Текст книги "Обратная перспектива"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Глава третья

1

Колодец был полон, на поверхности горбилась спина рыхлой льдины. Карл пнул её лопатой. Спина недовольно заворочалась.

Воду надо выкачивать всю и, желательно, несколько раз. Вода, побывавшая в твёрдом состоянии, химического состава, конечно, не меняет – те же H2O, но меняются её психические, а главное, моральные качества. Добро ещё на реке, или в ложбине, – она не забывает, замёрзнув, запаха солнца и земли, она просто впадает в анабиоз, вмерзает в самоё себя вместе с лягушкой.

Но в колодце, во тьме, что она может помнить, даже не замёрзнув? Запах осклизлого заплесневевшего сруба, земли, натекающей грязью сквозь прорехи меж прогнивших брёвен, трупы червей и неосторожных землероек. Естественно, доставшему её по весне, она отвечает мрачной дремотой, ледяным бесплодием.

Карл усмехнулся: что, если эту туфту предложить, скажем, Маргариткам. Округлят глаза:

– Да, да, мы об этом читали!

Он закрепил насос над самым дном и включил. Из глубины раздался высокий звук дальней моторной лодки. Вода, видимо, всё-таки что-то вспомнила. Вокруг шланга завибрировали мелкие морщинки, разбежались серым муаром. Карл сунул конец шланга в бочку и посмотрел на часы.

Недели через две к берегу на Старой Деревне, где клюёт хорошая краснопёрка, попадается подлещик, подойти будет трудно, – толстые жилистые травы станут выше головы, а если подойдёшь всё-таки, да вытопчешь полянку – всё равно не закинешь: выпрет из воды яркая осока, закачается густая треста, утильник по-здешнему.

Казалось бы, ну и что? Зайди по пояс и выкоси, хочешь – дорожку, а хочешь – лужайку, да прикорми, и таскай себе… Это можно, если живёшь здесь постоянно. А так – уедешь, и завтра придёт белотелый умелец, опарыш во вьетнамках, с полотенцем на шее, сядет на складной стульчик. Поплавок шевельнётся, медленно ляжет, полежит неподвижно, – тут важно не спешить, – и пойдёт против течения, ускоряясь…Ну и что? Жалко, что ли? Да нет, пожалуйста, пусть ловит. Хотя, жалко, конечно. И ещё как… Вот если бы пришёл пацан какой-нибудь, или старик… Где ж ты видал в деревне пацанов, которые ходят на рыбалку? А старики баловством не занимаются, – Славка, вон, кроме сетки ничего не признаёт. Живи здесь, кто мешает…

От этого диалога внезапно стало жарко. Карл снял майку и вытер лицо. Выключить насос, пусть остынет… Всё-таки, Борисыч, лучше всего тебе удаются ремарки.

2

Видение красивой, постоянной, едва ли не вечной жизни появилось лет пятнадцать назад, постояло над деревней яркой, с протуберанцами, летающей тарелкой, и в одночасье завалилось за горизонт.

Ранним утром по лугу, вспугивая жаворонков, бродили три человека. Молодой атлет катил тачку, впереди с ломом шёл его отец, синеглазый и крепкий, рядом с сыном шла Большая Людмила. Они собирали валуны под фундамент, строили дом. И вскоре…

Большая коричневая корова улыбалась, сияла вычищенными зубами. Тёлка тёрлась о её бедро растущими рожками, кокетливо поглядывая снизу. Белые козы трясли бюргерскими щеками. В хлеву пахло ромашкой и зверобоем. Петух, похожий на фазана, похаживал туда и обратно перед строем воспитанных кур.

Тем летом стояла долгая засуха. В пыльном небе с утра до вечера дремал коршун, коростель в зарослях побелевшего иван-чая хрипел из последних сил пересохшим горлом. Дачники лежали на воде лицом вниз, как утопленники, едва шевеля раскинутыми плавниками, раздувая загорелые жабры. Деревенский колодец мелел с каждым днём. Воды хватало только на главное – еду приготовить, чай вскипятить. Вода была рыжая, как небо, нужно было ждать несколько часов, пока она отстоится.

