Текст книги "Обратная перспектива"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Какое, в жопу, море, – сказал бы Лелеев. Кто такой Лелеев? Надо бы Снежане позвонить, беспокоится, наверное. Так звонили уже, от Коренюка. Вот уж поистине – и беспамятство клюкою…

Так. Сейчас – ничего не предпринимать. Плющ походил по участку, попытался качнуть старую черешню, увидел смолу на вишне, обрадовался. С трудом сковырнул и сунул в рот, но тут же выплюнул – жевать нечем. Вот, Снежана, зараза, говорил же – зубы важнее. Опомнился и рассмеялся.

Позеленело небо над черепичными крышами, туча ворон поднялась с проклятиями, перелетела через небо и исчезла. Море стало слышнее, поднялся ветер, посвистывал в тонких злаках.

Плющ разделся, лёг, натянул на себя одеяло, но тут же встал. Перерыл кухонные полки, порылся в душевой и, разочарованный, улёгся обратно. Грелки в доме не оказалось.

Среди ночи он проснулся от грохота. Кто-то ходил по железной крыше. Ходил беззастенчиво, топал ногами, падал, замирал ненадолго и снова ходил.

«Ну, Лёня…» – процедил Плющ, прокрался босиком в кухню, нащупал на гвоздике секачку. Подтянул трусы и как можно тише приотворил входную дверь.

Холодный ветер мотал кроны деревьев по звёздному небу, звёзды были крупные, слезящиеся, навыкат.

Горстями, пригоршнями, вёдрами срывались с высокого дерева грецкие орехи, лупили по железу крыши, подпрыгивали, некоторые даже раскалывались.

«Ну, Лёня…» – рассмеялся Плющ, набросил курточку и закурил. Он ползал на коленях при слабом свете приоткрытой двери, собирал почти на ощупь законченные прохладные изделия тёплой природы и складывал их в кучку, по-хозяйски.

На рассвете закричал, как ни в чём не бывало, доисторический петух на дальнем хуторе. Солнечный луч тыкался в хрустальный дамский флакончик на полочке, флакончик ёжился, уворачивался, трепетал и повизгивал.

Плющ спустился к морю и задохнулся. Ветер утих, но воздуха было так много, что он не помещался в пространстве, в самом себе, горчил и становился почти непригодным в своём совершенстве.

Море было белое от жёлтой пены, только на горизонте чернела неуместная полоса.

По твёрдому мокрому песку, отливающему спелой сливой, похаживал без дела мартын, иногда останавливался, замирал, вглядываясь в своё бледное отражение.

Боком по галечным ступенькам, одна за другой спустились две приезжие бледные тётки, сбросили халатики и куда-то побежали в одинаковых синих купальниках.

– Красиво, – сказал Плющ, – но не интересно…

Так рано он не вставал давно.

Пустой пляж, лишённый примет современности, мог бы и навеять что-нибудь хорошее, прежнее, но проступали справа сквозь марево силуэты портальных кранов Ильичёвска, умаляли первобытность пляжа, укорачивали пространство, указывали отдыхающему на его место.

Ветер переместился, доносился с востока, прямо с моря, это предвещало долгую солнечную погоду. С этого утра можно считать приезд состоявшимся и теперь надо жить медленно, внимательно и непрерывно.

Воздуха по-прежнему слишком много, поэтому – покурить и тихонько выбираться наверх, придумать что-нибудь вроде завтрака, а потом… конечно же, белые штаны. Ничего, что никто не видит, даже хорошо, они будут подтекстом или даже двадцать пятым кадром.

В доме диетолога не оказалось хлеба. Конечно, нарочно. Как они говорят: белая смерть, чёрная смерть, пшеничная смерть. Какая ещё – формовая, подовая, заварная… надо купить, сходить на площадь, заодно и Рональда проведать, а то забудет.

Плющ сварил кофе в маленькой турке, с наслаждением натянул белые штаны – они оказались неожиданно тесноваты в пуговице, молния застегнулась с трудом. Что поделаешь – ходить надо больше.

На базарчике вчерашняя баба с вином мазнула недобрым взглядом и отвернулась. Рыбак в брезентовой зюйдвестке и ботфортах продавал бычков. «Ряженый какой-то, – удивился Плющ, – и бычки, наверное, бутафорские, вчерашние».

