Текст книги "Символ веры"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Я сказал: «Есть о чем горевать…» Он долго молчал, потом кивнул: «Ты нрав. Можешь идти». И вот – секретный приказ по армии: Мячин исчез. И слухи: не иначе – перебежал.

Он, конечно, изменник. Ну, подумаешь – царь с семейством. Кровавый.

А с другой стороны… Мне, очевидно, не хватает образования. Что ж… Закончим – наверстаем.

Вызвал Максимов, ВРИД командующего. Меня назначают начальником группы войск, будем штурмовать Казань. В этом городе, говорят, учился сам Ленин, это для меня немаловажно.

ВЕРА РУДНЕВА

– Вера, – сказал мне однажды отец, – многие у нас думают, что главное в большевистской работе – умение убедить в нашей победе, повести за собой… Это верно, конечно, но это не все. Забывают о субъекте пропаганды, о большевике-пропагандисте. А ведь корень – здесь. Потому что пропагандист сталкивается (и чем дальше – тем больше столкнется!) с отрицательным началом в человеке: унынием, неверием, неизбывным пессимизмом и реальным отходом от исконного дела рабочего класса – завоеванием гегемонии в революции. На слове «мое» спотыкались самые умные и светлые головы, индифферентность групп и целых слоев рабочих повергали в отчаяние не одно поколение ищущих света и несущих его!

Я вспомнила об этом разговоре во время ареста.

Нас вели по Вознесенскому, отец все время оглядывался, и я поняла, что он беспокоится обо мне. Я ускорила шаг и взяла его под руку, но конвоир ударил меня прикладом: «Отойди!» Молодой совсем и лицо – рабочего. «Не стыдно?» – «Заткнись!» – «За что ты нас ненавидишь? Хочешь, чтобы вернулся царь?» Остановился: «При чем тут царь? Мы воюем за учредительное собрание. Вы его разогнали, а мы – восстановим, и оно определит, кому править в России». Отец пожал плечами: «Оставь его. Неужели не ясно? Эсеровский прихвостень…» Остальные молчали, только офицер бросал любопытные взгляды. Похоже – он впервые видел «врагов» так близко… «А ты знаешь, что бы сейчас сказала Надежда? – вдруг улыбнулся отец. – Она, я думаю, процитировала бы свое любимое Евангелие: „Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и неправедно злословить за меня“. – „У тебя еще хватает сил шутить…“».

Привели к дому общественного собрания, здесь стоял часовой в шинели, без погон, на рукаве повязка с зеленой веткой: «Сибирская армия».

Поднялись на второй этаж, у стола курил сигару дежурный офицер, кажется, поручик. «Кто такие?» – «Вот, – наш протянул „ордер“: – согласно приказу Гришина-Алмазова…» – «Следует говорить: командующего Сибирской армией, его превосходительства…» – «Оставьте, поручик. Зачем эти монархические штучки…» – «А вы, прапорщик, не из жидов случайно?» – «Я русский, но царя не приемлю так же, как и большевиков». – «Отведите их в двенадцатую».

В «двенадцатой» – лет тридцати, чернявый, с гвардейскими усиками, стол завален картонными папками.

– Большевик и большевичка? (Прищурился, попыхивает папироской.)

– Не отрекаемся. – Отец совершенно спокоен, почти равнодушен.

– А вы, барышня? В вашем-то нежном возрасте… Н-да. А вы, так сказать, – papá?

– Да. Я ее отец. Что вам, собственно, угодно?

– Нам угодно, собственно, выяснить насколько вы и ваша дочь опасны для того дела, которому мы служим.

– А вы за учредилку или за Романовых? – улыбается отец.

– Оставьте… – пожимает плечами. – Какие Романовы? Какая учредилка? Кому это все нужно?

Здесь появился в дверях лысый – в мешковатом кителе, взял со стола допросный лист, взглянул с любопытством:

– Комиссара Уралсовета по продовольствию знали?

– Видел в Совете. А что?

– Что вам известно о его распоряжении в аптеку? О выдаче серной кислоты для сожжения трупов Романовых?

– Ничего не известно.

– Тогда, может быть, расскажете, как комиссар продовольствия устраивал у себя дома приемы и банкеты? Шампанское лилось рекой, чернела и краснела икра, а рабочие в это время доедали последний сапог?

– А вас волнует судьба рабочих?

