Текст книги "Прокаженная"
Автор книги: Гелена Мнишек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)
– Успокойтесь, княгиня. У Вальдемара свои, отличные от наших, взгляды, и они никогда не меняются. Да, наши правила звучат иначе… Мы не являемся его опекунами по суду, но мы – его моральные опекуны, и это дает нам право защищаться до конца…
И он умолк, часто дыша.
На лице княгини мелькнула тень надежды. Князь и граф переглянулись с улыбкой.
А Вальдемар, получив такой удар в спину, отступил на шаг, выпрямившись, замерев, нахмурив брови и подняв голову. Полные удивления глаза он устремил на старика, стоял, словно молнией пораженный. Быть может, именно так выглядел Юлий Цезарь, воскликнув: «И ты, Брут?!»
Пан Мачей вздохнул и продолжал медленно, выразительно:
– Но бороться и переубедить можно только того, кто колеблется, кто не уверен в себе, слабо разбирается в собственных побуждениях, кто сам не очень знает, чего хочет, слаб характером, кому недостает решимости и энергии. Именно так много лет назад случилось со мной. Сегодня я вновь пережил те минуты – и гораздо мучительнее, чем в прошлый раз. Я колебался, не уверен был в себе, мне не хватало воли. Не знал, кто же прав – я или те, с кем я спорил. Боже мой! Силы были чересчур неравны. Мне не хватало слов в защиту своего счастья… а может, я не столь сильно любил или оказался слабее характером. Мне тоже грозили, что лишат майоратства… Мать и дядя никак не могли лишить меня майоратства, но я испугался несуществующей угрозы и уступил. Последствия известны: я погубил свою жизнь и жизнь той женщины…
Он опустил голову, замолчал на миг.
Все смотрели на него опасливо и удивленно.
Майорат бесшумно переместился за спинами сидящих, оперся на каминную полку и не спускал глаз с дедушки.
Пан Мачей продолжал:
– Теперь, когда одной ногой я стою в могиле, возникла вдруг та же самая ситуация. Только роли переменились. Мой внук Вальдемар сегодня мне нравится. Трудно запретить ему то, в чем он видит счастье свое и любимой. Он совершеннолетний, вполне разумен, обладает стальной волей, которую не сломает никто и ничто… и закон на его стороне. Это не просто упрямство, а решимость зрелого человека, который знает, что прав, пойдет до конца, вооруженный благородством чувств. Он вовсе не одурманен, он трезво мыслит и обладает великой правотой, которую не затмит «наш круг». Наши возражения ничему не помогут, он уничтожит наше сопротивление, не считаясь с нами. Я был поражен, ни о чем подобном не хотел и слышать – но он меня убедил…
Тревожный шепоток пронесся по залу. Княгиня сделала движение, словно намереваясь встать. Глаза ее горели гневом.
Всех словно громом поразило, а разрумянившийся пан Мачей продолжал, обращаясь главным образом к старой княгине:
– Повторяю, он меня убедил. Женщина, которую он полюбил, достойна всякого уважения… потому он ее и выбрал. Я говорю о нем сейчас не как о внуке, а как о благородном человеке, заслужившем всеобщее уважение. Ту, которую он выбрал и собирается ввести в нашу семью, мы обязаны принять, как свою. Я, Михоровский, его дед, признаю его волю, согласен на его женитьбу… и благословляю! Княгиня, прошу тебя – сделай то же! Не омрачай его счастья, не убивай эту девушку: она любит его глубоко, по-настоящему, я знаю… Она, прямодушная и благородная, отказала ему, бежала, не желая, чтобы он из-за нее ссорился с семьей… Лицо пана Мачея прояснилось, голос окреп: – Получается, что она жертвует собственным счастьем, едва ли не самой жизнью, а мы не можем пожертвовать нашими убеждениями. Мы должны показать себя менее благородными, чем эта хрупкая юная шляхтянка? Будем же благоразумны, княгиня! Позволим себе хоть однажды руководствоваться сердцем, а не фанатизмом! Вальдемар – твой внук, княгиня, и мой тоже. Пусть же наша старость утешится его счастьем. Быть может, в нем и его жене возродятся мечты нашей юности, сломанные суровой жизнью. Княгиня, дай свое позволение и благословение. Прошу тебя об этом в память о наших с тобой детях, их родителях.
В запале старик поднялся с кресла, простер руку. Глаза его пылали:
– Внук мой! Благословляю тебя, и да будет с тобой благословенье Божье!
Растроганный Вальдемар обнял дедушку и горячо прижал к груди. Пан Мачей обнял голову внука, прижал губы к его лбу.
