Текст книги "Прокаженная"
Автор книги: Гелена Мнишек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)
XXIX
Утро засияло множеством красок.
Заколыхались акации, тихо зашептались жасмины. Стройные светло-зеленые березы, увитые бело-серым атласом, зашелестели множеством листков, блестевших, словно эмалевые. Цветы, кусты, цветущие деревья встречали новый день радостным гомоном.
Небо сияло чистой лазурью. Вслед за розовой зарей вставало радостное, счастливое солнце.
Все на земле жило, цвело, благоухало, все, что умело петь, чувствовать, щебетать, возносило к небесам звучный гимн:
– Когда опять встает заря…
Окно в комнате Стефы было распахнуто. Легкое дыхание растущих под окном берез колыхало муслиновые занавески, белые, в лиловых ирисах. Изящные балдахины веток трепетали листками, словно жалостно роняли бледно-зеленые слезы. Заря окрасила розовым белые занавески, отсвечивала пурпуром на белой постели, где лежала девушка, нежная, словно розовое облачко.
Щеки Стефы покрывал болезненный румянец. Вся комната была залита светом и свежестью. У постели стояли принесенные Юреком цветы. Пан Рудецкий хотел их выбросить, опасаясь, что чересчур сильные запахи могут повредить Стефе, но один из профессоров удержал его, сказавши печально и серьезно:
– Ей это уже не повредит…
Поняв смысл его слов, пан Рудецкий выбежал из комнаты и упал на колени рядом с женой, рыдавшей перед образом Богородицы.
Вальдемар, стоявший на коленях у ложа Стефы, сжимал маленькие ручки девушки, из груди его рвались сдавленные стоны, похожие на рык:
– Живи! Живи! Во имя Божье, останься с нами, не покидай нас!
Трясущимися губами он коснулся горячего запястья Стефы. Прижался мокрым, стянутым безграничной болью лбом, на котором бешено пульсировали жилы, к белому одеялу и молился, и рыдал без слез. Его сотрясала столь неутешная печаль, что даже эта железная грудь не могла ее вместить…
Стефа открыла влажные глаза, похожие на погасшие звезды, повернула голову, прижимаясь щекой к подушке, пошевелила рукой у лба, словно отталкивая что-то. Из ее уст вырвались бессвязные слова:
– Там… страх! Но ты спасешься! Вальди… сколько цветов, Вальди… это я во всем виновата… не уходи!
– Дорогая, пробудись! Смилуйся, пробудись! – глухо шептал Вальдемар, сам почти теряя сознание.
– Не карай их… Вальди…
Ее сотрясли конвульсии. Два доктора подбежали к ней, но не стали отстранять Вальдемара.
Вскоре конвульсии утихли. Стефа лежала без сознания. Волосы ее ниспадали на лоб Вальдемара.
Она дышала едва заметно, на висках и шее еще пульсировали жилки, но биение их становилось все медленнее…
Доктора переглянулись, опустили глаза, отошли от постели и опустились на колени, осеняя себя крестным знамением.
Увидев это, пан Мачей и панна Рита тоже преклонили колени, закрыв лица руками.
Великая, мистическая тишь опустилась на светлую, благоухающую ароматами цветов комнату.
Внезапно ее нарушили нежные трели, словно кто-то играл на флейте из жемчугов и золота.
На ветке березы под окном, окруженной кустами белого жасмина, запел соловей.
Его музыка летела под небеса, к розовым зорям, к золотому солнцу, к стопам Вседержителя, призывая белых ангелов небесных спуститься к этому окну, за которым было тихо, словно в часовне.
Столько чувства звучало в этих трелях, столько мольбы, столько молитвы, что утренние розовые зори поплыли в ту сторону, увлекая за собой все краски неба.
Плыло в ту сторону и солнце, юное, могучее, неся тепло и свет, плыли ароматы цветов, упоительные запахи лугов, тихие ветерки, дуновения птичьего полета…
И от стоп Бога взмыли прекрасные вдохновенные духи, сотканные из белизны облаков и серебряных туманов.
Вся ангельская небесная рать, озаренная радужным сиянием, опускалась к березе на призыв птицы.
Окутанная ароматом цветов, прелестью утра и чудесными весенними мелодиями, рать ангельская окружила Стефу.
