Текст книги "Прокаженная"
Автор книги: Гелена Мнишек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)
Он сметет все преграды, превратит их в прах!
Словно вулкан клокотал в нем.
– Карета подана, – сказал вошедший камердинер. Четвертью часа спустя серые лошади быстрой рысью уносили карету прочь от замка. Майорат был уже спокоен, холоден, уверен в себе. Замок окутан был белыми вихрями снега. Освещенные окна гасли одно за другим.
VI
Сквозь необозримые пространства белоснежных полей, сквозь темные леса с шумом и грохотом несся короткий пассажирский поезд, оставляя длинный шлейф серого дыма. Два фонаря на паровозе светили, словно глаза циклопов. Локомотив с гордо выпяченной вперед грудью мчался неутомимо, размеренно вращались могучие колеса, словно плавники морского гиганта. Влажные от снега бесконечные рельсы отблескивали в свете очей несущегося чудовища.
За одним из окон второго класса виднелось чуточку бледное личико Стефы. Облокотившись на столик локтями, она смотрела сквозь двойное стекло на проносящиеся мимо пригорки и деревья, укутанные серым в вечернем мраке снегом. Огненные искорки из паровозной трубы пролетали золотистыми нитями, растворяясь в мутной полутьме, появлялись все новые и новые и, по мере того, как за окном темнело, золотистого сияния прибывало и прибывало, так что в конце концов огненный град озарил окна словно бы рассветной зарей. Уже не ниточки – полосы, золотые потоки струились, колыхались, сказочным прозрачным покрывалом окутывая, заливая поезд. Среди этих блистающих волн мигали огненно-алые зигзаги, сверкали молнии, пролетали пламенные копья, стайки кровавых мух, и все это сменяло друг друга в сумасшедшем вихре, пылающее, изменчивое, проворное…
Стефа прижалась лицом к стеклу. Пылающие искры отражались в темных глазах девушки золотом, зажгли отблески в волосах, окрасили в розовый длинные нежные ресницы, изящно обрисованные черты лица, в которых, однако, не было уже прежней безмятежности: цветущее жизнью и весельем личико Стефы словно бы увяло, утратило иные из прежних красок.
Словно некий искусный резчик взял ее за образец и изготовил камею на белом камне. Да, именно камеей казалось теперь лицо Стефы, камеей, которую художник создал, вложив в нее большое сходство и достаточно чувств, чтобы лицо это могло очаровывать чем-то большим, нежели прелестью молодой красивой панны. И все же лицо это дышало теперь тоской и неодолимой печалью. После трехнедельного пребывания дома девушка ненадолго возвращалась в Слод-ковцы, чтобы сказать им последнее «прости». Она твердо решила расторгнуть договор с пани Эльзоновской, распрощаться навсегда со всеми и вернуться домой к прежней жизни. Распрощаться навсегда!
Стефа повторяла это с неким приносившим боль наслаждением, каждое из этих слов ранило ее, словно кинжал, девушка понимала, что сама по капельке вливает себе в собственную душу отраву. Чем же иным может стать для нее расставанье?
Страшная, нескончаемая мука…
Но она обязана превозмочь себя, должна вырваться из этого зачарованного царства, причиняющего ей чересчур сильную боль.
Ее несчастная, сломанная, раненая жизнь!
Наступила черная, бездонная ночь. Стефа так долго не отрывала взгляда от искр за окном, что заболели глаза. Она пересела на скамейку. В купе она была одна. Подкрадывалась дремота. Мысли начинали путаться. Только один образ упрямо оставался перед глазами.
Прекрасный летний сад, цветет сирень, щебечут птицы, поют соловьи, и посреди великолепного мая – красивый улан, рядом с ним молодая девушка с золотистыми локонами и фиалковыми глазами. Они стоят, не отрывая глаз друг от друга. Юноша взял в свои руки ее ладонь и ласкает нежные пальчики, обещая безграничное счастье, упоение любовью, чарует надеждами. Она на седьмом небе.
Потом картина меняется.
