Текст книги "Обратная перспектива"

Автор книги: Гарри Гордон

Славка чувствовал на затылке взгляд госпожи Стелы, и ему было неприятно.

– Ты бы, Степанида, – миролюбиво сказал он, – в бор сходила. Там черники полно, поела бы…

– Слав, а Слав, – просила госпожа Стелла, – дай подоить.

В желании подоить не было для Степаниды ностальгии, это был каприз, ей было интересно – сможет ли, так же ловко у неё получится, как когда-то, ведь она так далеко ушла в социальном отношении, и участь такая ей больше не грозит. Так человек, лет десять назад бросивший курить, может позволить себе сигарету по пьянке.

– Пойди, Степанида. Корова у меня капризная, тебя не подпустит.

– Славик, – кокетливо предупредила госпожа Стелла, – не дашь – порчу наведу. На тебя и на твою корову.

Славка задохнулся. Он привстал, опрокинул складной стульчик, замахнулся клюкой и закричал страшным голосом, как на корову:

– Пошла-а! Волшебница подамбарная! Я тебе попорчу! Я тебе так попорчу!

В конце августа Славка занемог неведомой какой-то болезнью, от которой не помогали ни горсти таблеток, ни стакан, ни то и другое вместе. Болит нога – ладно, спину ломит – оно и понятно, попробуй покорячиться на грядах, да двор почистить, да дров заготовить… Возраст, что говорить. То срачка, то пердячка. Но тут другое – ничего, вроде, не болит, а голова кружится, вставать с кровати приходиться в три приёма, иначе упадёшь – в глазах темнеет. И тяжёлые вздохи случаются сами по себе, как будто кто-то умер. Славка думал, что так болеют только дачницы – приходилось слышать их разговоры.

Болезнь возникла неожиданно и вела себя так нелепо, что Славка слёг – превозмогать её не хватало ни сил, ни умения.

О Славкиной болезни деревне возвестила корова – кричала, недоенная, с утра пораньше. К полудню, не выдержав, прибежала Машка, Васькина жена, бежала с матюками, спотыкаясь зелёными галошами, в чёрном мужском пиджаке и белой косынке.

Славец, зараза, опять нажрался, да так, что совесть потерял, проучить бы, да корову жалко. Подоив, Машка отнесла ведро с молоком себе домой, и, помедлив, всё-таки зашла к Славке в избу. Славка лежал в постели, чёрный лицом, до того чёрный, что подушка казалась белой. Машка удивилась и испугалась, что он помер, но Славка произнёс тихим и трезвым голосом:

– Подоила? Молоко себе возьми.

Машка закивала:

– Хорошо. Спасибо. – От неожиданного стыдного слова она покраснела в полумраке. – Да что с тобой, Славец?

– Что… Что… помираю.

– С чего это? Вроде вчера не с кем было. Ладно. Пойду поспрашиваю. Может, у Митяя осталось. Или у Карлика…

– Постой. Не ходи никуда. Трезвый я. Понимаешь, не помираю, а помираю. По-людски.

Машка заголосила и выскочила из избы.

– Входи, Борисыч, – пригласил Славка. – А дверь оставь. Пусть открыта будет. Душно мне. В обед сдуру лежанку затопил. Посмотри, горит ещё?

Карл приоткрыл дверцу.

– Горит.

– Хорошо. Ты, Борисыч, достань ту коробку с шифоньера. Да, с лекарствами.

Карл достал коробку, поставил себе на колени и стал перебирать. Мало ли. Вдруг, по симптомам, окажется что-то знакомое.

– Ты, Борисыч, хернёй не занимайся, – тихо, но строго сказал Славка, – ты коробку закрой и сомни. Сильно, двумя руками. Кашу с утра ел? А теперь засунь в печку.

Карл пожал плечами и повиновался.

– Как же ты теперь? Без лекарства?

Славка подтащил подушку повыше, отжался и сел.

– Лекарства, Борисыч, нужны для болезни. А для смерти они и на хер не нужны.

Славка перевёл дыхание.

– Я тебе, Карла, наследство оставлю.

Карл улыбнулся, но от того, что Славка впервые назвал его по имени, проступили слёзы.

