Текст книги "Верни мне мои легионы!"

Автор книги: Гарри Норман Тертлдав

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Не желая выказать неуважение к тебе или твоему другу, – осторожно промолвил он, – замечу, что порой женщина делает то, что хочет, даже если ее отец желает совсем иного. Более того, порой женщина поступает так именно потому, что ее отец желает иного. Арминий похитил ее или она ушла с ним добровольно?

Тадрас задал вопрос по-германски – вероятно, чтобы узнать, что сказал Вар. Сегест ответил ему на том же языке, прежде чем снова перейти на латынь.

– Она ушла с ним по доброй воле, – признал он еще более неохотно.

– Ну, дорогой друг…

Вар развел руками.

– Что же, по-твоему, я должен предпринять? Я всего лишь наместник. Я не бог, чтобы переделать то, что уже сделала твоя дочь.

– Но ты – наместник, да, – молвил Сегест. – Ты можешь велеть Арминию от нее отказаться. Ты можешь наказать его за то, что он тайком проник в мои владения и похитил Туснельду.

– Наверное, я мог бы это сделать, – согласился Вар. – Но что потом? Соединишь ли ты свою дочь со своим другом, который присутствует здесь, – так, словно Туснельда никогда не покидала твоего дома?

Вар слышал, что германцы ценят целомудрие женщин больше, чем римляне. Он этому удивлялся – как диковинке, которой можно было бы восхищаться, не будь она так бесполезна.

Сегест и Тадрас заговорили между собой на своем языке. Потом Тадрас на плохой латыни пробормотал:

– Это после как-никак уладить.

– Я понял.

На самом деле Вар не был уверен, что понял. Неужели Тадрас настолько предан своему вождю, что готов принять испорченную девицу? Или он настолько жаждет улечься с этой девушкой в постель, что ему все равно, что он у нее не первый? Будь на месте германца римлянин, Вар склонился бы ко второму варианту. Но когда дело касается здешних дикарей, кто их разберет?

– Тадрас из моего племени. Он из моего клана. Он из моей дружины, – сказал Сегест, будто это все объясняло.

Может, для него это и впрямь объясняло все.

– А Арминий?

– Он тоже из моего племени, – ответил Сегест. – Я бы не стал отдавать Туснельду кому-нибудь не из народа херусков.

Название племени, поскольку разговор шел на латыни, прозвучало странным диссонансом с остальными словами.

– Но во всем остальном Тадрас мне ближе, и это одна из причин, по которой я предпочитаю выдать дочь за него.

– Что ж, я вызову Арминия и выслушаю, что он скажет, – промолвил Вар. – Но если он не захочет отказаться от твоей дочери, а она не захочет оставить его…

Римлянин снова развел руками.

– Есть такое понятие, как свершившийся факт. Он может вам не нравиться, и вас трудно за это винить, но всем приходится с чем-то смиряться и продолжать жить дальше. Так уж устроен мир.

Сегест, судя по его виду, был вовсе не рад. Когда он перевел слова римлянина Тадрасу, его спутник расстроился еще больше.

– Думаю, ты допускаешь ошибку, наместник, – сказал вождь. – Если вы, римляне, хотите править в Германии, вы не должны проявлять подобную мягкость. Вы должны выказывать силу.

Оба германца встали, поклонились и вышли из шатра, не дожидаясь дозволения Вара.

– Силу, – пробормотал Вар.

Под его началом три легиона. Силы у него больше, чем достаточно. А у Рима – тем более. Сегест не понимает разницы между силой и насилием… Вернее, для варвара, наверное, просто не существует подобной разницы.

Арминий и представить себе не мог подобного счастья. Он забрал Туснельду, чтобы восстановить свою попранную честь. Чувства, которые он питал к девушке, не имели к этому поступку ни малейшего отношения. Он и не испытывал к ней никаких особенных чувств, да и откуда им было взяться, ведь Арминий знал ее слишком мало.

Но теперь он узнал Туснельду хорошо. В первый раз он лег с ней, чтобы закрепить свое право на девушку, чтобы не вернуть ее отцу и не отдать Тадрасу. Но теперь он ложился с ней при каждом удобном случае только ради того, чтоб лечь. Арминий никогда раньше не думал, что женщина может быть настолько красивой и может доставлять столько удовольствия.