– Низка – двадцать пять гривен, – с готовностью, не вяжущейся с суровым видом, – сказал рыбак.

– Дай помацать.

Плющ ткнул пальцем в тугого бобыря, приоткрыл жаберную крышку, понюхал и величественно отошёл.

– Что бы ты понимал, москаль паскудный…

Плющ улыбался на ходу: бычки были свежие, но белые штаны работали, требовали понтов.

Магазин Рональда был закрыт, график работы, – прочёл Плющ, с 10 до 19. Он посмотрел на солнце – девять, наверное. Всё-таки без часов неудобно, когда ты один, но не носить же это китайское фуфло. Качество часов наверняка определяет качество прожитого тобой времени. Надо съездить на Староконный, может, найдутся какие-нибудь советские – «Полёт» или «Заря».

Он побродил по площади, нашёл пивнушку, но заходить не стал. А вот и открытый магазин, и даже с небольшой очередью, как полагается, – продавщица ушла в подсобку и долго не возвращалась. Очередь не роптала, робкие бледные люди молча переминались с ноги на ногу. Наконец, появилась продавщица и в полной тишине пошла в наступление:

– Что, я не могу удалиться по своим делам? Новости! Я, между прочим, тоже человек!

Никто не возражал, и продавщица обмякла.

Плющ взял буханку чёрного и бутылку водки, сел на ящик под стеночкой и растворился в тёплом воздухе. Он видел, как Рональд открывает магазин, но не торопился. Посмотрел на солнце, на тени, чтобы запомнить, как выглядят десять часов местного времени.

Рональд кивнул вежливо и равнодушно.

– Сделай-ка мне, Рональд, как всегда.

– Говно вопрос.

Он налил стопку, отрезал ломтик лимона, положил на блюдце:

– Рекомендую.

Плющ выпил коньяк медленно и внимательно, жевнул лимон.

– Сколько с меня?

– Нисколько. Не велено. Наши с Лёней дела.

– Интересно, – огорчился Плющ, – психолог-диетолог. Это получается, что мне сюда лучше не заходить!

– Ваше право.

– Нет, но ты видал, Рональд? Придумал лучше всякой супруги. На совесть давит. Он меня завязать хочет.

Рональд посмотрел на бутылку, просвечивающую в пакете, и впервые улыбнулся.

– Вас завяжешь… как же.

Плющ рассмеялся:

– А давай, мы его всё-таки наколем. Через раз буду платить я, тебе же лучше.

– Говно вопрос. Только я не могу.

– Почему?

– Я честный.

– Ну и ладно. В конце концов, я его об этом не просил. Большое спасибо.

Плющ посасывал кружок твёрдокопчёной колбасы, когда позвонил Лёня.

– Всё нормально? Спать не холодно? Завтра суббота, я приеду, привезу обогреватель.

– Большое спасибо. Только приезжай с утра пораньше. Может, на Староконный съездим? Он ещё существует?

– Да, да, о’кей.

– И ещё, Лёня. Тут у тебя орехов понападало. Куда их определить? Может, тазик какой?

Лёня засмеялся:

– А вы ешьте. А что останется – пусть лежит так.

Плющ посмотрел на обсосанную колбасу.

– Издеваешься? Ладно. До встречи.

«Я, в кои-то веки, дачник», – возликовал Плющ, усевшись в шезлонге под черешней. Белые штаны жили своей жизнью, – тени побелевшей листвы шевелились на них, наклонялись, кивали, покачивались в разные стороны. Белое вступило в диалог с сиреневым, и говорили они о любви.

Бунинское серебряное солнце копошилось в седой щетине. Не было никакой южнорусской школы. Что общего у дачника Костанди с Головковым, задыхающимся от тяжести красоты, или тревожным Нилусом? И никто в Одессе не обязан быть одесситом. Да просто не может. Море и тени – это только условия, не больше. А главное – это произведение души и культурное любопытство. Это хавал Паустовский, Константин Георгиевич, а Бабель – не догонял. «Одесские рассказы» можно написать и в Кимрах. Интересно, кто ещё из одесситов это понимает? Пожалуй, никто. Карлик, Кока, Плющик.

Все Коренюки ушли в авангард, потому что это легче продаётся. Не должен художник продаваться. Хорошо, конечно, если его покупают.