Все невольно встали, торжественность минуты подняла их на ноги. Одна-две головы повернулись к портьере, за которой, силясь сдержать рыдания, скрывалась панна Рита.
Княгиня сидела, как статуя, в лице ее не было ни кровинки. Она растерянно, в полном ошеломлении смотрела на пана Мачея. Она вздрогнула, когда Вальдемар, упав перед ней на колено и нежно взяв в ладони ее руку, шепнул мягким, ласковым голосом:
– А ты, бабушка? А ты?
– Никогда! – вскрикнула княгиня. – Никогда… И она обмякла в кресле, потеряв сознание. Все бросились к ней.
Вальдемар поднял старушку на руки и отнес в спальню. Все остальные печальной процессией потянулись следом.
В боковом коридоре, опершись на резную колонну, стояла Рита, заплаканная, трепещущая. Увидев майората, несущего бесчувственную княгиню, она охнула и отступила, не сводя с Вальдемара испуганного взгляда.
– Бабушка потеряла сознание, – сказал он кратко. В салон вернулись только пан Мачей и Вальдемар.
Князь с графом где-то укрылись, не смея попадаться на глаза майорату.
Пан Мачей обнял внука:
– Успокойся, все устроится… Все пройдет. Ты победил, Вальдемар, и будешь счастлив.
И старик разрыдался, но ласковые утешения Вальдемара вскоре вернули улыбку на его просиявшее лицо.
Княгиня никого не хотела видеть, и Вальдемару второй уж раз пришлось покинуть Обронное, не получив согласия бабушки и ее благословения…
XIV
Тишина воцарилась в Обронном, глухая, угнетающая тишина. Минуло Рождество, впервые отмеченное столь уныло. Близился к середине ясный, морозный январь. Княгиня Подгорецкая, пребывая в полнейшем расстройстве чувств, не выходила из своих покоев. Она не желала видеть ни панну Риту, ни любимую ею пани Добжиньскую. Даже попугая она велела вынести из своего будуара – наученный Ритой, он все кричал: «L'amoir c'est la vie!»[93]93
Любовь – это жизнь! (франц.)
[Закрыть], раздражая старушку. Никто не мог ее успокоить и вывести из этого состояния – она попросту не терпела человеческого присутствия. Иногда ее навещал приходский ксендз, но, как-то спрошенный княгиней прямо, он принял сторону Вальдемара – и больше его не принимали… Только врач приходил каждый день. Княгиня собиралась отправиться за границу, но врач запретил ей уезжать в таком состоянии. Вальдемара старушка больше не видела, и даже словом о нем не упоминала. Однако, когда в Обронное зачастили посланцы из Глембовичей, справляясь от имени Вальдемара о здоровье княгини, старушка, тронутая заботливостью внука, отправила ему письмо, в котором, правда, вновь требовала, чтобы он порвал со Стефой. Вальдемар ответил, что решения своего не изменит, он объявил это решительно, но так сердечно и деликатно, что княгиня в испуге воскликнула:
– Боже, он меня принудит…
Однажды в Обронное приехал пан Мачей. Он хотел переубедить княгиню, но вышло как раз наоборот – уговоры княгини испугали его и поколебали. Старик почувствовал себя виноватым перед своим сословием и княгиней за то, что так быстро согласился на этот скандальный, по мнению княгини, брак. Он почти покорился княгине, жалел уже, что дал слово Вальдемару. Княгиня торжествовала, пани Идалия, чтобы помочь ей, вкладывала всю душу, уговаривая отца передумать. Только панна Рита не участвовала в этом заговоре, совершенно отойдя в сторону.
Вальдемар, узнавший от нее обо всем, решил ехать в Ручаев и уговорить Стефу обвенчаться как можно быстрее. В нем происходила страшная внутренняя борьба, тем более мучительная, что тревога нареченной передавалась ему. Она ждала его, быть может, понемногу теряя к нему доверие… И терпение его лопнуло. Он написал крайне решительные письма княгине и пану Мачею, давая им неделю на раздумье. Если же они не согласятся, он считает себя свободным от всех обязательств по отношению к ним и женится на Стефе даже вопреки их воле.
