Текст книги "Символ веры"

Автор книги: Гелий Рябов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Поднимаюсь, останавливаю Соколова. «Господа… (Они свистят и беснуются. Ничего, я терпелив, я подожду.) Мы ищем только добровольцев, только тех, для кого государь покойный не был личным врагом. Сбор здесь, завтра, в шесть утра».

Они расходятся, кто-то Из администрации негодующе заявляет: «Мы не ожидали подобной демократии. Их следует пороть!» – «Вы это делаете?» – «А как же!» – «Тогда почему не работает завод?»

Нам выделена «Американская» гостиница – нелепое здание в стиле позднего рококо, с огромными неудобными комнатами – на потолках «роскошная» лепнина (в наших провинциях обожают Версаль!), Надя распаковывает чемоданы и не может дотянуться до перекладины в огромном гардеробе, мне тоже приходится встать на цыпочки (что поделаешь, здесь были уверены, что жить в этой странной гостинице будут сплошные Гаргантюа). Одно несомненное и очень важное достоинство: в этих комнатах Юровский Готовил свое страшное дело. Я вглядываюсь в облупившуюся масляную краску на стенах. Заговорите, стены. Вы обязаны заговорить.

…Соколов будит в пять утра: «Мастер с ВИЗа сам организует охотников, наше дело – немедленно начать расследование. Я предлагаю пройти по маршруту пешком». Надя непререкаема: «Я с вами. И не надо возражать. Я выросла в этих местах, комаров не боюсь, буду готова через пять минут».

Выходим, сначала – к дому Ипатьева; город еще спит, на улицах редкие патрули чехословаков, подпись Колчака на повелении Соколову действует на них магически. И вот – дом. Забора больше нет, снесен, облупившаяся часовенка накренилась печально, на ступеньках крыльца часовой. Повеление Верховного производит впечатление, появляется офицер: «Я извещен, с чего желаете начать?» Проходим в комнату государя, государыни и наследника, здесь все убрано, ничто больше не напоминает о разыгравшейся трагедий. Соколов достает, фотографию: кучки пепла, разбросанные вещи, у кровати ночной горшок. Идем анфиладой, все время заставляю себя думать о том, что и ОНИ прошли так, как мы сейчас идем, свой последний путь. Но – не могу. Отвлекаюсь. Сосредоточиться невозможно. Видимо, я изрядно очерствел. У Нади широко раскрыты глаза, она виновато берет меня за руку: «Прости меня… Я все время думаю о папе». Почему я должен ее прощать? У меня нет такого права, она ни в чем не виновата. Спускаемся по лестнице, считаю ступеньки и все время сбиваюсь, их больше двадцати, впрочем – зачем мне точность? «Верите в пророчества? – вдруг оборачивается Соколов. – Здесь ровно двадцать три, и царствовал он двадцать три года». Двор. Дверь. Входим. Последняя (воистину!) прямая. Здесь три двери: щелк, щелк. Прихожая с арочным «венецианским» верхом, за ней у окон стоял и гудел «фиат», чтобы никто в округе не услышал, выстрелов; поворачиваем налево, входим!.. Вот: своды, обои в полоску, и, прямо – деревянная перегородка с входом в кладовую, там хранились их вещи (они верили, что когда-нибудь получат их!). В досках – дыры на разных уровнях, это следы пулевых попаданий… Надя торопливо крестится. Соколов косится на нее и медленно поднимает пальцы ко лбу: «Упокой, Господи, души рабов твоея…» Поворачивается к офицеру: «Вещественные доказательства, добытые князем Голицыным, передаются в мое распоряжение, полковник Дебольцов примет их от вас. Аккуратно выпилить пули, назначить экспертизу, если сохранившиеся пятна крови годны для исследования – исследовать и их». Только теперь я замечаю ржавые потеки и брызги на обоях и на деревянном полу. Прямо под ногой – два пулевых удара, рядом друг с другом… На этом месте умер наследник.

