Текст книги "Великие дни. Рассказы о революции"

Автор книги: Гарри Гаррисон

Соавторы: Михаил Шолохов,Максим Горький,Константин Паустовский,Аркадий Гайдар,Юрий Герман,Валентин Катаев,Антон Макаренко,Александр Фадеев,Вадим Кожевников,Александр Серафимович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

НИК. ЖДАНОВ
НЕПРИМЕТНЫЙ СЛУЧАЙ

Октябрьские дни в Петрограде в самый разгар борьбы за утверждение Советской власти произошел один совсем незначительный, неприметный случай. Среди великих исторических событий той поры случай этот оказался затерянным и забытым. И, однако, забывать его все-таки нам нельзя, потому что не только на большом, но и на малом отчеканиваются временем великие черты революции.

А дело вот как было.

На второй или на третий день после переворота явился в Смольный один рабочий из-за Нарвской заставы. В руке он нёс помятый и заржавленный бидон, судя по всему, из-под керосина. Действительно, еще у ворот, остановленный часовыми, рабочий этот, по фамилии Сергеев, сказал им:

– У нас, в общежитии путиловских рабочих, вот уже сколько дней нет света. Бились, бились, а керосину не достать. И вот теперь, поскольку настала наша народная власть, то товарищи прислали меня сюда, в Смольный, к Ленину, чтобы он распорядился налить мне в этот бидон керосину.

Ему говорят:

– Ты что, очумел, что ли? У Ленина и без тебя забот хватает. Он сейчас за всю революцию вопросы решает в наивысшем мировом масштабе. А ты туда же со своим бидоном!

Однако рабочий этот, Сергеев, видать, был человек напористый, недаром его сюда ходатаем выбрали.

– Все это так, конечно, дорогие друзья, но глядите, – говорит, – что получается: мы Зимний дворец штурмовали, а теперь я обратно пустой ворочусь. Нет уж, вы как хотите, только я без керосина отсюда уйти не могу и буду своего добиваться.

– Ну что ж, – говорят, – добивайся, мы тебе не помеха.

И вот пошел он и пошел и все самого Ленина спрашивает.

Ему и говорят:

– Иди в комнату шесть. Там Ленин.

Зашел Сергеев в комнату, глядит – тут уже полно людей. И за столом сидят, и у стены, и около дверей сгрудились.

И верно (он это собственными ушами слышит), идет разговор в мировом масштабе: про Германию, и про Вильгельма, и Гинденбурга, и про всемирную революцию трудящихся классов.

Сергеев уже было смутился и обратно хотел шмыгнуть. И тут как раз поворачивается к нему один товарищ и спрашивает:

– А вы почему с бидоном?

Сергеев растерялся немного, но все-таки говорит:

– Мне бы товарища Ленина на одну самую короткую минуту.

И тут уж видит и сам: вот он, Ленин.

Сидит и тоже на него смотрит.

– Что вам угодно, товарищ?

– Вот такое дело, – говорит Сергеев. – Прислали меня к вам, главе нашего рабочего государства, насчет керосину, потому у нас в общежитии за Нарвской заставой без свету совсем сидим, ну просто как суслики.

Ленин немного призадумался и спрашивает своего соседа за столом:

– Есть тут керосин в Смольном? Можно достать?

А в это время поднимается еще один, голова у него в курчавых таких завитках, как у негра, и прямо весь не в себе, руками так и машет.

– Позвольте, – говорит, – Владимир Ильич, неужели нас выдвинули сюда, на аванпост истории, чтобы мы в такой ответственный, решающий для всего мира момент занимались проблемой бидона с керосином? Я просто не могу понять!

Сергеев струхнул было, но видит: Ленин ничего на всю эту грозу с молниями не отвечает, а как ни в чем не бывало пишет на своем блокноте, отрывает листок и говорит:

– Вот, товарищ, возьмите эту записку, найдите Петрова, и керосин будет выдан.

Рабочий Сергеев хотел поблагодарить душевно и от себя, и от своих товарищей, что, дескать, не зря надеялись, но видит, регламента на это нет. Вздохнул, головой наскоро покивал да и пошел.