Карл, набирая воду, всякий раз всматривался в тёмную сырую глубину, надеясь увидеть звезду. Но ничего не отражалось в тусклом квадрате, кроме искаженной его головы.

Людмила принесла молоко, разговорилась с тёщей. Антонина Георгиевна горько сетовала, что горят огурцы, а воды нет – приходится с реки возить в канистрах, но ведь это – кот наплакал. Большая Людмила удивилась:

– Да вот у вас мужик стоит, пусть колодец выроет. Метров пять. Я думаю, хватит. Низина всё-таки.

Походы на пляж превратились в каторгу. Двадцатилитровые вериги грузились на тележки, и… нет, чтобы босиком по траве, размахивая майкой, да взапуски…

Зато заполнять канистры было приятно. Канистра швырялась на воду, затем, зайдя по колено, нужно было прижать предплечьем горячий дюралевый бок. Раздавались гулкие резкие глотки, канистра постепенно принимала вертикальное положение, глотки превращались в цокание, и затем, погружаясь на дно, канистра мелко-мелко хихикала, как от щекотки. Приятно было волочь её по воде, но на берегу нужно было поднимать двумя руками. Тележка – рама на колёсиках со ступенькой внизу. Канистра ставилась на ступеньку, плашмя привязывалась к раме. Вторая тележка была детской коляской, с доской вместо колыбели. На нижнюю площадку дополнительно всовывали тазик со стиранным бельём. Первую тележку нужно было влачить за собой, вторую – толкать вперёд.

Осенью умер муж Людмилы. Произошло это, как и всё в этой семье, просто и по-хозяйски. Потрепал козу по щеке и сполз по стене. После похорон в дом никто не вернулся. Многие годы он чернеет на заросшем участке, усохшие брёвна вываливаются, в щелях прорастают травы, цветут и отцветают, шифер на крыше местами сорван – ветром или ещё почему – обрешётка покрыта белой плесенью.

Где теперь Большая Людмила, жива ли – в деревне никто не знает. Два года назад, нет, три – видели её сына, – небритый и пьяный плыл на моторной лодке.

3

Карлу польстило, что Большая Людмила назвала его мужиком и не сомневается, что он способен вырыть колодец. На самом деле, он давно подумывал, что пора совершить подвиг – собственная бесполезность угнетала его. Дома, в Москве, он не чувствовал себя бездельником – писал, по старой памяти, южные пейзажи. Работы эти продавались иногда в маленькой галерее. Литература, конечно, дохода не приносила. А здесь – здесь невыносимо было стоять на подхвате у тёщи – милок, принеси мне лейку, вон там… или: когда будешь свободен, отдери мне эту доску, мешает…

– Отдыхай, Карлик, – смеялась Татьяна.

Карл негодовал:

– Издеваешься! Как я могу отдыхать, если я не устал!

– Ну, тогда пиши.

В первые годы Карл так и предполагал – на чердаке, в классической мансарде, можно сказать, у распахнутого окна.

Залетела ласточка, – вон, под самой крышей, на стыке стропил её гнездо. Ветер шевельнул лист белой бумаги, слышно даже перекличку туристов с того берега. Туристы, гады, соорудили длинные мостки, с комфортом ловят подлещика.

К причалу подошла моторка. Двое. Нет, трое. Кто бы это мог быть… А тебе не всё равно?.. От крыльца голос невидимой тёщи:

– А где у нас Карлик?

– Он занят, мама.

По наступившему молчанию понятно, что тёща пожала плечами.

Муха кружит над головой. Да, так вот… А что, если на муху? Нет, вряд ли. Голавля у нас нет, а здешний язь…Собака залаяла – кого это там принесло?

– Здорово хозяйка, а где сам?

Обнаружилась бессмысленность писательского дела – кому и зачем нужны слова, когда вокруг всё живое?

– А как же, например, Астафьев?

– Астафьев у себя местный. Ему что писать, что сено косить. Органика. Так уж лучше писать.

Татьяна, увидев, что Карл завирается, оставила его в покое.

Пробовал писать этюды, но на плоской равнине мотив был один: трава на берегу, полоска реки – то белая, то бурая, то невыносимо синяя, тёмный лес и небо. А небо лучше писать по памяти.

– Пойдём, выберем место для колодца, – потребовал Карл.