Уходим: снова Вознесенский проспект, потом – переулок и – к Верх-Исетскому тракту. Мы идем по следам «фиата», который вез их тела. Уже появились прохожие, на нас никто не обращает внимания, мы никого не интересуем и никому не нужны. (Газеты Сибирского правительства упомянули о НЕМ всего один раз! Это и есть благодарная память подданных, освобожденных от большевизма. Им никто не интересен, кроме них самих. Моя изба, моя кровать, моя жратва, мое семейство. Все.) Избы, избы, избы – крыши «коньком», черные, дырявые, все вросло в землю. Надя показала мне огромную «крестовую» избу – палаццо по этим местам, сказала тихо: «Мы всегда знали, что по дороге в ссылку здесь останавливались пленные участники декабрьского мятежа…» Ответил раздраженно: «Когда все кончится – сотрем с лица земли! Суть свободы не в убийстве!» (А как же дед? Ну да, я же забыл: прах вырыть, сжечь и выстрелить из пушки!) И вдруг – наваждение: дом, тот самый, где ночевали с несчастным Петром. «Там, у забора, должны быть следы шин». Зачем я это говорю? Это же глупость, мальчишество, никаких следов там нет и никогда не было, Соколов сочтет меня сумасшедшим. Но он подходит к забору размеренным шагом и спокойно оборачивается: «Есть. Глубокие, засохшие. Это – „фиат“». Не верю своим ушам… Что же, мне не… приснилось? Этого не может быть… Не знаю: Но Соколову лучше не рассказывать об этом.

Дорога сворачивает в поля, в небе дрожит жаворонок, солнце поднялось, воздух струится… Оглядываюсь: город расплывается и подрагивает, он словно призрак, этот печальный город…

Пыль улеглась, сумрак от листвы ложится на лица, стало прохладнее, внезапно утыкаемся в кучу хвороста (он давно засох), вмятого в дорогу, под хворостом колья, слева – болото, впереди слышен гудок паровоза… «Грязь была… – Соколов ткнул тростью. – Набросали, чтобы проехать…» Выходим к железной дороге, здесь будка путевого обходчика и сложенные штабелем дрова. Сам обходчик ковыряет лопатой в небольшом огороде, поднимает голову, внимательно смотрит из-под руки: «Чо надо?» Объясняем. Долго молчит, потом хитровато улыбается: «Я вам расскажу, а вы красные. Меня же повесят?» – «Зачем красным то, что они И так знают?» Довод неотразим, начинает рассказывать: «Мостик в логу видали? Там у них автомобиль застрял, они приходили ко мне за кольями…» Мостик, Мостик, мостик… Зачем ты там? Нужно искать вокруг шахты, могила – там. И, словно подслушав мои мысли, Соколов произносят: «Донесения агентуры помните (перед отъездом мы изучали дела контрразведки)? В Комиссарской болтовне проскальзывала несомненная мысль: сначала хоронили (это, безусловно, Открытая шахта!); а потом перехоронивали – и это не может быть нигде, кроме как в непосредственной близости от нее. Расчет простой: шахта заметна, ее вывернут наизнанку, а вот огромное пространство Вокруг можно раскапывать до второго пришествия!» – «Что мы и будем делать, не правда ли?» Долго смотрит мне в глаза: «Вы абсолютно правы, полковник…»

Сверились с картой – девятая верста дороги Екатеринбург – Коптяки (это деревня на берегу озера, ее жители испокон века занимались рыбным промыслом). Еще несколько шагов, и ноги намертво вязнут в раскисшей болотистой почве. След «фиата» глубок и отчетлив, хотя прошел год…

– Они возвращались, и тяжелый грузовик провалился. Почему же этого не случилось по пути к Открытой шахте? Ведь тогда «фиат» был тяжелее ровно на сорок пудов: в кузове лежало одиннадцать трупов, размышляет Соколов. Мне нечего ответить, голова пуста. Сразу за переездом дорога уходит влево, у сосны с двойным угловатым стволом насыпь, выстланная лапником, здесь находился, один из красноармейских постов внешней охраны Урочища. Два Красноармейца (а может быть, их было и гораздо больше) ели здесь, пили водку и спали по очереди. Интересно, что они видели в то памятное утро – 17 июля 1918 года?

Нет. Не интересно. Потому что ЭТО их не занимало. Они проводили грузовик равнодушным взглядом и в лучшем случае перебросились двумя словами: «Царя повезли…» – «Ну и мать его так…»

Нам нужно увидеть ЭТО самим. Как бы своими глазами. Как бы наяву. У нас другой взгляд. И здесь я вынужден признать правоту господина Маркса: все определяет, все решает (в некоторых, конечно, случаях) классовая позиция. Дворянин и офицер не может увидеть так, как увидел рабочий или крестьянин с винтовкой в руке.