– Нас волнует судьба цареубийц и пособников.

– То-то вы говорите «Романовы», а не «священная особа государя императора»…

– А вы меня не ловите на слове! Мы – демократы прежде всего! Лично я – социалист-революционер. Симаков, отправляйте их. Большевички, мать их так, бесполезно тратить время… – Лысый ушел. Симаков (или мне показалось?) посмотрел сочувственно: «Знаете, с кем разговаривали? Палог из контрразведки… Ничего сделать не смогу, увы… Что касается вас… – он протянул мне кусочек картона. – Это пропуск, уходите. Формальных поводов для вашего ареста у меня нет». Позвонил в колокольчик, вошли конвойные, отец улыбнулся, погладил меня по голове – как в детстве, давным-давно… Сказал ровно, спокойно, словно очередную речь произнес: «Вера, я не боюсь смерти, потому что для меня ясен смысл жизни, он всегда был в борьбе за право народа. Если останешься жива – найди Надю, непременно найди!» Конвоир подтолкнул его, двери закрылись, Симаков пожал плечами: «Я ведь не требовал ни явок, ни адресов, ни фамилий… Глупо. Да и в чем мы расходимся? Я тоже за то, чтобы народ русский сам решал свою судьбу. Странно…»

Вышла во двор, он был залит солнечным светом, солдаты грузили на телеги какие-то мешки, из одного торчала рука. Я подбежала: «Кто это?» – «Кто надо. А ты, барышня, проходи. Отпустили?» – «Отпустили». – «Вот и уходи побыстрее. Чернявенький отпустил?» «Он». – «Ты ускорь шаг, не ровен час снова контрразведчики нагрянут – попадешь в такой же мешок. А поручик у нас – шталомный, стронутый, поняла?»?

Не чуя под собой ног, помчалась через двор. Нади дома не было. Где ее искать? Не знаю. Скорее всего, она направилась в Петроград.

Значит, и мне – в ту же сторону. Лишь бы остался в живых отец, лишь бы остался…

Отец… Я задаю себе вопрос: а прав ли он? И стоило ли вести себя столь непримиримо? Ответ однозначен: да. Стоило. Иначе чего стоим мы и наша доктрина? Честный человек не имеет права спасать свою шкуру. Не должен кривить душой. Член РКП – ни при каких обстоятельствах! И если бы отец не сказал: «Найди сестру», – я никогда бы не приняла помилования. Я бы погибла вместе с ним.

…Потерян счет времени, единственное, что я знаю, – идет середина лета. В полях – на гривках пожухла трава, на опушках (сколько их уже было, Господи…) появились первые желтые листья. В наши места осень приходит рано, только наши ли это места… Мне кажется, что я не прошла и половины пути, но следов Нади нет нигде. Расспрашивала в деревнях, на станциях – никто не знает. Сколько людей стронула революция с насиженных мест, колесит вся Россия, и Надя затерялась где-то, неведомо где…

Эти мысли – внутри, под спудом. Я не привыкла обнаруживать свою слабость. Революционер должен быть сильным, собранным, всегда готовым к решительным действиям. Что при этом происходит в его душе – это касается только его одного. Революции не делаются в белых перчатках. Гибель близких, друзей – неизбежна. Но если признаться сердцем, душою признаться, – я безумно люблю Надю (хотя она никогда не понимала этого и не ценила), и мне будет плохо без нее. Я останусь одна. Ведь папа… Об этом не хочется думать…

Почему этот офицер отпустил меня? Я просыпаюсь ночью, над головой звездное небо, прошлогоднее сено веет едва ощутимым ароматом умершей травы, и я спрашиваю себя: почему? Враг. Белогвардеец (очень точное определение этих мерзавцев: побелевшие от ненависти, и еще отборные при этом!). Что же – пожалел волк овцу? Нет. Тогда что же?