– Ты что, серьёзно?

– Пойдём, пойдём.

Место выбрали самое удобное для бабушки – метрах в пяти от ближайшей грядки.

Два дня Карл готовился – ходил кругами, вострил уши, даже точил лопату. Деревня притихла. Проходящие мимо здоровались с новым любопытством. Славка подошёл, посоветоваться.

– Не выроешь, – резюмировал он, возвращая стакан и занюхивая корочкой. – Вода, как червяк. Червяка рыл? На рыбалку? Вот. От жары уползает, хер догонишь.

В ночь перед сражением Карл почти не спал, но вскочил бодрый в семь часов утра, раньше тёщи. Так рано он вставал только ради рыбалки, и то давно, когда верил в утренний клёв. Обычно не завтракающий, сварил себе пару яиц и кофе покрепче. Всё, нужно выматываться, а то встанут – засмеют, или, того хуже, притормозят.

Зеркало воды будет у нас метр на метр, нет – много, восемьдесят на восемьдесят. Значит, яма должна быть два на два. Иначе не размахнёшься. А глубина – глубина пока не известна. Ну, ты даёшь, Борисыч.

Карл отмерил рулеткой два метра, прикинул на глаз прямой угол. Не важно, когда дойдёт до сруба, будем точнее. В профессионалы мы не набиваемся, в дилетанты – тем более, – то и другое исключает полную самоотдачу. Будем художественны. Выкосил площадку, и стал нарезать дёрн ковриками.

Бугристая эта целина не выпахивалась испокон века. Здесь, на месте этой деревни была стоянка позднего палеолита. Об этом Карл вычитал в Интернете. Вернее не сам вычитал, он был недоступен для Интернета, а принёс ему распечатку сын Сашка, известный в телевизоре человек. Принёс и смотрел укоризненно – несколько лет назад он подарил Карлу ноутбук, но тот его не освоил, – не то, чтобы трудно, но не хотелось прельщаться образом новой жизни. А ещё в распечатке было сказано, что в шестнадцатом веке на месте деревни было сельцо, принадлежащее царскому опричнику Печонке.

Дёрн резался с хрустом при нажиме лопаты, корни осота и пырея сплелись в прочную арматурную сетку. – Ничего – думал Карл, – дёрн уберём, а там – слоями: глина, песок, опять глина, опять песок, где-то в очередном песчаном слое и зарыта эта собака, вода.

Самое трудное было скатывать тяжёлые коврики и отбрасывать их подальше. Карл решил нарезать их помельче.

Иногда он останавливался, отходил в сторону и щурился, как перед картиной. Картина была интересная, и Татьяна с Антониной Георгиевной время от времени подглядывали из-за угла.

Два перекура понадобилось, чтобы содрать весь дёрн, и Карл пошёл пить чай. Он сидел, расправляя плечи, барабанил пальцами по столу. Татьяна с мамой отворачивались, прикрывая рты ладошкой.

Глина оказалась хуже, чем каменная, она не кололась, а пружинила, как резина, лом оставлял в ней глубокие оспины, не более. Пришлось отыскать в сарае ржавую кирку. Карл пошёл с топором в перелесок, вырубил берёзовый черенок. Возился долго: сдирал кору, строгал, подгонял под узкую прорезь в кирке. Наконец, вбил гвоздь вместо клинышка, сунул кирку в бак с водой и пошёл обедать. По такой жаре можно было вернуться к работе часов в семь, не раньше. Можно и на речку сходить, с канистрами, теперь это не так унизительно.

Через несколько дней, на метровой глубине, стало полегче. Карл рыл ступеньками, землю выбрасывал совковой лопатой лихо, через плечо. Бубнил тупую, из молодости, поговорку: «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор». В дневных перерывах, в жару, он уходил в лес, высматривал сосновый сушняк для сруба, возвращался с длинным хлыстом на плече. Сосны выбирались по силам, толщиной с ногу.

Настоящий сруб, в лапу, ему не потянуть – ни умения не хватит, ни времени. Будет бревенчатая опалубка на каркасе. Для каркаса пришлось свалить две сосны потолще, причём живые. Повозился, таскаючи, зато вон они, четыре пятиметровых бревна, лежат ровненько, радуют глаз.