– Неужели? И что ты мне оставишь? Корову?

– Корову, Борисыч, тебе нельзя. Подохнет. Я её Сан Санычу откажу. А тебе… Погоди, сейчас увидишь. Само придёт. Помолчи, устал я.

Славка закрыл глаза. Карл подошёл к окну и распахнул створки.

Совсем близко накрапывал дождик, редкие капли качали голову декоративного подсолнечника, занесённого дачницами в славкин палисад. На ветле сидели дети и помалкивали.

Славка глубоко вздохнул и задвигался.

– И всё-таки, Слава, – не уважая себя за менторский тон, сказал Карл, – надо бы врачу показаться. Давай съездим в Кимру, а?

Славка усмехнулся:

– Да меня Нелька смотрела. Знаешь, медсестра, москвичка. – У тебя, говорит, Славец, рак печени и ещё эта… ну, как её… да ты знаешь, зверёк такой детский… на ёлке сидит, шишку грызёт.

– Белка, что ли?

– Вот. Белка. Только она ласково сказала. Белочка.

Карл рассмеялся и нахмурился.

– Дура твоя Нелька. И сволочь.

– Да я согласен. А только что врач? Та же Нелька. Или Валька. Что она может знать? Ещё хорька какого-нибудь припишет, прости Господи.

Хлопнула в сенях дверь и лёгкий голос спросил:

– Можно?

– Входи, – посветлел Славка.

В дверях появился дедушка из зелёного домика.

– Принимай наследство, Борисыч, – Славка заулыбался и глубоко вздохнул.

Дедушка из зелёного домика кивнул Карлу и присел на кровать.

– Ну и что ты надумал, Слава? Дай-ка руку.

Он посчитал пульс, покачал головой и достал из кармашка пластинку с таблетками.

– Слушай внимательно. Каждые три часа таблетку под язык. Жди, пока не рассосётся, – он оглянулся на ходики. – Тикают? И слава Богу. Ты понял? Слава – Богу. Если молиться не умеешь, хотя бы не вставай. И кури поменьше. А завтра посмотрим.

Он повернулся к Карлу.

– Верно, Карл Борисович?

– Не будет он лежать, – смутился Карл.

То, что зелёный дедушка знает его имя-отчество, Карла не удивило.

– Будет. Правда, Слава? А Мария за ним присмотрит.

Карл не сразу понял, что Мария – это обыкновенная Машка.

– Отдыхай, Слава. А мы с Карлом Борисовичем пойдём посоветуемся.

– Что с ним? – спросил Карл на крыльце.

– Да… плоховато. Если завтра не успокоится, придётся везти в больницу. И не в Кимры, а в Москву. Ну что, пойдёмте?

Карлу было любопытно побывать в облупленном зелёном домике, да ещё со ржавым замком на дверях, настолько любопытно, что он пренебрёг смущением.

– Давайте мы с вами прогуляемся, – предложил Зелёный дедушка, – вон как вечереет. Пойдёмте к реке.

– А посоветоваться? – по-детски расстроился Карл.

– Одно другому не мешает. – Зелёный дедушка достал из кармана довольно большую флягу, отливающую перламутром. – Вот, ношу на всякий случай. Вдруг – мороз…

Он лукаво заглянул Карлу в глаза.

– Мороз? В августе?

– Всё бывает, Карл Борисович.

– Простите, а как мне всё-таки вас называть?

– Называйте просто Дедушка. Хоть мы и ровесники. Вы какого года? Ну, вот видите. Я на год старше. А год, это знаете… Да вы хлебните.

Напиток оказался крепким и незнакомым. Долгий глоток ударил не в голову, а в сердце, и растёкся, как тёплая капля дождя по холодному стеклу.

– Ну, как?

– Здорово. Только что это? Не коньяк вроде, и не виски…

– А-а-а, – весело ответил Дедушка, прихлебнув. – Сам не знаю. То ли нектар, то ли амброзия.

Прогуливаться бесцельно Карл не умел никогда. Это огорчало Татьяну: «Ну что ты прилип к этому стулу! Погулял бы, хоть вокруг дома».

– Я не быстро иду? – спросил он Дедушку.