И в дверях уж слышит, как он, Ленин то есть, при полной внезапной тишине говорит кому-то, верно опять тому курчавому:

– Да, нас поставили сюда не для устранения таких вот керосиновых мытарств, но в числе прочих проблем, представьте, и для этого тоже. А главное же для того, чтобы ни одна, пусть самая простая надежда трудового человека не осталась без нашей поддержки, ни одна, даже маленькая забота – без нашего внимания.

Услышал Сергеев эти слова, идет со своим бидоном по коридору, а сам думает: "Ого, а ведь дело-то тут куда поважнее моего керосина вышло!"

А керосин он получил в тот же день, во дворе в кладовке. И к своим вернулся не пустой. И все, начиная с часовых у ворот, были рады такому обороту этого совсем маленького, совсем незначительного дела.

1963

Все кипение революции сосредоточилось в Смольном. Здесь заседает II Съезд Советов России. Владимир Ильич Ленин провозглашает создание Советской власти! Этот исторический момент изображен на картине художника В. Серова.

ЮРИЙ ЛИБЕДИНСКИЙ
ОКТЯБРЬСКАЯ БЫЛЬ

О том, что Октябрьская революция была великим народным делом, я знаю потому, что сама участвовала в ней. Не являясь деятелями исторического масштаба, я и мои подружки (нам всем трем, вместе взятым, было тогда немного больше пятидесяти лет) участвовали в этих событиях наряду с тысячами и тысячами таких же незаметных людей. И потом всю свою жизнь, что бы с нами ни случалось, в минуты радости и в минуты горя, мы вспоминали о тех семи днях Октября в Москве как о самом значительном в жизни, о чем хочется рассказать детям и внукам.

Но прежде всего несколько слов о нас. В Замоскворечье, где мы учились на первом курсе Коммерческого института, нас называли "неразлучная троица" и знали по именам – Катя, Шура и я, Женя. Катя – круглолицая, немного веснушчатая и толстоносая, с коротко, как у мальчика, подстриженными волосами, в выпуклых очках. Она неплохо знала политическую экономию. Прочитав Ленина "Империализм, как высшая стадия капитализма", Катя взялась за "Финансовый капитал" Гильфердинга и потому пользовалась у нас особым уважением. Шура, высокая и тоненькая, выделялась тем, что едва ли не первая среди девушек стала носить мужскую косоворотку, которую туго затягивала тоненьким пояском. Ее подвижное лицо и синие глаза отражали всякое движение чувства, мягкие, кудрявые волосы были тоже подстрижены, но не так беспощадно, как у Кати, и как бы старательно Шура их ни причесывала, они всегда были взвихрены. Один товарищ говорил, что Шура похожа на северную деву из сказаний о Нибелунгах, и он же утверждал, что она очень талантлива, и предсказывал ей блестящее будущее. Пока же талант ее выражался в том, что Шура считалась в районе неплохим лектором по истории революционного движения. Историю же Парижской коммуны она знала так, как будто сама жила в ту эпоху.

Труднее всего говорить о себе. В нашем триумвирате я была младшая, и Катюха каждый раз, когда я представляла ей новый вариант хода мировой революции или же новую теорию личной жизни, после минутного оцепенения восклицала:

– Эх, Женька, легче, полегче!

А Шура добавляла, покачивая головой:

– Что поделаешь, у Женьки прыгающие мозги…

Мы были активистами Союза рабочей молодежи "Третьего Интернационала", – впоследствии он превратился в комсомол. Мы часто выступали на митингах нашего района, но нужно признаться, что больше всего времени занимала у нас беготня по городу. Мы буквально рыскали с одного собрания на другое и порою проникали на заседания "узкого масштаба", как выражалась Шура. По ее же выражению, мы свои мандаты "хранили в сердцах", что означало их отсутствие. Но мы уверенно считали себя неотъемлемой частью нарастающей революции и просто не могли себе представить, что нас могли бы куда-нибудь не пустить. Потому мы всегда были в курсе всех политических новостей. И тем обиднее было, что вести о том, что в Петрограде произошло и в один день победоносно закончилось восстание, которого с таким волнением мы все ожидали, пришли к нам неизвестно откуда. Во всяком случае, когда около полудня 26 октября наша троица явилась в районный комитет нашей партии, который помещался в верхнем этаже студенческой столовой, напротив института, там о взятии Зимнего, об аресте Временного правительства и о провозглашении Советской власти говорили уже как о совершившемся факте. Теперь понятно было, что очередь за Москвой, и мне на всю жизнь запомнилось, как изменила свой облик привычная, довольно чистая, но несколько затененная окружающими большими домами комната, в которой помещался районный комитет.