Время от времени, оглядывая стройку, Карл пугался её масштаба. Тут одной уборки на три дня! Но подходила Татьяна, заглядывала в яму, говорила: – уже лучше.

Попадались камни, разные – ледниковые булыжники, лёгкие известняки. Меловые шарики выскакивали из-под лопаты, и Карл аккуратно, двумя пальцами откладывал их в сторонку, подальше – пригодятся?..

После двух метров выбрасывать землю лопатой получалось плохо, пришлось опустить лестницу. Карл, поднимаясь на несколько ступенек, подавал ведра с землёй, Татьяна наверху подхватывала.

Метрах на трёх лопата взвизгнула на чём-то твердом. Карл отступил в сторону – то же самое. Огромный валун вырастал посередине ямы. Край его всё-таки обнаружился, Карл с силой воткнул лом и подважил. Камень слегка шевельнулся, и то хорошо. Успокоившись, Карл окопал его со всех сторон. Гладкая штука сизого базальта, а может, диабаза, весила, на глаз, килограммов семьдесят и ничего не выражала: лежала безучастно, будто отвернувшись. Карл выбрался из ямы, и, отказавшись обедать, пошёл спать.

Спокойно, ничего страшного, побольше бересты, щепок, поленьев берёзовых. Гореть должно медленно и долго, не меньше часа. Потом, резко, – ведро воды похолодней. Должен треснуть, а там – ломом, киркой, дело техники… и Карл уснул, успокоившись, и снились ему ромашки.

Проснувшись под вечер с дурной головой, он подошёл к яме. На краю, на красной закатной глине, серебрился валун. Кажется, он улыбался. Улыбалась и Татьяна. Карл, ошеломлённый, спросил:

– Танечка, это – ты?

Татьяна рассмеялась:

– Ну, и репутация у меня!

Оказалось: проходили мимо Маргаритки, на речку, с двумя своими гостями – то ли десантники, то ли охранники, – оценили обстановку, один сбросил полотенце с шеи, спрыгнул в яму, попросил кусок чего-нибудь. Татьяна принесла брезент, оставшийся ещё от прежних хозяев, десантник сковырнул на него валун, охранник сверху подхватил – вся операция заняла минут пять.

Когда радость поутихла, Карл даже расстроился – у него был такой красивый план.

Под камнем был мокрый песок. Вёдра стали тяжелее, на душе стало легче, и вот уже след сапога наполнился водой. Карл подчистил поверхность, воткнул лопату и выскочил из ямы. За ужином выпили немного водки – ни за что, просто так, с устатку. Рано утром Карл подкрался к яме, осторожно, чтоб не вспугнуть. На дне плавали облака, из воды торчала половина черенка лопаты. Меж облаками что-то мерещилось, мерцало – может, звезда? Карл глянул вверх – небо заволокло, за лесом громыхало – засуха кончилась.

Несколько дней потом он пилил брёвнышки, подрезал края, скалывал четверть, прибивал соткой к каркасу. Готовый на треть, но уже тяжёлый, каркас осторожно сдвинули в яму, и Карл добивал его уже внутри, поднимаясь снизу, и вода постепенно догоняла его. Потом он засыпал яму вокруг каркаса, с наслаждением топтал глину, утрамбовывал. Потом он соорудил журавль, настоящий, с ведром на цепи, маленьким и лёгким – для бабушки.

Пришёл Славка, мельком глянул, сказал: «молодец». Большая Людмила нисколько не удивилась, спросила только, какая глубина.

Антонина Георгиевна было восхищена, всем проходящим мимо рассказывала, какая Карлик умница, теперь наступила новая жизнь, ведь для полива нужно вёдер двадцать в день, не меньше… Карл считал колодец лучшим своим произведением, к тому же это был первый частный колодец в деревне.

Татьяна осторожно спросила:

– А это не гордыня, Карлик, не памятник самому себе?

– Бери выше – тогда уж памятник собственной глубине – целых три с половиной метра. Смотри, как бабушка радуется.

Купаться ходили теперь налегке, и было это почему-то грустно. На зиму колодец забыли закрыть крышкой, и в него упал зайчик. Вытащила его по весне Татьяна – Карл не смог.

