Текст книги "Символ веры"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

…Павел Иванович видел разбитые дороги, дураков и дур и живой труп Плюшкина. Сколь же счастлив он был… Впереди у России была вечность! И вот – падаль, и кружится воронье, и горят деревни. Из пустого любопытства свернул с большака и минут через пятнадцать вышел к нашему дому. Желтые стены без стекол и рам, тут и там черные следы огня и груды переломанной мебели – дед все переменил когда-то на «ампир», простой, усадебный, без золоченой бронзы. Теперь все это потихоньку зарастает травой. Забвение… Под провалившимся потолком покачивается люстра. Сейчас невозможно понять, каким чудом она там удерживается. Впрочем… Зачем это понимать?

Какой-то сердобольный мужик подвез до города, смеркалось, в доме Мырсикова – ни огонька. И упало сердце: брат приходил не зря. И еще раз упало и оборвалось: чьи-то руки обвили сзади, и холодные ладони опустились на лицо: «Алеша…» – «Надя…» – «Всех расстреляли, – взяла меня за руку и повела в сад. – Осторожно, не наступи». Я опустился на колени, земля была мягкой, податливой, в какой-то сажени, там, в глубине, лежал Аристарх. «И Мырсиков, и Петр», – добавила она, словно прочитав мои мысли. Мы вернулись в дом, огня не зажигали, я выслушал подробный рассказ. Она снова взяла меня за руку: «Что же теперь?» – «Ты по-прежнему со мной?» – «С тобой. Если не оттолкнешь. Если, нужна…» Я притянул ее к себе, и губы наши встретились. Что ж… Экклезиаст-проповедник всему отмерил свое время, но любовь – не от времени. Она никогда не перестает. Она всегда.

…Через пять дней мы были в Омске и остановились у ее тетки, та ничему не удивилась и – как мне показалось – даже обрадовалась. На следующий день я встретился с полковником Волковым и войсковым старшиной Красильниковым, их рекомендовал Каппель, они помогут возвращению на круги своя… Вот стенограмма нашего разговора – память сохранила: «Полковник Каппель известил нас, и, полностью доверяя ему, мы не спрашиваем – кого вы представляете», – это Волков. «Но мы обязаны знать: сведения о прибытии сюда адмирала достоверны?» – это Красильников. «Господа, по той же самой причине я буду полностью откровенен. Деникин аморфен, он вряд ли отдает себе отчет в том, чего хочет: возвращения к февральской республике или царя с парламентом – на английский манер. Вы знаете: он „непредрешенец“; основы правления России решит учредительное собрание. А пока всем без исключения членам императорской фамилии запрещено служить в войсках ВСЮР. [16]16
  Вооруженные силы юга России.


[Закрыть](Здесь они переглянулись, более эмоциональный Волков назвал Деникина мерзавцем.) Господа, я информирован представителем Соединенного королевства при Особом совещании Деникина: адмирал должен прибыть в первых числах сентября. И последнее: я, господа, представляю только себя самого. Я предлагаю создать организацию из нескольких преданных идее легитимной русской монархии офицеров; мы должны будем взять на себя утверждение адмирала у власти. Это первый и главный этап. Остальное позже». Помню, Волков сказал: «Прошу не сомневаться ни в моем согласии, ни в преданности идеалам русского самодержавия, но я прошу: если мы добьемся успеха – вы, полковник, гарантируете нам производство в следующий чин». – «Мне этого не нужно, – нахмурился Красильников, – но учитываете ли вы, что к делу немедленно примажутся разные шпаки и прочая сволочь, и все пироги и пышки достанутся им?» Господи, как время и революция изменили облик самых верящих и верных… Они торгуются. Ну что ж… «Господа, нам потребуется прикрытие, официальные, так сказать, деятели, которые отвлекут внимание Сибирского правительства. Мы же останемся в тени. Я ничего и никому не могу обещать. Я не собираюсь пробиваться в главные советники адмирала. Если вы помните Шекспира – то по слову его: мавр сделал свое дело, мавр должен уйти». – «И тем не менее – для себя лично вы хоть чего-нибудь хотите?» – «Восстановления на троне законного русского монарха». Мы разошлись. С завтрашнего утра я начинаю служить в управлении военного контроля (никогда не стремился в контрразведку, но теперь это полезно, к тому же мой отказ могли бы расценить как чистоплюйство, а это подорвало бы мои акции).

