо страдает-то вся страна. Но люди таки спасаются. Да и когда прикидываешься, а не душу изливаешь, всегда получается убедительней. Сей факт доказывает, что искусство выше жизни, искренность же нужна не на промысле, а в каких-то других делах.

При советской власти пережитки пытались искоренить. Не сразу – постепенно, ведь когда и твой отец, и твой прадед, и твой пра-пра-пра были погорельцами Бога ради, у тебя уже генотип. В селе разрушили церкву, построенную, кстати, на собранные благодатенцами подаяния, Бога отменили. А вот нищебродство все еще бытует – и все потому что на страну все обрушиваются и обрушиваются напасти, горе-горькое по свету шляется и Благодатное невзначай стороною не обходит.

Лучшие времена Благодатного пришлись именно на колхозный строй; случались при советах и атеистах даже годы, когда на отхожие промыслы не выходил почти никто. А тут – как говорится, кирдык так кирдык. С другой стороны, Матушкой сырою землею Господь благодатенцев не обделил. Что же такое случилось, что люди перестали в свою землицу верить? Куда вообще мчится Тройка-Русь, осененная перстами святых и проклятая ворожьими силами? Нет ответа.

Правильный вопрос: ежели село профессиональных нищих – с чего это оно "Благодатное"? Так здесь все просто: христиане же отправлялись в свои вояжи во благо живота своего, а если подают, то не зло, а самое что ни на есть благо. По крайней мере такова расхожая версия. Хотя, когда нынешние старцы были слюнявыми засранцами, их деды утверждали, что раньше село звалось Горюновым. Но проезжала царица, а население войска выгнали на тракт, чтоб значит, изображали благодарный народ. Горюновцы столь рьяно играли в достаток (они ж лицедеи по натуре, им хоть погорельца, хоть молодца-красавца – все одно изобразят талантливо), что царица воскликнула: "Да какие ж вы горюновцы... самый что ни на есть благодатный край". На самом деле ехала не царица вовсе, а супруга декабриста Муравьева. И християн никто не выгонял, ибо они были государственные, рабства не знавшие, да и вообще в селе был престольный праздник. Это народная фантазия у нас такая: все у нас к царю или царице клонится.

Феодосию в годы послевоенья было столько, сколько Юрке сейчас. Он сопровождал деда Маркела, который красиво прикидывался инвалидом Русско-Японской войны, героем Цусимы. Взрослея вместе с эсэсэром, Феодосий менял амплуа, постепенно перейдя в ранг старца. Достойная роль! Жаль вот только, все так быстро и стремительно проходит... С Лубянкой он действительно знаком. Будучи относительно молодым мужиком – а было это в хрущевские годы – угодил Феодосий в кутузку, за тунеядство. Поймали на Казанском вокзале, прикрывал своих благодатенцев, уходящих от облавы. Его и еще нескольких арестантов возили на Лубянку помогать по строительству. И вот однажды их, мужиков, вертухаи прижали к стене, приказали закрыть зенки и чайники не воротить. Феодосий украдкой все же глянул: по внутреннему двору вели с дюжину окровавленных людей. Один из них крикнул: "Товарищи, верьте, что солнце свободы возгорится, каждому достанется по вере его, режим падет!" Зенки таки вылупились – Феодосий за свое любопытство схлопотал удар дубинкой в челюсть и потерял два зуба. Он так и не узнал, что за мученики такие, но образ запечатлелся на всю жизнь.

За свою богатую скитальческую практику пережил он немало перипетий (Бог даст, перенесет и на такое), а по-настоящему ослеп года как три. Сначала-то прикидывался, но ведь у нас ежели долго говорить "халва", она с небес и сваливается, причем всегда внезапно. Проснулся как-то, глядь – а не глядится.