4

Розовый надувной заяц прилип к белому полусводчатому потолку сельской базилики в посёлке Санта Маринелло, римской области. Белые стены обшиты по плечо деревянными панелями. Общее колхозное собрание затянулось далеко за полночь – это было торжественное богослужение по поводу католической пасхи.

Карл числился православным, но сейчас это не имело значения – он был «туристо религиозо».

Зал был почти полон, прихожане сидели тихо, иногда покашливали. Пастор негромко читал латинские фразы, то отрывистые, то долгие, насколько хватало вдоха. Затем на кафедру взошла тётка в пиджаке, а пастор отсел в президиум. Тётка громко и недовольно выговаривала пастве. В голосе её звучала медь звенящая, кимвал бряцающий.

Прихожане ёжились. Карл подумал: если такие тётки – норма для католиков, тогда понятно, отчего благодатный огонь даётся только православным.

Из всех христианских чудес больше всего Карла волновал благодатный огонь, его схождение. Рассказы о том, что он не обжигает, а лишь омывает и греет, его не трогали. Были у него знакомые с опалёнными бородами и даже обожжёнными мордами, – и правильно, благодатный – не благостный, и не игрушка. Но само чудо схождения – это и есть экзамен на веру, покруче непорочного зачатия.

Тётка умолкла, снова вышел батюшка пастор, извинился, как мог, судя по интонации. Возникли певчие в белых одеждах и в джазовом ритме исполнили:

 
`аллилуйя, `аллилуйя,
`аллилуйя, `аллилуйя,
`аллилуйя, `аллилуйя,
аллилуйя`.
 

Зал, воодушевлённо притоптывая, подхватил.

Чёрная ночь стояла над курортным посёлком, копошилась в сосне ночная птица, верещала рассветным голосом: «Чивитта веккиа… Чивитта веккиа…», что в переводе означает «древняя цивилизация».

5

Карл выключил насос и огляделся: обе бочки были наполнены, полны были ведра, кастрюли, тазики и лейки. Он поволок шланг по заросшим грядкам, бросил под яблоню. Конец шланга крутнулся, ледяная вода зашевелилась в молодой траве.

Давно уже нет тёщи, прошли времена наивного выживания, когда казалось, что огород, в случае чего, прокормит. И ёмкости эти с водой ни к чему – разве что прольёт Татьяна ближе к вечеру оставшиеся грядки – с луком, чесноком и укропом, да квадратный метр зелёного горошка для детишек. И, конечно, цветы – много теперь у Тани цветов.

Общественный колодец оплошал совсем, протух, и этот, гордость бабушки, тоже. Почти вся деревня вырыла себе личные, бетонные, водопроводы понаделали, да ещё с подогревом. Стыдно возить воду от соседей, в бочке на тележке, это стоит речной канистры. Нужен колодец настоящий, взрослый. А этот – пусть останется памятником на родине героя. Прости, Антонина Георгиевна.

«Не смеют силы чёрные над Родиной летать…»

Карл вышел на крыльцо. По лугу парадным строем двигались автомобили – старики, высланные на покой, на дожитие, после долгих лет службы. Они и здесь трудились по мере сил – таскали от причала коробки, рюкзаки и пакеты, волокли бревно или лодку, возили навоз из славкиных запасов.

Впереди, елозя глушителем по кочкам, переваливался горбатый «запорожец».

За ним, рыча, еле сдерживая страсть, подпрыгивала зелёная «Нива», следом притулилась новенькая среди них, ещё неотёсанная белая «Лада». Над «Ладой» нависал военный грузовик с тентом, безносый, с вытаращенными фарами. Он единственный в команде был практически здоров и мог выбираться на большую дорогу. Замыкающим присобачился современный квадрацикл.

Из «Нивы» неслись песни военных лет, трепыхались флаги – триколор, красный с серпом и молотом и даже, на грузовике, пластиковый флажок США. За рулём сидели дети, лет двенадцати-четырнадцати.

– Девятое мая, – вспомнил Карл и покачал головой: младая жизнь играла не хорошо – скакала по бездорожью, громыхала железяками и кривлялась.