Вечером пили чай. Мое сумасшествие исчезает на глазах (на чьих глазах? Впрочем, не важно…). У меня есть дело, которому я отдам жизнь. У меня есть любимая женщина. (Очень странно: до Нади у меня была один раз дама из заведения на Забалканском в Петербурге, еще в корпусе, и сестра милосердия – на фронте. Это было сумбурно и отвратительно. Меня никогда не тянуло к женщинам. Все они дрянь – так я считал. Аристарх советовал обратиться к Бехтереву. Я пожимал плечами. И вот – Надя… Я смотрю на нее, она сидит за больным столом под люстрой «модерн», свет падает на ее лицо, оно прекрасно… Я никогда не видел таких красивых, таких добрых, таких возвышенных лиц. И глаза… В них – бездна. В них душа и высокий дух. Благодарю тебя, Господи, ты внял молитве моей, я никогда не просил Тебя о ниспослании жены, я ничего не просил, но Тебе – виднее.)

Евдокия Петровна разливает чай: «Вам покрепче?» – «Благодарю вас, да». – «Россия, бедная Россия… – Она протягивает чашку. – Царь, Керенский, Ленин, Троцкий… За что ей такое?» – «Пути Господни неисповедимы». – «И все же – вы-то, родственник дорогой, к чему стремитесь, чего хотите? Не повторяйтесь, я все знаю от Надежды. Просто я хочу знать: почему возврат к прошлому столь вам желанен?» Что ей сказать? Что Россия была державой? Что государь император Александр Александрович имел право произнести: «Пока русский царь удит рыбу – Европа может подождать»? Что Россия была совестью мира? Что был Достоевский? Все это общее место, увы. Это не доказательство. Но тогда – что? Не знаю. Рецепта у меня нет. Рецепты – это для аптеки. Для России нужно совсем другое. Вера нужна. Осуществление желаемого и уверенность в невидимом. Но и этого я ей не скажу. «Сударыня, Господь излечил истекающую кровью женщину, сказав: „Дерзай, дщерь! Вера твоя спасла тебя!“ Будем дерзать и мы и верить будем – и перестанет литься кровь».

Утром явился к месту службы, встретили доброжелательно, получил отдел агентурного осведомления, пробежал несколько донесений: воруют продовольствие, ругают правительство (а за что его хвалить?) и пьянствуют. Вот интересный документ: «Товарищи офицеры! В наших руках остановить братоубийственную войну. Что возрождаем мы? Россию ли? Нет, это абсурд. Зря льем кровь во имя полного истощения России. Довольно! Начнем переговоры с большевиками о мире в залитой братской кровью стране». Эта прокламация обнаружена, по словам прапорщика Солдатова, во всех без исключения частях Томского гарнизона. (Неприятный человек с челкой публичной женщины и свинцовыми глазами, постоянно пьян и держит шофером ту самую – мастодонта в юбке с первобытным именем «Фефа».) Договорился о направлении в Томск зачинщиков, судить военно-полевым судом и публично расстрелять, если же зараза въелась – перебить тайно, имитируя действия большевистского подполья. Получил одобрение, это немаловажно, вскоре мне понадобится помощь офицеров и руководства.

Вечером Надя надела красивое старомодное платье тетки, его ушивали все утро по ее фигуре, и мы в обыкновенной извозчичьей пролетке (кареты с гербами у нас пока, увы, нет) поехали в Никольскую церковь – венчаться. Батюшка, благостный, добрый, духовный, грустно улыбнулся: «Кто венцы будет держать?» – «Евдокия Петровна». – «Так ведь это нельзя?» – «А жить как живем – можно?» Разумный священник согласился.

Поклонился знамени Ермака. (Странно… Ермак-то ведь не совсем «царский», он скорее «вольный», ну да все равно.) Потом долгий обряд, и помню только глаза Надежды, теперь жены (благословенна ты в женах – удивительные слова!), и возглас священника: «Мир всем!»