Ожидание, ожидание, ожидание… Тревожное, нервное. Месяцы, дни, часы – сместились, все раскручивается в обратную сторону, я ловлю себя на невозможном ощущении, предчувствии: вот сейчас из-за поворота лесной дороги они выйдут и встанут перед нами. Произойдет чудо. Это так и должно быть, потому что сила Бога живого не знает границ. Невозможного нет. И я прошу тебя, Господи, я так прошу тебя – сделай это…

Прозрачная, вся в струящемся свете дорога, много берез, их белые стволы и яркая зелень листвы словно сошли с полотна Левитана. «Как вы относитесь к Левитану?» – «Среди них есть мудрецы и гении даже, и Левитан – гений, Но и он никогда не нарушит наипростейшей геометрии». – «Что же?» – «Из гимназического курса, вспомните: две параллельные прямые не пересекаются никогда». – «Полагаете этот рассеявшийся народ равным себе, нам?» – «Почему же нет? Все люди созданы Богом равными. Но они не нужны нам, а мы – им. Скажу проще: августейшую семью уничтожил Юровский, но если мне приведет Бог схватить его – я буду вести следствие так же, как вел бы его против великороссу или любого другого… Не верите?» – «Отчего же. Я рад широте вашего взгляда, потому что сам – того же мнения…»

Впереди еще четыре версты, мы идем медленно, осматривая подозрительные бугорки и насыпи, но уже через полчаса понимаем, что это совершенно бесполезно; весь район перекопан вдоль и поперек, здесь издавна добывали руду? Но как велико желание… И оно заставляет вновь и вновь бросаться в сторону от дороги! Мир должен узнать правду. Мир должен понять: то, что сделали версальцы в 71-м году у стены кладбища Пер-Лашез, было единственно возможной попыткой остановить предсказанный Марксом призрак. Действовать нужно Только так. Тогда призрак перестанет бродить по Европе. И сколь бы ни был Деникин плох – он, поднявший Белое знамя борьбы, тоже поступил единственно возможным способом. Сражение. Вечный бой. Не на жизнь, а на смерть. У нас нет другого пути…

И если мы найдем их (разве может быть иначе?), мы положим в основание нашего здания не просто мертвых, мучеников, но могучий краеугольный камень, смертью поправший смерть.

События наслаиваются друг на друга и убыстряют свой бег, все путается, трудно выделить главное. Осмотрели Ганину яму – озерцо в полуверсте от Открытой шахты. Откачали воду. Ничего…

В стволе шахты пепел от одежды и труп маленькой собачки (она настолько мала, что, спрятавшись в рукаве великой княжны в момент расстрела – это тоже объяснимо, ведь Анастасия шла всего лишь «к автомобилю для переезда в более безопасное место», – осталась жива, а когда Юровский начал раздевать трупы и выпарывать из одежды бриллианты – выскочила и была убита ударом приклада), в кострах, на которых жгли одежду казненных, – обломки драгоценностей и Бог знает что еще…

Пуговицы, пуговицы, пуговицы… От шинели, от гимнастерки, пиджака, от белья… Пружины от корсетов, заколки, остатки сапог и туфель…

И только мертвых тел – нет…

Но Соколов уже сказал: «Растопившийся жир, сброшенный в шахту, и есть их останки. Экспертиза подтвердит это, увидите?»

Велико сомнение… Тогда все было бы слишком просто. С каждым следующим днем, с каждой следующей траншеей, прорытой нашими добровольными помощниками, угасает надежда… Парадокс: наша опора – заводские рабочие. Все они монархисты, их более ста; в отличие от нас они не уезжают каждый вечер в город, а стоят лагерем в местах работ. Им не страшен зной, холод, дождь и мириады комаров. Они служат великому делу…

Соколов задержал и допросил мать Юровского, ей за восемьдесят. Я опасался какого-нибудь эксцесса. Нет… Он оставил ее пока в тюрьме.

Арестовали (наш проскрипционный список действует) шофера грузовика Любанова. На допросе он вел себя с достоинством.