Соловей рассыпал жемчужные трели, словно тоскливо подыгрывал рапсодии ангелов.
Когда золотой свет солнца озарил постель Стефы, ангельская рать, шумя крыльями, поднялась в воздух и поплыла к небесам в золотистом сиянии, унося с собой чистую душу Стефы, незапятнанную, как их белоснежные перья. Вздымаясь в лазурные заоблачные выси к стопам Господа, ангельский хор, в котором звучал и голос только что покинувшей землю юной и чистой души, возносил гимн:
– Salve Regina.
Трепет охватил всех, словно улетевшие к небесам ангелы задели их краем своих белоснежных одежд.
Коленопреклоненный Вальдемар услышал голос доктора:
– Все кончено…
Он вскочил, весь в холодном поту, пораженный, страшный, не отрывая сумасшедшего взгляда от девушки, лежавшей с закрытыми глазами, словно мертвая белая бабочка.
Без единого слова, без стона Вальдемар зашатался и тяжело рухнул на пол, опершись на край постели.
Все бросились к нему, устрашенные до глубины души.
На березе пел соловей.
XXX
Но Вальдемар не потерял сознания – просто все чувства словно вдруг умерли в нем, а тело отказалось повиноваться. Он смотрел на безмолвно лежащую Стефу. Ее алые полуоткрытые губы улыбались, длинные ресницы закрытых глаз отбрасывали длинные тени на матово-бледное личико. Казалось, она безмятежно спит – так поместил на подушках ее прекрасную головку хор ангелов, забрав ее душу, как аромат цветка.
Плач супругов Рудецких, Юрека, Зоси, всех бывших в комнате не мог заставить Вальдемара пошевелиться. Стоя на коленях, опершись на край постели, словно бы одеревенев, он неотрывно смотрел на девушку исполненными безумия и тоски глазами.
Так прошел час, нескончаемый, полный рыданий, мрачный, как сама смерть.
Внезапно Вальдемар поднялся, поднял руку, отер мокрый лоб и быстро, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.
Пан Мачей, изменившись в лице, тенью последовал за ним.
Сам нуждавшийся в опеке, он не сводил глаз с внука, тревожась за него.
Майорат вошел в отведенную ему комнату и захлопнул за собой дверь.
– Во имя Божье, открой! – нечеловеческим голосом крикнул старик.
С небывалой силой, проснувшейся в нем, он рванул запертую дверь, открыл ее и ворвался в комнату.
Вальдемар вынимал из футляра револьвер.
Старик подскочил к внуку, схватил его за руку, пытаясь вырвать револьвер, но Вальдемар быстро поднял его вверх, глаза его дико светились, он оттолкнул пана Мачея, хрипло крикнул:
– Прочь!
Он выглядел ужасно – глаза горели гневом, все лицо конвульсивно дергалось. Выпрямился со смертоносным зловеще блестевшим оружием в руке. Из его груди вырвался придушенный нечеловеческий вопль:
– Она умерла! Умерла!
Пан Мачей с душераздирающим криком бросился к ногам Вальдемара, обнимая его колени, молил:
– Не нужно! Смилуйся! Не убивай меня! Ее смерть – кара для меня, это я проклят, а ты живи! Живи!
Вальдемар посмотрел на него, словно не понимая.
Вбежала панна Рита, молниеносно оценила происходящее и кинулась к ним, но опоздала – увидев ее, майорат торопливо поднял револьвер к виску, нажал на спуск.
Грохнул выстрел.
Дрожавшая рука и спешка спасли Вальдемара – пуля пролетела возле его головы и ударила в стену.
Панна Рита с неженской силой вырвала револьвер.
Он яростно бросился на нее, пытаясь отобрать оружие, но Рита выбросила револьвер за окно, перехватила руку Вальдемара, прижала к губам. Глаза ее смотрели умоляюще.
Старик скорчился у ног внука, рыдания раздирали его грудь:
– Вальдемар! Прости меня! Это я проклят! Меня настигло мщение! Вальди, единственный мой, жизнь моя, смилуйся!
Вид его был столь ужасен, что панна Рита закрыла глаза.
Боль, звучавшая в рыданиях старца, проникла все же в сердце Вальдемара.
– Дедушка… встань… – сказал он глухо.
Панна Рита помогла ему поднять старика. Он упал в объятия внука.