…Заснеженный парк. Закат окрасил деревья розовым. В воздухе висит дыхание подступающих сумерек. Галки черными точечками пятнают небо. На заснеженной тропинке стоит молодой элегантный пан в тюленьей шубе, его темно-серые разгоряченные глаза пожирают стоящую перед ним девушку с золотыми локонами и фиалковыми глазами. Он стиснул ее ладонь в своих руках и не произнес ни слова, говоря все глазами, сколько же они обещают, о Боже! Счастье распростерло над ними свои крыла…
А поезд неудержимо мчится вперед, стучат колеса, звякают цепи, вагон легонько раскачивается, а за окнами плывет, плывет золотая река…
Стефа сонно откинула голову на мягкую спинку, образы перед ее глазами тают, расплываются, исчезают в некоей туманной бездне. Сон все дальше и дальше уносит ее в свои глубины… и вот уже Стефа крепко засыпает здоровым молодым сном. Зов природы превозмог все переживания и печали.
На какой-то большой станции она проснулась. В ее купе вошли несколько человек. Немолодая, богато одетая дама с дочкой и сыном. У дочки – шелестящая огромная шляпа, посверкивающие гребни в волосах и щедро раскрашенное лицо. Юноша носит пенсне, должно быть, исключительно из шика, потому что то и дело снимает его и потирает утомленные оптическими, стеклами здоровые на вид пустые глаза. Они удобно рассаживаются, энергично отставив саквояж Стефы.
Юноша, усевшись рядом с ней, развязно заглянул ей в лицо. Стефа вновь откинула голову и попыталась уснуть, но ей мешала их болтовня вполголоса на ужасном французском. Дамы внимательнейшим образом обозрели черное английское платье, изящно и пышно окутывавшее стройную фигурку Стефы, не пропустили вниманием висящую над ее головой креповую шляпку с вуалью и признали, что вещи эти свидетельствуют о хорошем вкусе и определенном достатке, хотя и страдают некоторым отсутствием фантазии. Оглядели меховой жакет с длинным воротником из скунсов – и лишь после этого перенесли взгляд на лицо хозяйки одежды. В свете фонаря волосы Стефы, мягкой волной обрамлявшие лицо, казались изменчивыми, словно блеск старинного золота. Тяжелый полурассыпавшийся узел опадал на шею, среди медно-золотистых шелковых прядей деликатно поблескивали черепаховые гребни и шпильки. Нежный, округлый овал лица, прекрасный рисунок носа и маленьких розовых ушек почти не привлекли их внимания – они смотрели главным образом на ее прическу и одежду. Впрочем, только дамы – юноша не отрывал глаз от длинных ресниц Стефы и теней, отбрасываемых ими на белоснежную, тронутую нежно-розовым румянцем кожу. Разглядывая ее беленькие ручки, маленькие и узкие, с тонкими длинными пальцами – один был украшен перстеньком с большой жемчужиной. Изучив все это, юноша начал вполголоса излагать матери и сестре свои впечатления о Стефе, заметив, что «она ничего», только страшно «худенькая», а лично он предпочитает таких девушек, на которых приятно посмотреть «в смысле пышности». При этом он изобразил руками соответствующую иллюстрацию к своей «лекции», из которой дамы могли неопровержимо заключить, что его привлекают формы крайней степени изобилия. Все трое наперебой стали гадать, кем эта девушка может быть.
– Какая-нибудь аристократка, – в конце концов сделали они вывод, единогласно принятый всеми.
Стефа, раздосадованная всем этим, не хотела выдавать, что все слышала – сидела тихонько, не шевелясь, и вскоре снова заснула.
Кондуктор вошел в купе, когда стоял ясный день. Он вежливо поклонился Стефе:
– Прошу прощения, Рудова уже близко, осталась одна станция…
Стефа встрепенулась, открыла глаза:
– Рудова? Уже? Спасибо.
Она стала поспешно извлекать из сумочки туалетные приборы; видя, что остается предметом неустанного внимания двух дам и молодого человека, вышла в коридор. Когда вернулась несколькими минутами спустя, уже причесанная и умытая, выглядела совсем свежей.
Юноша сорвал с носа пенсне, чтобы получше разглядеть ее. Обе дамы взирали на нее удивленно. Длинный свисток локомотива возвестил, что близится Рудова. Стефа, превозмогая легкий трепет, надела жакет, шапочку и принялась застегивать перчатки. Поезд замедлял бег, а перед глазами у девушки встал ее первый приезд сюда с пани Эльзоновской. Тогда, едучи со станции, на границе Слодковцов она впервые увидела Вальдемара. Он ехал в «американке» один, сам правил четверкой каурых. Понравился ей с первого взгляда, был такой симпатичный, элегантный, светский, но, едва заговорив, посмотрел на нее насмешливо, и это ее словно бы заморозило надолго…
До сих пор она помнила его крепкое рукопожатие. Однако, не успев еще доехать до Слодковцев, она уже чувствовала к нему глухую неприязнь.