Юрка – продукт особый. Он дальний Феодосиев родственник, треклятый правнук. Но так случилось, что его мамка и дедушка и в самом деле сгорели. В отходе заночевали в вагончике, а у буржуйки неисправный дымоход. Бывает же и такое, что даже мнимые погорельцы берут – и горят. Феодосий взял мальчика в работу потому что пацана должны были забрать в приют. Не хотелось как-то лишать ребенка воли. Юрке бы в школу, в первый класс, но ежели повяжут органы опеки – бросят в казенный дом. А кому охота? Само собою, пришлось пуститься в бега, ведь документально ни черта не оформлено. Но помогает, что у старца с парнишкой одна фамилия: Едрёмины. Именно что через "ё".

Вот что главное в жизни как погорельца Бога ради, так и любого странника: воля. Легко с душою цыганской кочевать никого не любя. Это ж и в самом деле благодать, когда кажное Божье утро просыпаешься и сам решаешь: идти или ну его на... Конечно в холодное время года особо и не побродишь, посему кочевников всякого рода притягивают большие города, производящие много тепловой энергии и денежной массы. Вот и слетаются они как мухи на это... варенье. Москва – большой котел, в котором варится людская масса, и как много в этом звуке: "СТОЛИЦА"!

Подвал в Кривоколенном теплый и сухой, а, поскольку свято место пусто не бывает, в нем скапливаются элементы, как принято говорить, маргинальные. Хотя на самом деле это особая каста, как я выразился чуть ранее, вольных людей, держащих отчет разве что пред небом. Оттого наверное и суются в подвалы – что небо далеко не всегда греет и сушит.

Контингент подвала разнолик. Среди странных типов старец наиболее дружен с глухонемым чувашом Ионой, как тот сам себя именует, И-о. Чуваш был дворником в элитном доме на "Золотой миле", в районе Пречистенки. Ограниченную высоченным забором территорию И-о вылизывал как сука своих щенков, и ВИП-жильцы на него не порадовались. Но появилась у И-о чисто человеческая слабость, которая и сгубила карьеру.

Подобрал И-о на улице щеночка и приютил. Назвал его по-своему, глухонемому: У-у. Когда собачка была маленькая, весьма забавила жильцов. Эдакий забавный комок, бросающийся под ноги и рискующий схлопотать пендаля. Отлетит комок шерсти перевернется – и снова играть. Такой шматок позитива. Слишком уж быстро У-у выросла, и стала ретивой и брехучей сучкой. Лай – противный как речь Жирика. А разве тебе, читатель, понравится, ежели в твоем, например, подъезде поселился пес, который тебя облаивает всякий раз когда ты приходишь домой, да еще и норовит хватануть за пятку? В придачу и по ночам докучливо визжит. Можно понять и У-у: она же выслуживалась перед хозяином, считая, что творит благое дело. Глупое короче попалось И-о существо, хотя он его и безумно любил.

Хозяйка жилого комплекса, дама старая, мерзкая, но гламурная, приказала дворнику избавиться от надоедливой шавки. И-о к У-у шибко привязался, но и работу терять не хотелось то ж. Постояв со своею шавкой на Крымском мосту, И-о, вздохнув, отвязал с шеи любимой У-у камень и бросил его в воду. Собачку он пристроил на небольшой пустырь, возле Свято-Зачатьевского монастыря, а хозяйке сообщил: "У-у ы-ы-ы". И красноречиво провел ладонью по шее. Своей, конечно.

Глупая собачонка выдала себя сама: выбралась однажды утром из своего убежища, прибежала на ресепшен элитного дома и принялась по своему обычаю брехать. Охранник, следуя приказу хозяйки, со словами "Ничего личного..." тупо шлепнул У-у. Мучилось животное недолго, молча изображало глазенками покорность, но уже было поздно – раньше надо было умнеть. Похоронив пса на пустыре, убитый горем дворник весь день слонялся по городу, впервые в своей трудовой жизни наплюя на трудовые обязанности. Ночью ресепшен сгорел, мстительный же чуваш ударился в бега.