– От вас требуется только одно: укажите, где Юровский спрятал священные тела, и мы вас отпустим.

Долго молчал, потом отрицательно покачал толовой:

– Невозможно.

– Как хотите. Но вы приняли активное участие в преступлении, мы вынуждены будем наказать вас. Подумайте.

– Мне думать нечего. Пытать станете? Все – равно не укажу. Не старайтесь. А думать мне надо было раньше, когда решил красным стать. И я подумал как следует, не сомневайтесь…

Его увели. Соколов нервно курил, выстукивая по столу какой-то марш, потом тяжело вздохнул:

– Фанатики…

– Может быть, поговорить с ним иначе? В нагайки, в кнут! – Я терял голову от ненависти я бессилия.

– Дворянское ли это дело, полковник? Вы станете его пытать? Ну вот, – я тоже не стану. Расстреляем, и все… И прошу помнить о нашем договоре: мы ищем истину путем закона.

Многое рассказали охранники ДОНа – Анатолий Якимов, Филипп Проскуряков и Медведев (тот, что не взорвал мост через Каму. Он объяснил этот свой поступок муками совести). Они дополнили картину расстрела (только не оставляет ощущение: не расстрел это был, – убийство. Испокон века называют их на Руси подлыми…). Но они не смогли рассказать о главном. Юровский все мудро предусмотрел: убивали одна, прятали другие. Прошел месяц, едва наметившийся след исчез. Расследование зашло в тупик. Я молил Бога послать нам еще один шанс…

…Вечером, когда вернулись в город, Надя уговорила поехать на Шарташ, купаться. Сели в пролетку, минут через тридцать извозчик привез в удивительное место: театральное нагромождение камней и скал и среди них в обрамлении соснового леса – спокойное озеро. Долгий летний вечер остановил над водой огромное солнце, небо текло расплавленным золотом, было похоже на акварель Альберта. Бенуа, брата великого Александра. Родители любили этого художника, нашу гостиную украшало тридцать закатов. Но при всей незамысловатости и почти пошлости сюжета была в этих картинках глубокая и грустная правда, что-то несостоявшееся, несбыточное, странный порог бытия. То, что открывалось взору теперь, было так похоже, так похоже…

А может, это душа тосковала по ушедшему – не знаю…

Подошли к воде, Надя тронула ее, крикнула по-детски радостно:: «Теплая, я раздеваюсь!» – и отпрянула в ужасе… Саженях в пяти из розовой глади торчала скрюченная рука.

Это был полуразложившийся труп шофера Любанова…

…Мы выкопали достаточно глубокую яму на берегу – руками; я рыл, Надя отгребала землю, слова Богу, она была достаточно мягкой. Когда все было кончено, заглянула мне в глаза: «Кто это? Ты… знаешь?» – «Нет».

Что еще я мог сказать? Что у нас на Руси не могут толком не только убить, но и спрятать?

Не умеют, увы… На Лисьем Носу в Петербурге бывало – и не раз – то же самое, я слышал, как об этом рассказывал отцу знакомый полковник. Казнили революционеров, зарывали в землю так, что торчали ноги, и все обнаруживалось во время прогулки дачников…

Что за чушь лезет в голову… Я не смею так думать. От этих мыслей только один шаг до…

Не произнесу. Это умрет во мне, не родившись, Ибо тот, кто даже мысленно отринул Бога, – признал сатану.

Нет.

Надя подавленна, она смотрит большими печальными глазами и молчит. «Надя, Наденька, это ничего, это бывает, ты же понимаешь: если священник пьет без меры и обирает прихожан – это не может опорочить Христа. Пусть плохи служители, но разве может быть плох Творец?» – «Ты прав…» – В ее голосе сомнение, неуверенность, и я не знаю, что сказать. Бог – это Бог (какая свежая мысль, увы…), а царь – это… Надя, я обязан сказать тебе правду: Бог не отвечает за своих нерадивых и подлых слуг и вообще за нас, людей… А царь…

Но и этого я не произнесу вслух. Нельзя разрушить храм. Ибо негде будет молиться. Без молитвы же нет дела. А вера без Дел мертва есть.

– Смотри, спускается туман, стало прохладно, и наш возница совсем уснул.