Смешно – авангард, с понтом передовой отряд, стал обозом – убежищем ослабевших, туда уходят, когда нет сил совладать с кромешной красотой, и отсиживаются, и стреляют по химерам из детского оружия.

Сарайчик был на замке, под стеночкой стояло ведро с окаменевшей извёсткой, торчала из неё рукоять малярной кисти. Плющ залил известь горячей водой, побродил между вишнями, черешнями, абрикосами – на вид их было штук пятнадцать, да старый орех. Побелка на них полиняла, не оттуда растут руки у диетолога.

Честности ради, Плющ пытался вспомнить, белят ли деревья осенью, и, не вспомнив, даже обрадовался: в конце концов, надо же чем-то заняться. Интересно, что у Лёни в сарайчике – наверняка, инструмент какой-никакой. Он вспомнил о трубке, обрадовался, затянулся и снова уселся в шезлонг. На этот раз мысли были полегче: разрубить курицу, из половинки сделать бульон, бросить пару цибулек. А пока он сварится и скушается – извёстка размякнет.

Плющ никогда не планировал свой день так тщательно, и он испытывал неведомое удовольствие. Если б, конечно, не кашель, но это адаптация, завтра будет полегче.

После бульона кашель смягчился, и Плющ, оглядев штаны, не испачкались ли, пошёл к Рональду, отметиться.

Удивительно, среди дня площадь оживилась, народу появилось много, почти по-летнему, но было в этом что-то неестественное. Пришлось вернуться к Рональду, покурить на пороге. Наконец его осенило: не было на площади ни одного ребёнка. Осень – это когда не слышно детей. Наверное, новый заезд в каком-нибудь здешнем пансионате.

Известь в ведре размокла, Плющ отбил на камешке затвердевшую кисть. Работа радости не принесла, на седьмом стволе Плющ почувствовал, что халтурит. «А что, если вздремнуть до заката?» Ему понравилась непривычная эта мысль, и он заснул, едва добравшись до кровати.

Ему снился Лелеев. Тот держал за грудки Ивана Алексеевича Бунина, и требовал, чтобы писатель привёз в Кимры двенадцать саженцев грецкого ореха. «Потому что, – белел глазами Лелеев, – долг каждого дворянина – выровнять климат по всей России, это приведёт к национальной идее».

Бунин в ответ норовил схватить Лелеева за уши и матерился.

Вечером Константин Дмитриевич пошёл на площадь. Он рассчитывал увидеть нарядный народ, дам, чуть ли не в кринолинах, неторопливые беседы на чинном ходу.

По площади лениво погуливал мусор. Мрачно светились окна магазинов, один был ещё открыт, из оранжевого дверного проёма выскальзывали приезжие люди и, держась под стеночкой, пропадали в темноте. Единственный фонарь на столбе отбрасывал круглую лужицу грязного света, временами в ней мелькали, сцепившись, силуэты, девочки-подростки, разноцветные, как проститутки, в коротких юбочках и лакированных тужурках. Они ещё не были проститутками, просто росли такие, сами по себе. Раздавались хриплые окрики: «Эу!», дружественные угрозы: «А по хавальнику!..» и весёлый незатейливый мат. Брякнула в темноте гитара, глумливый голос закричал:

 
Родина! Еду я на родину!
Пусть кричат уродина!
А она мне нравицца!
Хоть и не красавица!
 

Раздался фанерный треск, стоны рвущихся струн, певец заматерился и заржал:

– Муська, я тебе внешность покроцаю!

Невидимая Муська завизжала в ответ:

– Чем выше любовь, тем ниже поцелуи-и!

Красная девочка вошла в круг света и заладила, как заведённая:

 
Не верь, не бойся, не проси.
Не верь, не бойся, не проси.
Не верь, не бойся, не проси…
 

– Чтоб ты всралась, – сказал Плющ и свернул в свой тёмный переулок.

Он не боялся этого народа, законный пацан с Пересыпи приболтает любого тупорылого хуторянина. Ему стало невыносимо обидно – не за Одессу, не за поколение, не за время, а вообще… И ещё – боялся додуматься, что не так уж далеко от них ушёл.

– За что я тебя люблю, Плющик, – бормотал он в темноте, – так это за наивность.

Дома он выпил стопку водки, заел ложкой холодного бульона и лёг спать. Ветра не было, одинокие орехи изредка постукивали по крыше.