– Любуешься? – Славка опёрся на палку и с отвращением смотрел на кавалькаду. – Вот нахера, Борисыч, эти хуйвинбины мне только что забор чуть не повалили…

– Ладно, Слава, чуть не считается. Они ведь хорошего хотят, только не знают, как.

– Хорошего! Они бобра от козла отличить не могут. Пойдём к тебе, посоветуемся. Праздник всё-таки. Хозяйка не прогонит?

Праздник Победы на деревне чтили, но не отмечали, – наскоро сажали картошку, и разъезжались по домам – завтра на работу. Оставшиеся поднимали вечером стаканы, каждый в своём углу – Васька с Машкой, Сан Саныч с Галей, да Славка с дедушкой из зелёного домика.

Во второй половине дня ветер поутих, – река ещё синела, но облака уже не выбегали из-за леса, а плавно покачивались посреди неба. Вечером, может, и клевать начнёт. Надо проверить удочки – сменить поплавок, перемотать донку. Дел то всего – Карл огляделся – сжечь мусор. За две недели накопилось два мешка. Мусорная яма была на лугу, метрах в тридцати от забора. С каждым годом она мелела, заполнялась несгораемыми предметами – битой посудой, дырявыми вёдрами, перегоревшими электроплитками, консервными банками. Каждой весной это было тревожное зрелище. Время от времени ветер выманивал из кучи полиэтиленовый пакет, и тот перелетал с места на место, цеплялся за прошлогодние травы, срывался и вновь скользил по свежей траве, уводил Карла далеко, как перепёлка от гнезда. Карл подкапывал кучу по краям, забрасывал глиной самое неприглядное. В конце мая куча зарастала, превращаясь, как в сказке, в великолепную клумбу тёмно-зелёной полутораметровой крапивы.

Он решил вырыть рядом новую яму, не такую основательную, но хотя бы на пару сезонов. Сухую траву вокруг ямы срезал лопатой, присыпал края глиной, «по уму», как сказал бы Астафьев, – чтобы пламени не было за что зацепиться, если перехлестнёт через край.

Каждой весной случались на лугу небольшие пожары, – то Митяй подожжёт, то десятилетний Илюха, а если горело широко и долго, то это – округляли глаза дачницы – приходил Колька, пастух своих коров, чтобы трава лучше росла. И, главное, козёл – подожжёт и уйдёт себе в Кокариху, чем кончится – по барабану, хоть трава не расти.

Эти лёгкие пожары были не страшными и даже забавными. Гасли они сами, в крайнем случае, можно пройти по кромке мелкого огня, затаптывая его сапогами. И ничего – подошвы только слегка нагревались, даже приятно в холодный день.

Карл поволок чёрный мешок – совсем, как в Венеции. Надо же, и шнурок продет, Европа. Он затянул шнур и аккуратно уложил мешок на дно ямы. Окропил бензином, вытер руки о штаны, бросил спичку и отшатнулся. С лёгким взрывом поднялось высокое пламя, и тут же осело. Мешок морщился, тускнел, гримасничал, потом раздался хлопок и взлетели над ямой пламенные памперсы, картонные тарелки. Короткий порыв ветра, может быть, последний порыв уходящего циклона – и содержимое мешка перевалило через глинобитную полосу.

Как можно было не обратить внимания, что прошлогодние травы в этом году значительно выше, гуще и суше, чем всегда. Как можно было туго затягивать верёвочкой этот чёртов мешок… Это всё – потом, потом. А сейчас – высокое, по плечи, пламя надвигалось на отступающего Карла быстро, но без суеты, оно издавало тихое грудное гудение, оно явно что-то имело в виду. Что-то новое, грозное, а может, давно забытое. Вдруг стало ясно, что огонь ниоткуда не взялся, он был растворён в воздухе, – всегда; дремал мирным маревом, ждал момента. Знакомое ощущение мелькнуло сквозь ужас, ну да, это было само Время, воздух Италии, обратная его сторона. Это был Благодатный огонь, знамение Царства Божьего, Благодатный, но не благостный, призванный уничтожить всё ненужное, мусорное… Неужели… Татьяна бросилась в дом, вынесла внучку. На зов Кати откликнулись уходящие к причалу в городских одеждах Митяй с Лёхой. Возник Илюха с вёдрами, с вёдрами прибежала Катя, Карл лихорадочно включил насос. Струя потекла медленная, вялая, совсем не такая, как утром.