Обратный путь короток, город уже спит (здесь ложатся рано, с курами, их тут держат в каждом доме и каждом дворе – деревня, только называется городом), в номере ждет Соколов.

– Приятный сюрприз, к нам доставили… – он заглядывает в список, – …Серафима Пытина, казначея дома Особого назначения… Эта удача, полковник, это совершенно невероятная удача! Он не может не знать. Он знает наверняка, и мы заставим его говорить!

– Но как? Вам мало Любанова? Ваши люди не смогли даже труп убрать как следует…

Он внимательно смотрит:

– Наши люди, полковник. Я попрошу вперед не отделять себя от нашего общего дела. Что касается казначея… Мне кажется, я подобрал ключик к его заскорузлой большевистской душе. С ним были еще двое. Об их судьбе он ничего не знает, и вот это обстоятельство мы с вами обыграем по высшему разряду! Спокойной ночи, Алексей Александрович…

АРВИД АЗИНЬШ

Кажется, начался поворот… Красная сила ломит белую солому. Я не знаю, как на других фронтах и направлениях, но здесь, на Екатеринбургском, это – первый случай сдачи в плен. Может, потом их станет больше и они будут происходить чаще, это очень желательно, это прекратит войну гораздо раньше, чем можно было бы надеяться…

Шли по Московскому тракту, Пытин рассказывал о своей «вине»: он был казначеем в Доме, где содержался Николай Второй (он это повторяет, наверное, уже в десятый раз или больше, я чувствую, что общение с бывшим царем оставило в его Душе неизгладимый след. А что… Так и должно быть. Я бы не поверил, если бы кто-нибудь сказал так: «Царь? Ну и что? Вот взглянуть бы на героя гражданской войны товарища Троцкого, ну хоть одним глазком, – вот это да!» Нет, не поверил бы я в это. Что Троцкий? А царь был помазанник, хотя и дрянной…), и в день оставления города выдавал жалованье охране. Понятно, суета, сборы, волнение – список с фамилиями Пытин посеял и теперь ужасно опасался, что белые этот список нашли и выловят по нему всех, кто по тем или иным причинам остался в Екатеринбурге. «Уже выловили, – сказал он убито. – И теперь их кровь – на мне». Стали, конечно, успокаивать – то да се, оставь, мол, ерунду, а кто из нас святой – мы все бойцы революции, а святые остались в проклятом прошлом. Он стоит на своем: «Сегодня, как и в прошлом, как и в будущем, совесть Человеческая – первое дело, а разгильдяйство есть признак совести нездоровой». Наверное, он прав. Но когда еще мы доживем до этих тонкостей, и доживем ли?

Столько примеров обмана, болтовни, ярких словесных пустоцветов, никчемных призывов. Складывается такое впечатление, Что мудрые слова товарища Ленина, доходя до широких народных масс, обрастают мхом и покрываются пылью. Слышал и такое: «Мало ли что Ленин сказал… Нам здесь виднее. И вообще: совсем не все, что говорит Ленин, нужно доводить до каждого. Ленин – интеллигент, а революцию делают безграмотные и малограмотные люди. Они вполне могут неправильно понять что-нибудь. И наша обязанность сложную мысль вождя как бы перевести для них, сделать понятнее». Горько думать: если эти «переводчики» расплодятся слишком широко – все утонет в нудном словесном болоте…

Здесь мои горькие размышления Прервал Фриц: во втором батальоне (он движется головным) «гости». Рота белых сдалась с развернутым знаменем. Командир – с Георгиевским крестом, при шашке, одним словом – парад-алле. Примчался. Действительно. Лет тридцати пяти, подтянут, типичный – именно таким шил Крузентаг, а я по глупому своему мальчишеству примерял перед зеркалом их мундиры и сюртуки. «Почему, сдались?» – «Устали, надоело. Перспективы нет. Еще год, еще два, а конец один, и он виден. Знаете, лучше честно сдаться в плен, чем нечестно воевать». – «У меня конвоя нет, пойдете в тыл сами». – «Хотя бы одного сопровождающего, чтобы исключить эксцессы». По моему лицу он прочел, что это, слово мне неведомо. Улыбнулся: «Чтобы нас не обстреляли, понимаете?» Что ж не понять, вызвал Пытина, приказал сопровождать. Пока они швыряли винтовки и подсумки в придорожную канаву, разговорились. Он из Екатеринбурга, окончил Сибирский кадетский корпус, служил в армейской пехоте. Белым стал по мобилизации – был в отпуске у родителей, а тут революция, потом Колчак, вот и призвали под знамена. «Как дрались? Крест за что?» – «Лучше не вспоминать…» Ладно. Это его право. Отправились…