Людей словно магнитом тянуло сюда. Некоторые приходили, имея определенные поручения от своих заводских организаций, но многие беспартийные рабочие входили в помещение райкома с интересом, словно ожидая чего-то. И сразу шли туда, откуда доносился громкий разговор. Но сейчас даже и знакомые люди казались незнакомыми – настолько у них резко изменилось выражение лиц. Обычная дружеская приветливость исчезла, все куда-то торопились, видно было, что всех занимает что-то важное, совершающееся в городе. В этой узкой и длинной комнате внезапно стало тесно, и мы, молодые, невольно перенимали у старших деловитое и суровое выражение лица и с готовностью и волнением ждали поручений.

Часов в пять меня и еще одну, тогда мне мало знакомую, очень тоненькую девушку, с гладко причесанной черной головкой и восторженно блестящими глазами, послали на Даниловскую мануфактуру, чтобы мы на митинге рассказали о событиях в Питере и призвали бы приходить в Совет получать оружие.

Выступала девушка, пришедшая со мной. Говорила она горячо, хорошо. Я заслушалась ее. Мы жили в одном общежитии, но я раньше не обращала на нее внимания, – звали ее Люсик Люсинова. Казалось, речь ее должна была вызвать немедленный ответный подъем, взрыв энтузиазма. Но слушали ее с каким-то непонятным спокойствием. Так выслушивают весть о том, чего давно уже ожидали и что обязательно должно было произойти. И мне казалось, что на всех лицах написано: "Дело понятное, и кричать тут ни к чему". Дело, именно дело, и его необходимо делать, – говорили эти сдержанные, в большинстве женские, лица. Нам стали задавать вопросы: "Кончать ли работу сейчас или идти опять к станкам?", "Когда приходить в Совет за оружием?" Только девушки, хотевшие вступить в отряды сестер милосердия, немного пошумели, так как мы не могли им толком рассказать, где будет вестись эта запись. В районный комитет мы вернулись вечером. Оказалось, что за время нашего отсутствия образовался штаб Красной гвардии и перешел в помещение Совета, находившегося тогда в трак тире "Теремок".

Здесь, в маленькой, хорошо нам знакомой комнате Совета, я, Шура и Катя снова встретились. Они тоже вернулись, выполнив свои поручения. Но эти поручения казались нам незначительными в сравнении с происходящими событиями, и мы чувствовали себя как-то не у дел, Нарастала огромная сила, приводившая к зданию Совета все новые толпы рабочих. Мы прислушивались к гулу, доносившемуся с улицы, и повседневная работа не шла на ум. Откуда-то приносили винтовки, их тут же с жадностью разбирали по рукам. Люди уходили, возвращались, но в этом ужо не чувствовалось суматохи и бездействия первых часов после получения вестей из Петрограда. Дело, о котором, казалось, безмолвно спрашивали нас на Даниловской мануфактуре, это дело началось.

Катя читала газету, Шура была молчалива, кусала губы, шептала что-то про себя. Увидев, как из комнаты президиума вышел тот самый товарищ, который находил в ней сходство с северными девами-воительницами, она быстро подошла к нему. Видно было, что он торопится. И все же он остановился и снизу вверх, с обычным восхищением, через очки окинул ее стройную, в синей косоворотке, туго перепоясанную пояском фигурку.

– Ну, в чем дело? – спросил он с суровостью, явно напускной.

– Одной из причин гибели Коммуны было то, что ее не поддержало крестьянство, – сказала Шура отрывисто. – Мне кажется, мы слабо охватили солдатскую массу. А ведь это крестьяне в солдатских шинелях. Пошлите меня в казармы, мне кажется, я смогу сказать… – Речь ее прервалась, было видно, что она взволнована.