– Да нет, нормально.

Они шли по деревенской улице к реке, солнце кануло в тучу, оставив на зелёном небе золотое пёрышко. Низом кружила небольшая тучка, сизая, местная, из неё выпадали невпопад редкие капли.

Карлу было неуютно – обязательно попадётся кто-нибудь полузнакомый, бросит полуприветствие, а если знакомый – то ещё хуже. Вопросы, домыслы. А Дедушкой – вдруг понял Карл – не хотелось делиться ни с кем. Да и нельзя, наверное, – Славка обидится. Но никто, удивительно, не попался на пути, ни одна собака не залаяла.

– Вас не хватятся дома? – спросил Дедушка. – Вы ведь вольны гулять, когда вздумается?

«Волен-то волен, – подумал Карл, – а Таня, наверное, в недоумении – ну, сколько времени можно провести у Славки…»

– Дайте-ка ещё хлебнуть.

Карл хлебнул и успокоился.

– Странно, Дедушка, слышать в нашей деревне интеллигентную речь.

Дедушка покосился на Карла.

– И вы туда же? До чего интеллигенты любят, как сейчас говорят, наезжать на интеллигенцию.

– А я себя интеллигентом не считаю, – повысил голос Карл.

– Считаю… не считаю… Вы можете убить? Или украсть? А оскорбить женщину? А настучать на товарища?..

– Уж стучать-то!..

– Стучали представители. Одни из. А интеллигенты – никогда.

– Да я и не предлагаю отлавливать интеллигентов. Я ведь про интеллигенцию. С какой стати она присвоила себе христианские ценности и кичится, и кусается, и царапается.

– Не только христианские, но и магометанские. Помните, кодекс Тамерлана? Не бросай товарища в беде, уважай врага своего, а не только возлюби. А любовь часто исключает уважение, ну вы же знаете. Так вот присвоили – и слава Богу. Кому-то надо всё это, с позволения сказать, разумное, доброе, вечное сохранить. Много сеющих, да мало посеявших. А ещё и полоть надо, и окучивать, и поливать. Поэтому прекраснодушные труды многих уходят в крапиву, порастают быльём. А вот хранить – это спиной к стене, все четыре лапы вперёд когтями и зубы в придачу. А как же! И потом – интеллигент хоть философствует худо-бедно. Ему можно возражать, а возражая – догадываться. А поговори с человеком сугубого дела – с военным, скажем, или с конструктором, или с купцом. Они всё знают, и объяснят и научат, и места для догадок не оставят. Вот наш друг Славка – типичный интеллигент. Сопротивляется.

– Дайте хлебнуть, – потребовал Карл.

– И всё-таки интеллигенция, – запальчиво продолжил он, – напоминает мне злобных старушек в церкви, шипящих на неловких прихожан.

– Церковные старушки – это деревянное язычество, которое теплится в глубине православия. Согласитесь, однако, что деревянное теплее, чем мраморное. Так что не будем их трогать. Скорее уж – тут я с вами соглашусь – это беззубая слепая кобра из Киплинга. А сокровище, то бишь культура наша, проклято. Кто огребёт – беды не оберётся. Вот и растаскиваем по мелочам, что плохо лежит, и обгладываем в Интернете, думаем – обойдётся.

Они подошли к причалу. Темнели лодки в тусклой воде. В зарослях крапивы трещал коростель.

– Вот вы спрашиваете – Родина, – помолчав, сказал Дедушка. – Тут два варианта. Либо Родина – там, где хорошо, либо хорошо там, где Родина. Второй вариант предпочтительней. Хотя – оба существуют, и, значит, правомерны. Вон коростель. Он ведь неспроста уходит в тёплые края пешком. Знает, собака, что, пролетая, можно многое не заметить, или не почувствовать, не наткнуться, в конце концов. И зона его обитания огромна. От Украины до Урала. А может, ещё шире, не знаю, можно уточнить. А потому огромна, что у него есть выбор. Он знает, где остаться. Хотя, по мне, ценнее хранить и защищать, если ты не курица.

Они хлебнули по последнему глотку. Дедушка потряс флягой и сунул её в карман.