Утром было весеннее небо, плавали в бледной подливе розовые галушки облаков. Плющ решил белые штаны сегодня не надевать, – длинный день впереди, надел обыкновенные и уселся на травке ждать Лёню. Попытался связаться по телефону, но абонент пребывал вне зоны.

Бесшумно подъехало такси, хлопнула дверца, и Лёня с выпученными глазами пролетел, приседая, мимо Плюща вглубь сада. У большой черешни он остановился, наклонил голову и приподнял плечи.

Плющ с любопытством наблюдал, как у Лёни постепенно выпрямляется спина, опускаются плечи, а голова поднимается.

Лёня мочился долго – сначала вдохновенно, потом тщательно и скрупулёзно.

Наконец, он встряхнул плечами, повернулся и приветствовал:

– Доброе утро, Константин Дмитриевич, как ночевали?

– Побелку, гад, смыл, – вздохнул Плющ.

Он протянул было руку, но передумал.

Лёня вынул из багажника коробку с обогревателем и внёс в дом.

– Теперь будет люкс!

– Лёня, а что у тебя в сарайчике?

– Да так, всякое. Сейчас некогда, ключ в кухне на гвоздике. Одиннадцатый час. Вы, кажется, хотели на Староконный? Там, примерно, до двух.

– Подожди, только бабки возьму.

– Выкиньте на Соборной, – сказал Лёня таксисту, – а товарища – на Староконный.

– Пац, ты умница, – обрадовался Плющ, – по Староконному надо ходить в одиночестве.

Во времена Плюща Староконный рынок представлял собой небольшой базар с железными стойками, с обычным набором продовольствия: куры со связанными ногами прикрывали плёнкой утомлённые глаза, среди сельдерея мерцала муаровая скумбрия.

По периметру базара на прилавках и прямо на булыжнике простирались ряды блошиного рынка. Там было всё. Поговаривали, что можно сторговать по сходной цене атомную бомбу.

Не доезжая до рынка несколько кварталов, Плющ оторопел: на прилежащих улицах, вдоль и поперёк, по тротуарам была разложена старинная рухлядь. «Где они всё это прятали», – удивился он. Рассчитался с таксистом – сорок гривен, ничего себе, – одёрнул своё нетерпение – это было азартней рыбалки, и решил ходить медленно и последовательно.

Значит, так: нужны советские часы на ходу, механические, и какая-нибудь сверхидея – кайфик, которого ещё не было. Неожиданно пришло в голову, что это должен быть мастихин художника Нилуса. А что, вполне реально – когда Нилус в двадцатом году сбежал с белогвардейцами… или не сбежал? Вот таки беспамятство… В любом случае, краснофлотцы разграбили мастерскую на Княжеской, где, между прочим, Бунин писал свои «Окаянные дни», и потомки того краснофлотца вполне могли сохранить маленькую интересную хреновинку с деревянной ручкой.

Плющ вглядывался в лица продавцов, но все они вполне могли быть потомками краснофлотца.

Вскоре он понял, что нет в этом изобилии разнообразия. Предметы повторялись, весь ассортимент мог поместиться на пятидесяти метрах тротуара. Добавился мусор восьмидесятых годов и девяностых, сигареты «Прима», «Аврора», современная косметика «Ланком» и «Этуаль» в мятых коробочках, китайская бижутерия.

Попалась, впрочем, серебряная ложка – модерн, и Плющ с удовольствием отсчитал восемь гривен, хотя, если поторговаться, можно было взять и за шесть. Умение торговаться здесь ценилось, и даже было необходимой частью ритуала, у Плюща когда-то здорово получалось, но сейчас он решил, что стыдно – не те времена, не те деньги, да и кураж куда-то подевался.

Очень скоро ему надоело объяснять, что такое «мастихин», дядьки тупо соображали, а весёлые тётки легко отмахивались:

– Были, рыбонька. Только что разобрали. Приходи завтра, с утра пораньше. Молодой человек, а вам не нужен диплом Политеха? Свеженький.

В конце концов, он нашёл приличный шпатель. Французский, видимо, тоже модерн. Заплатил четыре гривны и решил: это будет шпатель художника Головкова – грунтовал же он холсты…

Часов Плющ так и не нашёл: попался один «Полёт», но электронный, и без батарейки. «Ну что, сваливаю, – решил он. – И пока я не уехал в Лёнины свояси, можно походить по городу, а то и съездить на «наше место», к пещере, где пропивали когда-то аттестат зрелости».