Не знаю. Не понимаю. Папа сказал бы так: революция и гражданская война нечто более сложное, чем просто красные и просто белые. Понятие шире и явление глубже. Хорошо бы в этом разобраться…

…На станции «Введенское» окончательно выбилась из сил, как назло – ни одной части Красной Армии, одни цивильные, пыльные и грязные насквозь, злобные без меры – большинство из них бежит к белым. Телеграфист вежливо пригласил зайти, дал попить; спросила – какие новости, ответил: «Слава Богу, наши взяли Казань». Я не поняла: «Наши?» Удивился: «Ну а какие же? Вы хотя и обтрепались изрядно, но видно, что интеллигентная девушка. Вы ведь девушка? (У него в глазах поволока.) Не желаете отдохнуть в моей каморке, это здесь, рядом, я провожу». Пулей выскочила, каков негодяй, впрочем – чего удивляться… Такие всегда были основой и опорой черной сотни, царя, теперь вот – белых. Какая-то старуха изо всех сил колотила воблой по кованому сундуку (интересно, что у нее там?), потом с хрустом сдирала с нее кожу и рвала крепкими, белыми, совсем молодыми зубами. Заметив мой сумасшедший от голода взгляд, прошамкала с полным ртом: «А вот не надо, не надо было, и все бы было, было бы все, а теперь – извольте подметки от собственных сапог, и поделом, поделом!» – погрозила обгрызенным хвостом и сплюнула. Проницательная бабушка…

Впрочем, что же во мне такого? Специфически «красного»? Ведь телеграфист – ошибся?

Я, наверное, очень наивна…

К ночи голод сделался мучительным, нестерпимым. Дождалась, пока старуха начала клевать носом (а потом и уснула совсем, уложив голову на колени мужчины средних лет в потертом вицмундире – кажется, гимназическом), и подошла к ним. В ее руках (они похожи на ветку терновника) намертво зажат мешок, шитый шерстяным цветным крестиком (кажется, какая-то монархическая сцена с надписью «Боже, царя храни»); и вот, совсем потеряв голову от спазмов в желудке и от вдруг вспыхнувшей ненависти, я вырвала мешок у нее из рук. Она мгновенно проснулась и завопила громче паровозного гудка. Я побежала, но длинная юбка запуталась в ногах, и я упала. Когда поднялась – увидела, что меня медленно окружают люди с винтовками. На их папахах и фуражках не было ни звездочек, ни кокард. Я поняла, что это дезертиры. Я уже знала: жестокие, бесстрашные, злые… «Давай мешок». – «Возьмите». – «Да тут вобла! Бабка! Ты чего? А ну пошла вон! Мешок конфискуется. Не положено бывшему правящему классу жрать ценный продукт, когда голодует Россия!» – «Я могу идти?» – «Иди, если ноги носят». Дезертир оказался прав: ноги меня не понесли. С трудом поднявшись, я тут же упала. «Робя, а эслив ея отмыть и причесать – она будеть вполне ничего, а?» – цепкий, оценивающий взгляд. «Знамо», – поддержал второй. «Есть резон представить ее командиру, а уж он решит». – «Чего решит?» – собралась я с духом. «Непонятливая? Мы пробиваемся от революции на восток, к нетронутым землям, пойдешь с нами, потому баб у нас – раз-два и обчелся, а мужиков – тьма. Поняла?» Боже, какая гадость, почему-то вспомнился Лонг – «Дафнис и Хлоя», и строчки… «…то, чем в лесу они занимались, была лишь игра их пастушеской жизни», и намеки отца (может быть, только сейчас ощутила я полной мерой, как рано скончалась мама) вдруг стали страшно ясны… Господи, я не верю в тебя, но за что мне такое? И бежать нет сил…

Зачем это все?

Вот он, стоит в двух шагах – офицерская гимнастерка, ремни, папаха с красным верхом, в серебряных позументах накрест, и белый офицерский «Георгий» над клапаном кармана… Безусый, красивый, лет двадцати пяти, бандит бело-зеленый, моя смерть… «Хотите с нами?» – «Мне уже объяснили… Не хочу – так захочу». – «Напрасно… Мои люди грубы, но разве революция, опрокинувшая Россию, – интеллигентна?» – «Кто вы?» – «Бывший сотник Новожилов». – «Белый?» – «Никакой», – усмехнулся. «А крест – зачем?» – «Я уничтожил немецкий пулеметный расчет. Вдвоем с вахмистром. Это подвиг, и я им горжусь. Так пойдете с нами?» – «Я ищу сестру. И потом, вы должны знать, что мой отец расстрелян белыми. Он большевик. И я тоже. Вас это не пугает?» – «Меня вообще ничего не пугает. Ваша политическая платформа меня не интересует. Вы умираете от голода и усталости, и я хочу вам помочь. Не бойтесь. Мои люди не тронут вас».