– А вы знаете, как псковитяне оборонялись от врага? – с улыбкой в темноте спросил он.

– Ну, камнями кидались. Смолу горячую лили. Или кипяток…

– Говно горячее! Представляете, – оживился Дедушка, – подъезжает к крепостной стене Стефан Баторий, в белоснежном мундире, гарцует, задаётся, а сверху на него – горячее говно. Стефан обиделся: «Разве это война?» – и уехал восвояси.

– Вот и Славка говорит, – вспомнил Карл, – говна много, а раскидать некому.

– Да уж пусть лучше лежит…

Стемнело. Ни одно окно не светилось в деревне. Карл оглянулся на свой дом. Мерцала веранда, и над крыльцом вспыхнул фонарь – Таня зажгла, чтобы Карлик не заблудился.

Они сидели молча на причале и болтали ногами.

– Всё, – поднялся Дедушка, – пора по домам. Возьмите фонарик, вы ведь пойдёте напрямик. Кочки – ноги сломаешь. До свидания.

Татьяна встретила Карла с улыбкой.

– Ну, и где рыба?

– Не клюёт, – сказал Карл и покраснел.

Славка поднатужился и остался жить. Он был слаб и блаженно улыбался. Сквозь вековой загар просвечивала бледная кожа.

Он сидел на лавке под сиренью и явно не знал, с чего начать.

– Ты, Борисыч, окошки покрасил?

– Ну, покрасил.

Карлу было любопытно, как Славка выйдет на тему.

Славка вздохнул:

– Так налил бы.

Вмешалась Татьяна:

– Славик, ты же знаешь, что не жалко. Но тебе ведь нельзя. Ты и так уже третий день…

– Вчера не пил, – быстро сказал Славка.

– Как же не пил, – горячилась Татьяна, – Карлик, скажи…

– Ну, пил. Только я вчера не хотел.

Карл вынес полстакана и корочку чёрного хлеба – Славкино лакомство. Славка поднял стакан и оживился.

– Мне Зелёный дедушка велел выпивать каждый день сто грамм. От сердца.

– А печень как же? – усмехнулся Карл.

– А печень, Дедушка сказал, как заболит – к врачу поедем. Ей Богу. Я обещал.

Славка выцедил водку и стал рассуждать.

– Вот мне шестьдесят. Я лежу, лежу и думаю: лучше быть живым алкоголиком, чем мёртвым… – Славка недоумённо заморгал. – Кто я? Колхозник? Никогда. Крестьянин? Куда мне. Да кто я, Борисыч?

– Однодворец.

– А это ещё что такое?

– Ну, хозяин.

– А ху, пусть будет хозяин. Немножко подходит.

– Слав, – вспомнил Карл, – а с наследством как быть? С Дедушкой. Вернуть?

Славка осклабился:

– Ладно, Борисыч. Пользуйся пока.

Татьяна глянула на небо и обеспокоилась:

– Карлик, пора ехать. Неудобно опаздывать – люди под мостом. И дождь вон собирается.

Они копили на новый колодец долго, как Плющ на аттестат зрелости, но всё же скопили. Сейчас приедут мастера из Кимр, посмотрят, что да как, выберут место.

Карл с опаской подошёл к трёхсильному «Джонсону», покачал его. Бултыхнулось с полбачка бензина, в один конец и то не хватит. А вот ещё два литра уже разведённого, в пластиковой бутылке. Теперь в самый раз. Но ведь ещё отвозить их обратно… В сарае скопилось с полдюжины канистр – дети навезли – пустые в основном, но были и тяжелые. Так, в одной из них солярка, не перепутать бы. Вот, кажется, и девяносто второй.

Карл налил пятилитровую флягу из-под воды, подробно прочёл аннотацию на банке с маслом, аккуратно отмерил…

В технике он не разбирался так глубоко, что тупел перед ней, впадал в ступор, как некогда у чёрной доски на уроках математики. Мотором пользовался редко, и каждый раз боялся, что не вспомнит последовательность двух-трёх действий и не сможет завести.

Взвалил мотор на плечо – тележке он не доверял – подпрыгнет на кочке и стряхнёт что-нибудь важное. Подхватил флягу с бензином.