Сухие глаза Вальдемара горели отчаянием. Он тяжело рухнул в кресло, спрятал лицо в ладонях:
– Боже мой! Боже! Боже!
Казалось, в этом стоне звучат весь ужас и печаль мира.
Пан Мачей остался с ним, панна Рита тихо вышла, задержав в дверях испуганных выстрелом родителей Стефы.
Вальдемару казалось, что перед ним разверзлась пропасть, казалось, что душа его умерла, и он не мог плакать, не мог горевать. Голову его словно пожирал огонь, а в сердце стоял такой холод, словно вся владевшая им боль и печаль заморозила кровь в его жилах.
Проходили часы, а он оставался в том же положении, неподвижный, немой, страшный.
Пан Мачей и доктора не отходили от него.
Панна Рита, взяв в помощь одного из соседей, доброго знакомого Рудецких, рассылала печальные телеграммы.
Пан Мачей, угадывая желание майората, телеграфировал в Глембовичи, чтобы прислали цветы. Другую телеграмму отправил в Слодковцы дочери, потом вместе с паном Рудецким занялся приготовлением к похоронам.
…В субботний вечер в Слодковцах сидели за ужином пани Идалия, княгиня Подгорецкая, Люция, Брохвич, пан Ксаверий и даже управитель Клеч.
С тех пор, как врач княгини уехал в Ручаев, души всех переполняла тревога. От пана Мачея и Риты не было никаких вестей. Княгиня переживала очень тяжелые минуты. Не в силах выдержать одиночества в Обронном, она переехала в Слодковцы. Неуверенность владела всеми. Люция бродила как во сне. Одна только пани Идалия успокаивала княгиню, не теряя надежды.
Наступала благоуханная ночь. В парке пели соловьи, с озера доносился писк крачек. Угрюмо державшийся Брохвич распахнул в столовой все окна и ходил вдоль них, молча, беспокойно.
В соседней комнате тихо перешептывались слуги, охваченные той же тревогой.
Приближалась полночь, когда в комнату к ним вошел ночной сторож, ведя за собой посыльного с почты. Слуги окружили его, Яцентий молча выхватил у него телеграмму и побежал в столовую.
– Депеша! – крикнул Брохвич.
Дрожащей рукой он схватил телеграмму и разорвал ленточку.
Пани Идалия, Люция, пан Ксаверий, Клеч поднялись с мест. Княгиня осталась в кресле, не в силах встать.
Брохвич прочитал одним духом:
«Стефа скончалась сегодня утром. Похороны в среду. Опасаюсь за Вальдемара. Приезжайте.
Мачей».
– Боже милосердный! – охнул Брохвич, и телеграмма выпала у него из рук.
В глухой тишине внезапно раздался крик Люции. Стоявший у дверей Яцентий громко заплакал и выбежал в другую комнату. Перепуганные слуги столпились вокруг него, а он взвыл:
– Паненка… умерла!
Начался общий плач и причитания.
В столовой пани Идалия, сама со слезами на глазах, пыталась утешить рыдавшую Люцию. Пан Ксаверий утирал глаза, даже Клеч грыз губы, удрученный случившимся несчастьем.
Княгиня сидела без движения, необычайно бледная. Слезы текли у нее из глаз. Она шептала:
– Стефа умерла… умерла? Это дитя? Эта юная красавица? Может ли это быть… Вечный покой ее душе…
Она не смогла закончить. Зарыдала в голос. В зал неожиданно вошел Трестка, оглядел всех и кивнул:
– Вы уже знаете, а я ехал…
Он замолчал и сел в первое попавшееся кресло. Даже портреты на стенах казались печальными.
– Трестка, ты уже знал? – тихо спросил Брохвич.
– Рита прислала телеграмму. В десять вечера. Я спешил, едва коней не загнал… По дороге встретил Юра, он ехал из Глембовичей. Там тоже уже знают. Пан Мачей телеграфировал, просил привезти цветы. Юр мотается туда-сюда, улаживает все… Его как раз ко мне послали, чтобы сообщить, думали, я не знаю…
Княгиня встала, пошатываясь. Брохвич поддержал ее.
– Нужно ехать немедленно, – сказала она. – Мы должны успеть на утренний поезд.
В ее голосе звучала решимость.