Ему и в голову не приходило, что женщина, которая дарит столько радости, естественно, должна казаться ему красивой. Он был еще очень молод.

Туснельда была очарована Арминием не меньше, чем он ею. Он знал, что в первый раз причинил ей боль – тут уж ничего не поделаешь. Однако потом… Потом она выказывала не меньше пыла, чем он сам. А это говорило о многом.

Молодая парочка забавляла отца Арминия.

– Мне следовало бы окатить вас ведром холодной воды, как собак, совокупляющихся перед дверью, – сказал Зиги-мер.

– Почему? – возразил Арминий. – Мы же не занимаемся этим на виду. Мы всегда вешаем перед своей постелью плащ.

То была наибольшая степень уединения, возможная в германском доме с одной большой общей спальней. Отец усмехнулся.

– Может, никто вас и не видит, но это не значит, что никто вас не слышит. Твоя жена визжит, как дикая кошка.

– Ну и что?

Арминий тоже это заметил и этим гордился, как доказательством своей мужской мощи.

Не успел Зигимер ответить, как к ним подбежал домашний раб, крича:

– Господин! Сын господина! Полдюжины римлян скачут по тропе к усадьбе!

– Римляне! – воскликнул Арминий.

В нынешние времена в некоторых частях Германии отряды римлян разъезжали вполне свободно. Открытой войны пока не было, а рисковать, устраивая засаду на римских всадников, местным жителям не хотелось. Слишком велика была вероятность того, что один или двое римлян ускользнут – а германцы успели хорошо усвоить, что возмездие в таких случаях неминуемо.

Зигимер, услышав о римлянах, проклял Сегеста: отец Арминия решил, что Сегест нажаловался римскому вождю.

Арминий не ожидал ничего подобного, но теперь вспомнил, что Сегест, как и он сам, является римским гражданином. Если отец Туснельды сумел обратить это обстоятельство против него… Что ж, тогда Сегест и впрямь превратился в римлянина, в отличие от Арминия, который принял римское гражданство только для виду.

– Что собираешься делать, сын? – спросил Зигимер. – Мы можем убить их, если другого выхода не будет.

– Пока мы не готовы выступить против Рима, – ответил Арминий.

Отец промолчал, не пытаясь его разубедить.

– Давай я поговорю с ними и выясню, что у них на уме.

С этими словами Арминий вышел наружу.

День стоял серый, обычный для Германии в это время года.

Римляне уже почти доехали до усадьбы. Они не отличались высоким ростом, зато их лошади были по германским меркам очень крупными, и всадники могли смотреть на Арминия сверху вниз – такое редко удавалось их пешим соотечественникам. У римлян были резко очерченные лица, орлиные носы и темные глаза, казавшиеся германцам кусочками полированного гагата.

– Я Арминий, сын Зигимера, – обратился на латыни к подъехавшим всадникам сын хозяина дома. – Римский гражданин. Какое у вас ко мне дело?

Отец и раб Арминия стояли за его спиной. Рука Зигимера оставалась возле рукояти меча, но не прикасалась к оружию.

– Приветствую, Арминий, – откликнулся один из римлян, вскинув в салюте сжатый кулак, как было принято у его народа. – Публий Квинтилий Вар, наместник Германии, призывает тебя в свою резиденцию в Минденуме, чтобы ты дал объяснения насчет похищения дочери другого римского гражданина.

Всадник выпалил все это единым духом, словно хотел затруднить варвару понимание своей речи. Но Арминий понял все до последнего слова, хотя не был уверен, что понял и Зигимер.

– Меня арестовали? – спросил он, сознавая, что, если ответ будет утвердительным, скорее всего, придется сражаться.

Германцы считали римское правосудие слишком суровым и деспотичным.

Но римлянин покачал головой.

– Нет. Мне велено сообщить, что тебя вызывают лишь для беседы.

– Ты можешь поклясться своими богами, что говоришь правду? Ты клянешься орлом своего легиона, что не лжешь?