Татьяна шла впереди с вёслами и дождевиками для гостей. Карл залюбовался её силуэтом на фоне серого неба, даже прищурился.

Татьяна вычерпывала воду из казанки, Карл, пыхтя и матерясь, прилаживал мотор.

Он с детства мечтал о резиновой лодке. Лодка продавалась во всех спортивных магазинах и стоила восемьдесят рублей – деньги непомерные. Была она двухместная, из мягкой толстой резины, тальк серебрился на ней, как соль на чёрном хлебе. Её можно было накачать велосипедным насосом за пятнадцать минут. Смущали только вёсла – они были короткие, и грести нужно было от локтя, а не всем телом, как мечталось.

За всю жизнь так и не нашлось свободных восьмидесяти рублей. А сейчас – вон казанка, надёжная и устойчивая, как утюг. Сашкин катер «Прогресс» валяется, перевёрнутый, возле дома, лёгкая килевая лодочка, ялик, стоит вон рядом, у тростника, а той, о которой мечталось, не будет уже никогда.

Всякий раз, оказываясь на причале, Карл старался не смотреть в сторону ялика, которому он изменил с плоскодонной казанкой – щемило сердце от ощущения собственной ничтожности.

Нет ничего печальнее брошенной лодки. Над ней всегда идёт дождь, или стоят сиреневые сумерки, мерцает слабая звезда.

Некрасовская «несжатая полоса» – размышлял Карл – символ социальной несправедливости и тяжкой доли русского народа. Символ, но не образ. А брошенная лодка – образ, да что там образ – сама жизнь. Вот и у Рубцова: «Лодка на речной мели скоро догниёт совсем…»

От этих рассуждений Карлу стало ещё противней – человек, совершивший предательство, не имеет права на элегию.

С этим яликом было много хожено.

Мощный западный ветер гнёт еловый бор на том берегу, как тресту, и разводит волну на широкой реке, резкую, ломкую, с жёлтыми барашками, ялик на скорости стоит дыбом, и держать носом к волне нельзя – там берег, и руль дрожит и вырывается из окоченевшей руки, и валит майский снег – коварный, несправедливый, и нужно пройти двенадцать километров до моста – там ждут, а перевернуться никак нельзя – на тебе сапоги-ботфорты, ватные штаны и ватный же бушлат весом с полтонны.

Перевернуться всё же пришлось, но в другой раз – тихим майским вечером. Карл сидел на руле и гордился оказанным доверием – технически подкованные пассажиры, опытные водилы – Сашка и родственник среднего звена сидели по бортам, пили водку, закусывали сырой сосиской. Карл пил мало и через раз – за рулём всё-таки.

Километрах в полутора от причала родственник преисполнился любви к своей жене, встречающей его, возможно, на берегу. Он выпрямился во весь рост, приложил ладони ко рту и полётным голосом закричал: «Дина-а! Я люблю тебя-а-а!» Этого ему показалось мало, и он шагнул в сторону берега, к борту, где сидел Сашка…

Карл увидел перед собой голубое днище. Оно лоснилось, как спина дельфина. Вода оказалась холодная, но не слишком, свитер намок мгновенно и держал градус.

Очкарик Сашка бултыхался сосредоточенно, – длинноногий, он пытался нащупать дно и, не нащупав, сдирал с себя сапоги. Очкарик родственник, выпучив глаза за стёклами и отдуваясь, пытался дотянуться до перевёрнутой лодки. Карл прикинул – до берега далековато, и с сожалением, нога об ногу, содрал свои сапоги тоже.

Родственнику помогли добраться до борта, Сашка нащупал дно, и все успокоились и даже развеселились. Карл всё же сердился – не хватало утонуть на мелководье во имя чужого шутовства.

Материальный ущерб составили две сумки с продуктами, две пары резиновых сапог, насос «Малыш» и две с половиной бутылки водки.

Не считая, правда, Сашкиных ключей от машины с кнопкой сигнализации. Кнопка намокла, и машина больше не завелась. Никогда.

Случались штилевые закаты с торчащими на корме удочками, когда ялик слушался малейшего движения весла, всё понимал, улыбался и подмигивал.