А теперь? Теперь…
«Боже, существовали ли те, первые часы нашей встречи?» – спрашивала она себя.
– Мама, мама! Смотри, какие прекрасные кони стоят на станции! А карета какая! – воскликнула молодая панна, стоявшая у окна.
– Точно, великолепные арабы! Какая четверка! – подхватил юноша. – И все серые! Как подобраны!
Стефа вздрогнула: неужели глембовические кони? Протяжный свисток, звонок, шум тормозов – и поезд остановился.
Сердце Стефы учащенно забилось. В купе ввалился носильщик.
– Это кони из Слодковцов? – спросила Стефа.
– Нет, пани. Карета из Глембовичей приехала, и сам пан майорат с нею. А из Слодковцов – только паненка баронесса. А вот и ваш пан ловчий идет, ясная панна.
Носильщик не скупился на величания. Он поспешно отступил, давая пройти ловчему Юру, выглядевшему, словно принимающий парад генерал.
Гигант улыбнулся Стефе, снял высокую шапку, низко, почтительно поклонился:
– Какие вещи прикажете забрать, панна Стефания? Стефа подала ему свою сумочку. Саквояж подхватил носильщик.
В этот миг вошел Вальдемар.
Они поклонились друг другу молча, но невозможно было скрыть обуревающие их чувства.
Стефа покраснела.
Он, приподняв шапку, горячо поцеловал ей руку. Они держались словно бы холодно, но столько нежности и любви окутывало их ясным ореолом, что это почувствовали даже скверно знавшие французский дамы и развязный юнец в пенсне. И быстро переглянулись, говоря друг другу взглядами: «Ну ясно, нареченные!»
Их форменным образом ошеломили кони, карета, Юр, титулы и, наконец, – княжеское величие Вальдемара.
Вальдемар повернулся к ловчему:
– Подайте карету к вагону, – и вновь обернулся к Стефе: – Поедем немедленно, вы кажетесь, мне уставшей.
– Как хотите, – тихо ответила она.
Выходя из купе, Стефа с улыбкой поклонилась попутчикам. Заметив это, майорат тоже обернулся и приподнял шапку.
Дамы поклонились чрезвычайно учтиво, юнец торопливо и шумно шаркнул ножкой – все были крайне удивлены, что столь аристократическая молодая пара вежлива в обращении со случайными встречными.
Вбежала Люция.
– Ну, что вы тут застряли? – воскликнула она, бросаясь на шею Стефе. – Вальди сказал мне дожидаться в зале, я чуть со скуки не умерла! Стефа! Милая! Дорогая! Как я рада, что ты вернулась!
Они сердечно расцеловались.
Потом все вышли из вагона. На перроне ожидали их Юр и Ян, лакей из Слодковиц.
– С нами ехала аристократка, точно вам говорю, – сказала детям дама, когда они остались в купе одни.
– Это точно жених с невестой. Сразу видно большого пана. Красивая пара! – поддакнул юноша, не отходя от окна.
Карета отъехала первой, за ней двинулись сани с Яном и багажом Стефы.
Люция рассказала Стефе о болезни пана Мачея и о том, как скучала без нее.
– А как себя сейчас чувствует пан Михоровский? – спросила Стефа.
Люция опешила:
– Почему ты говоришь «пан», а не «дедушка», как раньше?
– Хорошо, дедушка… Как он сейчас?
– О, ему гораздо лучше, он вас все время вспоминает, – ответил Вальдемар, не сводя со Стефы горящих глаз.
Взгляд его ласкал девушку, не упуская ни малейшей детали в ее одежде. Лишь траурная вуаль неприятно подействовала на него.
Люция, словно отгадав его мысли, спросила:
– Стефа, зачем тебе этот траурный креп? Он тебе к лицу, но он страшный! По бабушке ведь не носят траура, только по родителям.
– Я ее очень любила. Да и носить этот креп буду недолго.