– Клянусь моими богами и орлом Восемнадцатого легиона, Арминий, сын Зигимера, что говорю тебе правду, – без колебаний ответил римский кавалерист.

Конечно, Арминий знал, что все римляне – прирожденные лгуны, но даже среди них лишь немногие решились бы нарушить такую клятву. Служа бок о бок с ними, Арминий убедился, что легионного орла, символ боевого товарищества, римские воины почитают выше своих богов. Циничные, распущенные, алчные легионеры, готовые на любое притворство и любое злодейство, защищали орла до последней капли крови и без колебаний жертвовали ради него жизнью.

– Ты можешь поклясться, что я уйду оттуда свободным? – уточнил молодой германец.

– Нет. Это не в моей власти, не стану лукавить. Решать твою судьбу будет наместник, – честно признался всадник. – Однако все знают, что судит он справедливо.

Арминий задумался. Может, Сегест и нажаловался наместнику, но всем известно, что именно Сегест первым нанес оскорбление, а он, Арминий, лишь отстаивал свою честь. Это ясно и дураку, а наместник, надо думать, не дурак. И если Вар хотя бы наполовину так справедлив, как говорит римлянин…

Кроме того, Арминий заметил, что посланец не стал обещать ему полной неприкосновенности, значит, слов на ветер не бросал.

Все это, вместе взятое, помогло Арминию принять решение.

– Я поеду с тобой, – сказал он. – Пусть твой наместник рассудит по справедливости.

«Надеюсь, так и будет».

– Он не мой наместник. Он наместник всей Германии.

Никто, никогда не управлял, да и не мог управлять, всей Германией. Сама мысль об этом была смехотворной, Однако Арминий удержался от смеха и ограничился спокойным ответом:

– Едем.

IV

Находясь в Минденуме, Люций Эггий пил больше пива, чем вина. Пиво варили местные жители, поэтому оно было дешево, а каждую амофору вина везли через всю страну из Ветеры, и алчные маркитанты драли за него втридорога. Вар, конечно, мог позволить себе самые изысканные напитки, что же касается Эггия – будучи префектом, он, конечно, не бедствовал, но средств у него было куда меньше, чем у наместника провинции.

– Я вот что тебе скажу, – заявил он, когда светловолосая служанка принесла ему новую кружку. – Сперва это пойло кажется ослиной мочой, а потом к нему привыкаешь.

– И все-таки, – возразил другой римлянин, – это дикарское пойло. Иначе как пойлом его и не назовешь. И вот тому доказательство: даже проклятые германцы покупают вино, когда могут себе это позволить.

– Просто вино вошло в моду, – заметил Эггий. – С модой всегда так. Каждый римлянин, который считает себя не последним человеком, учит греческий, чтобы все видели, как он умен. Потому и германцы пьют вино – чтобы считать, будто они ничем не хуже нас. Вот почему они это делают.

– Сколько же надо вылакать, чтобы до такого додуматься! – ввернул другой командир, и легионеры в таверне покатились со смеху.

– Ладно вам насмешничать, – хмыкнул в свою кружку Люций Эггий. – Варварам и вправду нравится обезьянничать. Это всем известно и иногда бывает нам на руку. Например, недавно один здешний заправила явился к Вару с жалобой на то, что кто-то у кого-то украл женщину. Германец подал в суд, вместо того чтобы затевать войну, не то нам пришлось бы вмешаться.

– Боюсь, вмешаться нам все равно придется: без драки они не разберутся, – возразил младший командир по имени Калд Кэлий. – Отец девицы по здешним меркам – большая шишка, но и парень, который сбежал с девушкой, – тоже. Значит, один из видных германцев в любом случае останется недоволен.

– Это похоже на сюжет из Гомера, – вдруг раздался голос Валы Нумония.

Эггий и не заметил, как командир конницы вошел в таверну, не то воздержался бы от насмешек над римлянами, любящими прихвастнуть своей греческой образованностью. Нумоний был как раз из таких римлян, что тут же подтвердил, продемонстрировав свое знание «Илиады»:

– Что заставило греков пойти на Трою? Бегство Париса с Еленой, вот что. А что вызвало гнев Ахилла? То, что Агамемнон оставил себе Брисеиду, хотя не имел на нее никаких прав.