Он проехал немного в трамвае, спустился по Ольгиевской, где жил когда-то Карлик. Прямо возле Карловых окон кавказцы торговали шаурмой и пивом, в самой же квартире образовалось интернет-кафе.

Плющ сел под тентом, взял бутылку кислого «Роганя» и неприязненно смотрел на пластиковые рамы. Да хрен с ними, что теперь поделаешь… «Чем понапрасну память искушать…» – сказал какой-то поэт, – лучше сходить в Государственный художественный музей. Там, между прочим, в постоянной экспозиции работа Плюща, Константина Дмитриевича, автопортрет. Хорошо бы проверить, как он смотрится сейчас, через пятнадцать лет. Тогда Плющ был дорогим гостем, без приглашения заходил в кабинет директора, даже обсуждали новые поступления.

– У вас пенсионное с собой? – ласково спросила кассирша.

Плющ смутился.

– Да нет, я приезжий. Иностранец. Дайте обыкновенный, взрослый.

Он направился было к лестнице, ведущей в залы современного искусства, но кассирша окликнула:

– Начало осмотра – направо.

– Да мне на второй этаж…

– Что вы, молодой человек. Второй этаж на ремонте, вот уже лет десять, а когда всё это кончится – неизвестно. Лучше посмотрите настоящие картины.

– Спасибо, женщина.

«И точно ведь как сказала. Настоящие», – удивился Плющ.

Настроение было испорчено, он пробежал залы, на ходу поглядывая на картины. Выученные наизусть, они воспринимались уже как репродукции, задержался возле Саврасова, постоял немного возле «Пасечника» Светославского, на Костанди даже не глянул, поцокал языком возле Головкова…

Вышел из музея, оглянулся на дворец графа Потоцкого, как на храм, разве что не перекрестился, поймал частника и вышел на Французском бульваре возле санатория им. Чкалова. С отвращением одолел деревянную лестницу с плохо рассчитанным шагом, огляделся на невысоком обрыве.

Здесь он не был почти полвека, с тех самых пор. Ракушечные скалы взорваны, пляж засыпан синим галечником, получилось тупо, как в Крыму. Надо пойти налево, перелезть через завал, туда, где виднеется невесть откуда взявшийся пирс.

Пещеру он нашёл быстро. Приделаны к входу зелёные железные дверки с висячим замком, перед дверкой вкопан металлический прилавок, под ним на боку лежал обгоревший мангал.

«Одно утешение, – подумал Плющ, – что они здесь шашлыки хавают, а не салат оливье. Преемственность поколений, можно сказать. А в пещере у них, наверное, кладовка. Ну что, не самое похабное решение…»

У пирса раздавались голоса, плоский смех поскакивал, как камешек по воде. Небольшая стайка завсегдатаев, совершенно голых, закусывала под стеночкой. Плющ насчитал трёх девиц и двух парней. На одной из голых девиц было распахнутое пальто из зелёного букле.

– Мы так не договаривались, – сказал Плющ и пошёл карабкаться по тропинке.

Накрапывал дождь, болела спина.

– Детские расстояния уже не по силам, – огорчался Константин Дмитриевич, добираясь на такси до вокзала. – До Люстдорфа на тачке – разоришься, даже до открытия выставки не дотянешь.

Долго сидел на крытой остановке, приделанной к ларьку, трамвая не было, а дождь шёл настоящий, осенний. От нечего делать купил пачку дорогих сигарет.

3

– Всё. Я больше не паломник, – Плющ включил обогреватель, поставил возле кровати и натянул на себя одеяло. Для полного успокоения не хватало сигареты.

– Покурю в спальне, ничего страшного, – решил он. – Один раз можно. Потом сильно проветрю.

Он собирался съездить на Бугаз, и в Сычавку, и на Хаджибеевский лиман, но после прогулки к пещере окончательно уверился, что нет таких мест на земле, а может быть, никогда и не было.

– А мы и так можем, по воображению, – решил он и погасил сигарету, – не дай Бог, заснёшь ненароком и спалишь чужое пространство.