Она хотела сказать: «Вернее, ты недолго будешь видеть этот траур, потому что я вскорости же уеду», – но сдержалась. При одной мысли о том, что она навсегда покинет Слодковцы, слезы сами навернулись на глаза.
Она представить не могла, как будет с ними расставаться.
Вальдемар был молчалив, как и Стефа. Оба чувствовали, что что-то отделило их друг от друга, и догадывались, что именно. Только Люция щебетала как ни в чем не бывало.
Едва карета остановилась перед крыльцом особняка, едва они вышли и обрадованный Яцентий поцеловал руку Стефе, появился старый камердинер пана Мачея, направился прямо к ней и, склонившись к ее уху, шепнул:
– Старый пан просит панну к себе. Он в своем кабинете.
Девушка побледнела, но смело пошла вперед, не снимая верхней одежды.
Вальдемар догнал ее, они оказались одни в малом салоне.
Вальдемар взял ее руки и поднес к губам:
– Панна Стефания, вы знаете все?
– Да, – сказала она, трепеща.
Он заглянул ей в глаза, смотрел неотрывно:
– Я догадался сразу, еще в вагоне. Только не нужно нервировать себя, дедушка и сам в необычайном расстройстве чувств. Оставайтесь спокойной… ради него.
Он проводил ее до самой двери кабинета.
Пан Мачей сидел в кресле. За три недели он сильно изменился, побледнел, волосы поседели еще сильнее; весь он как-то сгорбился, согнулся, выглядел очень старым. Увидев его таким, Стефа не выдержала: слезы навернулись ей на глаза, она подбежала к старику, присела на корточки у его колен и спрятала лицо в ладони, сдерживая рыдания.
Пан Мачей обнял ее трясущимися руками.
Едва увидев девушку, он понял, что она знает все.
Что-то захрипело в его груди.
– Детка, ты плачешь? Ты все знаешь… От кого?
– Из ее… дневника.
Воцарилось молчание, тяжкое, глухое. Он знал этот дневник!
– Ты писала Люции, что она умерла от сердечного приступа. Была… какая-нибудь тому причина? – спросил он изменившимся голосом.
Стефа колебалась.
– Говори, дитя мое… расскажи все, я хочу знать… не бойся, ты же видишь – я спокоен…
Стефа рассказала, что бабушка, пребывая за границей, не знала в точности, где и у кого живет внучка, но письмо отца Стефы, в котором упоминалось имя Михоровских…
Она умолкла, не желая уточнять, что именно это и стало причиной… Избегала подробностей, потому что они касались и Вальдемара.
Но пан Мачей, легко угадавший недосказанное, склонил голову и тяжко вздохнул. Потом произнес с несказанной горечью:
– Значит, она не простила… до сих пор помнила… самого нашего имени оказалось достаточно… боялась за внучку, оказавшуюся среди нас…
Стефа прильнула губами к его руке, чувствуя, что любит этого старика, что бы ни произошло.
– Нет, дедушка, она все простила… и очень страдала, даже ее дети не знали имени…
– Однако ж она боялась… боялась за тебя. Почему?
Стефа затрепетала.
– Неужели?.. – прошептал пан Мачей.
Внезапно он понял все, перед глазами у него встал Вальдемар…
Тот же трепет охватил и пана Мачея:
– Да, вот главная причина ее опасений. Правда! Вот она! Само существование молодого майората Михоровского, находившегося рядом с ее внучкой, наполнило страхом ее душу…
Старик выпрямился. В его запавших глазах горел огонь всесокрушающей печали.
Он положил руки на плечи Стефы:
– Вставай, дитя мое. Иди к Идальке. Но не забывай о своем старом дедушке, в этой комнате тебе всегда рады…
Стефа поцеловала его руку и тихонько вышла. Пан Мачей стиснул руками голову:
– О Боже, все вернулось… минувшие годы, часы печали… Это ее и убило! Дневник… о, я несчастный… он сохранился, Стеня его прочитала… Господи Иисусе!
После долгого молчания он нажал кнопку электрического звонка на поручне кресла.
Беззвучно вошел старый камердинер.
– Что в доме? – спросил пан Мачей.
– Паненки наверху у пани баронессы, а пан майорат в своем кабинете; он велел доложить ему, когда паненка выйдет от вас. Прикажете просить?