– Вы ошибаетесь, Шура, – мягко возразил товарищ, – с казармами у нас крепкие связи. А впрочем… я учту ваше желание!

И действительно, Шуру с каким-то военным вскоре послали в казармы. Катю посадили за отдельный стол, дали ей задание подсчитать запасы продовольствия в районе. Меня же послали организовывать санитарный пункт.

Отправились мы вдвоем. Со мной пошел секретарь другого тогда существовавшего Союза, так называемого "Союза социалистической молодежи", организации более умеренной и соглашательской. Я же была секретарем нашего Союза. В обычное время мы с попутчиком моим много спорили, сейчас шли молча.

На улице темно, ни одного фонаря. Вот и кафе, которое намечено превратить в санитарный пункт. Окна задернуты шторами и слабо светятся. Мы переглянулись.

Я толкнула дверь, и мы с решимостью и смелостью, продиктованной сознанием революционного долга, громко обратились к хозяевам и к публике и попросили очистить помещение, объяснив, зачем оно нам необходимо.

На всех лицах испуг, недоброжелательность, но ни слова протеста мы не услышали. Хозяин вежливо нам поклонился из-за буфетной стойки и сделал широкий жест – берите, мол… Не более чем через двадцать минут кафе было в нашем распоряжении, и мы начали преобразовывать его в лазарет.

Пятеро рабочих парней из нашего Союза, вооруженных винтовками, и две девушки из "Социалистического союза" привезли на грузовике койки и столики.

Бои еще не начались. Настроение в городе было тревожное, как перед грозой. И так как мы раздвинули шторы, то винтовки в руках наших товарищей бросались в глаза тем, кто заглядывал в окна мирного кафе. Винтовки эти не могли не привлечь внимания людей, враждебно настроенных.

И вот к нам в дверь, которую мы предусмотрительно заперли, резко постучал кто-то.

Я подошла к двери и сквозь стеклянную верхнюю часть ее увидела высокого человека в военной форме.

– Что вам нужно? – спросила я вежливо.

– Откройте! – потребовал незнакомец.

Я не исполнила требования, и он крикнул:

– Чем вы здесь занимаетесь?! Вы пугаете людей своими винтовками! Вы, большевики, разжигаете гражданскую войну, вы провоцируете мирное население!

Я видела, что на крик его собираются люди. До меня доносились пьяные возгласы.

Я повернулась к нашим ребятам. Лица у них были перепуганные.

– Спрячьте вы, наконец, свои винтовки!

В грозные годы гражданской войны перо и кисть художника стали оружием народа. Плакаты призывали к борьбе, они разили врагов, воспевали мужество героев. На этом плакате 1919 года художник В. Дени изобразил теплую компанию интервентов, капиталистов, генералов, очутившихся… в галоше.

Они же, не то с перепугу, не то неправильно поняв меня, совсем ушли через заднюю дверь. В опустевшем помещении кафе, где уже сдвинуты были столы и расставлены койки, остались только мы, три девушки. Мы не знали, что делать, растерялись, стук в дверь и крики всё усиливались, дверь сотрясалась под ударами, и вдруг, когда на нее навалилось несколько человек, она распахнулась, и мужчины с пьяными возгласами ворвались в кафе. Мы трое, не успев надеть верхнюю одежду, выскочили на улицу и побежали в сторону Совета.

Так получила я первое боевое крещение, если ото можно, конечно, назвать "боевым" крещением. Первый блин вышел комом.

Ночь. На площадях, на углах улиц, у мостов стоят постовые. Рабочие, собравшись возле районного штаба, вооружаются, разбиваются на отряды – организуются. Улица стала своей, чужих не пропускают. И я за это время, пока без пальто бежала в Совет, как-то успокоилась. Злополучное приключение в нашем госпитале теперь представлялось мне хотя и конфузным, но все же незначительным эпизодом.