Мне дали солдатскую форму, у меня коротко подстрижены волосы, и, когда я надела фуражку, Новожилов подал мне зеркальце – и я увидела: солдат. Излишне молоденький разве что… «Извините, я вынужден буду говорить вам „ты“. Так принято в армии». – «Мы не в армии». – «Оставьте… Будет проще – и для вас, и для меня, если вы безропотно примете условия игры».

И я приняла. Исчезла Вера Руднева, и появился рядом Руднев Георгий (по имени отца, я сама предложила) и ординарец Новожилова – одновременно.

Что из этого получится? Мне кажется, что ничего хорошего.

…Новожилов потомственный дворянин, его прадед оказался в Семиречье по делу поручика Мировича, и это дает надежду, хотя… Уже дед его стал помощником Войскового атамана, а отец – поступил в Михайловскую артиллерийскую академию и поселился в Петербурге, на Сергиевской. Новожилов – почти коренной петербуржец, окончил Николаевское кавалерийское училище – казачий класс, был на фронте, награжден высшей офицерской наградой – орденом св. Георгия Победоносца 4-го класса; видел кровь и смерть, измену и предательство и, как он сам говорит, пожелал остаться в стороне от всего этого.

…Мы шли лесными дорогами, через русские деревни и татарские села, нас кормили, помогали чем могли (не все, оказывается, обрадовались революции и особенно – Октябрю), а если отказывались… Что ж, Новожилов применял силу. Мне рассказали, что однажды он приказал поджечь дом председателя комбеда. Но ведь это – чистая контрреволюция? И я как могла убеждала, просвещала, доказывала и однажды заметила, что он смотрит на меня не совсем обыкновенно. Доигралась, голубушка, сказала я себе. Мало было телеграфиста и прочих-разных, теперь еще и этот, и вдруг я поняла, что пропаганда не смеет быть тупой, она обязана учитывать личность тех, на кого направлена. Он влюбился? Ну и прекрасно! Используем его любовь, и, возможно, удастся создать боеспособную часть Красной Армии. В конце концов, от сомнений в царе и в белых до принятия идеологии красных – всего лишь один шаг…

В разграбленном и сожженном имении (портик, четыре колонны, герб: на красном щите золотой лев с мечом и девиз: «Правый – прав»), среди растоптанных картин и разорванных ликов в напудренных париках, размокших (от дождей, наверное) старинных книг люди Новожилова нашли клавикорд. Не жаль этого имения, не жаль портретов и картин, и даже книг не жаль, ибо посеявший ветер пожнет бурю. Слишком долго белая кость попирала кость черную, слишком долго издевалась, била и убивала, и вот – возмездие. Оно справедливо.

– Ты любишь старинную музыку? – Он смотрит на меня с полуулыбкой и ведет тонкими пальцами по клавишам. Рассыпается чистый и звучный перезвон.

– Вы умеете играть? – Я делаю ироническое ударение на последнем слове.

– Что же тут такого? Играла моя мать и бабка тоже… Что тебе исполнить?

Из озорства (сейчас я тебе покажу!) роняю небрежно:

– «Варшавянку». – Вижу, что этого названия он не знает: – «Вихри враждебные веют над нами».

Улыбнулся: «Как вам будет угодно». Клавикорд звучит необычно, в знакомой мелодии вдруг появился странный отзвук восемнадцатого века. Чтобы его подзадорить, подстраиваюсь к мелодии:

 
Месть беспощадная всем супостатам,
Всем паразитам трудящихся масс,
Мщенье и смерть всем царям-плутократам,
Близок победы торжественный час!
 

Он резко обрывает: «Твоя песня преисполнена злобы и ненависти. Она не принесет России счастья». – «Она принесла ей свободу. Что ты знаешь о Парижской коммуне?» – «Все. На уроках истории в корпусе учитель рассказывал нам о ней. Неумелые, дорвавшиеся до власти, они погубили и себя, и еще десятки тысяч ни в чем не повинных… Все известно: заложники, расстрелы…» – «Советская власть не берет заложников». – «Не берет – так будет брать. Кто такой Фукье Тенвиль?» – «Благородный прокурор Великой французской революции». – «Трусливый и подлый палач, маньяк – вот он кто! Служил и тем, и этим, а цель была одна: срубить как можно больше голов! Даже ваш Маркс назвал его фанатиком». – «Неправда!» – «К твоему сожалению – правда. Мой учитель всегда говорил правду, и я тоже не лгу никогда!»