– Нет, нет! Обед скоро?
– Сейчас будут подавать.
– Францишек, извинитесь перед пани баронессой от моего имени – я сегодня не выйду к обеду.
– Пан сегодня еще не пил брома…
– Хорошо, подай.
Когда камердинер выходил, пан Мачей задержал его:
– Сейчас я хочу остаться один, но скажи пану майорату, чтобы он пришел… после обеда и кофе.
Францишек вышел обеспокоенный и удивленный – его хозяин не хотел видеть даже любимого внука! В голосе не умещается!
Пожав плечами, старый камердинер пробурчал под нос:
– Ой, что-то недоброе у нас творится…
VII
Старик был совершенно прав. В тот же вечер Стефа и Люция сидели, прижавшись друг к другу на кушетке в комнате Стефы. Обе плакали. Люция всхлипывала:
– Стефа, я и думать не могла, что ты можешь меня бросить. Ты меня больше не любишь? Почему ты уезжаешь так внезапно?
Стефа рыдала. Сердце у нее разрывалось при мысли, что вскоре она покинет Слодковцы. Но оставаться она боялась. Появление Вальдемара в вагоне прямо-таки потрясло ее, а разговор с пани Идалией форменным образом измучил. Баронесса и слышать не хотела об ее отъезде, и, видя настойчивость девушки, твердо решила доискаться причин. Правды Стефа рассказать не могла и решила стоять на том, что родные категорически требуют, чтобы она возвращалась в отчий дом. Однако баронесса под влиянием дочки не сдавалась:
– Стефа, ну скажи, что ты шутила, что ты останешься с нами! – умоляла Люция.
– Нет, не стану обещать… Я не шучу. Я должна уехать, должна!
– Тебе у нас так плохо?
Стефа принялась целовать девочку:
– Люци, не говори так, ты мне делаешь больно… Мне у вас было хорошо, очень хорошо, я никогда вас не забуду, но обязана уехать… Я должна вернуться к родителям.
Люция не выдержала:
– Но мы тебя любим, как свою! Стефа, разве ты не чувствуешь себя как дома? И я тебя люблю, и дедушка, и мама. Я по тебе тосковала, как по родной сестре! Стефа, опомнись! Сразу после Рождества мы поедем путешествовать – на Ривьеру, Ниццу, в Рим, в Венецию, будем и в Париже, и в Вене, и в Швейцарии… Стефа, побойся Бога! Неужели тебя с нами там не будет? Я так на это рассчитывала! Я еще не видела тех мест, и, представь, как нам было бы хорошо вдвоем! Стефа, одумайся! Едут и дедушка, и Вальди, а уж если он с нами будет, все пройдет просто великолепно! Стефа! Если ты не поедешь, Вальди тоже останется дома!
Стефа вздрогнула:
– Люци, что ты говоришь!
– Правду. Если ты поедешь, поедет и Вальди. Если ты останешься, он останется. Уж я-то знаю!
Украдкой глянув в заплаканное личико девочки, Стефа увидела на нем тоску и озабоченность.
Значит, даже этот ребенок о чем-то догадывается? Стефа испугалась:
– Я должна уехать, должна!
Но перед ее мысленным взором встали неизвестные страны, моря, горы, огромные города, центры цивилизации, о которых она так мечтала. Она окажется среди всех этих чудес… и рядом будет он! Столько счастья, исполнение самых смелых мечтаний, и все зависит от нее, от ее согласия, ее воли. Губы Стефы улыбались, она готова была уже сказать: «Хорошо, я согласна». Но вдруг, как наяву, увидела перед собой Вальдемара. Его взгляд обжигал. В ушах звучали слова Люции: «Если ты поедешь – поедет и Вальди». Колебания исчезли. Стефа гордо подняла голову и решительно сказала:
– Не могу. Я должна уехать! Я буду писать тебе, дорогая. Будь со мной откровенной, поверяй мне все свои печали и радости. Мне грустно покидать твою молодую душу, столь прекрасно пробудившуюся к жизни, но я обязана, Люци, обязана!
Несколькими днями спустя состоялся званый обед по случаю избрания Вальдемара председателем сельскохозяйственного товарищества. Из Слодковиц на него поехали только пан Мачей, пани Идалия и пан Ксаверий. Стефа с Люцией остались дома.