Она шагнула вперед, но ее остановил крик Люции:
– Вы ее не хотели! Вы все не хотели Стефу, и потому она умерла! Вы ее убили! Стефа! Стефа моя!
И она разразилась рыданиями.
По знаку испуганной пани Идалии Клеч поднял девочку на руки и вынес из столовой. Княгиня подняла руку ко лбу:
– Что она сказала? Мы ее убили? Мы? О, Боже!
Баронесса вышла вместе с княгиней отдать нужные распоряжения. Она и не думала отговаривать старуху. Решила ехать тоже.
Лишь теперь она ощутила печаль по Стефе, ругая себя, что была так сурова к ней и тоже подняла свой голос против ее брака с Вальдемаром.
Брохвич позвал Юра. Великан вошел в зал, остановился у дверей, прямой, как дуб, но тем не менее выглядевший сломленным горем. Брохвич заметил, что глаза у ловчего заплаканы, и шепнул Трестке:
– Как все ее любили, даже слуги… Брохвич повернулся к ловчему:
– Когда у вас узнали?
– В девять вечера, пан граф.
– Кто телеграфировал?
– Старый пан прислал телеграмму дворецкому. Приказал привезти как можно больше цветов… исключительно белых… Похороны в среду.
– И тебя послали к нам?
– Мы думали, что у вас еще не знают… и пан дворецкий просит совета: какие цветы отправлять – срезанные или в вазах.
– И те, и другие, – сказал Трестка. – Для украшения катафалка всякие нужны…
Брохвич вздрогнул, повторил с горечью:
– Для украшения катафалка… Цветы из Глембовичей должны были сегодня быть в Варшаве на свадьбе – а теперь лягут на могилу… Ужасно!
Юр вытер глаза перчаткой. Он старался встать по стойке «смирно», но не удавалось, изо всех сил он сжимал губы и кулаки, чтобы не заплакать. Он успел привязаться к Стефе, как к любимой хозяйке.
Часом позже Брохвич с Юром уехали в Глембовичи, чтобы назавтра отправиться с цветами в Ручаев.
Обитатели Слодковцов выехали только в воскресенье вечером – недомогание княгини не позволило сразу отправиться в дорогу. На станции они встретили молодую княгиню Подгорецкую с дочками.
Все молча приветствовали друг друга.
– Ты тоже на похороны? – спросила старая княгиня невестку. – Это хорошо… А как же Франек?
– Франек решил не ехать. Я не настаивала. Лучше ему сейчас не попадаться Вальдемару на глаза. Да и в Ручаеве он никогда не бывал… А девочек я взяла. Они ее знали и очень любили.
– Это хорошо, там должны быть все…
– Рита в телеграмме написала что-то непонятное, – добавила молодая княгиня.
– Что?
– «Стефа умерла – убита».
Старуха широко раскрыла глаза:
– Что это все значит? Она же болела… воспаление мозга.
– Должна быть какая-то причина… быть может, нервное потрясение, – вмешался Трестка.
– Какая причина?
Княгиня Францишкова подняла брови:
– Простите, мама, но эта внезапная болезнь… что-то в ней подозрительное. Что-то должно было случиться.
Всю дорогу княгиня не могла успокоиться. Люция беспрерывно плакала, юные княжны напрасно старались ее утешить.
Они прибыли в Ручаев в понедельник вечером. Их встречали пан Рудецкий и Брохвич. На крыльце в окружении ручаевских слуг стоял заплаканный Юр.
Старая княгиня Подгорецкая впервые увидела Ручаев. Она вошла в дом, словно олицетворение печали – высокая, величественная, вся в черных кружевах, в тяжелых складках длинного темного платья. Княгиню сопровождала панна Рита, тоже одетая в траур. За ними шли пани Идалия с Люцией, княгиня Францишкова и княжны. Замыкали шествие Трестка и Брохвич. Пан Рудецкий шел впереди.
Когда они вошли в салон, несколько стоявших там соседей пана Рудецкого расступились перед величественной княгиней.
– Подгорецкая… бабушка майората… приехала… – зашептались они, поглядывая с уважением на медленно шагавшую матрону, чуть высокомерную, гордо выпрямившуюся, но несшую в лице и походке неизгладимую печать несчастья и печали. Седые волосы, падавшие на плечи из-под черного кружевного чепца, придавали ей вид средневековой королевы. Старая княгиня, дольше и упорнее всех сопротивлявшаяся женитьбе внука, явилась теперь, чтобы поддержать его в глухой тоске по ушедшему счастью. При одной мысли о том, как несчастен теперь любимый внук, сердце ее разрывалось болью.