– Да, и все это вылилось в кровавую войну, – заметил Эггий. Как и любой римлянин, он, разумеется, понял, о чем речь. – Но нам здесь такая бойня вовсе ни к чему.

– А по мне, так пусть варвары передерутся между собой, – заявил Калд Кэлий. – Чем больше дикарей поубивают друг друга, тем лучше. Да пусть бы они все друг друга перерезали! – выпалил он.

Но, бросив взгляд на статную белокурую служанку, поправился:

– Ну, во всяком случае, все мужчины.

– Молодец, сынок, – промолвил Эггий. – Когда ты думаешь не головой, а тем, что у тебя промеж ног, здорово получается. Продолжай в том же духе.

Воины загоготали. Кто-то запустил в префекта ячменной лепешкой, но, продемонстрировав отличную сноровку, тот поймал ее на лету и отправил в рот. Было бы здорово обмакнуть лепешку в оливковое масло, да только в Минденуме оно было редкостью. Германцы пользовались вместо него сливочным маслом, и если к пиву Эггий кое-как привык, то коровье масло не лезло ему в глотку.

– Отец девушки – римский гражданин. Как и тот человек, который с ней сбежал, – сообщил Вала Нумоний.

– Выдающийся римский гражданин, – вставил другой командир, вызвав новый взрыв хохота.

Нумоний, однако, не обратил на это внимания, продолжив свою мысль:

– Значит, Квинтилию Вару в любом случае следует разобраться, кто прав, кто виноват.

Не приходилось удивляться тому, что Нумоний, явившийся в Германию вместе с Варом и связывавший с ним свои надежды на повышение, делает ставку на своего начальника. Так уж устроен мир. Эггий это прекрасно понимал. Это понимал каждый, кто не вчера родился. Однако пиво сделало свое дело, и Эггий все-таки не удержался от колкого вопроса:

– И как поступит премудрый Вар? Велит разрубить девицу пополам, чтобы каждый получил свою долю?

– Подобная история однажды случилась у евреев, только с младенцем, – заметил Вала Нумоний. – В Сирии их полным-полно, этих сумасшедших евреев.

Значит, он служил с Варом и раньше, смекнул Люций Эггий.

– По мне, что евреи, что германцы – и те и другие безумные варвары. Они друг друга стоят, – заявил Эггий.

– Несомненно, – подтвердил Нумоний. – Но мало того что германцы безумны, они самые упрямыеварвары, каких только видел свет.

Он вздохнул.

– Забери меня фурии, если я знаю, как их вообще можно превратить в настоящих римлян. Хотя, наверное, все же стоит попытаться.

– Конечно! – Эггий допил последнюю кружку пива и завертел головой в поисках служанки.

Но оказалось, что ей что-то упорно пытается втолковать Калд Кэлий. Однако девица не знала латыни, кроме нескольких фраз, напрямую относившихся к ее работе, а римлянин не мог связать и пары слов на ее языке. Эггий не знал, выйдет ли когда-нибудь из служанки настоящая римлянка, но было ясно, что Кэлий старается всячески ускорить этот процесс.

Когда Кэлий полез ей под юбку, девушка вылила кружку пива ему на голову. Легионер выругался, фыркая, как тюлень, но товарищи не дали ему по-настоящему разозлиться. Их страшно развеселило случившееся, и, отплевавшись, Кэлий рассмеялся сам. Не ссориться же с приятелями!

К тому же приставать к девице на дюйм выше его ростом и не уже его в плечах было не самой удачной затеей. У девушки вполне мог иметься нож – Эггий знал, что у здешних дикарок принято не расставаться с ножами, – поэтому назойливый ухажер еще легко отделался.

Вздохнув, Эггий поманил служанку к себе; та подошла и наполнила его кружку. В отличие от Кэлия он и не подумал ее лапать, за что удостоился кивка – в Германии это значило очень много.

Люций Эггий снова вздохнул и продолжил наливаться пивом.