Эту свою историю И-о рассказывает в жестах и междометиях. Пока не появился в подвале Феодосий со своим поводырем, никто не понимал, что собственно чуваш хочет сообщить. Да, Старец не различает детали, но чует самую суть, а так же понимает чисто человеческие чувства, и в этом его преимущество.

И-о промышляет тем, что собирает по элитным помойкам Старой Москвы всякую хрень и сдает в пункты приема вторсырья. Беглый дворник, корча смешные рожи и рассекая спертый воздух ручищами, доказывает, что вот накопит денег и вернется в свою деревню на Волге, где заживет как человек. Особенно у отставного дворника удается жест, обозначающий, как уже достала эта Первопрестольная маета. Но, ежели судить по логике, денег на дорогу И-о давно скопил, но что-то все не валит и не валит из Москвашки. Создается впечатление, что именно такая жизнь чувашу по нутру, все же остальное – ложь и томление духа.

По своему дворнищецкому опыту И-о содержит подвал в идеальном порядке, прям как немец какой-то. А еще чуваш умеет замечательно слушать. Он не слышит слова, но много понимает по артикуляции губ, жестикуляции и выражению глаз собеседника. Оно тому же старцу и надо – по возрасту своему Феодосий ворчлив и не может остановить свою речь в нужном месте.

А вот Юрка не дружен ни с кем. Интуиция подсказывает: доверять нельзя даже деду (мальчик к своему слепцу так и обращается: "деда"). Но так сложилось: когда старик взял мальчика с собою в отход, что-то не спросил, надо ли это пацану. Э-э-эх, была б воля Юркина – он бы махнул в Краснодар. Но только после того как познает тайну Дворца Детских Радостей. Где-то он слышал, в Краснодаре даже зимою тепло и много фруктов. Под последними пацан понимает бананы. Там, в Краснодаре Юрка бы перебился до момента, когда повзрослеет – и пошел бы в машинисты. Ему нравится ехать, ехать... ну, такая у постреленыша фантазия.

Юрка порою размышляет: когда-нибудь в далеком-далеком будущем и он станет таким же противным, мерзко чавкающем во время еды пердуном. Его будут все уважать и отдавать лучшие куски – лишь бы отвязался. Но Юрка, который к тому времени в результате очевидного жизненного метаморфоза превратится в заслуженного машиниста старца Георгия, будет величественно помалкивать, а уж каждое слово сказанет – как отольет. В смысле, железное ядро. Ну, так думает мальчик; мы всё полагаем, что со временем будем становиться все белее и пушистее. Хотя никто из нас не знает, доживешь ли ты до старости вообще. Как бы то ни было, с погорелым делом Бога ради свое будущее Юрка не связывает.

Москву Феодосий называет "бесу подобной". И вот, что странно: никто из обитателей подвала особняка в Кривоколенном не произносит добрых слов о городе, в который их забросила нужда. Все ненавидят столицу, причем – искренне. Как вообще можно презирать среду, в которую ты завалился сам? Это что же за мир такой, в котором царит такой, прости Господи, когнитивный диссонанс...

С ментами Басманного района у подвала консенсус. Каждая новая смена, собрав с постояльцев приюта дань, говорит (устами одного из городовых): "И штоп тут у меня без фокусов!". Под "фокусами" и "у меня" имеется в виду промысел на территории района. Людишки-то разные, и средства пропитания у всех своеобычные. А ежели что случается "на раёне", обитатели подземелья доложат, что знают, операм. Так работает правоохранительная система и государство вообще. То есть, подвал выгоден не только его жильцам.