На пороге комнаты Стефы она заморгала от яркого света.
Лившийся из окон свет озарял стены, вдоль которых стояли стройные березки. Потолок был покрыт венками из белых цветов. Огромные цветущие кусты, украшение глембовических оранжерей, привезенные сюда на нескольких возах, украшали теперь комнату, оттеняя своей многокрасочной прелестью белые стволы березок. Повсюду зелень, белые березы, горящие свечи…
Возвышение посередине комнаты тонуло в цветах: белых розах, гвоздиках и лилиях. На ступеньках лежали венки из ландышей и перистых стеблей папоротника.
Огромные пальмы, достигавшие потолка, образовали над возвышением свод. Комната казалась одним букетом, свежим, благоухающим, озаренным сиянием огней, украшением райских врат.
На ступенях, среди роз, стоял на коленях у гроба Вальдемар. Погасшими глазами он всматривался в лицо той, что уснула навечно. Широкие листья пальм заслоняли его.
За ним, в тени берез, сидел в кресле пан Мачей, стояла на коленях пани Рудецкая с детьми и еще несколько человек.
Княгиня вошла в этот грот, словно символ печали. Она остановилась у нижней ступеньки, подняла глаза, губы ее задрожали. Стояла неподвижно, совершенно сломленная в душе, наконец прошептала:
– Какая красивая… она спит… в подвенечном платье… вуали… венке… Боже!
Из глаз ее покатились слезы. Она опустилась на колени, склонила голову.
И тут же раздался душераздирающий крик Люции:
– Стефа! Стефа!
Вальдемар пошевелился, посмотрел на девочку и вновь уронил голову на сплетенные руки.
Люция потеряла сознание. Ее унесли.
Тишина воцарилась в комнате. Сквозь открытую дверь веранды, задернутую белой занавеской, долетел шум деревьев, и где-то далеко кричали дергачи, луговые музыканты.
XXXI
В четверг, после погребения, Ручаев был объят гробовой тишиной.
По комнатам молча скользили угрюмые слуги. В имении никто не работал, жизнь словно покинула фольварк. Заграничные светила медицины уехали сразу после смерти Стефы, уехали после похорон варшавские доктора, но родные майората оставались в Ручаеве.
По-прежнему распевал на березе соловей – прямо под окном опустевшей комнаты покойной, откуда уже вынесли цветы и погасшие заплаканные свечи.
Птичка рассыпала прекрасные и печальные трели, оплакивая светлую весеннюю душу, ушедшую с этой земли так тихо, оплаканную столькими людьми. Соловью вторило тоскливое гудение пчел, и беззвучно порхали разноцветные бабочки.
Собравшиеся на веранде вполголоса переговаривались.
В глубоком кресле сидела старая княгиня, неузнаваемо изменившаяся за несколько печальных дней. Глаза у нее запали, губы были плотно сжаты. Сгорбленный, еще более постаревший пан Мачей грустно смотрел в землю.
Супруги Рудецкие выглядели столь убитыми горем, раздавленными тяжестью утраты, что никто не мог смотреть на них без слез.
На веранде сидели еще пани Идалия, молодая княгиня и Рита. Брохвич, Трестка и врач княгини перешептывались в сторонке.
Люция захворала, она лежала в постели, заплаканная; княгиня и пани Идалия оставались тут из-за нее. Возле них находились обе юных княжны.
Не было и Вальдемара.
На лавочке под переплетением лоз дикого винограда сидел старичок ксендз, крестивший когда-то Стефу, и тихо всхлипывал.
Вильгельм Шелига, получив от сестры телеграмму, махнул рукой на семестровые экзамены и поспешил из Гейдельберга в Ручаев. Он успел к самым похоронам. Теперь он сидел мрачный, с заплаканными глазами.
Княгиня держала в руке стопу анонимных писем. Губы старушки затряслись, когда она проговорила подавленно:
– Самое страшное – эти письма. Если бы она умерла просто от болезни… Но профессора уверяли, что именно эти письма ее убили.