Под вечер они распорядились запрячь маленькие санки и отправились на прогулку. Стефа сама правила парой серых. Санки неслись по накатанной дороге, снег скрипел под полозьями, летел из-под копыт, рассыпаясь на покрывавшей коней сапфирового цвета сетке. День был ясный, морозный. Стефа забыла на миг о своих печалях и поддалась очарованию прекрасного зимнего дня, весело болтала со своей юной спутницей. Но Люция, надувшись, бросала хмурые взгляды на Стефу и внезапно разразилась громким плачем.
– Люция, что с тобой? Отчего ты плачешь?
– Потому что забыть не могу о твоем скором отъезде! Мне так грустно, а ты веселишься, как ни в чем не бывало…
– Детка, и мне тяжело… ах, как тяжко! Я развеселилась, потому что мир прекрасен… Думаешь, мне весело бросать вас всех? Ох, Люция…
Столько неподдельной печали прозвучало в ее голосе, что девочка глянула на нее с любопытством:
– Почему же ты тогда уезжаешь? Стефа ничего не ответила. Люция покрутила головой:
– Ты от меня что-то скрываешь, Стефа. Не хочешь сказать правду, а я… может, я лучше, чем ты думаешь, угадала причины… И мне так жаль! Я уже знаю, как бывает грустно без тебя – знала бы ты, каково мне было эти три недели… Боже! Удивляюсь, как я не сошла с ума! Когда ты сбежала…
– Люция! – воскликнула Стефа, пытаясь оставаться спокойной. Слово «бегство» неприятно задело ее. – Люци, ты преувеличиваешь…
– Ни капельки! Ты и понятия не имеешь, что за тоска… Сначала, сразу после твоего отъезда – может, ты еще не успела и выехать за ворота – захворал дедушка. У него был жуткий нервный приступ. Вальди на руках отнес его в спальню. Мама перепугалась и тоже захворала. Вальди ходил такой понурый, злой, что я к нему и подойти боялась. Пока дедушка болел, Вальди от него ни на шаг не отходил. Маму он тоже навещал, только редко. А раз говорил с мамой довольно резко. Я сама слышала, как мама сказала: «Сущее детство, стоило помнить и мучиться столько лет…», а Вальди, должно быть, страшно рассердился, потому что сказал: «Тетя, у того, кто так может сказать, нет ни совести, ни сердца!» Я-то уж знаю, о чем они… я много подслушала и подсмотрела. Знаю, из-за чего слег дедушка… но молчу, потому что ты тоже мне ничего не говоришь. Потом, когда дедушка выздоровел, он все время был печальный. А Вальди спрашивал о нем только по телефону, всегда злой… Однажды он приехал после обеда, когда все спали, я увидела его санки, обрыскала весь замок, но его нигде не нашла. И совсем случайно застала… в твоей комнате. Он сидел у окна и держал в руке… угадай, что?
Стефу пронизал трепет. Рассказ девочки пробудил все печали и тяготы ее души.
– Не знаю, – ответила она.
– Твои кораллы.
– Кораллы?
– Да, ты спешила и не убрала их; они остались на столике под зеркалом. Вальди сидел, подперши голову одной рукой, а в другой держал кораллы, играл ими, гладил их, грустно так перебирал… Он так задумался, что не сразу меня заметил. Я видела, он жутко рассердился, что я вошла, но он этого не показал, встал, положил кораллы на столик, поцеловал меня, а потом осмотрел комнату и сказал: «Нужно к приезду панны Стефании украсить цветами ее комнату». Те камелии и белые рододендроны, что у тебя стоят, он приказал принести. А пальму сам поставил у зеркала. Он так разглядывал твои пастели и этюды… а тот большой картон, что ты нарисовала в Глембовичах, – кусочек парка с видом на реку – вообще унес. Такая красивая была картина, мне она самой очень нравилась. Видишь, Стефа, и Вальди скучал по тебе…
Люция замолчала. Стефа сидела тихая, угнетенная и обрадованная одновременно.
Значит, он даже не скрывал своих чувств? Тосковал по ней, бывал в ее комнате, держал ее кораллы, украсил комнату цветами…
Стефа собрала всю силу воли, чтобы не расплакаться от радости, от горечи – тысячи чувств смешались, обуявши ее…
Люция неожиданно спросила:
– Стефа, скажи откровенно, кто симпатичнее: Вальди или Пронтницкий?