Дома (Евдокия Петровна отдала нам свою спальню) увидел на стене большую фотографию: пожилой мужчина с лицом пророка и две девушки нежно прижались к нему. Одна – Надя, вторая…

– Это моя сестра Вера, – жена перехватила мой взгляд. – Отец… Милый, добрый, прекрасный отец. Алеша, родной, зачем это все? Твой брат погиб от рук красных, отец и сестра – от рук белых. Зачем это все?

Мне нечего ответить. В самом деле – зачем?

ВЕРА РУДНЕВА

С Новожиловым прощались долго, не отпускал, требовал слова: что бы ни случилось, как бы ни повернулось – вернусь. Сказала: «Не знаю». Что еще могла сказать? Белые убили отца и сестру, палач известен, приговор вынесен и должен быть исполнен. Он понял – лучше не возражать и молча принес и положил передо мной свою офицерскую форму с погонами (ведь хранил, двурушник, не расстался). «Крест Георгиевский я тебе не дам, обойдешься, да и подозрительно: сопливый хорунжий (одну звездочку с погон – сними!) – и уже с Георгием. Не поверят, заподозрят, и значит, умрешь мучительно. Твоему решению и предстоящему делу палаческому – не сочувствую. Но ты решила, и я должен подчиниться. Прощай». О военной форме я не подумала – подумал он, и сразу пришло решение, возник план: я это сделаю очень просто. Совсем просто…

Шла через лес, в какой-то момент услышала треск валежника, кто-то пробирался следом, потом стало тихо, подумала, что послышалось. Сплошного фронта между нами и белыми нет, когда увидела в деревне роту сибирцев [17]17
  Солдаты Сибирской армии.


[Закрыть]– поняла: пришла…

К вечеру выбралась к железнодорожной станции, дымил паровоз, у теплушек толпились солдаты, деревенские бабы торговали нехитрой снедью. Подошла: «Я дочь офицера, мне нужно в Казань, и дальше – в Омск, возьмите меня». Солдаты замялись, пришел офицер, внимательно посмотрел: «Документы есть?» Прочитал, вернул, мерзко улыбнулся: «Вероятно, мы пойдем через Казань в Омск. Вы можете ехать с нами, только первый же патруль или проверка Военного контроля вас заподозрит и заметет, как говорят воры…» – «Что же мне делать? Я одна в этом разодранном мире, хочу добраться до тетки, в Омск. Помогите мне». – «Не бесплатно». – «Но у меня ничего нет». – «А вы? Вы сами? Я не заставляю. Подумайте. Поезд отойдет через пять минут».

Я – в его власти. Пешком до Казани (об Омске и думать нечего!) не дойти. А я обязана там быть, пепел отца и сестры стучит в мое сердце, и что перед этим зовом мое «я»? В моей руке возмездие, и я исполню его!

…У него собственный вагон, товарный, временное кочевое жилище. Здесь даже уютно – огромная двуспальная кровать в углу, старинная, наверное еще XVIII века, где он только ее украл (хотя почему – она же ничья…), и вот – вечер, он достает из ящика бутылку с мутной белесой жидкостью и два круга дурно пахнущей колбасы.

– Садись…

Это приглашение к трапезе и ко всему, что должно последовать.

– Если… это так нужно, то прошу вас: не будем пить спирт и есть эту дрянь. Пожалуйста.

– Но… – Он в полной растерянности. – Разве возможно? Вы меня совсем скотиной почитаете… Нет, выпить надобно, и вам тоже, поверьте, потом не так стыдно будет.

– А у вас опыт… Нет. Пить не будем. Мне раздеваться?

– О Господи… – Вижу, что даже вчерашний хмель с него слетел. – Да вы, полноте, девица ли? Вы только кажетесь ангелочком, а на самом-то деле…

– Я девица и никем не кажусь. Так раздеваться?

Долго молчит, потом надевает гимнастерку и затягивает ремень:

– Я на следующей остановке перейду к солдатам. Вы можете спать, – ничего не опасаясь.

Лязгнули буфера, поползла дверь, заглянул солдат:

– Вашбродь, ничего не надоть? За водичкой не сбегать?

Смотрит на меня не отрывая глаз. Филиппов. Что ему? Хочет выдать? Не похоже… (Может быть, это он шел за мной по лесу?)

– Принеси. – Поручик спрыгнул на землю. – Честь имею, мадемуазель. – Ушел.