– Даже не письма – одно, последнее, – решительно сказал старый ее врач.
Панна Рита печально кивнула:
– Вот и я говорила то же самое. Она была очень впечатлительна, крайне чувствительна. Для нее эти письма стали ножом в сердце. Это форменное убийство!
Она и до того пережила невероятный душевный разлад, прежде чем согласилась стать женой майората… И столь великую душу убили, посмев писать ей подобные мерзости!
Она хотела продолжать, но не смогла и расплакалась. Трестка коснулся ее руки:
– Дорогая… не нужно… пожалей княгиню и пана Мачея…
Тогда заговорил пан Рудецкий:
– Вся вина лежит на мне, я не уберег ее от этих грязных листков…
– Пан Рудецкий, не умаляйте вины тех, кто все это писал! – сказал Брохвич. – Майорат предостерегал вас, что правда, но и он наверняка не предполагал, что письма будут столь бесстыдно лживы и столь изощренно коварны… Во всем этом, несомненно, участвовало несколько человек. Каждый из нас знает, кто они. Двух мнений тут быть не может… Автор последнего письма оскорбил еще и всех нас, осмелившись подписаться «от имени всех».
Лицо старой княгини стало суровым. Она тихо произнесла:
– Барские? Какая подлость… Стыд! И это – родовитые магнаты! Неужели правда?
– Несомненно! – сказал Трестка. – Последнее письмо несомненно написал Барский: его стиль, его выражения. В других примерно то же самое, только почерк изменен лучше. Увы, ему невозможно даже дать пощечину: он слишком подлый, чтобы покраснеть…
– Однако можно не подавать ему руки, – сурово сказала княгиня.
Все ощутили легкий трепет – на них произвела впечатление решимость, с какой высокомерная дама, родовитейшая шляхтянка из рода магнатов, вынесла приговор столь же родовитому магнату. Присутствующие невольно переглянулись, тень страха мелькнула на их лицах.
– Барскому кто-то помогал, – робко вмешалась пани Идалия.
– Его дочка и Лора Чвилецкая, – иронически усмехнулась панна Рита. – Никакой загадки…
– Пытаясь скомпрометировать невинную девушку, они скомпрометировали сами себя, – столь же непреклонно произнесла княгиня. – Что ж, Лора была выскочкой, ею и осталась. Но Барский скомпрометировал нас всех, и этого я ему не прощу!
– Явных доводов нет… – процедила пани Идалия.
– Идалька! – рыкнул на нее пан Мачей.
Княгиня, не обратив внимания на слова баронессы, продолжала сурово:
– Барский заметал следы, изменяя почерк. Это доказывает, что он боялся не Стефы, а нас. Увы, измененный почерк являет с формальной точки зрения… одним словом, прямых доказательств нет. Иначе ни один аристократ не подал бы ему руки. Боже мой, и это магнат! Какой стыд!
– Но почему она ничего не написала майорату? – сказал Брохвич. – Михоровский немедленно бы все прекратил.
– Я ее понимаю, – сказала панна Рита. – Она не хотела скандала, не хотела ранить его душу. Есть тому и доказательство – письма, которые она ему писала, но не отправила ни одного. Она была великодушна и благородна, но оказалась слишком слаба…
Старичок ксендз покивал головой:
– Уж я-то знаю, какая это была душа, какое сердце! Врожденное благородство было у нее в крови…
Пан Мачей закрыл лицо руками. Он долго молчал, потом заговорил с безмерной тревогой:
– Так должно было случиться… это предначертание…мое прошлое страшно отомстило, отомстила она… Стефания… Ударила в чувствительнейшее место моего сердца, во внука… Я разбил ей жизнь, она забрала счастье моего внука. О! ужасная месть…
Все молчали. Пани Рудецкая, казалось, рыданиями своими спрашивает покойную:
– Это правда? Ты отомстила, забрала ее у нас? Но за что такая кара нам, родителям? За что?
Пан Мачей продолжал:
– Несчастная наша семья, над нею – проклятье. Это рок. Вечно – слезы! Слезы! И этот прелестный ребенок, убитый нами, очередная жертва Михоровских! Вальдемар преодолел все преграды, мы полюбили ее, как дочку, но это не помогло! Все это было лишь началом мести судьбы, направленным на то, чтобы сделать удар еще больнее, сделать месть более жестокой и страшной. Месть настигла в тот день, когда они должны были обвенчаться!