Своды у подвала округлые, старец говорит, дом еще с каких-то донаполеоновских времен, переживший пожар. Что такое "донаполеоновские времена" Юрка не знает, но ему представляются какие-то страшные ящеры и динозавры, гуляющие по полям. А вот "пожар" для мальчика – нечто непонятное: пацан в курсе, конечно, что случилось с его близкими предками, но ни одного пожара наяву он еще пока не видал. Может это налет Змея Горыныча? По правде, Юрка так не смог научиться любить мамку с родным дедом, они ж все время в отходах. Подымала его бабка Софья, старуха вредная, жадная и тупая. Она и Феодосию-то Юрку отдала "на пользование" только потому что тот денег заплатил, так сказать, арендовал. Аргумент о том, что старик пацана спасает от казенного дома, для нее пустое место.

Феодосий утверждает, что де якшается с духами Старой Москвы, даже с духом какого-то Ленина, который якобы хвалился деду, что танк у своей могилы остановил. Особенно часто по словам Феодосия на Лубянку завитывает дух какого-то Железного Феликса. Это что ли такой трансформер… Юрка полагает, эту фигню старец придумал для статуса. А впрочем пущай трындит: чем бы старый не тещился…

Всякая лафа имеет обыкновение заканчиваться. Посередь ночи в подвал нагрянули такие полицаи, которых Юрка еще не видывал. Они были красивые, огромные и статные как настоящие супермэны. С матом бугаи согнали всех в центральный каземат (там камбуз) и поставили улов на колени. Обитатели вели себя как сонные мухи, ведь контингент привык ко всему. В смысле плохому – хорошего здесь не ждут.

Не самый внушительный, но ведущий себя как бонза полицай убедительно и спокойно произнес:

– Нам нужен глухонемой чуваш. Где он прячется.

Народ безмолвствовал. Действительно: И-о среди улова не было, ушмыгнул, зар-раза.

– Будьте благоразумны, ребята. Сдадите искомое – вам же лучше будет.

– Куда уж лучше... – Съязвил один из обитателей.

– Пеняйте на себя, идиоты.

"Идиоты" стояли стадом, глядели на ментяр ненавидяще и одновременно внутренне ликующе. Каждый думал: "Ну, слава те Господи это не за мной!" Мальчик же, положив голову на дедово бедро, додремывал.

– Погоди, начальник! – Воскликнул старец. – Вон там, в подклете глянь...

В подвале есть такой потаенный куток – именно для таких вот случаев. Беглого дворника выволокли, при этом несколько раз больно ударив. У-у смотрел затравленно и обреченно, как будто он – поросенок, которому сейчас отсекут яйца. Старший мент выволок чуваша на свет, сверил личность с картинкой на своем телефоне. Удовлетворительно хмыкнул.

– У-у-ы-э-э-э... – Промычал несчастный, за что получил под дых.

– Молодец, старикан. – Назидательно произнес начальник. – Заморыш твой?

Юрка перепугался. Уму уже захотелось запричитать: "Д-я-яденька, самы мы ня мэ-э-эсныя...", но перебил дед:

– Внучок, гражданин начальник, мы с дяревни...

– Да ладно. Все мы с дяревни. Се ля ви.

Иону поволокли наружу. Тот по своему обычаю мычал, наверное прощался. Казалось бы, инцидент исчерпан, но далее последовала самая неприятная процедура – тотальный шмон. Полицаи бесцеремонно выкидывали вещи на пол и брезгливо в них копались. Обыскивали и людей, причем творили это безобразие со знанием дела и предельно грубо. Не пожалели даже мальчика: громила облапал пацана без церемоний. С деда ловко сняли пояс, тот самый, в котором он хранит бабло. Старик сказал полицаю:

– Креста на тебе нету, сынок.

– Есть. – Ответил бугай. – Вот, смотри. – Блюститель Закона вынул из грудков золотой крестик, на золотой же цепи.

– Да не крест это у тебя. Аксессуар.

– Там, наверху и без тебя разберутся. – Разумно ответил правоохранитель.