Когда перед ним открылся вид на Минденум, Арминий стиснул зубы.

Нет, он не увидел ничего нового: в Паннонии он вдоволь насмотрелся на римские лагеря. Правда, этот был побольше прочих, его разбили для большего числа людей, но в остальном все такие лагеря были похожи друг на друга, как два ячменных зерна.

Арминия возмутило, что огромный лагерь стоит на германской земле – римляне разбили его так, будто имели на это полное право. Точно так же они поступали и в Паннонии. Теперь, правда, тамошние жители пытались их выгнать, но Арминий не рассчитывал, что им удастся это сделать. Римляне слишком прочно пустили там корни.

И если позволить им пустить корни здесь, выкорчевать их будет очень и очень трудно. Арминий нахмурился. Будь он проклят, если позволит какому-то носатому римлянину указывать ему и его сородичам, что им делать. Будь он проклят, если позволит римлянам распинать на кресте тех своих соотечественников, которые, как и он, предпочтут не повиноваться чужакам!

«Осторожней, – сказал он себе. – Нельзя показывать им, что ты думаешь. Если они об этом узнают, тебе отсюда не выбраться!»

Вообще-то германцы привыкли к откровенности, привыкли не таить своих мыслей и намерений и делать все открыто. Но римляне сами научили их тому, что ложь имеет свои преимущества. И теперь Арминий покажет Квинтилию Вару, какой хороший из него вышел ученик.

Арминий направил лошадку вперед, и та устало вздохнула, почти как человек. Лошадь была маленькой, а седок – крупным мужчиной. Носить его было нелегко. Но бремя, которое наложит на Германию Рим, будет куда тяжелей.

Арминий направился к северным воротам лагеря, зная, что шатер Вара должен находиться именно у этих ворот. С запада к лагерю подъезжали подводы с припасами: хитроумные римляне, зная, что перевозить грузы по воде легче, чем по суше, сплавляли их по Люпии, но, поскольку Минденум находился восточнее русла реки, прямо в сердце Германии, с берега припасы доставляли по суше.

«Будь у нас сейчас война с римлянами, перерезать пути их снабжения было бы раз плюнуть», – подумал Арминий.

Правда, какой от этого был бы толк? Легионеры просто вернулись бы к Рейну, разорив при отступлении всю страну. К тому же на реке у них стояли укрепления, по ней ходили суда. И в Германии Рим сосредоточил немалые силы – по слухам, целых три легиона. Недаром лагерь такой огромный! Да, прервать его снабжение просто, но это лишь разъярит римлян, а не уничтожит. Лучше такого не допускать.

– Стой! Кто идет? – окликнул часовой: сперва на латыни, потом, с ужасным акцентом, на германском наречии.

Римляне держались настороже. Что ж, в Германии у них не было другого выхода, иначе им перерезали бы глотки. И они это понимали. Как бы то ни было, римляне – великолепные воины. Иначе их бы сюда не занесло и они не представляли бы собой такой угрозы.

Арминий остановил лошадь.

– Я Арминий, сын Зигимера, – ответил он на армейской латыни. – Я римский гражданин и принадлежу к сословию всадников. Меня призвал Публий Квинтилий Вар, наместник Германии.

«Главный вор среди ваших воров», – мысленно добавил Арминий, разумеется не произнеся этого вслух.

Часовые принялись вполголоса совещаться, а Арминий ждал, не пытаясь проехать. Будь он хоть сто раз римским гражданином, двинуться в лагерь без четкого разрешения означало попасть в беду. Германец отлично знал, как мыслит часовой: он – нечто вроде сторожевого пса, только с копьем. Поэтому требовалось подождать, пока пес решит, что получил достаточно большой кусок мяса.

Когда один из часовых повернулся к нему, Арминий понял, что победил.

– Тебя ожидают, сын Зигимера, – сказал воин.

Может, кто-то его и ожидал, только не эти люди.

– Один из нас проводит тебя к наместнику, – между тем продолжал часовой. – Проезжай.

– Благодарю, – промолвил Арминий и направил лошадку в ворота.