Как он уверен… Как заблуждается на совершенно прямой улице… «Скажи, ты можешь вообразить, чтобы министр финансов думал более о деле, нежели о себе?» – «Это трудно. Не знаю…» – «Так вот – министр финансов Парижской коммуны, которую ты так презираешь, Журд, сидел на мешках с золотом, получал жалованье мелкого конторщика, его жена была прачкой, а сын учился в школе для бедных!» – «Ты хочешь убедить меня в том, что после вашей победы в России будет то же самое? И министры-большевики будут учить своих детей в школах для бедных и получать жалованье конторщиков? Ха-ха-ха!» – «Ты просто дурак», – не удержалась я, но почувствовала в его голосе растерянность и смятение. Ничего, сотник Новожилов, ты будешь побежден. Дай только срок…

…Но больше всего он любил (в редкие минуты отдыха) играть на клавикорде дурацкую песенку «Шарф голубой». «Когда все кончится и мы станем счастливы и свободны… – глаза его покрывались поволокой, он улетал в заоблачную высь, – …я подарю тебе прозрачный голубой шарф. Легкий, воздушный. У тебя синие глаза, тебе очень пойдет». – «Значит, ты хочешь на мне жениться?» – «Конечно. Я ведь люблю тебя. С первой секунды, с первого взгляда». – «Тогда обещай: ты присоединишься к первой же части Красной Армии, которую мы встретим». – «Не знаю. Ты требуешь невозможного. Люди не пойдет». – «Тогда какой же ты командир?» – «Но я и сам не желаю этого». – «Тогда какая же это любовь?» – «Вера… – мои слова он воспринимает всерьез, хотя я шучу. Просто шучу, и все (а может быть – нет?), – ты… словно торговец, не кажется ли тебе? Христос изгнал торгующих из храма…» – «Какого еще храма?» – «Храма любви». – «Я не верю в Христа, Новожилов, если ты в самом деле любишь меня, тебе придется примириться с этим…»

И вот мы встретили эту долгожданную часть. Командир – латыш, я не разобрала его фамилию и не запомнила имени – оно непривычно для русского уха. Я стояла за спиной Новожилова и слушала их разговор и все время ловила на себе странно внимательный, цепкий, изучающий взгляд. Что ему нужно? Может быть, он – догадался?

Но это невозможно. Даже люди Новожилова, которые знают, кто я, перестали обращать на меня внимание. Мужская одежда сделала свое дело.

…На станции Новожилов послал меня за водой (сейчас особенно надо соблюдать конспирацию перед «чужими», Новожилов уверен, что «свои» меня не выдадут), я взяла наш медный чайник и побежала к колонке, там уже толпились красноармейцы и беженцы, среда них – здоровенный комвзвода Тулин, он из Екатеринбурга, мой земляк, работал на ВИЗе литейщиком. Не знаю почему и зачем, я спросила: «За что ты воюешь, Тулин?» Он захлопал белыми ресницами и начал чмокать толстыми губами. «Дак… За революцию, а?» – «А потом, дальше?» – настаивала я. Беспомощно оглянулся, ища поддержки, но никто не помог, и он растерялся: «А… зачем тебе? Умнее всех хош? Умный больно? А хош в глаз?» – «А за что? Я только спросил. А что, ребята, никто не знает?» – «Комиссар объяснял, что за новую лучшую жизнь для народа идет война. Чтоб, значит, царь, помещики и капиталисты не возвернулись». – «А эслив не мудрить лукаво – то ране они правили и кушали, а теперь мы будем править и кушать. Кто, значит, был никем – тот, само собой, станет всем. Понял?» – Это произнес, взяв меня за рукав, худосочный красноармеец из охраны штаба. И я подумала: народ, который не знает конечных целей революции и повторяет как заклинание общие места (а до выполнения этих общих мест тоже еще надо дожить!), – этот народ обречен на ошибки и заблуждения. И это нужно поправлять уже теперь. Вернувшись, рассказала Новожилову (он теперь командир роты Вятского батальона, но, по-моему, совсем не горд этим). Хмыкнул: «А что я тебе говорил? Революция противостоит контрреволюции, а когда победит – кому будет противостоять? Эх, Верочка-душечка, ты ведь образованная революционерка и знаешь, что без противостояния, без термидора революция погибает. В истории тому примеров – тьма!»