В гирле Днестровского лимана посёлок Затока, порт Бугаз. Батя Костика капитан порта – два крана, землечерпалка да баржа, – разрешал пацанам пожить в его отсутствие – чего пустовать хате. А хлопчики пусть побалуются – бычков потягают, картинки свои помалюют. Если, конечно, хату не спалят. Одному из них, Карлику, в армию через месяц. Нехай погуляют хлопцы, ничего.

Рылись по утрам в заросшей грядке, выпутывали из повилики помидоры. Брали у маячника тузик, выгребали на лиман, пытались поймать незнакомую речную рыбу – подлещика, рыбца, окуня. Получалось слабо.

Карлик грёб, Кока капитанствовал, а Костик посмеивался. Иногда устраивали бунт на корабле – сбрасывали друг друга с лодки, барахтались, легко подтягиваясь, вваливались обратно.

Для пропитания за час налавливали сотню бычков, нажаривали сковородку, остальных вялили на леске между акациями. Карлик потом возьмёт с собой в армию несколько низок, будет угощать в поезде прижимистых хохлов, в обмен на сало и самогон.

Однажды Коке вздумалось пописать с натуры рассвет над морем. Рассвет, конечно, проспали, сердитый Кока щурился на солнечные зайчики, двигал этюдник вслед за тенью.

Костик с Карликом от нечего делать пошли купаться. Забыли, что по утрам сильное лиманское течение, полезли в воду прямо здесь, у гирла, нет, чтобы отойти на сотню метров.

Море налито до краёв, с горкой, хотелось отпить немного, чтобы не расплескать. Белый песок ямой уходил в море, а метров через двадцать – уже по колено. И так всё дальше, несколько раз.

Наконец, поплыли, Карлик – кролем, Костик – по-собачьи. Оглянулись на берег. Берег был далеко, метров, наверное, пятьсот. Пионерлагерь на берегу плавно уходил назад и вправо, выплыли незнакомые строения. Их уносило прямо в Турцию, не меньше. Впереди по курсу приближались палки ставников. Костик, запыхавшись, крикнул:

– Карла, держи на ставники!

Это был выход. Уцепившись за жерди, перетерпеть несколько часов. Течение должно скоро затихнуть. Или кто заметит. А уж вечером – точно придут рыбаки. Могут и по шее надавать.

А холодно, зараза. Карлик подплыл:

– Ложись на спину, Плющик. Отдышись. Я поддержу немного.

– Ножки, падла, коротенькие…

– Молчи, не сбивай дыхалку!

Ставники прошли мимо, но медленно. Течение поутихло.

– Нет, ты понял? – показал на берег Карлик. – Давай потихоньку.

Поддерживая друг друга, они поплыли к берегу. Карлик время от времени подпрыгивал повыше, смотрел по створу на берегу. Течение ушло, берег медленно приближался.

Большим пальцем ноги Карлик зацепил твердый песок. Рванул вперёд и через несколько гребков стоял уже на цыпочках.

– Давай, Костик, давай…

Костик держался за плечи Карлика, они долго переводили дыхание и улыбались.

– Ещё, падла, напор, – и враг бежит! – крикнул Плющик и первым ринулся к берегу.

Дно пропадало несколько раз и появлялось снова, ребята поняли, что отделались лёгким испугом.

Под высоким солнцем с полчаса они возвращались по горячему песку и никак не могли согреться.

– Где вы пропадали, сволочи, – сердился Кока. – Я уже два этюда запорол…

Подальше, в сторону Бессарабии были среди песков микроскопические озёра, недалеко от береговой линии, озёра эти были глубокие, метров восемь, а то и десять, и сообщались они, видимо, с морем: из дырки диаметром с бочку можно было выловить настоящую камбалу, килограмма на два.

В конце посёлка, прямо на берегу, маленький ресторанчик, непостижимый в советской стране. Можно было на веранде долго пить две бутылки белого шабского вина, и смотреть, как висит над морем розовая виноградина луны. И никто тебя не прогонит. Или наблюдать, как мимо на велосипеде проезжает соседка с годовалым ребёнком на раме. Она была совершенна, и муж её, капитан сухогруза, был в каботажном плавании…

– Не смотри на капитаншу, Карла, муж капитанши на днях придёт из рейса, ноги повыдёргивает…

Плющ открыл глаза, накинул куртку. В кухне зажёг газовую горелку и выпил водки. Дождь за окном не прекращался.