Внутри укрепленного лагеря римские воины занимались своими обычными делами. Похоже, они чувствовали себя здесь как дома, словно находились в своей империи. Впрочем, именно так они считали, ибо, по их глубокому убеждению, империя была там, где были они. Иными словами, куда бы ни пришли римские легионы, туда являлась и Римская империя.

Арминий все крепче сжимал поводья, пока не побелели костяшки пальцев.

Спокойная самонадеянность римлян бесила его больше, чем бесила бы откровенная враждебность. Среди воинов он приметил и работающих германцев. Кто они такие? Рабы? Слуги? Наемные поденщики? Вряд ли это имело большое значение. Они предали свой народ.

Хорошенькая женщина с развевающимися на ветру светлыми волосами вынырнула из командирской палатки, но при виде Арминия пискнула и юркнула обратно. Значит, еще не совсем потеряла стыд и не хотела, чтобы соплеменник узнал о ее позоре, о том, что она отдается захватчику.

Но Арминию было некогда отвлекаться на шлюх. Сопровождавший его легионер остановился и, указав на один из шатров, бросил:

– Наместник там. Ты можешь привязать свою нэг перед его шатром.

Этот римлянин тоже говорил не на литературной, а на армейской латыни. Вообще-то лошадь по-латыни называлась «эквис», но военные называли скакуна «кабаллус». [5]5
  Caballus – «лошадь» на галльской латыни.


[Закрыть]Арминий, говоря о римском боевом коне, тоже пользовался словом «кабаллус», но германская низкорослая лошадка на армейском жаргоне называлась «нэг».

То, что Арминия впустили в шатер, вовсе не означало, что он сразу предстанет перед Квинтилием Варом. Германец на такое и не рассчитывал. Римский наместник мог принимать в это время кого-нибудь другого; но даже если Вар ничем не был бы занят, он все равно заставил бы Арминия подождать, чтобы произвести на варвара впечатление своей важностью.

Матерчатые перегородки разделяли просторный шатер на несколько помещений. Человек, писавший что-то за раскладным столом возле входа, наверняка был рабом, но, поскольку он был рабом столь значительной персоны, как наместник, писца переполняла важность, отражавшая величие его господина.

– Ты кто такой? – спросил он Арминия, хотя наверняка уже знал, кто явился в шатер и зачем.

Судя по тону, писец ожидал услышать в ответ: «Я всего лишь жалкая овечья лепешка».

Германца, позволившего себе столь презрительную усмешку, Арминий вполне мог бы убить, но он уже научился играть по римским правилам, потому ответил писцу так же, как ответил часовому:

– Я – Арминий, сын Зигимера, римский гражданин из сословия всадников. А кто ты такой?

– Аристокл, педисеквий наместника.

Создавалось впечатление, что раб гордится своим положением больше, чем Арминий – своим отцом. Для германца, даже самого бедного и ничтожного, такое казалось немыслимым и некогда поражало Арминия, но он уже достаточно имел дела с римскими рабами и знал: этот – вовсе не исключение.

– Наместник скоро тебя примет, – сказал писец.

– Хорошо. Спасибо.

Арминий проглотил свой гнев, зная, что, когда имеешь дело с римлянами, нельзя давать волю чувствам. Иначе проиграешь, не успев толком начать игру.

Аристокл вновь занялся своей писаниной. Арминий понимал, для чего люди пишут, хотя сам, конечно, не владел грамотой. Понимал он и то, что Аристокл намеренно оскорбляет его, давая понять, что работа важнее внимания к визитеру. Еще одним оскорблением являлось то, что ему приходилось стоять, в то время как раб сидел.

Но тут, словно по волшебству, появился еще один раб с вином, хлебом и миской оливкового масла, куда следовало обмакивать хлеб. Арминий предпочитал сливочное масло, но признаться в этом перед римлянами было все равно что выжечь у себя на лбу клеймо «дикарь». Ему, как и другим служившим в Паннонии германцам, не раз приходилось слышать шуточки по этому поводу.

Может, Аристокл ждал, что непривычная пища смутит германца – недаром тощий коротышка то и дело поглядывал на него, но не тут-то было: Арминий ел и пил, всячески демонстрируя лучшие римские манеры. Может, по меркам этого раба они не были идеальными, но тем не менее совсем недурными для варвара.