…Патруль Тулина задержал в Арске женщину. При обыске у нее нашли письмо Ижевского Союза фронтовиков к руководителю местного контрреволюционного подполья. Задержанной пригрозили расстрелом, она раскисла и пообещала открыть змеиное гнездо. Командир вызвал Новожилова: все же офицер без страха и упрека (как весьма ехидно заметил комиссар). Задача: вместе с курьером проникнуть на явку и обезвредить ее. Проникли, и в тот же вечер всех причастных расстреляли в огороде и там же закопали. Новожилов всю ночь просидел раскачиваясь, словно на молитве или от зубной боли: «Я убил ни в чем не повинных людей… Кто скажет, зачем я это сделал? Кто простит меня?» – «Ради меня сделал. И я тебя прощу. Они убили моего отца, мы убили их. Это диалектика гражданской войны. Не будь бабой». – «Оставь меня, ради Бога, оставь! Кто знает, с какой стороны разбивать яйца? Что, тупая сторона – истина? Или острая? Они же боролись за свое, это же понять надо! Почему вы присвоили себе право решать? Кто дал вам это право?» Я ответила: «Народ. Нас – сто пятьдесят миллионов. Вас – десять тысяч. Так кто же кем должен править? Задумайся, Новожилов, пока не поздно…»

Утром остановил Азиньш. Взял за подбородок, спросил задумчиво: «Сколько тебе лет? И откуда у тебя такие глаза…» – «Какие „такие?“» – набралась я смелости. Он молча покачал головой…

…Новожилов в трансе: «Чует мое рваное сердце – к новому убийству готовимся. Казань будем брать». – «Чем быстрее возьмем – тем скорее все кончится». – «У вас кончится, как же… Вы всегда найдете причину, чтобы продолжить». – «Хочешь обидеть?» – «Говорю, как думаю. Не нравится мне все это. Давай уйдем?» – «Предлагаешь дезертировать?» – «Ярлыки вешаешь? Так ведь мы не в бакалейной лавке. Прямой вопрос: ты станешь моей женой?» – «Прямой ответ: не женой, а походной утешительницей. Ты этого хочешь?» – «Мы обвенчаемся». – «Это в Красной-то Армии?» – «Хорошо. Когда-нибудь потом». – «Вот когда-нибудь потом я и стану… Наберись терпения». И здесь случилось то, что во всю оставшуюся жизнь не даст мне уснуть спокойно и, может быть, даже просто жить. Вдруг к нам подошел солдат – без погон, на фуражке – кокарда, небритый, изможденный: «Вы красные?» – «Чего тебе?» – «Из тюремной… охраны я… Совесть болит. Убили народу сотни три, а может, и больше. Я убил». – «А ну кончай языком молоть! – взбеленился Новожилов. – Кого, где, когда и за что. Толком».

Его фамилия Филиппов, он крестьянин Пермской губернии, заводский, семьи нет, белые его мобилизовали сразу же по началу чехословацкого мятежа. Охранял плавучую тюрьму. По приказу офицеров развесил по бортам баржи динамит (об этом узнал, когда сделать уже ничего нельзя было) и взорвал вместе с арестованными. С дороги бежал, чтобы найти красных и покаяться, а может быть, и принять заслуженную кару. Новожилов спросил: «А поименно перечислить можешь – утопленников этих?» И тогда он вытащил из-под подкладки фуражки мятую бумажку с длинным полу стершимся списком. Я увидела фамилию отца – и свет померк, и воздух сделался ватным. Очнулась в штабе – Новожилов со стаканом воды, переругиваются Азиньш и Татлин.

«Гляди, очнулась… – Азиньш смотрел восхищенно, его мысли читались отчетливо, и, видимо не считая нужным их скрывать, он произнес – растерянно и чуть виновато: – Вот – глаза… Да я мгновенно понял: не может быть таких глаз у мужчины! Не бывает! Ну, думаю – надо помалкивать. Кто поверит? Решат – спрыгнул командир с ума! А ты, оказывается, и в самом деле. Это надо же…» – Он закрутил головой и так радостно улыбнулся, словно ему подарили в день рождения самую желанную игрушку (потом многажды убеждалась: первое впечатление – самое верное. Игрушка и есть. Никакая революция не перестроит эти отношения мужчины и женщины. Их научатся прикрывать потоком слов, но сущность останется прежней…).