Пан Мачей был в испуге, но княгиня тут же написала письмо Стефе, запрещая ей выходить за Вальдемара. Однако она совершила большую ошибку, показав письмо пану Мачею. Старик пришел в ужас. Он понимал, что для внука это было бы страшным ударом – получив такое письмо, Стефа умерла бы, но не согласилась выйти за майората. Так что княгиня Подгорецкая сама испортила все дело, когда чаша весов уже склонялась в ее сторону…
Она была деспотична по натуре и решила сражаться до последнего. Однако она не могла предвидеть – что перед глазами пана Мачея вновь оживет прошлое, безжалостное письмо его дяди, отнявшее счастье у той Стефании. Больше пан Мачей не колебался. Он смело объявил гордой графине, что одобряет намерения внука, а в доказательство написал письмо Стефе и отправил его Вальдемару незапечатанным. Но сначала прочитал его вслух княгине и пани Идалии. Письмо было прямо-таки отцовским, дышало чуткостью. Старик просил Стефу сделать Вальдемара счастливым на всю жизнь и называл ее своей внучкой.
Пани Эльзоновская поняла, что все потеряно. Но княгиня не сдавалась. Она замкнулась в своем упрямстве, глухая к любым уговорам, холодная, величественная, неумолимая. Пан Мачей, исполнившись к ней сострадания, перестал ее уговаривать и замкнулся сам, уязвленный в самое сердце. Вальдемара для Обронного словно бы не существовало, но княгиня знала, что он бывает в Слодковцах и вот-вот должен отправиться в Ручаев.
Временами княгиню охватывала дикая ярость: «Пусть едет, пусть женится – знать его не хочу, проклинаю!» Но всякий раз после взрыва гнева рыдания раздирали ей грудь. Вальдемар был ее единственный внук, ее надежда и гордость, украшение рода, самое дорогое, что только было у старушки. Княгиня очень любила и ценила его. Вальдемар был сыном ее младшей, самой любимой дочки. И потому княгиню раздирала внутренняя борьба. А времени, казалось, больше нет – Вальдемар уедет с письмом пана Мачея; получив благословение старого магната, Стефа не будет больше колебаться, на ее стороне Мачей, патриарх рода Михоровских – все кончено! Пан Мачей имеет на Вальдемара большие права и полностью перешел на его сторону. С княгиней же, как она сама в душе признавала, в семейных делах посчитаются меньше. Она чувствовала, что вот-вот потеряет любовь и уважение внука. Небывалая тревога охватила пани Подгорецкую. Гнев, упорство, уязвленная гордость, амбиции, любовь к внуку – все смешалось в ее душе. Она осталась одна, поддержки ждать было неоткуда – даже пани Идалия, боясь ссоры с отцом, тихонько сидела в Слодковцах, ни во что уже не вмешиваясь.
Князь Францишек и его супруга хранили полное молчание, выглядело это так, словно и они смирились с неизбежным. Граф Морикони и его супруга, явно опасаясь идти против майората, вообще не появлялись в Обронном. Панна Рита совершенно замкнулась в себе. Молчаливая, печальная, она часами гуляла по заснеженному парку. Даже любимые кони ее не утешали. Упорство княгини печалило ее. Она хотела Вальдемару счастья, пусть даже ее собственное сердце будет разбито. Но о Стефе она не могла думать спокойно. Неизъяснимая печаль не позволяла ей сочувствовать девушке. Однако она ощущала некую злорадную радость, представляя, что скажут Барские и множество других аристократических семейств, узнав о женитьбе майората. Саму ее, Шелижанскую, считали стоящей на ступеньку ниже, неподходящей партией для майората – даже княгиня и пани Идалия так думали. Теперь, быть может, княгиня и хотела бы видеть женой Вальдемара ее – но поздно! Что ж, будет им всем наука, теперь придется согласиться на Рудецкую…
Панна Рита видела утешение хотя бы в том, что Мелания Барская не станет майоратшей. И убеждала себя, что женитьба Михоровского на ком бы то ни было – это удар, который удастся все же пережить; но не пережила бы она, если бы Вальдемар женился на Мелании. Нелюбовь к графине переросла в ненависть.
Однако при всем своем уме Рита не могла простить Стефе очарования, покорившего майората, а Вальдемару – решимости и энергии, с какими он шел к цели. В одно и то же время она желала его победы и печалилась, что он победит.
Душу ее разрывали грусть, отвергнутые чувства, но она, ни на миг не колеблясь, встала на сторону майората и Стефы, использовала любую оказию, чтобы попытаться переубедить княгиню, чем сердила старушку.
Однажды, в день именин княгини, пани Шелижанская сидела в своей комнате у жарко пылавшего камина. Закутавшись в мягкий шотландский плед, она погрузилась в раздумья. И в этот миг ее уведомили о прибытии графа Трестки, только что вернувшегося из дальних странствий. Равнодушно, не повернув головы, она сказала:
– Просите.