Из-за перегородки доносились голоса – то тише, то громче; один из них наверняка принадлежал Вару. Арминий исподтишка прислушивался. Германец, никогда раньше не имевший дела с римлянами, приставил бы к уху сложенную ладонь, чтобы лучше слышать. Точно так же поступили бы многие легионеры. Но важные римские вожди и командиры играли по другим правилам, а поскольку Арминий сам являлся вождем, ему следовало демонстрировать знание этих правил.

Римляне обсуждали вопросы снабжения Минденума. Судя по их словам, со снабжением не было никаких затруднений… Но дело могло обстоять совсем иначе. Может, они специально позволили Арминию подслушать свой разговор, чтобы уверить германца: с поставками продовольствия у них все в полном порядке. Наверняка собеседники знали, что Арминий дожидается неподалеку, и понимали, что он прислушивается к разговору, хоть и не подает виду. Арминий скрывал свое любопытство. Римляне скрывали правду. И умолчание, и недомолвки, и прямой обман были в ходу у римлян куда чаще, чем у германцев.

Спустя некоторое время голос, который, как догадывался Арминий, принадлежал Вару, спросил:

– Что ж, забота о прикрытии лежит на тебе, так ведь, Нумоний?

– Так точно, командир, – отозвался другой римлянин. – Я усилю патрули. У меня и мышь не проскочит, обещаю.

– Я и не беспокоюсь. Знаю, что ты за всем присмотришь, – произнес первый голос. – А сейчас мне нужно потолковать с тем человеком, который сбежал с девушкой.

Раздался вздох, словно Арминий не стоил того, чтобы тратить на него время.

– Уверен, командир, ты как следует с ним разберешься, – заявил Нумоний, и Арминий чуть было не прыснул.

Римские подчиненные так открыто льстили своим начальникам, что германцев чуть не тошнило от этого. Если начальники верили столь беззастенчивой лести, они были сущими дураками.

Но вряд ли народ, которым командовали одни глупцы, смог бы создать ту грозную, победоносную армию, в которой служил Арминий; армию, разбившую укрепленный лагерь в самом сердце Германии. Значит, высокопоставленные римляне не могли верить всей этой подхалимской чепухе… Но тогда оставалось непонятным, зачем ее вообще произносили.

Единственный приходивший на ум правдоподобный ответ заключался в том, что римляне не считали себя великими, пока не получали признание со стороны других людей. Германец черпал чувство собственного достоинства в себе самом, римлянин же нуждался в одобрении со стороны. Ему нужно было слышать от окружающих, какой он чудесный малый, какой умный и храбрый. Тогда римлянин кивал, улыбался (разумеется, скромно) и говорил:

– Да, вообще-то я такой. Как мило, что вы это заметили.

Из-за перегородки вышел Нумоний: поджарый, невысокий, кривоногий – в нем с первого взгляда можно было узнать кавалериста. Он одарил Арминия кивком одновременно и небрежным, и вполне дружелюбным.

– Наместник скоро тебя примет.

– Спасибо, – отозвался Арминий.

Было бы невежливо признаться, что он подслушал чужой разговор; впрочем, на сей счет понятия германцев не слишком отличались от понятий римлян.

Аристокл торопливо удалился за перегородку, и оттуда донеслась греческая речь. В лагерях и казармах Арминий выучил пару ругательств на этом языке, но разговаривать на нем, разумеется, не умел. Потом раб вернулся и с весьма важным видом объявил, что имеет честь пригласить посетителя предстать перед наместником.

Арминий поблагодарил, хотя про себя подумал: «Давно пора!»

Многие из его соотечественников наверняка сказали бы это вслух. До того как Арминий отправился в Паннонию учиться римским обычаям, он сам, скорее всего, поступил бы так же. Но теперь, худо-бедно усвоив эти обычаи, германец собирался как можно выгодней воспользоваться приобретенными знаниями.