В Совете светло. Чувствуется уже установившееся настроение сдержанного спокойствия и новой, какой-то товарищеской, ласковости друг к другу. Люди заботливо спрашивают сосед у соседа, не хочет ли кто есть, прилечь и поспать… Когда я конфузливо рассказала, что произошло со мной в кафе, надо мной никто, как я ожидала, не посмеялся. Мне сообщили, что наши ребята уже приходили сюда, их пожурили и послали в строй. Отряд солдат был направлен, чтобы отбить обратно наш лазарет. Узнав, что я осталась без пальто, товарищи тут же притащили новый, пахнущий овчиной полушубок, который мне очень нравился, хотя я и выглядела в нем довольно забавно – он был ниже колен.

В три часа ночи один из активистов райкома выбежал из комнаты президиума, оглядел всех и, увидев меня, сидящую на подоконнике, схватил за плечо и с тем возбуждением, которое было особенностью тех дней и часов, сказал:

– Женя, ты девочка расторопная (откуда он это взял, я и сама не знаю), телефонный провод, соединяющий нас с центром, оборван, связь с Военно-революционным комитетом утрачена, нужно добраться до Моссовета. Но имей в виду – это опасно!

– Мы пойдем! – твердо ответила я, имея в виду себя и Катюху, которая сладко спала на сдвинутых стульях.

Когда я разбудила ее, она беспрекословно согласилась принять участие в этой экспедиции.

Спустя несколько минут мы снарядились в путь. Спрятали мандаты в ботинки и двинулись. Город пуст и тих до немоты, но в этой немоте все напряжение начавшейся борьбы. Мы благополучно перешли Каменный мост, до центра уже недалеко. Вдруг чувствуем, что нас кто-то догоняет. Повернулись – юнкер. Взявшись под руки, мы тесно прижались друг к другу, а когда он поравнялся с нами, мы, увидев его испуганное лицо, приободрились.

– Простите, это какая улица? – дрожащим голосом спросил он.

– Балчуг, – ответили мы.

– А вам куда нужно? – спросил юнкер.

– На Долгоруковскую, – не подумав, ответила я.

– Вот хорошо. Не разрешите ли с вами?

"Ему одному страшно, он примазывается к нам…" – быстро соображаю я.

– Катя, – говорю я томно, – мы не пойдем на Долгоруковскую, уже поздно, пойдем к тебе…

И мы тут же свернули в переулок. Прямо навстречу нам идет солдатский патруль. Мы у своих. Они пошучивают, посмеиваются, глядя, как мы деловито расстегиваем ботинки, вынимаем мандаты. Документы наши проверены, нам указывают направление к главному штабу.

Чем ближе к центру, тем оживленнее. Здесь совсем не так, как у нас в Замоскворечье. На Тверской светят электрические фонари, гуляют нарядные барышни…

Белая зала бывшего губернаторского дома выглядит неузнаваемо. В каждом окне поставлен пулемет, на полу расположились солдаты. Все комнаты ярко освещены, никакой суматохи; видно, что люди здесь заняты напряженной работой. Мы легко отыскали товарища, к которому нас направили. И, по правде говоря, мы были разочарованы. Вид у этого товарища, представителя нашего райкома в центре, был какой-то помятый, сонный. Нас раздражало и смешило, что он, разговаривая с нами, зевает. До сна ли?! Ведь на дворе революция! А он говорит, как будто бабушке в деревню поклон посылает:

А в Москве еще идут ожесточенные бои между красногвардейцами и отрядами контрреволюционных юнкеров. В картине «Бой на Кудринской плошали» художник Г. Савицкий изобразил один из напряженнейших эпизодов Октябрьского восстания в Москве.

– Так вы, девочки, передайте, вы не забудьте… Кавалеристы с Ходынки на нашей стороне, наверное, завтра у вас будут. А с юга, со стороны Даниловки, возможно нападение казаков, но едва ли…

"Вот сказал новость! – думали мы. – Ткачихи с Даниловской мануфактуры уже по собственному почину послали делегацию для переговоров с казаками…"

Мы с чувством превосходства сообщили ему об этом.

Он указал нам на необходимость учесть продовольствие по району, и тут Катя оживилась и сообщила ему данные о запасах мяса, хлеба и жиров по району, за что удостоилась похвалы. Это нас подбодрило.