Стефу буквально потрясло:
– Люци, не сравнивай Пронтницкого с паном Вальдемаром!
– Но Пронтницкий красивее, если откровенно. Эдмунд симпатичный, как картинка! Но сейчас, когда я о нем и думать забыла, предпочитаю Вальди. У него красота более мужская, великопанская, тебе не кажется? А Эдмунд рядом с ним – просто кукленыш, и все. Будь Вальди мне не родственником, а чужим, я бы по нему с ума сходила! В нем есть что-то такое… как не знаю что! Так может вскружить голову…
Стефа боялась взглянуть на Люцию, чувствуя, как щеки у нее наливаются жаром. Девочка продолжала:
– Вальди способен невероятно нравиться! Стоит посмотреть, как его любят панна Рита и эта ослиха Барская – ей-то казалось: стоит пальчиком поманить – и он рухнет к ее ножкам! Не вышло! А еще в него влюблены и графиня Виземберг, и княжна Криста Турыньская и много еще… Есть такие, что охотятся только за его миллионами, но уж таких-то Вальди сразу раскусывает!
Может, Барская его и любит, но еще больше ей хочется быть пани майоратшей и хозяйкой Глембовичей… а Вальди это понял и вынес ей корзину!
– Люци, но откуда ты можешь знать?! Он ведь тебе не мог похваляться!
– Да это каждый видел! Она к нему так и липла, кокетничала до полной невозможности… а потом ходила, как вареная.
– Ох, Люци, что за выражения…
– А что? Все так и было. Я сама слышала, как Трестка говорил Рите: «Молнии майората поразили мечтания Барской». К чему это еще могло относиться?
– Ну, по таким шуточкам можно безошибочно опознать графа Трестку… Даже не зная, кто это сказал, – засмеялась Стефа.
– Трестка тебе нравится?
– Конечно, он ужасно милый, хоть иногда своими шуточками способен разозлить.
– И он к тебе хорошо относится. Когда приезжал навестить дедушку, спрашивал о тебе, даже чересчур сердечно для него. Но сейчас его нет дома, он поехал в Берлин. Говорит, покупать обручальное кольцо.
– Серьезно?
– Да ну, что ты его не знаешь? Рита его не хочет. Может, и выйдет за него, но не раньше, чем Вальди женится. А это наступит не скоро…
– Почему?
– Ему не так просто будет подыскать себе жену, хоть любая согласна была бы за него пойти. А уж теперь…
Люция, умильно прильнув к Стефе, сказала вдруг:
– Стефа, скажи честно… я так тебя люблю… ну, скажи…
– Что?
– Ты знаешь, что… что Вальди в тебя влюблен?
– О Боже, Люци! Никогда такого не говори! Дай честное слово, что не будешь!
– А я и так никому не скажу, только тебе… Вообще-то и так многие знают… Ты ему давно нравишься, он тебя любит. А ты, Стефа? Быть такого не может, чтобы ты осталась равнодушна! Ты его тоже любишь… ну, скажи!
Стефа поняла, что ее тайна раскрыта, что Люция добивается ответа, и так все зная… Что делать? Ее душили слезы, жалость к Люции и к себе самой. Она молчала, зная, что тем самым подтверждает все.
Вдруг зазвенели бубенцы, заскрипел снег, зафыркали кони, и с их санками поравнялась великолепная упряжка панны Риты. Кучер придержал разгоряченных коней.
Стефа, несказанно обрадованная, тоже натянула вожжи, видя в панне Шелижанской избавительницу.
– Как дела? Как живете? – Рита перегнулась из санок, подавая руку Стефе и Люции. – А я как раз еду в Слодковцы! Хорошо, что вас встретила.
– Мы думали, вы в Глембовичах.
– Я должна была там быть вместе с тетей, но приехали Подгорецкие, и я улизнула…
– Вальди опечалится, – сказала Люция.
– Переживет! – нахмурившись, сердито отрезала панна Рита.
Стефа встряхнула вожжи:
– Возвращаемся? Вы поезжайте впереди, наши кони с вашими тягаться не смогут…
– У меня другая идея: вы обе пересаживайтесь ко мне, а Кароль займется вашими санками.