Трестка вошел тихонечко, словно в часовню – что было у него признаком необычайного воодушевления. Молча, горячо он расцеловал руки панны Риты, молча придвинул к себе кресло и уселся. Пенсне не раз и не два сваливалось у него с носа, наконец так и осталось болтаться на шнурке. Казалось, сам вид панны Риты необычайно взволновал его. После долгого молчания он заговорил:
– Неслыханные перемены творятся, я смотрю. Мне на станции встретились Жижемские, они говорили, что в Шале у Барских настроение, словно на пепелище. Вижу, и в Обронном не лучше.
Панна Рита, глядя на огонь, машинально повторила:
– Словно на пепелище… Трестка крутнулся в кресле:
– А как майорат?
Рита удивленно посмотрела на него, пожала плечами:
– Разве не знаете?
– Я-то знаю, все знаю, но уладилось ли?
– Одна только княгиня не уступает.
– Черт возьми! Плохо… И зачем упирается? С майоратом сражаться трудно, почти невозможно. Я слышал, он великолепно защищался на семейном совете. Уж он им произнес речь!
– И победил их всех, – добавила Рита.
– Скорее, стер в порошок! Княгиня должна уступить. Конечно, я ее понимаю, Рубикон перейти неимоверно трудно, и все же… А вы? Что вас так печалит?
Она посмотрела на него сквозь слезы:
– Я? Да что я… Боже!
Опустила голову и уронила на плед несколько слезинок, словно немое признание.
Трестка склонился к ней, взял ее руку и сказал удивительно ласково:
– Знаю… уж я знаю, что вас печалит… Дорогая моя панна Рита, я бы многое отдал, чтобы майорат женился прямо сегодня… ибо тогда я мог бы надеяться завоевать вас. Он был тем утесом, о который разбивались все мои надежды – где уж мне было с ним соперничать… Знаете, я бы жизни своей не пожалел, чтобы вы так по мне убивались… но не всем вьпадает великое счастье, и я жажду хоть крупицу счастья, хоть чуточку надежды…
Рита сердито вырвала руку:
– Перестаньте! Не мучайте меня! У меня голова другим занята…
– Майорат?
Она открыто посмотрела ему в глаза:
– Да. Я жажду для него счастья.
– Он его найдет в той, кого любит.
– Но я хочу помочь, чем только смогу, пусть даже ценой собственного счастья, но я должна повлиять на тетю…
Трестка повесил голову.
Молчание длилось долго. Панна Рита смотрела в огонь. Трестка играл пенсне, не спуская глаз с бедного личика панны Шелижанской. Потом тихо спросил:
– Майорат ей уже признался?
– Давно! Еще в Слодковцах. Но она отказала и уехала.
– От… отказала?!
– Что вас так удивило? Отказала, потому что любит его… Бедняжка, как мне ее жаль!
– Будь на ее месте кто-нибудь другой, ее стоило бы жалеть – но она будет майоратшей! Я знаю от Брохвича, Вальди давно ее любит. Я давно чувствовал… но не думал, что события развернутся так быстро и решительно!
– Неужели вы не знаете майората?
– Знаю, но не подозревал его в матримониальных планах. Думал, что это очередной роман, один из многих, быть может, чуточку более пылкий… но не последний…
– Ну и словечки у вас!
– А что? В них много сердца, души, разума, порыва… словом, в его чувствах – весь непреклонный темперамент Вальдемара. Теперь чувства его оказались не только триумфальными, но и матримониальными. Я знал, что Стефа может очаровать, но даже от нее не ожидал такого – препроводить Вальдемара к алтарю! Брохвич меня убеждал, я не верил…
– А где вы видели Брохвича?
– В Берлине. Он мне первый и рассказал обо всем этом скандале.
– Интересно, какого он сам мнения? Он ведь друг майората.
– Он твердит, что Вальдемар хорошо сделал, ломая сословные предрассудки, надеется, что майорат будет счастлив. Брохвич, знаете ли, боготворит Рудецкую.
– А вы?
– Я ее очень люблю и уважаю. Она прекрасно справится с ролью майоратши. Но вот для родословной Михоровских имя ее прозвучит весьма скромно. После Бурбонов, Эстергази, Подгорецких – Рудецкая… звучит чуточку скандально.
Панна Рита понурилась, ей пришло в голову, что и ее имя – Шелига – выглядело бы не менее скандально, попади оно в родословную Михоровских.[94]94
Утверждение это остается на совести писательницы – вообще-то герб Шелига весьма древний и восходит к началу XV века.
[Закрыть] Проснувшаяся в ней ирония обратилась на Трестку. Рита сказала колко:
– Если вас столь заботят имена, странно, что вы предлагаете мне руку и сердце. Я ведь не более чем Шелижанская, а вы – Трестка из Тресток, урожденный граф. У нас в роду было всего два графа, так что я вам не пара! – и она язвительно рассмеялась.