Филиппов поставил чайник: «Барышня, кровь на мне, так ваш главный сказал и остаться не дозволил. Вам помощь нужна будет, не отклоняйте, пригожусь». – «Какая помощь, что ты болтаешь?» – «Нет. Не извольте беспокоиться, нужна будет. Вы Солдатова не знаете. Думаю, и лошадь понадобится. Вы водичку-от – возьмите…»

…В Омске проверка, поручик под руку провел через офицерский кордон, на площади долго смотрел в глаза: «Не знаю, зачем помогаю вам… И целей ваших тоже не знаю. Мы все здесь погрязли в низости, убийстве, мы прокляты Богом, и красные все равно победят. У вас чистые линии лица, вы не способны на подлость, прощайте…» Верно. Не способна. Это гадкое слово тут ни при чем…

Смутно помню направление к дому тетки, но ведь идти надо и найти надо, что я могу одна? Хоть дом будет… В переулке догнал Филиппов: «Какие, значит, будут приказания?» Что я теряю? Что мне вообще терять? Он не выдал меня тогда, когда это было легче легкого. «Вот деньги. Купишь на базаре строевую лошадь и амуницию к ней. Этим здесь торгуют наверняка… Приведи себя в порядок, должен выглядеть браво. Вот еще николаевские, купи себе хорошие сапоги». – «Благодарствуйте, барышня, все сделаю, где вас искать?» – «На Любинском, у дома товарищества „Проводник“».

Почему он помогает мне? В конце концов, проще всего объяснить его поведение верой в Бога, религиозной совестью и прочей чепухой, но вдруг показалось мне, что в нем пробудились зачатки нового сознания и он почувствовал: всякий трудящийся, не поддерживающий советскую власть или относящийся к ней безразлично, всякий истинный гражданин Республики Советов – рабочий, или крестьянин, или революционный интеллигент, не помогающий советской власти в ее борьбе против врагов или, тем более, помогающий ее врагам, тем самым бесстыдно поддерживает – даже в трагическом непонимании и ослеплении – воров-помещиков и прочих царских и генеральских прихвостней и их иностранных покровителей, и подготовляет тем самым широкое поле для будущих грабежей и насилий. (От этой неуклюжей конструкции мне почему-то стало легко и спокойно. Когда правильно понимаешь сущность даже самого незначительного в масштабах революции явления – вырастают крылья.)

К тетке я не пойду. Если что – потом, после этого… Евдокия Петровна никогда не сочувствовала папе, всегда осуждала. Она за эволюцию, за постепенность и просвещение, она начиталась Пушкина… А Пушкин – типичный певец дворянских достоинств и народных недостатков. Он, как и моя тетя, считает, что народы надобно резать или стричь. Это мне не подходит.

…Ночь в дрянной гостинице, в номере на первом этаже – пенал с клопами и тараканами, в таком провел свои последние часы Свидригайлов (лезут все время в голову остатки знаний по русской литературе – гимназическое наследие). Не спала, думала: как все это произойдет… Решения нет, не знаю даже, как подступиться. Ну, ничего. Бог не выдаст, свинья не съест (какая гнусная пословица, бррр…). Утром обнаружила, что окно почти вровень с землей, стоит только открыть – и можно исчезнуть навсегда. В самом деле: кто догадается? Вошла девица, а под утро из окна вылез офицер. Весьма обыкновенно.

Переоделась, взглянула в зеркало. Бравый палач с отвратительно холодным, надменным лицом. Красивый мальчик в серебряных погонах… Что ж, в путь…

…Филиппов держал в поводу двух лошадей, увидел меня, улыбнулся: «Похожи, не отличишь…» И тут же тревожно: «А вы хоть коня живого видели когда-нибудь?» – «Видела, но ездить не приходилось. Это трудно?» Он по-женски всплеснул руками: «С ума сошла! Да ты знаешь, что такое конь? Он же тебя сразу скинет!» – «Авось не скинет, давай повод, как садиться, как держать?» Молча повел лошадей в переулок, слава Богу – еще рано, и первые прохожие только появились. «Ох, баба-баба… Женщина, эслив иначе сказать. На что надеялись, барышня?» – «Ненависть во мне. Ненависть и злоба. Сама погибну, а его убью!» – «Ненависть… – повторил он задумчиво. – Ладно, когда так. Только ненадежно это. А теперь – глядите». Он легко вспрыгнул в седло, поставил сапоги в стремена: «Следи, чтобы только носок опирался – знающий заметит, что казачий офицер сидит как ворона – и конец. Садись, не бойся, я держу». Села. Ничего, не латынь. Поставила сапог, второй. «Шпорами не балуй (а я и забыла про них!) – взовьется – убьешься враз! Ты, эслив надо быстрее – шенкелей ему, ну – вот этими лодыжками, поняла? Повод – по-учебному, это незаметно: в левую, руку и пропусти между пальцев». Сделала и это. Теперь главное. Он приезжает на авто ровно в девять. Уезжает на обед в трактир «Хорал» ровно в два. Остальное не успел, и ты моли Бога, чтобы сегодня все у него было, как вчера.