…А папы больше нет. И не будет уже никогда. Неужто и Надю постигла та же страшная участь?

Но нет, Филиппов утверждает, что женщин среди арестованных он не видел. Господи! (Тебя нет и никогда не было, но ведь Надя верила в тебя). Помоги ей! Спаси ее!

– А ваш… значит, папаша – хороший… были человек… – это Филиппов мне. – Списочек-то – от них. Сохрани, сказали, и эслив что… (горестно почесал в затылке). А что было делать, милая, значит, барышня? А так – хучь списочек этот у вас. Опосля на том месте можно будет крест поставить…

– Осиновый кол! – взъярился Татлин. – Всем вам! Новожилов!

– Слушаю.

– Бери и – к чертовой матери.

Он слегка картавил и взвизгивал, и я засмеялась, наверное, это была истерика. Он растерялся: «В чем дело? Дело, я спрашиваю – в чем? Может, новоявленный краском Новожилов не считает нужным исполнить приказ комиссара Татлина? А дочь большевика – не жаждет возмездия? Ты что молчишь, Арвид?» (Вот как, оказывается, его зовут. И что, собственно? И зачем мне это?)

– Я не согласен. Выйди. (Это он Филиппову.) Комиссар, это же простой русский крестьянин, мужик лапотный, чем он виноват?

– Ты еще спрашиваешь? Что ж, иди поцелуй его, христосик.

– Я того же мнения. – Новожилов уставился в пол.

– А твое мнение никто здесь не спрашивает! – взвизгнул Татлин. – Руднева! Отвечайте!

Я встретилась взглядом с Новожиловым, в его глазах сквозило отчаяние и стояли слезы. Он – баба, и мне с ним отныне не по пути. Нет: всегда было не по пути, я только этого не понимала и осознала только теперь. «Расстрелять», – я отвернулась к окну. «Вот это – по-нашему! Это – революция в действии! Остальное – гнилая интеллигентщина! Азиньш! Я сам исполню приговор». – Он шагнул к дверям, но Арвид (почему я назвала его по имени?) преградил ему путь: «Не торопись, комиссар… – Он повернулся ко мне, взгляд хлестнул яростью: – Ты же русская, он же из твоего народа, откуда у вас, русских, такая безжалостность, и вообще – твое ли это дело судить солдата, ты бы лучше палачей судила, настоящих, истинных палачей – да хоть с той же баржи! Я все сказал…»

Хватило мгновения. Он прав. Я должна наказать палачей. Тех, кто убил отца и его товарищей. Азиньш прав…

…Так падает трава под ударом косы. Мгновение, и все решено.

АРВИД АЗИНЬШ

Вернулся из штаба, и новость о предстоящем штурме Казани поблекла: оказывается, ординарец Новожилова – женщина, молодая девушка точнее. «Только этого нам и не хватало», – сказал Татлин, и на этот раз он, чего там, прав. Никаких женщин! У нас воинская часть, а не дом свиданий, и Новожилов, который пожелал сладко жить, – получит сполна. Не скрою, я был в ярости, но тут вмешался случай. «Во-вторых, – сказал Татлин (до чего же он нуден и непоследователен), – у нас – перебежчик, страшные вещи рассказывает…» И я узнал об ее отце. Узнал, что между ней и Новожиловым были только мечты. Его мечты. А она посмеивалась.

И вдруг я вспомнил ее глаза и понял, что неспроста глянули они на меня в первую нашу встречу…