В обед – нарочный от Шорина: прибыть немедленно и красноармейца Рудневу взять с собой. Сердце заныло от предчувствия непоправимой беды. «Расстаемся, Верочка… Приказ». Она всегда и все понимала с одного слова, взгляда даже. Говорит: «Раз так – что там грядет и будет – во тьме, но я твоя жена перед Богом, как утверждали раньше, и перед людьми, – а чего тут скрывать. Я хочу ребенка от тебя, мало ли когда увидимся вновь, но если останусь жива – у тебя будет сын». И странное возникло чувство: нужно ехать, Шорин ждать не любит, а мы ушли в лесок и не выходили оттуда часа полтора. Когда вернулись, Фриц отвел глаза и покачал головой: «У нее губы – посмотри на что похоже, командарм взбесится». – «А это как он хочет», ответил я весело, и мы поехали. Шорин встретил ласково, добро, совсем необычна, но с первого взгляда все понял и насмешливо пошевелил усами: «Любовь крутите? Предупреждения командарма для вас ерунда? Ну да ладно, не ко времени такой разговор… Есть решение направить в тыл белых разведывательно-пропагандистскую группу. Вот, капитан берется быть за старшего…» И я понял, что колокол прозвонил Панихиду. Спорить бесполезно. Мать в таких случаях говорила: надо покориться, сынок. И я покорился. Без радости, без светлого революционного подъема, я ведь знаю – это дураки и подлецы кричат и учат, что смерть за революцию – сладка и упоительна.

Нет. Смерть есть смерть. За что ни умирай – назад не вернешься. И разговоры на эту тему – ерунда. Но вслух всего этого я Шорину не сказал. «Обойдется!» – Вера потрепала меня по щеке словно маленького. Я встряхнул капитана за плечи: «Да вам-то зачем? (Эх, не выдерживают нервы…) К своим торопитесь?» Он даже не обиделся, «Нет. Иначе зачем было сдаваться. Я, знаете ли, изучал философию, есть такая наука о нашем месте в мире. Эта наука утверждает, что историческое время, неумолимый Хронос, движет нас всех беспощадно только в одном направлении. Так стоит ли подставлять ломкие пальцы и тонкие руки под стальную пилу? Лучше сделать несколько шагов вперед добровольно и осознанно. Вы же делаете такие шаги?»

– Ты, Арвид, большой собственник, как я посмотрю. А революция от каждого из нас рано или поздно требует жертвы. Пришел твой и красноармейца Рудневой черед! – торжественно провозгласил Шорин.

– Хотите, чтоб мы радостно спели вам «Интернационал»? Оставьте… Никто не требует от нас жертв. Мы приносим их сами, добровольно. Но теперь я не вижу необходимости в том, чтобы посылать слабую женщину в пекло. Не вижу, и все!

Он нахмурился: «Так называемая фронтовая любовь помрачила твой чистый революционный разум. Фронту нужны сведения с направления главного удара. Ты успокойся. О том, что капитан сдался, те долго еще не узнают. Руднева и Пытин могут идти безбоязненно. „А я и не боюсь“, – ввернул здесь Пытин, и Шорин одобрительно улыбнулся. „Документы у капитана – подлинные, с ним жена и ординарец унтер-офицер, фамилии и имена – настоящие, так что не собьетесь. А за тебя, краском, мне стыдно. Не ожидал“».

Может быть, и вправду – стыдно?

Нет. Горько и страшно. Разве мы, красные, лишены сердца и души? И наше дело – сплошной и нескончаемый театр? Но для кого?