Тронулись. Филиппов – чуть слева и сзади, лошадь слушается легко, я должна выиграть. «Давай ближе к домом, вон его авто», – шепнет в спину Филиппов. Автомобиль, за рулем нечто огромное и стозевное. Чудище. Женщина-шофер. «Фефлония… – снова шепчет Филиппов. – Еще хуже его самого… Убивица». Мы все ближе и ближе, решаю так: проедем мимо, присмотримся, а завтра – стремительно и бесповоротно в бой! Вот они – тяжелые двери контрразведки, стоят часовые, входят и выходят офицеры, и вдруг на пороге – толстый, обрюзгший, мгновенно угадываю: он! «Это Солдатов, – хрипит мой помощник, – что будем делать?» – «Держи лошадей и будь начеку!» Рванула клапан кобуры, Филиппов тонким голосом: «С коня палите, с коня! Не уйдете ведь!» Странно… А он что же, не собирается «уходить»? Спрыгнула, ближе и ближе, ближе и ближе, и вот он – передо мной, в глазах – недоумение, через секунду – интерес (это все – позднее, в тот миг только красное пятно вместо лица, и рубчатая рукоять нагана, послушно входит в ладонь). «Что вам угодно, хорунжий?» – «Вы казнили большевиков, утопили баржу с арестованными?» Еще не понимает: «Слава летит за нами, как крылья… Из военной газеты? Писать хотите?» Сунула ему в лицо дуло, трижды выстрелила, опрокинулся, сзади Филиппов крикнул: «Фефа!» Оглянулась – переваливается с заводной рукояткой в кулаке. «Догоняй!» Уложила с первого выстрела, остальное как во сне… Офицеры бросились, один схватил, но отпустил, успела прыгнуть, рванула поводья, ноги не попадают в стремена, но конь уже несет, он с места ударил в галоп, и я уже ничего не слышу и не могу оглянуться, потому что боюсь упасть. И все же оглядываюсь. Пустая улочка. Филиппова не видно. Нужно идти к тетке, он знает ее адрес и, если остался жив, – придет…

…«Вы – Евдокия Петровна?» – «Собственно… да. А кто… вы? И что вам угодно?» – «Я так изменилась, тетя?» Она бросилась ко мне на шею: «Верочка, Веруня, родная девочка, Господи, не верю своим глазам, тебя Бог спас, помиловал, внял моим молитвам». – «Бога нет, тетя, не нужно. Вы можете меня приютить?» – «При…ютить?» – до нее начинает доходить: мой вид, тревожные свистки вдалеке, она в растерянности хватает меня за руку: «Но что случилось, почему на тебе эта форма?»

Объяснила, она в ужасе. «Вы считаете, что я не должна была отомстить за папу?» – «Твое ли это дело… – грустно качает головой. – Пойдем».

НАДЕЖДА РУДНЕВА

Алексея нет дома целыми днями, иногда он не приходит ночевать. Первое время тетя настороженно ловила его взгляд по утрам, когда открывалась калитка и он входил – сначала в наш небольшой сад, а потом и в прихожую: «Вы полагаете, что был занят чем-то непотребным? И теперь от меня пахнет дешевыми духами и спиртом?» – «Бог с вами, я ничего такого не думала… – Тетка, очевидно, пристыжена. – Просто молодой муж не стремится к молодой жене. Согласитесь, Алексис, это странно». – «В самом деле. Странно. Но моя ли это вина? Или большевиков, которые ввергли Россию в бездну». – «И вы ее из этой бездны вытащите». – «Не знаю. Обязан делать все, что могу, и насмешливости вашей, Евдокия Петровна, не принимаю». Такие или похожие разговоры возникали в первое время часто. Тетя не понимает, что Алексей честен, неподкупен, добр и справедлив.