Этим туризмом можно заниматься и в Кимрах. Или нет? Там это было бы с тоской, а здесь… Тоже с тоской, но иначе. Речь сейчас не о месте, а о времени.

Водка кончается. Если дождь завтра не уймётся, это всё, осень, и надо сканывать в город. Только не понятно, к кому. В гостиницу – никаких денег не хватит.

– Не хватает бабок помереть на родине, – усмехнулся Плющ и закашлялся.

К северу от Одессы, километрах в тридцати – деревня Сычавка. Теперь там аммиачный завод, градообразующее предприятие.

От автобуса через высокую полынь около километра до обрыва. По петляющей белой дорожке вниз, в довольно широкую бухту между двумя мысами. Костику двадцать лет, он работает с лучшим художником Одессы, Юрием Николаевичем. Только что они закончили мозаику в кондитерском магазине «Золотой ключик». Предполагалось, что в Сычавке Юрий Николаевич будет писать, а Костик – учиться.

Художник – монументалист Юрий Николаевич не признавал маленьких размеров – пачки метровых холстов на подрамниках волокли они на спине от автобуса. И большой этюдник на дюралевых ножках, и маленький этюдник Костика, подаренный учителем.

Серое горбатое море, синий мыс, чёрный рыбацкий баркас.

– Завтра, Костик, будем писать тебя. Во весь рост.

Коричневый Плющ в серых плавках на белом солнцепёке, с оранжевой дыней на ладони. Короткая тень под ногами, пот стекает из-под чёрной чёлочки, заливает глаза.

– Дядя Юра, может быть я не хохол, а китаец?

– А почему не японец? – не отрываясь от холста отвечает дядя Юра, недовольный, что его отвлекают.

– Не. Японцы рычат отрывисто, жилы рвут. А у меня «мяу» хорошо получается.

Жили в палатке, ели мало, экономили. Подрастающий Плющ был всё время голоден.

Крупная жёлтая слива пляшет на волне прибоя. Откуда её принесло – Карлик бы напридумал с три короба, включая пиратов. Но это дар моря, и его надо немедленно схавать. У Костика свело челюсть. Он огляделся – дядя Юра смотрит, неудобно. С независимым видом зашёл в воду, подобрал сливу и, как бы играя, бросил подальше. Подплыл по-собачьи, и, спиной к берегу, съел, смущённо улыбаясь. Слива оказалась невкусная, водянистая.

Поработав часа три, Юрий Николаевич ложился на песок, подложив руки под голову, смотрел в облака. Костик в сторонке торопливо, как обедают преданные денщики, писал этюд. Юрий Николаевич встряхивался, шёл купаться, подходил, мокрый, садился рядом на корточки, давал советы. Иногда пальцем размазывал линию горизонта.

Уезжали поспешно – третий день моросило. Вырыли в песке яму, обмотали холсты целлофаном и мешковиной и зарыли. Сверху положили приметный камень. Через несколько дней Юрий Николаевич пригонит машину, увезёт.

Жёлтая приморская собака пробежала трусцой через бухту. Обнюхала место, где недавно стояла палатка, подошла к камню и задрала заднюю лапу…

– Не. Это я уже придумываю. Надо спать.

Наутро сияло солнце, хрустальный флакончик разбрасывал по стене стаю зайчиков.

– Здравствуй, Рональд! – с некоторой торжественностью сказал Плющ.

Рональд охотно откликнулся:

– Живём, Константин Дмитриевич. По новой бабье лето.

Тропинка к морю обсохла быстро, и к полудню по ней тянулась цепочка отдыхающих – солнце коротко в октябре, часам к трём оно уже за обрывом, а в тени всё-таки прохладно.

В нескольких метрах от воды в шезлонге под цветным зонтом сидела старуха в цветастой блузе и соломенной шляпке. Она была похожа на старинного шарманщика. У ног её копошилась, как обезьянка, худая девочка, собирала плоские камешки.

Старуха священнодействовала. К ней подсаживались, по одному, отдыхающие, что-то тихо сообщали о себе, старуха колонковой кисточкой возилась в маленькой палитре, что-то на камешке изображала, приговаривала.

Пациент левой рукой забрасывал камешек в море, расплачивался и отползал. Следующий…

Что-то знакомое было в жестах старухи.

– Бабушка! – позвал Плющ.