Обитателей поодиночке стали выводить наружу. Необычное продолжение, такого раньше не случалось. Кто-то покорно не сопротивлялся, некоторые возбухали, за что получали дубинами по всем местам. Последними оставались старик с мальчиком. Их трогать не стали, но неожиданно вежливо попросили освободить помещение. Главный полицай надменно произнес.

– А вы гуляйте. Пока. Подвал будет опечатан, и молите Бога и советскую власть, что для вас все так обошлось.

Так два человека – тот, у которого все позади и тот, у которого в жизни все еще только (будем надеяться) начинается, очутились на улице. Всех же остальных закинули в грузовики с решетками и отправили в неизвестность.

Между тем на улице ветрило гонял мокрый, налипающий на хари снег. Накатило чувство нелегкой досады, перемешанное со страхом. Впервые мальчик отчитал старика:

– Фигли ты добился своим этим прогибом... эх, деда, деда.

– Цыц! – Погасил попытку доминирования Феодосий. – В твоей жизни еще не раз такое будет, что ты потеряешь добро. Даже и волю потеряешь. Но не теряй веры.

– Да что это за вера у тебя такая.

– В небо, в небо вера.

– Вот и посмотри на это свое небо. Как оно нас лас-кает.

– Да, это может и неприятно. Но мы же его ощущаем, оно с нами. Жаль конечно, увидеть уже не смогу.

– В том-то и дело...

Во двор въехала еще одна ментовкая машина. Вышел знакомый полицай, из овэдэ Басманный, виноватым тоном заявил:

– Не обессудь, старик. Ребята с главка, у них установка соответствующая. Чуваш и впрямь кому-то там насолил, и разбираться уже не нам. Лавочка ваша закрыта. И так уж от души попользовались, благодарите судьбу. Ну, вы гуляйте, что ли. И да: пацанчика не погуби. Щисливо!

– Мудило. – По-взрослому выругался пацан, когда пузатый блюститель втиснулся в теплый ментовоз.

– О, Господи, Господи, духи небесные... – Причитал дед.

– И что же говорят твои духи, деда? – Издевательски спросил малыш.

– Духи не говорят – зрят.

– На кой хрен тогда они нужны...

Старшее поколение промолчало, что конечно не в его манере. Дед и мальчик поплелись в подземный переход под Лубянкой, по крайней мере там сухо. Не задалось: полусонный сотрудник метрополиции молча, не вступая в дискуссии вытолкал бедолаг на волю стихии, которая все не унималась. На той стороне Лубянки вожделенными огнями светился Дворец Детских Радостей. Вот ведь как бывает в жизни, размышлял Юрка, кажется, здорово повзрослевший в эту ночь: одним все, другим хрен без масла.

Картину наблюдал одинокий бородатый человечек, стоящий у Соловецкого камня и облепленный снежной мантией. Изначально Юрку передернуло – "Дух! Дед не врет, они существуют!" – но фигура чихнула, что развеяло мрачное сомнение.

– Что, – спросил незнакомец противным картавым голоском, – и вы поняли, что у нас за жизнь?

– Обычная, – ответил старец, отирая снег с лица, – но политика здесь не при чем.

– Какая тут политика. Система.

– Она есть даже в безумии. – Рассудил Феодосий.

– Нет. – Парировал Бородач. – Безумие неструктурировано. Здесь именно что система, в которой вы – неотъемлемая часть. Вы – оправдание полицейского государства. Потому вас и не уничтожают. До определенного момента. Ну, что же... пошли...

И они пошли, не задавая лишних вопросов. Пусть даже там, впереди ожидает ад, но там может быть не холодно и сухо. В пути незнакомец со старцем о чем-то непонятно трындели, да Юрка и не пытался вникнуть, ибо его начала одолевать дрожь. Поводырь жался к старцу, тем паче Феодосия нельзя отпускать, он же как ребенок – беспомощный. Переулки, дворы, все мрачное, пустое... что это за город такой неуютный, в котором по ночам кончается жизнь... Наконец вошли бездну подъезда, поднялись на третий этаж. Юрка понял: в эту ночь они с дедом не пропадут!