А я целыми днями сижу дома и спрашиваю себя: что делать мне? Я же должна что-то делать? Ну хоть что-нибудь? Алексей долго говорит о высоком предназначении женщины, о том, что она не должна принимать участия в политике, и еще о том, что качества, заложенные в каждом из нас мудрой нашей матерью в детстве и отрочестве, определяют всю оставшуюся жизнь. «Что может совершить нравственно опустошенный, изуродованный человек, даже если он владеет знанием? Ничего. Или только злое. Будь у каждого из нас настоящая мать – в мире творилось бы гораздо больше добра и злу не осталось бы места. Разве дело женщины атаковать с примкнутым штыком?»

И все же мне кажется (я чувствую это) – не все получается у Алексея, не все ему удается. Иногда он останавливает на мне тяжелый взгляд и произносит непонятные слова: «Это последняя попытка, ошибиться нельзя». Я пытаюсь расспрашивать, он молчит, пожимает плечами: «Не обращай внимания. Я просто устал». И мне становится не по себе…

Тем утром, когда появилась Вера, его тоже не было дома – с вечера. Я увидела сестру неожиданно – вышла в кухню за водой, она сидела у стола и жадно пила черно-коричневый чай. Я ее сразу узнала, она заплакала, «папа, родной, несчастный» – я поняла, что отец погиб. «Как ты спаслась?» – «Эти мерзавцы меня отпустили». – «Тогда почему „мерзавцы“? Они ведь и меня отпустили». Вскинула голову: «Кто же они, по-твоему?» – «Люди. Идет война. Разве Великая французская революция была бескровной? И разве на той и другой стороне не было порядочных людей, верящих в свою правду?» – «Кто тебе залил мозги этим поповским елеем?» – «Но при чем здесь елей? Разве ЧК расстреливает всех?» – «ЧК – справедлива, она невинных не трогает». – «Вот видишь… Контрразведка – тоже справедлива. Она тоже не трогает невинных. Вера, так ничего и никому не докажешь». – «Замолчи! Весь мир знает о зверствах белогвардейцев!» – «Что ж… Когда-нибудь весь мир узнает и о зверствах красных. Почему ты в этой форме?» – «Я казнила убийц отца. Ты что-то здорово осведомлена о делах контрразведки. Откуда?» – «Не больше, чем ты – о делах ЧК. Я скажу тебе: мой муж служит в этом учреждении». – «Ты предала папу! Наши идеалы предала!» Она долго плакала, я стояла рядом… Как быстро прошла жизнь и как она разделила нас!.. То, что еще вчера было для меня незыблемым, сегодня кажется всего лишь детской игрой… Вера-Вера, откуда в тебе эта железная твердость, эта непримиримость, эта бессильная ненависть…

– Ты убила палачей папы, а Алексей даже не попытался казнить убийц брата и близких… Никто не может быть орудием Господним. Нет у смертного человека такого права.

– Что ты мелешь? Какой брат? Чей?

И я рассказала, как стояла в кустах и как копали рыхлую огородную землю и швырнули в яму тела казненных. Она долго молчала. «Да. Ты права. Это лучше, что я тебя не узнала. И даже не увидела. Странно…» – «Ты не веришь в Бога, а это он не допустил». – «Зато он великолепно допустил и мировую и гражданскую войну. Я тебя не убила? А тысячи и сотни тысяч других? И сколько среди них братьев? Отцов? Сестер? Не мели чепухи…» – «Я могу что-нибудь сделать?» – «Мне нужно выбраться из города и отыскать солдата, который мне помог». – «Для этого я должна буду обратиться к Алексею. Согласна?» – «У меня нет другого выхода. И вообще… Умереть на твоих глазах от руки деверя – это просто великолепно! Это оздоровит твой больной мозг!» Я заплакала, и она бросилась мне на шею с рыданиями…

АЛЕКСЕИ ДЕБОЛЬЦОВ

…Что же я должен был сделать, как поступить? Она большевичка, красная, она… убила Солдатова и его шофера Фефу…

Но ведь и Надя была большевичкой?