Старуха оглянулась. Конечно же, это была она – ясновидящая Стелла, Степанида, Стеша.

– Костик, голубчик! – обрадовалась Степанида.

Плющ подошёл, сел рядом:

– Ты жива ещё, моя старушка?

– Куда ж я денусь. Видишь, даже при деле. Ты же знаешь, для настоящего художника всегда найдётся пара подходящих камней. Для полного счастья.

– Да ты философом заделалась!

– Заделаешься с вами.

Она покосилась на безмолвно сидящую очередь.

– Дорогу уже оправдала. Завтра начну зарабатывать на жизнь.

Плющ кивнул на девочку:

– А обезьянка откуда?

– А… Это хозяйская дочка. Представляешь, в первый же день у меня мобильник украла. Вот теперь… курирую.

– А ты всё худеешь, Степанида. Модничаешь?

– Куда там… Хвораю. Никак не поправлюсь. А ты, ты всё-таки выбрался домой – молодец какой.

– Домой… – проворчал Плющ. – У меня, между прочим, выставка здесь будет. Двадцатого. Или двадцать второго. Следите за рекламой. В музее Западного и Восточного…

– Приду обязательно. Смотри, какой молодец! Прогресс всё-таки.

– Прогресс… Я, может, стагнацию люблю.

Степанида тяпнула его ладошкой по плечу, и смущённо рассмеялась, будто услышала что-то стыдное.

– Скажешь, тоже… А давай, я тебе погадаю. По глазам.

Она уставилась Плющу в переносицу, пожевала губами:

– Всё у тебя будет хорошо, всё хорошо. Придёт к тебе поздняя слава и поздняя любовь…

– И белые штаны будут?

– Не перебивай, – быстро сказала Степанида и продолжала:

– Вижу, вижу много белых штанов…

– Всё, спасибо, – рассердился Плющ.

– Из спасиба каши не сваришь. Денежку давай. Символическую.

Плющ достал двухгривенную бумажку:

– Вот. Ни в чём себе не отказывай. Между прочим, это стакан вина. А знаешь, за что я люблю эту купюру? Она на советский рубчик похожа. Такая же тёплая. Ну, всё, не буду тебе мешать. Рад был повидаться. Мы всё-таки похожи, только я не скурвился, а так, прекратился. Иди к своим динозаврикам. А мне ещё надо Рональда навестить.

– Кес-кё-се Рональд?

– Так… Великий человек. Увидимся.

У дороги кто-то спилил старый тополь, ствол унесли, а верхушка и мелкие ветки валялись тут же, серая листва похрустывала под лёгким бризом.

Плющ не был сентиментален по отношению к природе, – спилили, – и ладно, значит, нужно было, хотя бы и на дрова. Вообще-то, для дров – вон целая посадка жилистых акаций. Его удручал непорядок, да и неуважение к покойному дереву, – спилил, так захорони как-нибудь ненужные остатки, предай огню на своём участке.

Среди загубленных ветвей он разглядел полутораметровый обрезок ствола, толщиной сантиметров двадцать. Эта вещь очень даже может пригодиться. Тополь, всё-таки, из него можно что-нибудь вырезать, хоть того же Нила Столобенского. Надо, кстати, разузнать о нём побольше.

Плющ взвалил на плечо лёгкое на вид бревнышко, но сырой тополь очень скоро начал давить плечо, центр тяжести перемещался. Константин Дмитриевич остановился, сбросил бревно и закашлялся.

Навстречу шла молодая женщина, посмотрела на Плюща. Странная улыбка появилась на её лице, будто прощальная.

– Давайте, я вам помогу, – просто сказала она, и Плющ, неожиданно для себя, кивнул.

Женщина подхватила бревно сзади, они незаметно дошли до калитки дачи.

– Бросаем, – скомандовал Плющ.

Женщина снова прощально улыбнулась.

– Москва? – спросил Константин Дмитриевич. – Или Питер?

– Муравленко.

– Плющ, – он приподнял шляпу.

– Да нет, – догадалась женщина. – Муравленко – это город. На Ямале. Мы здесь пансионат построили. Элита меня зовут. Можно Эля.

– Константин Дмитриевич. Возможно – Костя.

Пригласить её в дом, предложить кофе? Да ну… Ему не хотелось, чтоб о нём составили впечатление по чужим предметам, но и упускать такую улыбку…