При свете и без шапки незнакомец выглядел как натуральный местечковый еврей: вороненая борода, выпученные, исполненные невыразимою скорбью глазенки, блестящий череп, обрамленный клоунским венком волос.

– Георгий Перельсон. – Представился добродетель. – Бывший математик.

– Шо там за базар, Жорик? – Раздался скрипучий голос из-за облезлой двери.

– Переночуют, ма. – Громко ответсвовал «бывший». И чуть тише: – Мама больная, с ней надо деликатнее.

– От ить вяжешься со всякими. Гони их к чорту!

– Так мы пойдем все же... – Тактично произнес Феодосий.

– Больных не надо слушать, у них психика. Переночуете, да...

Действительно, голос из-за двери больше не раздавался. Обувшись в тапочки, старик и мальчик по возможности тихонько вошли в зал. Он был весь в книгах – они грудились не только на полках, но и на полу.

– Да... – Продолжил философствовать еврей. – Бывших гэбистов не бывает. А математики вот – встречаются. Да что же это я, Господи! – Человек хлопнул ладонью по лысине. – Чаю и спать.

Прихлебывая на кухне горячий напиток, Юрка осмелился спросить:

– А зачем вы нас к себе взяли? Мы ж непонятно кто.

– Про вас-то мне как раз все ясно. Вы странники. Именно про вашего брата говорят: гость в дом – Бог в дом. А вот про себя я не понимаю ничего. Восемь лет прожив в Америке, вернуться в эту...

– Пошто было возвращаться. – Мальчик спросил механически, уже полусонно.

– Пригласили. В университет, лучший в мире. Красный диплом, кипят идеи продвинуть науку, тщеславие и все в этом роде. Думал, там демократия и либерализм. Оказалось, прохиндеи. Я разгадал одну научную загадку, над которой бились несколько поколений математиков, но авторство присвоил другой, авторитет... чтоб его. Опубликовал он открытие под своим именем – и гудбай. Да тут еще мама больная. Опять же, Старая Москва какая-никакая, а Родина. Ну, да, во временах, в которых довелось родиться, живут и умирают. Да, жизнь не удалась, но...

Григорий увидел, что мальчик уже сладко сопит, и разумно прервал свой спич. Юрке снилось, что он сбежал от старика, затесался в какую-то щель и вдруг очутился в недрах Дворца Детских Радостей. Кругом игрушки, игрушки, игрушки... На голову села птичка и принялась шебуршить в волосах. По телу текли приятные токи...

– Внук? – Спросил Перельсон.

– Напарник, ответил старец, поглаживая мальчика по непослушным патлам. – У нас свое дело: погорельцы Бога ради.

– Понимаю. Нелегкий хлеб.

– Интересно все же. Разные люди, характеры.

– М-м-мда. А я вот родился социопатом. Псих-одиночка.

– Математику-то совсем бросил?

– Почти да. Только в качестве прикладного заработка использую: репетиторствую.

– А может оно и к лучшему.

– Что – оно...

– Вот Юрка. Выучится например математике, станет в формулах ковыряться – мозга за мозгу и... – Феодосий осекся. Будучи великим психологом, старец невольно оскорбил хорошего человека.

– Да... может быть. – Григорий всем видом дал знать, что не обиделся. – Кому-то трафит, кому-то не очень. Колесо сансары. Но от математики редко с ума-то сходят, ведь она суть есть язык Вселенной, при помощи которого мы учимся слышать музыку небесных сфер.

– Да я тоже без семьи, да и родных детей нет. – Старик, казалось бы, сменил тему, но на самом деле сказал о сути. – А ты еще нестарый, найдешь какую-нибудь, настругаете. И все потекет обычным чередом. И почему не на Святой Земле?