Мы тогда еще не знали, да по своей скромной роли в происходящих событиях не могли знать, что, в отличие от Петрограда, где деятельность Военно-революционного комитета направлял Ленин, и в состав Военно-революционного комитета входили настоящие большевики, пролетарские революционеры, в состав Московского Военно-революционного комитета наряду с решительными и боевыми товарищами, подлинными представителями большевистской партии, входили люди нерешительные, поддавшиеся примиренческим настроениям. Они сговаривались с меньшевиками, входившими в Военно-революционный комитет, вместе с ними тормозили его действия. Начальник Московского гарнизона полковник Рябцев, чувствуя, что силы контрреволюции во много раз слабее сил революции в Москве, использовал двойственность и нерешительность действия Военно-революционного комитета для собирания белогвардейских сил. Полковник Рябцев сначала делал вид, что тоже придерживается примирительной тактики. Но потом, когда ему удалось сконцентрировать довольно значительные силы и связаться со ставкой верховного главнокомандующего Духонина, который обещал прислать в Москву подкрепления, Рябцев перешел в наступление, прервал перемирие, обманным образом захватил Кремль, и борьба приобрела затяжной и кровопролитный характер.

Сколько замечательных товарищей потеряли мы за эти дни! Их именами отмечены многие улицы Москвы… Так получили мы еще один урок – что революционерам приходится кровью расплачиваться за соглашательство и нерешительность людей, оказавшихся у руководства и не имеющих для этого никаких данных.

Понятно, все эти соображения нам тогда не приходили в голову. Мы гордились тем, что выполнили поручение, и стремились поскорей вернуться к себе домой. На дорогу нас снабдили деньгами, и мы наняли извозчика – их много попадалось в центре.

Ехали мы кружным путем, У Никитского бульвара нас остановили:

– Стой! Кого везешь?!

К нам подошел белогвардейский патруль; один, в гимназической шинели, старался папиросой осветить наши лица. Разглядел и сказал со смехом:

– Вези уж, раз подобрал барышень…

"Барышень"! Все клокотало во мне. Извозчик подхлестнул лошадь. Когда мы уже немного отъехали, я не выдержала и крикнула:

– Негодяй, сволочь проклятая!

Катюха схватила меня за руку:

– Женька, прекрати романтические выходки!..

К счастью, извозчик нахлестывал лошадь, и моя выходка сошла нам с рук.

На Крымском мосту нас задержал солдатский патруль. На наши уверения, что мы свои, начальник патруля усталым, хриплым голосом меланхолически произнес:

– А нам что, не велят – и все… Мить, сходи за главным.

И вот пришел главный. За спиной у него винтовка, за поясом большой маузер, с другой стороны две гранаты, пулеметная лента через грудь. Вдруг Катюха с грацией медведя-подростка бросается главному на шею.

– Женька, да ведь это Мишка, наш, комитетский! – кричит она.

До Совета добрались мы, уже когда светало. Наступил второй день Великой революции.

Проснулись мы в большой комнате, на стульях, составленных вместе. На полу такая грязь, какая бывает на немощеной улице. У стен вповалку спят солдаты. Я поднялась и осторожно, чтобы не наступить кому-нибудь на руку, пробралась в соседнюю комнату. Там, видно, так и не прекращалась бессонная работа. Лица уже серые от усталости или с комковатым, лихорадочным румянцем после бессонной ночи. С удивлением вижу за одним из столов меньшевичку, которая всегда яростно спорила против нас. Это сухощавая, стриженая, с острым и нервным лицом девушка.

– Вы с нами? – спрашиваю я.

– Нет, нет, я против восстания! – И она объясняет свою "позицию".

Она, видите ли, не может вынести мысли, что без нее чужие люди будут работать в Совете за ее столом, рыться в ее бумагах, нарушат ее порядок. Нет, этого не могло вынести ее сердце, сердце идейного делопроизводителя! С самого начала боевых действий и до самого их конца она не покинула своего поста, лишь изредка позволяя себе вздремнуть тут же, у своего делопроизводительского стола.