Лакей, услышав это, живо соскочил с козел.
Стефа уселась рядом с панной Ритой, Люция – на козлах, обернувшись к ним.
Они болтали весело, но что-то словно бы мешало прежней свободе в обращении. Панна Рита сидела скучная, Стефа – опечаленная, даже Люция уныло понурила голову. Когда по просьбе Риты Стефа рассказала ей о поездке в Ручаев, молодая панна не спускала с нее глаз, словно хотела прочесть затаеннейшие ее мысли. Стоило Люции грустно упомянуть о предстоящем отъезде Стефы, панна Рита встрепенулась:
– Как, вы уезжаете? Но почему?!
– Родители настаивают… и я решила не противиться.
Она сказала это столь решительно, что панна Рита и Люция промолчали. Слезы навернулись девочке на глаза.
Панна Шелижанская осталась в Слодковцах на ночь. Вечером они со Стефой играли на бильярде. Люция, заплаканная, сидела у камина в соседнем зале.
Об отъезде Стефы они больше не говорили – панна Рита угадала причину. К тому же она знала от пани Идалии, что Стефа – внучка Корвичувны.
– Знаете, отчего я не поехала в Глембовичи? – говорила Рита. – Оттого, что там будут возглашать здравицы в честь майората, будут курить ему фимиам, а он терпеть этого не может и начнет злиться. Всем этим господам кажется, что они, выбрав его председателем, корону надели ему на голову… Они поступили умно и справедливо, но это вовсе не милость – ему этот пост принадлежит по праву. Он умнее их всех… Выборы не были для него неожиданностью… как и для всех остальных. И все равно заведут длиннющие похвальные речи, начнут поднимать за него тосты, наделают шуму… и тот, кто станет кричать громче всех, наверняка про себя станет исходить от зависти – вновь майорат на виду, а он сам – в тени… Будет считать, что удача слепа, что сам он, с его миллионами и генеалогией, справился бы не хуже… не в силах признаться, что сам он не более чем светский бездельник. Но вслух – о, ничего подобного! Одни здравицы в честь пана Михоровского! И майорат из простой учтивости вынужден будет прилюдно благодарить такого болвана за теплые слова… Слава Богу, майорат не любитель длинных речей, сам он всегда говорит коротко и дельно…
– Но ведь среди пустых болтунов будут и дельные люди – князь Гершторф, молодой граф Мортенский. Их выступления обойдутся без пустой лести. Их приятно послушать, майорату они – настоящие друзья… – она умолкла.
Панна Рита посмотрела на нее:
– Со мной можете говорить откровенно. Я сама не просто друг майорату – я люблю его, не могу равнодушно смотреть на все, что с ним связано… Да, есть еще одна причина, почему меня не будет в Глембовичах, – отсутствие там Трестки.
Стефа, нацелившая было кий, удивленно подняла голову: – Из-за Трестки?
– Вот именно. Вы только не думайте, что я делю сердце меж двоими, о, нет! Просто порой Трестка бывает незаменим, я привыкла, что он меня неотступно сопровождает, и других кавалеров не терплю. Если он со мной, я под защитой, никто другой уже не станет мне надоедать. Исключение я делаю только для майората, но… он относится ко мне, как сама я отношусь к Трестке, без малейшей тени чувств…
– Он очень любит вас и ценит, – живо вмешалась Стефа. Печаль и боль, прозвучавшие в словах панны Риты, наполнили ее сочувствием.
Молодая панна рассмеялась:
– Вы хотите меня утешить? Напрасно… Он любит меня… но больше любит своих коней и Пандура. О да… Знает мои чувства к нему, но из деликатности никогда не намекнет об этом. Я вам повторю, что уже говорила однажды. Этот человек выберет женщину, в точности на него похожую, словно для него созданную, не уступающую ему в красоте, характере, темпераменте… словом, во всем. И это будет ЕГО женщина. Красивейшие женщины мира могут раскинуться к его ногам – простите за банальность… – но ни одна из них не пробудит в нем подлинные чувства, разве что мимолетное кипение крови. Он выберет себе женщину, которую захочет назвать женой, – но только не среди громких имен и прекраснейших партий, не среди титулов; выберет там, где никто и не догадается, и перед такой женщиной я первая готова склонить голову…