– Зачем вы так говорите? – печально спросил Трестка.
– Ах, не будем об этом…
Она зажмурила глаза, откинулась на спинку кресла, и сидела так, сама на себя не похожая.
Трестка опустил глаза на ковер и тоже молчал, тихонько посапывая.
В комнату медленно вползали зимние сумерки, серыми щупальцами касаясь голубых обоев, укутывая мглою картины и зеркала, заливая тенями углы. Пламя в камине гасло. Слабенькие голубоватые огоньки едва мерцали меж почерневшими головешками, да раскаленные угли светились багрово. В сыпучем белесоватом пепле посверкивали и гасли золотые мерцающие искры.
Угнетающая тишина чудовищной паутиной повисла над этим прекрасным уголком особняка и, неся с собой тоску, проникала в сердца двух людей, погруженных в мрачные раздумья.
Бледное личико Риты было полузакрыто пушистым пледом. Ее пышные волосы поблескивали в свете уходящего дня. Пламя камина слабыми отблесками играло на золотом гребне в ее волосах.
Две этих фигуры, укутанные серым сумраком, не отрывавшие глаз от серого пепла в камине, могли бы стать воплощением трагедии. Сердцами их овладели печаль и сомнения, паук тоски все сильнее опутывал их своей серой паутиной, высасывая надежду из потаеннейших уголков сердец.
Внезапно оба пошевелились. Панна Рита подняла голову. У дверей раздался какой-то шум. Они взглянули в ту сторону… и вскочили, побуждаемые одной и той же силой.
В дверях стояла княгиня, надменная, бледная, страшная. Она пошатывалась, глаза ее лихорадочно пылали.
– Тетя! – вскрикнула, подбежав к ней, перепуганная Рита.
– Кто еще здесь? – прошептала княгиня.
– Пан Эдвард, тетя.
Трестка низко поклонился:
– Я только сегодня вернулся и спешу засвидетельствовать вам свое искреннее почтение…
– Хорошо… Благодарю вас.. – прошептала княгиня, протягивая ему руку.
Трестка почтительно поцеловал ее.
– Тетя, присядьте… – обеспокоенно предложила панна Рита.
– Нет-нет, я только хочу, чтобы ты отправила гонца… Рита, прошу тебя, сделай это сейчас же… камердинера… или конюха…
– Хорошо, тетя. А куда он должен ехать?
– В… в Глембовичи, – прошептала пани Подгорецкая.
Панна Рита и Трестка молниеносно переглянулись.
– Он должен отвезти письмо? – спросила Рита.
– Нет… пусть попросит Вальдемара… чтобы он сегодня же приехал сюда… непременно…
Панна Рита выбежала из комнаты.
– Княгиня, не приказать ли зажечь свет? – спросил Трестка.
– Нет, я пойду к себе… мне нездоровится…
– Я вас провожу. Она покачала головой:
– Нет, спасибо, я пойду сама.
И медленно, величественно вышла из комнаты.
Оставшись один, Трестка подошел к камину и стальными щипцами разгреб пепел, подняв сноп искр. Пробормотал под нос:
– Крах или счастливые финал? Вскоре вернулась панна Рита:
– А где тетя?
– Ушла к себе. Отправили человека в Глембовичи?
– Поехал мой кучер. Он быстро обернется.
– Интересно, что будет? Панна Рита была взволнованна:
– Не знаю, не знаю… Как бы там ни было, дело закончится. Княгиня выглядит странно… Я пойду к ней.
– Оставьте ее в покое. Она наверняка хочет побыть одна до его приезда, в особенности если хочет покончить дело решительно. Весьма похоже на то…
– Боже! Лишь бы Вальдемар был дома! Может, он еще не уехал…
– А куда он должен был ехать?
– Люция говорила, что он собирался в Ручаев.
– Куда?!
– К родителям Стефы, просить ее руки.
– Авантюра! – буркнул Трестка.
– Боже, хоть бы он был дома!
– А какого мнения обо всем этом пани Эльзоновская и Люция?
– Люция всем этим очень удивлена, но любит Стефу и потому рада. А Идалька… сердится, но уже ни слова не скажет против, потому что пан Мачей полностью на стороне Вальдемара. Стефа напоминает ему ту. Вы знаете историю бабушки Стефы, покойной Рембовской?
– Та, что была невестой пана Мачея? Брохвич мне рассказывал. Поистине случай необычайный, удивительное совпадение! Но настоящее расплатится за прошлое…
– Кто знает! – вздохнула панна Рита, вновь погружаясь в задумчивость.