Но ведь Солдатов и Фефлония (эти порождения ада!) убили ее отца?

Но ведь идет война, и они убивают нас, мы убиваем их.

Что мне делать? Отпустить врага? Причастного гибели брата?

Но ведь я уже отпустил: хорунжий, который на моих глазах застрелил Солдатова и Фефу, был на одно лицо с Верой, сестрой Нади, я запомнил это лицо навсегда пр фотографии в спальне.

Если было бы расследование, я бы сослался на то, что никоим образом не мог связать и не связал реально какое-то фото и офицера у входа в управление. Но расследования нет, и себе я могу признаться: узнал и связал. И не остановил. И даже отпустил. И значит – виновен. Перед Богом и людьми. В пособничестве красным. Нарушении военной присяги. Не знаю…

Нужно быть честным: Солдатов – кровавый палач, позор белого движения, заурядный мерзавец. Я хотел его смерти и – кто знает – может быть, через какое-то время сам убил бы его, как убивают гадюку или взбесившегося пса. Но это слишком слабое оправдание. И все же я чувствую свою правоту.

В какой-то момент я понял: помочь Вере – мой долг. Потому что я люблю Надю. Потому что она готова пожертвовать жизнью для сестры. И значит – я тоже готов пожертвовать. В этом – единение с создавшим нас, ибо у человека и Бога есть только одна правда – любовь.

…Когда под вечер возвращался домой – чувствовал: Вера у нас. Наверное, в предчувствии этой встречи я заполнил чистый бланк специального пропуска на первую пришедшую фамилию – кажется, то был «Надеждин», прапорщик – не все ли равно? В нашем специальном складе я взял огромную редкость (кладовщик едва не заплакал от огорчения, эту редкость он мог бы продать в любое время за большие деньги): золотые погоны и две серебряные звездочки к ним. Будут искать хорунжего, на прапорщика никто не обратит внимания…

…Она встретила яростным, ненавистным взглядом: «Оказывается, вы меня спасли? Нет! Вы отняли у меня сестру!» – «Зато вы получили родственника. Кстати – на крови. Принимали участие в расстреле брата?» – «Жалею, что нет. И что только нашла в вас Надежда?» – «А вы красивы… Мне очень жаль, что ненависть поглотила вас целиком». – «Без ненависти нет борьбы». – «Ошибаетесь. В борьбе ведет любовь». – «Понимаю. Вы расстреливаете большевиков со словами любви, как благородно!» – «Не мы развязали гражданскую войну». – «Естественно. По-вашему, это сделали большевики. Прекратим этот никчемный разговор». – «Прекратим. Но будьте справедливы: революцию начали вы, а гражданская война – ее следствие. Я читал выступления Ленина, он говорит, что никогда еще свергнутый класс не уходил с исторической арены просто так. И мы сопротивляемся. Кстати… Вот газеты большевиков. 30 августа некая Фани Ройд-Каплан стреляла в Ленина. Он тяжело ранен…» Она вырвала газету у меня из рук и зарыдала. Потом вытерла слезы и покачала головой: «И вы смеете что-то говорить… Вы все повинны смерти за это». Хотел возразить: не мы это сделали, это результат внутренних распрей, но промолчал. Ее болезненный мозг не в состоянии анализировать, сопоставлять. Хотел сказать: «Ваш солдат убит», – но она не спрашивает, и какое мне, в сущности, дело? Промолчал… Протянул пропуск, погоны и ушел в спальню.

НАДЕЖДА РУДНЕВА

…Я сказала: «Теперь я и Алексей, и даже тетя, – в твоих руках. Не отплати за добро злом». Она повела по мне взглядом – как по мятому платью – и стала перешивать погоны. «Мне нужна фуражка. Папаха – казачья, она не годится». Вышел из спальни Алексей, подал свою: «Примерьте». Оказалось в самый раз. «Опустите подбородочный ремень, она удержится. Доберетесь до ближайшей станции. Там сядете в любой идущий к фронту эшелон. Как переходить линию фронта – учить не надо?» – «Разберусь». – «Вот и прекрасно». Он церемонно поклонился и снова ушел. И – все сначала:

– Пойдем со мной. Вспомни папу, проснись!