У окна собралась кучка ребят из нашего Союза молодежи. Они о чем-то спорят, стараясь не возвышать голосов. Среди них я вижу Шуру, по лицу вижу, что она рассержена. Я подошла.

– Что случилось?

– Да вот, – ответил мне кто-то, – разговор идет насчет поведения Макса. (Это не имя, а прозвище одного товарища, который причислял себя к максималистам.) Ночью он во главе патруля шел через площадь, навстречу ему студенческий отряд. Макс крикнул, чтобы они остановились. Они не обратили внимания. Тогда Макс приказал стрелять. Выстрелил сам и ранил одного из студентов. Остальные разбежались. Ну, а Макс сам так испугался, что еле до Совета добрел, за стены держался.

– И о чем тут говорить? – с досадой сказала Шура. – Чего стоит революционер, который боится пролить кровь врага!

– Ну ничего, – успокоительно ответил ей один из наших ребят, – поначалу, конечно, неприятно, а потом ничего… Макс пришел в себя и уже дерется как следует…

Меня снова направили в наше, вчера еще отбитое обратно, кафе. Там всё честь по чести, флаг с красным крестом над дверями, койки застланы, приготовлены бинты, вата, банки… Только сестры милосердия скучают – пока ни одного раненого, хотя глухая стрельба уже доносится откуда-то со стороны центра.

В глубине кафе, у стола, собрались девушки. Я знала их по нашему общежитию. Черноволосых и черноглазых, их звали галочками. Я подошла к ним, чтобы послушать, о чем они спорят. Когда я приблизилась, та тоненькая девушка, с которой мы ездили на митинг в Даниловскую мануфактуру, Люсик Люсинова, обратилась ко мне.

– Ты знаешь, Женя, о чем у нас спор? – спросила она с горячностью. – Мы спорим, нужно или не нужно подбирать раненых юнкеров… Я считаю – нужно!

Я удивленно пожала плечами. Мне казалось ясным, что поднимать нужно только своих раненых. Позже мне вспомнился этот разговор, когда я узнала, что Люсик Люсинову застрелил юнкер. Это произошло 1 ноября, когда военные действия уже перенеслись на Остоженку и Люсик на поле сражения перевязывала раненых.

Видя, что в Красном Кресте делать нечего, я решила вернуться в Совет. Навстречу бежит запыхавшийся парень.

– Слушай! – кричит он. – Вот едет трамвай, садись и отвези патроны!

Обрадовавшись, что у меня снова появилось дело, я вскакиваю в трамвай. В вагоне уже было трое рабочих ребят моего возраста, их тоже направили для разгрузки патронов. Трамвай подошел к мосту. Здесь стрельба слышна отчетливо, и порою мимо нас посвистывают пули, но мы по неопытности не обращали никакого внимания на их зловещий свист. Красногвардейский патруль остановил наш трамвай. Движение через мост закрыто.

– Вам куда? – спросили нас.

– Мы вам патроны привезли…

– А, это дело…

Со всех сторон набежали солдаты и красногвардейцы, с нашей помощью быстро сгрузили тяжелые ящики. На наших глазах их торопливо растащили в разные стороны, по два человека на ящик, – видно, в патронах ощущалась нужда.

Когда разгрузка кончилась, начальник патруля обернулся к нам и деловито сказал:

– Теперь марш отсюда! А то еще ранит. Слышите, как пули посвистывают? Думаете, шутка?

Мы нехотя возвратились к нашему трамвайному вагону. Нас догнали трое:

– Послушайте, товарищи, вот арестованный юнкер, его нужно в Совет отправить.

Арестованный юнкер! Вот так поручение! Я горда.

– Иди за мной вперед, – говорю я пленнику.

Он большого роста, бритый. Оглядывает меня сверху донизу, и я вижу, как на его лице появляется чувство облегчения. Меня это разозлило.

– Товарищи, – обратилась я к ребятам, приехавшим вместе со мной, – отвезите его сами, я пойду пешком, у меня еще поручение есть.

У подъезда большого дома я увидела толпу солдат. Они с вниманием слушали, что им очень самоуверенно говорила богато одетая женщина. Другая, такая же, стояла рядом и поддакивала:

– Но ведь Учредительное собрание будет собрано, к чему же было поднимать братоубийственную войну?