О чем она говорила с Новожиловым (с одобрения Татлина разжаловал его в рядовые) – не знаю. Я смотрел пополнение – по приказу Ленина оно все время к нам поступает, – она подошла ко мне и стала прощаться. Я не ожидал этого. Я хотел сказать, что она – красноармеец и приняла присягу, торжественное обещание рабоче-крестьянскому правительству, но встретился с нею взглядом и понял, что не скажу этого. Не потому, что она – девушка. А потому, что ее глаза замыкают мой рот на замок, и я не могу говорить. «Прощай, командир, – улыбнулась, – мы больше никогда не увидимся. Служба моя в Красной Армии была короткой и бесполезной. А у меня долг есть, ты знаешь какой…» Здесь я решился и сказал, что любому из нас не к лицу творить возмездие, что жизнь сама все рассудит – грешен, мне так не хотелось, чтобы она ушла. Но она была непреклонна, характер и воля у нее стальные. «Уходите, а как же мы тут? Без вас?» – «А Новожилов?» – пошутила она, но шутки этой я не принял: «Лучше бы его совсем не было (она засмеялась). Вы подумайте – там, среди врагов, совсем одна…» Тут у меня вырвалась фраза, которая многое ей объяснила, да и мне открыла многое. Я ведь не собирался ее произносить. Вырвалась, не знаю как: «Эх, мне бы с тобой…» Она взглянула удивленно, сухо заметила: «Вам со мной ни к чему, и „тыкать“ мне не нужно, один уже „тыкал“, и ничего хорошего не получилось». Но глаза ее синие при этих суровых словах не были суровыми, и это мне не показалось. «Если сможешь – возвращайся. Мы… Я буду ждать». На том и расстались.

АЛЕКСЕЙ ДЕБОЛЬЦОВ

«Нужно ехать в Омск, нужно ехать в Омск, нужно ехать в Омск» – это не заклинание, это путь к спасению России, начало пути. «Побеждающему дам меч», и поэтому нужно немедленно ехать. Но это невозможно. Сегодня под утро случилось нечто странное: светало, я услышал бой часов – за стеной, в соседнем номере – днем я видел, что там остановился какой-то статский с неприятным дырявым лицом. Кажется, то были следы детской оспы. Не знаю… В бое часов тоже было что-то ненатуральное, но в тот миг я не понял этого, точнее – не осознал. Нужно было вставать, пассажирские поезда на Омск не ходили, Каппель пообещал устроить в военный эшелон. Встал и снял со спинки стула френч. Кажется, успел заглянуть в зеркало – нужно было решить, стоит ли бриться, – я побрился перед сном, это привычка еще с Пажеского… И в это время открылась дверь и вошел Аристарх – мятый, бледный, стертый какой-то, под глазами – мешки. Вошел и сел на стул, не дав мне взять френч (или я успел? – кажется, все же успел). «Ты куда?» – «В Омск. У меня дело, брат. Серьезное дело, а не твое дурацкое „подполье“». – «Напрасно иронизируешь. Дурацкое подполье, как ты изволил выразиться, Россию кровью умыло». – «Так то – большевики и эсеры, не вам, нежным, чета. Выпьешь чаю со мной?» – «Я пришел не за этим. Наше имение и завод сожгли». – «Я знаю. Ты уже рассказывал». – «В самом деле? Извини… Тогда послушай про город: у нас несчастье. Тебе следует как можно скорее приехать в город». – «Хорошо, поедем. Хотя… Ты как добрался? Поездов ведь нет?» Он молча покачал головой и, пятясь, вышел. Дверь тихо захлопнулась. Господи, помилуй меня грешного… (Я молюсь, как благоразумный разбойник, только ответа – «Нынче же будешь со мной в раю» – нет.) Рванул дверь, она заперта, крикнул что было мочи: «Коридорный!» Через секунду – лязг ключа в замке, испуганный голос: «Ваше высокоблагородие, извините Христа ради, ключ упал». – «Так подними!» – «Поднял, кручу, да он не подходит!» Я вышиб дверь плечом: «Кто здесь сейчас был?» – «Так – никого. У нас – строго. При входе – часовой. Да вы, если желаете, можете сами спросить». О чем спрашивать? Отпустил его. Схожу с ума…

Но ехать в Омск нельзя. Странный сон не идет из головы (сон ли то был?). С помощью Володи вновь преобразился – бритый мужик, но ничего, сойдет. В конце концов, какая тут трагедия? Попаду в Омск на три дня позже.

И вдруг подумал о Наде. Или вспомнил о ней? У них там что-то случилось. Я должен найти ее. И быть с нею рядом. (Собственно – зачем? Мы не сказали друг другу ни слова, не произнесли обета, мы попрощались и расстались, и я понял, что навсегда. Но если так – зачем я поручил Петру охранять ее? Быть с нею рядом? Наконец – сам Петр. Он не Бог весть что, но он служил идее и мне, и я не смею его оставить. Мы связаны словом и делом.)