Я сказал Вере: «Мы больше никогда не увидимся, я знаю. Но может быть, свершится чудо, и ты останешься жива и вырастишь нашего ребенка. Привези его на мою родину, пусть он научится говорить по-латышски. Это мое тебе завещавшее». Она молча кивнула, и это резануло меня по сердцу острой бритвой. Я ведь понес поповскую чепуху, нестерпимую для нее, а она промолчала. Значит, конец…

НОВОЖИЛОВ

Белые подобрали меня полусдохщим и нежизнеспособным. Когда очнулся – накормили и допросили, дали чистое солдатское обмундирование и отвели в пристанционный поселок, здесь прежде была какая-то больница или дом призрения, а теперь размещался штаб. Со мной несколько часов разговаривал пожилой офицер в очках и с лицом бульдога, он назвался начальником фильтрационного пункта военного контроля. «Моя фамилия Грунин, от прелестного народного имени „Грунечка“, понимаете? Вы, сотник, совершили уголовное преступление, предусмотренное воинскими артикулами, и смертное, увы… Переход на сторону врага во всех армиях карается казнью через расстреляние, так, кажется? Я каппелевец, прошел с Владимиром Оскаровичем весь крестный путь. Слыхали о Каппеле?» – «Я воевал против нега. Мы столкнулись под Казанью». – «Вы откровенны, и это решило вашу судьбу – мы вас не расстреляем. Что побудило вернуться в лоно?» – «Капитан, я не хотел служить ни революции, ни контрреволюции, не видел в этом смысла, но случайно встретил женщину и полюбил ее, она увлекла меня на путь борьбы». – «Забавно. И что же?» – «Красные столь же озверели, как и вы, белые. Но я офицер, и мне ближе вы. Это все». – «А кто эта ваша пассия, если не секрет?» – «Дочь большевика из Екатеринбурга, ее фамилия Руднева». – «Хорошо. Вы будете работать со мной. Вот списки, изучите. Мы проверяем всех задержанных, всех солдат и офицеров в проходящих, поездах – по возможности. Если встретите человека из списка – его следует задержать. Этих задержанных мы доставляем следователю Соколову, в Екатеринбург – по делу об убийстве императорской семьи. Если вам все ясно – ступайте и приступайте», – он улыбнулся своему каламбуру, ж я «приступил»..

«Списочные» попадались не часто – к лету 19-го мы задержали и отправили в Екатеринбург всего троих. Я знал, как потом поступают с ними, но это уже же вызывало никаких эмоций. Каждому свое. Недели через две я обучил «Грунечку» петь под гитару «Шар голубой», мы выпивали бутылку-другую самогону и слаженно, в два голоса – он второй, а я первый пели мой любимый романс. Наверное, я стал тупеть и опускаться, даже производство в следующий чин (по ходатайству Грунечки главком Восточного фронта Каппель произвел меня в подъесаулы) не вызвало во мне прилива умственных и физических сил. Иногда мы отправлялись в поселок, там у Грунечки была подружка, рыжая, лет сорока, с тонкими красивыми губами и маленькими злобными глазками – фурия, а не женщина, но Грунечку ее ласки приводили в восторг, он был счастлив, а какое дело мне? Иногда она злилась на него, и тогда начинался визгливый скандал с матерной бранью, потом они снова целовались взасос, мирились, сюсюкали, это была совершенно невероятная мерзость, но ведь и здесь каждому свое. А я… У фурии была приятельница, глупая деревенская баба лет тридцати пяти, она Начиталась журнала «Нива» и полагала себя в высшей степени образованной. Разговаривала она примерно так: «Новожильчик, не хотишь ли повытаскать из пусечки уси жилочки?» Грешен, по пьяному делу вытаскивал, и не раз…

Вера, Вера, погубила ты меня, путь мой во мраке – и выхода нет. Как это сказал когда-то Свидригайлов? «А ведь, пожалуй, и перемолола бы меня как-нибудь…» Но этого не случилось, и я погиб.