Татьяна выгребла из узкого коридора между стенами тростника. В коридоре стояли лилии и кувшинки – не намотать бы – выгребла на чистую воду, Карл повспоминал немного, разобрался с подсосом, дёрнул с волнением за верёвочку. Мотор завёлся со второго раза. Карл вздохнул с облегчением, сел поудобнее, пристально посмотрел вдаль. Достал сигареты и попросил Таню прикурить.

Небо обложило от леса до леса, редкие капли падали весомо, со значением. «Пойти сетку проверить, – решил Славка. – Как зарядит – хер выберешься, а рыба подохнет».

Он надел болотные сапоги, взял ведро. Тусклое облако светилось на мокрых досках причала. На лавочке сидел Николай Рубцов. На нём была короткая курточка с капюшоном, в покрасневшей озябшей руке – бутылка портвейна.

Славка подошёл почти вплотную, но Рубцов помалкивал. Славка закурил и выжидал с любопытством. Наконец Рубцов, не оглядываясь, заговорил:

Рубцов:

 
Мне лошадь встретилась в кустах,
И дрогнул я, но было поздно.
В любой воде таился страх,
В любом сарае сенокосном…
Зачем она в такой глуши
Явилась мне в такую пору?
Мы были две живых души,
Но неспособных к разговору.
Мы были разных два лица,
Хотя имели по два глаза.
Мы жутко так, не до конца
Переглянулись по два раза.
И я спешил – признаюсь вам —
С одною мыслью к домочадцам:
Что лучше разным существам
В местах тревожных не встречаться.
 

Славка:

– Это у тебя, Николай, болезнь такая. Как её… Хорёк, что ли. Шёл бы ты и, правда, к домочадцам, чем болтаться по тревожным кустам.

Рубцов:

– Счастье твоё, Славка, что я люблю тебя, как русский народ. А то дал бы тебе по морде. Выпить хочешь?

Славка:

– Давай.

Он взял бутылку и хмыкнул:

– Давно не пил из горлА. Пора тебе, Николай, завести стакан. И дом. И лошадь. И бабу.

Рубцов, горестно качая головой:

 
Россия! как грустно! как странно поникли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звёздная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели.
 

Славка:

– Так починил бы. Это вон Борисыч, – он кивнул на полузалитый дождями ялик. – Борисыч не может. Старый уже, слабосильный, а ты… «Матушка возьмёт ведро, молча принесёт воды», – передразнил он. Здоровый лоб вымахал, а воду ему старуха таскает. Да ещё молча. Не перечит…

Рубцов:

 
Я забыл, что такое любовь,
И под лунным над городом светом
Столько выпалил клятвенных слов,
Что мрачнею, как вспомню об этом.
И однажды, прижатый к стене
Безобразьем, идущим по следу,
Одиноко я вскрикну во сне
И проснусь, и уйду, и уеду.
Поздно ночью откроется дверь.
Невесёлая будет минута.
У порога я встану, как зверь,
Захотевший любви и уюта…
 

Славка:

 
Конечно, ни детишек, ни кола
И не двора – не оберёшься боли.
Любил бы ты потише, Николай,
И посамоотверженнее, что ли.
 
 
Ты заблудился в собственном лесу
Меж радостью, печалью и недугом.
И не тряси ты нашим русским духом, —
И так шибает в нос, куда ни сунь
 

Рубцов:

 
Россия, Русь – куда я ни взгляну…
За все твои страдания и битвы,
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шёпот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя…
Россия, Русь! Храни себя, храни!
 

Славка:

 
Знаешь, даже неловко
Слушать высокий слог.
Ты б для начала лодку
Проконопатить смог.
 
 
Ты б для начала бабу
Добрую полюбил,
Ты бы курочку Рябу
Зёрнышком покормил.
 
 
Ты же поэт хороший,
Вот и сиди, пиши.
Что ты всё строишь рожи
В нашей лесной глуши!
 

Рубцов озадаченно посмотрел на Славку.

– Я русский! – сказал он, отхлебнув из бутылки.

– Это ты сейчас русский. А как помрёшь – хер тебя разберёт, русский ты или мавританец!