– Он спас меня от смерти. Я люблю его.

– И кто же покушался на твою драгоценную жизнь?

– Красные. Меня приняли за дочь царя.

Она посмотрела на меня так, словно на нее вылили таз крутого кипятка. Потом выдавила: «Браво, сестричка, такими „зверствами“ наполнены все ваши газеты. Прощай. И одумайся, пока не поздно…»

Это была наша последняя встреча.

ВЕРА РУДНЕВА

…Из города выбралась без всяких приключений – у этих идиотов пьяны даже посты на выезде, – меня никто и ни о чем не спросил. Дело сделано, и бояться больше нечего – все позади.

Но сколь горько я ошиблась в своем вечном и неизбывном высокомерии (права тетка)… Конь вынес на проселок, потом на большак, я увидела у дороги санитарные фуры, солдат, – они разбивали палатки, и толпу пленных красноармейцев, сбившихся в кучу. Их охраняли уральцы. Перешла на рысь, поравнялась с офицером, он махнул рукой: «Момент, прапорщик… [18]18
  «Моментами» называли в первую мировую войну прапорщиков, мгновенно получивших чин.


[Закрыть]– и засмеялся – видимо, понравился собственный каламбур. – Куда держите путь?» – «В чем дело, сотник?» – «А вы не знаете? В Омске совершен теракт, велено проверять проезжающих, у меня приказ». (Вот тебе и «пьяные идиоты»!) – «Извольте… Помнится, там был хорунжий?» – «Так точно. – Прочитал пропуск, вернул: – Счастливого пути». И здесь я увидела, как одна из сестер милосердия – сероглазая, высоколобая, с пышными пепельными волосами подошла к пленным, сказала что-то и начала стрелять из револьвера в упор. Подбежали еще две и тоже – в упор, в упор. Красноармейцы падали как подкошенные, не вскрикнув.

А сотник смотрел и улыбался (или показалось мне?). Вырвала из кобуры наган, ударила коня, помнится – кричала на скаку какие-то оскорбительные слова, потом начала стрелять (первый раз в жизни – с коня!), пышноволосая рухнула, еще кто-то упал, остального не видела: конь уносил, и облако пыли скрыло, они стреляли вслед, но не попали. Я спаслась. Сама. Без помощи Бога и святых угодников. Жаль, что Надежда не видела. Впрочем, я думаю, она все равно объяснила бы случившееся «произволением Божьим».

Лошадь прогнала в лес, ее кто-нибудь подберет, в воинский эшелон села без приключений —. в солдатскую теплушку, с офицерьем пришлось бы поддерживать разговор, и кто знает… Здесь же я сидела молча (освободили край нары), они притихли вначале, но уже через пять минут, видя, что я ни во что не вмешиваюсь, начали пить, закусывая салом и черным хлебом, горланить песни и хохотать во все горло. Один – молоденький совсем, поднес на чистой тряпице кусок хлеба и сала и стакан водки, улыбнулся тепло: «Молодые вы, ваше благородие… В первый раз?» Молча кивнула, потом решила, что в таких случаях положено что-то говорить (в военных традициях), но вспоминалась только какая-то чушь; сказала глупым голосом: «Спасибо, братец, ты – молодец». – «Рад стараться!» – гаркнул он от души, и вдруг подумала, что они «следуют» на фронт, в Казань, и будут стрелять в наших, в Арвида, и мне стало тоскливо и мерзко. Куда я еду, зачем? Сражаться за революцию? Но ведь это общая фраза. А конкретно меня ждет постылый Новожилов и Арвид, которому я вряд ли нужна, – разве теперь до любви? Но если ре с ними – куда идти? К кому? Нереально это все. К тому же я член РКП (б) и обязана делать свое дело.

– Братцы, куда и зачем мы едем?

– Дак… – молоденький взметнул брови. – Приказ?

– Красных убивать будем. Чтоб, значит, удержать Казань, – поддержал второй. – А вы, вашбродь, не знаете? – В его голосе прозвучала явная насмешка.

– Для чего же удерживать Казань? – Я будто не слышу издевки.

Посуровел:

– А затем, вашбродь, чтобы не было обчих баб и одеяла обчего, чего и предлагают большевики!

– Они предлагают мир и землю. Может быть, кто-то из вас претерпел от большевиков?