Он глубоко вздохнул. Посмотрел на цветшую близ веранды клумбу, покачал головой:
– Я так ждал свадьбы, жаждал увидеть внука таким счастливым, каким он никогда прежде не был. Представлял их в свадебных нарядах, таких прекрасных, созданных друг для друга. И я увидел Стефу в подвенечном платье… наяву… увидел ее в венке из апельсиновых цветов из глембовических теплиц, в котором она должна была пойти к алтарю, увидел ее в вуали, прекрасную – но в гробу! И увидел его, почти потерявшего сознание, среди цветов, что должны были украсить свадьбу. О Боже! Эту страшную картину я унесу с собой в могилу. Боже! Столько пережить, всю жизнь мучиться печалью – и на закате дней увидеть еще и это! Заслуженная, но ужасная кара… даже не кара, адская месть! А потом… после ее смерти… о Боже, как мне только удалось не пасть бездыханным, когда в руках моего внука я увидел оружие? Господи Иисусе…
Княгиня вздрогнула:
– Что? Вальдемар хотел…
– Да, хотел убить себя, оттолкнул меня, когда я пытался отнять револьвер, он был дик, страшен! Но я упал перед ним на колени, я, его дед, молил его…
Он заплакал. Заплакала и княгиня. Брохвич встал и вышел на лестницу – горло у него перехватило. Он оперся лбом о столбик и стоял неподвижно.
Пан Мачей продолжал:
– Рита вырвала у него револьвер… Боже милостивый, вознагради Риту, я лежал без сознания, а она его спасла! Я терял сознание, зная, что ненасытившийся местью дух хочет отобрать у меня и его. Я заклинал его памятью покойной матери, памятью Стефы… Быть может, чистая душа Стефы и помогла мне в конце концов отговорить его, уже потом. Он дал мне слово… но вы сами видите, что с ним творится. Хуже всего, что он не может плакать. Ах, как он страдает! Вы помните, каким он был на похоронах? Его глаза, его лицо…
Княгиня Францишкова положила руку ему на плечо и сказала сочувственно:
– Не будем больше об этом, это ужасно, разрывает душу, успокойтесь, прошу вас..
– Где сейчас Вальдемар? – оглядев всех, тихо спросила старая княгиня.
– В своей комнате, – сказал врач. – Пойду к нему…
Воцарилось молчание. Пан Мачей тяжело дышал, утомленный речью. Тут вернулся врач с изменившимся лицом:
– Майората в комнате нет. Я искал по всему дому, его нет нигде…
Пан Мачей испуганно вскочил.
– Боже, что это значит? Где он? Может, в саду? Револьвер я спрятал, – добавил он тихо, словно бы самому себе.
Большая часть присутствующих направилась в сад, с ними, опираясь на плечо Брохвича, пошел и пан Мачей. На веранде остались тихо молившаяся княгиня, пани Рудецкая и ксендз.
Вальдемар поднимался в гору, направляясь к кладбищу, лежавшему в версте отсюда, за ручаевским ольшаником. По дороге он встретил заплаканного Юрека. Тот был весь в грязи, должно быть, снова лазил в пруд за кувшинками для Стефы. Пробегая мимо, мальчик искоса посмотрел на майората, но не остановился. Он понимал и разделял боль Вальдемара, но не мог простить ему смерти сестры. Раньше он не понимал в точности, что такое аристократия, теперь ему казалось, что он отгадал. Его детскому воображению аристократия представлялась семиглавым драконом, сидящим на стенах глембовического замка, знакомого ему только по рассказам и фотографиям. Он начинал наравне со своим учителем ненавидеть аристократов. Из тех, кто был на похоронах, он не чурался только майората и Брохвича, а остальных обходил далеко, даже Люцию и юных княжон.
Теперь он молча пробежал мимо майората.
Тот вздрогнул, увидев его. Чертами лица мальчик удивительно напоминал Стефу, даже волосы у него были столь же золотыми. Вальдемар и сам избегал брата и сестренку Стефы, не в силах смотреть на них спокойно.