Публий Квинтилий Вар сидел в кресле со спинкой (в таких креслах восседали только по-настоящему важные персоны) и при появлении Арминия не встал. Германец приветствовал его по-военному, вытянувшись в струнку и выбросив вверх сжатый кулак правой руки.

Улыбнувшись, Вар жестом указал Арминию на табурет.

– Стало быть, ты тот самый молодой человек, который по уши влюбился и украл свою красотку, а? – сказал Вар.

Германец не понял – то ли над ним смеются, то ли предлагают посмеяться вместе. С римлянами у него нередко так бывало: вроде бы каждое их слово понятно, но поди уразумей, что они имеют в виду?

Так или иначе, Арминий решил говорить напрямик:

– Вовсе нет, командир. Все было не так. Сегест обещал девушку мне. Когда он забрал ее у меня и решил отдать Тадрасу, он тем самым нанес мне оскорбление.

– Решил отдать… Ммм-да.

Вар произнес последнее слово врастяжку и воззрился на Арминия из-под насупленных бровей.

– Этот Сегест… Он кое-что рассказал о тебе.

Арминий оценил и слова Вара, и тон, каким они были произнесены, и хмурый взгляд наместника. Римлянин казался ровесником отца Арминия, но был человеком совершенно иного типа. Зигимер был тверд и суров, как мореный дуб. Справедливости ради следовало признать, что среди римлян тоже встречались такие мужи, Арминий повидал их немало, но Вар к ним не относился. С точки зрения германца, наместник не походил на военачальника, ведущего людей в бой. У римлян имелись люди, занимающиеся только снабжением войск снаряжением и припасами, – так называемые интенданты. Германцам не приходило в голову организовать дело подобным образом, но в римской армии это срабатывало неплохо. Может, Вар больше подходил для роли интенданта, а не военачальника.

Однако, несмотря на свою внешность, он все же мог оказаться настоящим полководцем. По облику римлянина вообще трудно судить о его характере. Глядя на него, нелегко сказать, каков он на самом деле. Арминий встречал одного военного трибуна, который в обычной жизни вел себя, как женщина, но, оказавшись на поле боя, превращался в сеющего ужас демона.

Впрочем, сейчас для Арминия важнее всего было придумать ответ на слова наместника. Германцу показалось, что он нашел правильные слова. Пожав плечами и скрыв истинные чувства за улыбкой, он промолвил:

– Меня это не удивляет. Выставляя меня в дурном свете, Сегест думает, что скроет, кто он есть на самом деле – глупец, лжец и клятвопреступник.

– Это… э-э… Туснельда…

Вар с трудом выговорил имя женщины и употребил местоимение «это», словно речь шла не о человеке, а о неодушевленном предмете.

– Она счастлива с тобой?

– Так точно, командир.

На сей раз Арминий ответил сразу, без раздумий и колебаний.

Квинтилий Вар это заметил. Возможно, он не был хорошим полководцем, но наверняка был неглуп. В его темных глазах блеснула лукавая искорка.

– Понимаю. И верю. И ты тоже с ней счастлив, правда?

– Так точно, командир.

Арминий попытался растолковать римлянину, как именно обстоит дело.

– Забирая ее у отца, я не думал, будем ли мы счастливы. Меня тогда волновало другое. Но я рад, что ее забрал.

Искорка превратилась в улыбку – едва заметную, но все улыбку.

– Сколько тебе лет, Арминий?

Прежде чем ответить, германцу пришлось посчитать на пальцах.

– Мне двадцать четыре года, командир. А что?

– Я тебе завидую, – промолвил Вар, – Как легко быть счастливым с женщиной… Почти с любой женщиной… Когда тебе двадцать четыре. А когда тебе тридцать четыре, сорок четыре или пятьдесят четыре…

Он вздохнул.

Мать и отец Арминия принимали жизнь друг с другом как должное. В общем, им было хорошо вместе. Были ли они счастливы? Арминий никогда об этом не задумывался. Он знал, что законы позволяют римским мужам менять жен (а женам – мужей) почти так же легко, как меняют одежду. Его народ смотрел на это иначе. Может, потому германским мужчинам и женщинам, мужьям и женам приходилось просто мириться друг с другом, как с неизбежностью.