…Все произошло рано утром во время обхода станции, здесь, как и всегда, было уныло и мерзопакостно – слюнявые храпящие рты, дурной запах, засохшая пальма в углу, – свалка людей, вепрей, отбросов пищи и пустых консервных банок английского производства. В углу на скамейке я заметил офицера с Георгиевским крестом, около него стоял унтер, они о чем-то разговаривали. Внезапно к ним подошла молодая женщина, чмокнула офицера в щеку, и я почувствовал, как уходит из-под ног земля…

Это была Вера, собственной персоной, она ничуть не изменилась – все такая же красивая, томная, – единственная женщина в мире… Зачем она здесь? С офицером? Она же красивая? Тут явно что-то не то… Подошел Грунечка, прицокнул: «Красивая дамочка… Не чета нашим забулдыжкам». – «Не чета! – заорал я. – Что тебе угодно?» – «Ничего, собственно… И не кричи. Профессионально советую: обрати внимание на очаровательные круги под ее глазами». – «Ты, конечно, полагаешь, что это от любви с этим бравым капитаном?» – «Ты прав. Боюсь только, что ты не до конца меня понял. Мне объяснил знакомый доктор, еще когда я учился в кадетском корпусе: на третий-четвертый день у женщины появляются своеобразные тени под глазами, они свидетельствуют о беременности. Представляешь, сколь внимательным должен быть любовник, чтобы в щекотливых обстоятельствах успеть вовремя, улизнуть?»

Вера, это он, мерзавец и палач Грунечка, погубил тебя. Ты – меня, а он – тебя. Я прошел бы мимо, я бы ничего не заметил, но это… Это могло быть только у нас с тобой: семья, дом, дети – много красивых детей, я звал тебя в Семиречье, я хотел, чтобы мы ушли от смуты и хаоса, но этого не захотела ты… И я не виноват, прост меня.

– Это Руднева. Я рассказывал тебе о ней, помнишь?

– Ты… не шутишь? Колоссально…

Актеришка и фат, чтоб ты подох в муках, я буду молить Бога, чтобы твоя рыжая тварь прирезала тебя во время ваших судорожных ласк… Через минуту появился патруль, их отвели в наш фильтрационный пункт. Я думаю, они все сразу поняли, Вера посмотрела сквозь меня и сжала губы. Офицер тоже не проронил ни слова.

– Ах, мадам Руднева, вам не повезло, – тихо начал Грунечка. – Какое трагическое совпадение! Мой учитель литературы в корпусе говорил, что наш великий Достоевский был большим мастером таких совпадений, но я ему не верил. Выходит, зря… А вы читали Достоевского? Нет? Впрочем, это уже не важно.: Говорить будете? Вы, капитан? Документы подлинные? Так… Зачем же вы? Чего недоставало? Георгиевский крест. Я даже помню, как Верховный вручал вам. А? Нет? Ну и не надо. Унтер-офицер, конечно, большевик. Фамилия? Ого! Да ведь ты, братец, в списке. Новожилов, отделить и увести!

Я увел его. Когда запирал дверь камеры, он сказал: «Ты же любил эту женщину… Пощади ее». – «Вижу, и тебя не миновала чаша сия?» Он промолчал.

Что мне было терять? Я сказал Грунечке: «Пытин тоже влюблен, и на этом можно сыграть. Разреши, я сам доставлю его к Соколову».

Он кивнул: «Но сначала надобно выполнить небольшую формальность. Догадываешься, какую? Видишь ли, это еще и для того необходимо, чтобы ты окончательно порвал со своим преступным прошлым».

…Их окружил комендантский взвод, я приказал идти к водокачке, там еще неделю назад показал мне Грунечка недостроенную кирпичную стену пакгауза («…Понимаешь, вдруг пришло в голову, что-для такого дела это самое уютное и надежное местечко»), шли медленно, я почему-то вспоминал, как на том – перроне всего лишь год назад увидел я Веру – истощенную, худую, некрасивую… Зачем? Кому нужна была ваша встреча, чтобы все кончилось так, как кончается теперь…

Пришли, унтер велел стать у стены, я смотрел на ее спокойное отрешенное лицо и понимал все отчетливее и страшнее, что я ей не нужен и никогда не был нужен, что все произошло случайно, и случай этот не принес нам счастья, нет, не принес… «Командовать, ваше благородие, сами станете?» – «Пошел к черту…» – «Отделение, готовсь!» И вдруг я встретился с ней взглядам и увидел, что она улыбается: «Что же ты так боишься, Новожилов? Нет… Никогда ты не был мужчиной. Так, иллюзия…» Громыхнул залп, они упали, и вдруг я увидел, как на железном крюке (откуда он взялся на этой стене?) трепещет под ветерком прозрачный голубой шарф…