Вдруг один из солдат ответил:

– Будет-то оно будет, мы против того ничего не имеем. Да только вы нам скажите: зачем Временное правительство с немцами мир не заключает?

Дама что-то стала толковать о доблестных союзниках Англии и Франции. Я вмешалась.

– Послушайте, зачем вы затеяли это? – обратилась я к дамам. – Ведь вы воззвание Военно-революционного комитета читали? Никаких собраний на улицах, никаких сборищ, пока идут бои. Лучше уходите скорее, а то вам же влетит.

Дамы тут же исчезли. Но недалеко от Совета я обнаружила еще одно такое же сборище. Посредине ораторствовал господин в котелке. Я только подошла, как вдруг один из солдат, слушавших оратора, закричал:

– А, ребята, у него револьвер спрятан!

И тут же кто-то ударил господина палкой по голове, котелок с него соскочил, он зашатался. Я не помню, как врезалась в толпу, схватила за воротник того солдата, у которого в руках была палка.

– Товарищи, так нельзя! Устраивать самосуд нельзя! Это просто наша погибель. Арестуйте этого контрреволюционера, отведите в Совет – только без самосуда. Вместо того чтобы здесь драться, на баррикады идите!

Я вся дрожала.

– Ишь ты какая! – послышался сочувствующий голос.

– Ведь махонькая, а как наскочила… – усмехнулся солдат о палкой.

– Вы идите себе домой и не беспокойтесь, ничего ему не сделают, – сказал третий.

– А чего это она за него так забеспокоилась? Дядька он ей, что ли? – крикнул кто-то со злобой.

Меня вдруг с силой толкнули, и я упала на тротуар. Когда я вскочила, люди сбились в большой клубок, злополучного оратора не было видно, только слышались его крики, котелок, откатившись, валялся в стороне. Первой моей мыслью было немедленно позвать своих. Вскочив, я побежала в сторону Совета. Бежать пришлось недалеко, навстречу мне шел патруль Красной гвардии, я узнала командира.

– Слушай, Люхин! – крикнула я ему. – Скорей лети, там солдаты какого-то человека убивают! Ведь это погром!

– Ну, сразу уж и погром… Да кого бьют?

– Буржуя какого-то. Он нёс контрреволюцию…

– Значит, за дело бьют…

Эти слова меня как-то сразу успокоили. За контрреволюцию бьют, ведь за это надо бить.

– А если погромы начнутся?

– Не начнутся. Айда, ребята, разберемся, в чем там дело.

Еще бои не кончились, еще Кремль не был отбит у белогвардейцев, а солдаты, красногвардейцы, рабочие и мы, коммунистическая молодежь, постепенно начинали устанавливать порядок на улицах и площадях.

– Ты молодец, Женька, – ласково, почти нежно сказала Шура, выслушав, как я боролась с самосудами. – В условиях революционных боев самосуды, всяческая дезорганизация дают пищу для провокации. Вот почему так суровы и беспощадны были якобинцы…

Так один за другим шли эти дни, и казалось, что каждый равняется месяцу…

Совет! Неужели можно было подумать, что в этих пяти-шести комнатах были совсем недавно натертые, красного цвета, полы, на которых отсутствовал толстый слой грязи, нанесенный с улицы? Неужели можно было подумать, что в этих комнатах когда-нибудь не толпились люди? Обед? Сон? Когда это было? И до обеда, и до сна ли, когда юнкера заняли весь Никитский бульвар? Остоженка у них, на храме Христа-спасителя установлен их пулемет, обстреливающий наши позиции, и его стук мешает мне сосредоточиться. А мне оказано высшее доверие – поручен учет оружия.

– О, – говорит Шура, указывая на большие дома Полянки, – смотри, Женька, как они притаились, можно подумать, что они и в борьбе не участвуют. Но ведь стоит только юнкерам нас осилить – и все эти дамочки, вроде той, о которой ты рассказывала, от слов перейдут к действиям. Они будут зонтиками выкалывать нам глаза и будут делать это еще с большим удовольствием, чем делали это парижские дамы во времена Парижской коммуны.