Пламя шло по трём направлениям: на дом, на деревню, на лес. Митяй, его мать и Лёха лопатой, щёткой и водой отсекли деревню довольно быстро. Но уже дымились слеги забора, пламя заползло на участок, примеривалось к сараю. Уже занималось снизу, заусенцы на неструганых досках почернели. Митяй окатил стену ведром воды, притоптал у основания. Метрах в трёх от забора горел штабель сухих обрезков, выше человеческого роста. Карл дёргал Митяя, тыкал пальцем в штабель, но Митяй поставил около него ведро с водой.

– Там уже ничего не поделаешь. Сиди, Борисыч, следи, – и побежал командовать.

Воду передавали по цепочке, шланга было не достаточно, и кто-то черпал прямо из колодца ведром с верёвкой – знаменитый журавль давно развалился, народу набежало человек десять, пол-деревни.

Карл сидел на своём посту и с ужасом думал, что одного ведра не хватит. Обрушил каблуком обгоревший забор и успокоился – трава между штабелем и забором выгорела, заниматься было нечему, нужно было только следить, чтобы очередной порыв ветра не перекинул горящую палку.

Ноги стали ватными, тяжело налились кисти рук. Сквозь тупое оцепенение смотрел он, как взлетают нити, круги и спирали пепла, чёрные и серебристые. Сквозь марево на дорожке показались Гольдманы, с рюкзаком и тележкой – спешили к катеру. Над головой проступил птичий щебет. Карл очнулся. Фронт был уже метрах в ста по направлению к лесу, в действиях пожарных уже не чувствовалось паники, они деловито перекликались. Митяй сбегал домой, принёс огнетушитель. Его хватило метров на пятнадцать. Карл взял ведро и пошёл к людям.

У входа в лес кабаны перепахали довольно большой участок. Огонь ткнулся в серый разрыхлённый бруствер и сник. В лесу оставались небольшие лужайки огня, но было не страшно – сосны и берёзы отражались в талой воде. Карл подходил к лужайке, нагребал сапогом из лужи, затаптывал. Рядом топтался незнакомый человек, седой, со спокойным лицом, в ярко-зелёной ветровке.

– Вы кто? – спросил Карл.

Седой усмехнулся:

– Да как вам сказать… Меня называют дедушкой из зелёного домика.

Возвращались все вместе, усталые, но довольные, как в колхозных фильмах. Илюха, шедший рядом с Карлом, тихо спросил:

– Как сердце?

Растроганный Карл не успел ответить – Митяй протянул ему щётку на палке.

– Вот держи, Борисыч, купишь мне точно такую.

Пластиковая щетина спеклась чёрными шишечками.

– Конечно, – пробормотал Карл. – А с этой что делать?

– Как что? Спалишь.

Когда все отсмеялись, Карл спохватился:

– А куда девался дедушка из зелёного домика?

Митяй покрутил пальцем у виска.

– С этим – к Славке. Пить надо меньше, Борисыч.

Карл подошёл к просевшему штабелю, сунул в белый дым Митяеву щётку. Обернулся в сторону леса, оглядел пожарище – не померещился же ему зелёный дедушка, будь он неладен.

На чёрном пепелище ярко зеленели кочки с молодой травой, меж кочек, высоко поднимая ноги в красных сапожках, бродила девочка лет семидесяти в цветастом платье. Жёлтые, как дым, букли прикрывала льняная шляпа с матерчатыми цветами. В руке у неё была плетёная корзинка. Время от времени старуха приседала, двумя пальцами поднимала яйцо, – перепёлки, или вальдшнепа, или коростеля, а может быть, чайки, выпрямлялась и, щурясь, смотрела сквозь него на закат.

Блаженно улыбаясь запавшим ртом, старуха бережно укладывала яйцо на дно корзинки, на белую вату.

Удручённая Татьяна укачивала ребёнка.

– Тс-с-с, – сказала она. – Всё в порядке?

Карл кивнул, крутнулся возле кровати и рухнул. Спал он жадно, большими глотками, захватывая пересохшим сознанием неведомую глубину.