У ворот кладбища стояли дрожки. Не обращая на них внимания, Вальдемар быстро шагал по березовой аллее, повернул направо, где среди кучки светло-зеленых берез белел покрытый свежими цветами холмик. Венки, гирлянды, охапки белых роз, лилий, гвоздик, целые снопы ландышей лежали, перевитые траурными лентами. На самом верху был огромный венок из пальмовых листьев, роз и лилий с надписью на широкой белой ленте: «От твоего Вальдемара».
И на березах висели венки. Один из них, особенно прекрасный, из белых орхидей, был от графини Виземберг. На голубой ленте сделана короткая надпись: «Спи спокойно».
Усыпанный цветами холмик окружали экзотические деревца в огромных вазах: кипарисы, кедры, прекрасные мирты и две пальмы с широкими кронами.
Солнце украсило цветы яркими белилами, осыпало искорками венки, поблескивало на лентах с надписями.
Не отводя взгляда от сложенного из цветов холмика, Вальдемар быстро шагал к нему. И вдруг остановился. Увидел стоявшего у могилы мужчину. Остановился, потом решительно пошел вперед.
Незнакомец обернулся и посмотрел на него.
Это был Нарницкий, кузен Стефы.
Они смерили друг друга взглядом. Михоровский был бледен, Нарницкий – взволнован. Он пытливо, с оттенком суровости смотрел на майората. Однако, прочитав на его лице и в его глазах столь безграничную печаль, столь невероятную боль, на миг ощутил даже симпатию к этому магнату, которого только что считал тираном Стефы.
Он поклонился:
– Наверное… пан майорат? Я – Нарницкий, ее кузен и…
Он не смог договорить, ему перехватило горло.
Михоровский быстро, с какой-то нервной дрожью подал ему руку и подошел к могиле.
Нарницкий направился к воротам, но вскоре остановился, а, опершись на стену кладбища, невидимый а ельнике, наблюдал издали за майоратом.
Вальдемар оглянулся и, видя, что остался один, опустился на колени у могилы, погрузил лицо в цветы. Нарницкий, не дыша, смотрел на его горестно сгорбившуюся фигуру, на сквозившие в каждом движении боль и печаль:
– Я его подозревал в самом худшем… считал, что он повинен в ее смерти… а он так любил ее. Так изменился… неужели это тот самый человек?
Нарницкий вспомнил фотографию майората, которую ему когда-то показывала Стефа, и повторил, словно не веря:
– Неужели это тот самый человек?
И смерть Стефы показалась ему еще ужасней.
Забыв обо всем на свете, Вальдемар жаловался Стефе. как пусто без нее, упрекал ее за то, что она ушла, оставив его одного на этой земле, прижимал ее к груди высвобождая из-под цветов и мрамора.
Вся его жизнь легла туда, все его убеждения, все воспоминания из прошлого и вся прелесть дней, которые никогда не наступят. У него остались миллионы, титул, славное имя – но то, что было дороже всего на свете, лежало теперь под мрамором и розами. Он знал, понимал, что утратил Стефу, что душа ее отлетела на крыльях ангелов и он никогда больше ее не увидит и не услышит ее голоса, даже в воображении – и нечеловеческая боль терзала его душу. Его божественная Стефа останется здесь, а он уйдет, вернется в Глембовичи, одинокий, с опустошенной душой, угасшим сердцем и с проклятиями на устах. Проклятиями тем, которые ее убили, ее палачам. О, если бы знать, что она счастлива теперь! Если бы он был уверен, что душа ее на небесах нашла все то, чем он хотел ее окружить! Если бы он был уверен, что, как тело ее было окружено цветами, так и душу ее светлую окружает сияние счастья, покоя, безмерной красы! Если бы он мог разделить глубокую убежденность бабушки, что душа Стефы исполнилась радости на небесах!
Но если нет небес, и душа после смерти без устали и отдыха блуждает в некоем мраке? Это было бы ужасно! Столь благородная душа должна сгинуть в пропасти небытия? И ее не увенчает нимб в награду за то, что она так рано покинула наш мир в расцвете и прелести? Кто же заслужил больше покоя и счастья в лазури у стоп Бога, как не эта чистая душа, отлетевшая с любовью в сердце, в преддверии исполнившихся мечтаний и счастья земного? Может ли такая душа растаять без следа, исчезнуть, как убитый голубь? Не превратится ли она в ангела? Неужели ее вера и девичья чистота не заслужили белоснежных ангельских крыльев?
