Текст книги "Обратная перспектива"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– А что, может быть, вы сможете выпить немного вина? – от смущения громоздко спросил Плющ.

– Смогу, – лаконично ответила Элита.

– Тогда сделаем так: вы идите к морю, а я сбегаю в магазин и догоню.

– Хорошо. Только не бегайте, идите спокойно.

– Ах, да… Вы какое вино предпочитаете?

– Полусладкое, – улыбнулась Элита и медленно пошла к морю.

«Вот это замазка, – досадовал Плющ. – Полусладкое. Как это можно пить? Хотя, ладно. Девица, как-никак».

– Дай мне, Рональд, помимо как всегда, бутылку полусладкого. Что у нас есть?

Рональд справа налево прочитал полку.

– Вот. Изабелла. Эксперимент, Константин Дмитриевич?

Плющ махнул рукой:

– Хуже. Да, и упаковку этого фарша… крабовых палочек. Только из морозильника.

– А штопор есть? – поинтересовался Рональд. – А то возьмите, две гривны.

Плющ повертел изделие из толстой проволоки.

– Одноразовый, – проворчал он, – тогда, для полного счастья, пару одноразовых стаканчиков.

«Оно тебе надо?» – удивлялся Плющ, спускаясь по дороге, но когда увидел её издали, на фоне моря, слегка освещённую печальным закатом, невольно ускорил шаг. «Значит надо».

С трудом откупорив бутылку, он оглядел погнувшийся штопор и забросил его в море.

– Зачем? – спросила Элита.

– Есть в Одессе такая примета: если забросишь штопор, значит, вернёшься и напьёшься обязательно.

– Вы алкоголик?

– Я – пьяница, – гордо сказал Плющ. – Как и все мастеровые.

– А кем вы работает… работали?

– Печник я, – грустно сказал Константин Дмитриевич, – и слесарь по дереву. Впрочем, – тут же раскололся он, – у меня будет выставка двадцать первого или двадцать третьего. В музее. Приходите.

Элита рассказала о своём городке – ему всего тридцать лет, но уже вполне европейский – денег много, нефтянка как-никак, впрочем, слово «нефтянка» ей не нравится, непочтительно как-то… Мэр у них деловой, часто привозит американцев и других культурных людей, из Москвы, приезжал даже Бисер Киров, говорят, был знаменит лет тридцать назад…

Плющ кивнул:

– Конечно, помню. Он, конечно, Кобзон, но не до такой степени…

А работает Элита главным инженером водозабора, что для её тридцати двух – она не скрывает своего возраста – совсем неплохо.

Полусладкое легло на коньяк не очень ладно, Плюща даже слегка повело, появилось неприятное ощущение в желудке. Элита говорила размеренно, перебирая мелкие камешки.

Плющ представил себе чёрные нефтяные озера, чахлые берёзки, высокий водяной забор, Кобзона в ковбойской шляпе. Он закашлялся.

– Простите… продолжайте…

Элита придержала его своей прощальной улыбкой. Личная жизнь пока не сложилась, но женщина должна сначала реализовать себя как личность, а уж потом…

Плющ оглядел себя со стороны: мысленно отошёл на несколько шагов и прищурился. Получается Гойя, Капричиос. Нет, так он вполне – белые штаны и замшевая курточка, фетровая шляпа, серебристая бородка под запавшим ртом. Вполне даже красив, но с точки зрения зарубежного кинорежиссёра Кустурицы.

Подступила тошнота.

– Извините, я на минутку…

Он забежал за невысокую дюну, поросшую голубой осокой, нагнулся и сунул в рот два пальца.

Стало легче, даже голова перестала кружиться. Утёрся, вытер пальцы песком.

Элита глянула в его покрасневшие глаза.

– Вы плакали… Уверяю вас, Константин, всё у вас будет хорошо, вы интересный мужчина…

«Вот дура», – с облегчением подумал Плющ.

4

Открытие выставки назначили на двадцать пятое октября. Холодно стало на дворе, деревья почти опустели, ледяной ветер заполонял освободившееся пространство.

Пришлось пойти на непомерные расходы: купить куртку, тёплую, но некрасивую, кугутскую, – за шестьдесят долларов.

Накануне вернисажа братья Лялюшкины привезли Плюща к себе в мастерскую. Работы были оформлены профессионально, аккуратно, и без души.

– Большое спасибо, – приподнял он шляпу.

– Это ещё что, – сказали братья Лялюшкины. – Мы вас раскрутим. Для начала издадим альбом. Мероприятие, правда, расходное, но для вас… А можно, вы нам подарите вот эту работу?.. и эту.

Плющ пожал плечами.

– Открытие в пять. Приезжайте, пожалуйста, к четырём, – попросил Лёня по телефону.

Он редко теперь приезжал на дачу.

– К четырём, так к четырём, – ответил Плющ. – Непременно. Большое спасибо.

Двадцать пятого с утра шёл дождь. Неприятно обвисли поля шляпы. Рональд на что-то обиделся: молча налил и скрылся в глубине магазина. Таксист запросил бешеную сумму.

Плющ шёл по Пушкинской и размышлял:

«Соберутся хари. Кто-то будет фальшиво радоваться, кто-то кукситься. Интересно, чего ты не хочешь больше – этих рож, или себя одним из них. Хотелось бы повидать Юрия Николаевича, ему уже за восемьдесят. Но подойдёт какой-нибудь Юхим Бамбалюк, хлопнет старика по плечу:

– Ну що, Юрко… Як ся маешь? Ю ол’райт?

А Юрий Николаевич не ответит – будет смотреть вдаль водянистыми глазами».

Последний каштан сорвался с высоты, стукнул по шляпе и крутнулся возле ног. Плющ остановился.

«Пусть это будет моя «Эврика». Не пойду. Всё это суета сует и всякая херня».

Он поднялся по Греческой, свернул на Преображенскую и пошёл по направлению к Привозу. Если там взять тачку – дешевле будет.

На углу Тираспольской он автоматически глянул вправо – здесь когда-то была винарка.

Над подвалом красным по белому написано:

«Огни притона. Винный бар».

«Бог не фраер», – обрадовался Плющ, снял шляпу и стряхнул с неё воду.

Почти всё, как было когда-то, только лучше, цивилизованнее. Теперь не толпились у стойки, не глотали торопливо – появились деревянные столики, пепельницы стояли на них.

На какой-то панельной приступке сидели, правда, двое бомжей, утопили головы в плечи, пестрели вязаными шапочками.

– Как тебя зовут? – спросил Плющ девушку за стойкой.

– Вика, а что?

– Ничего. Классно у тебя, Вика.

Он взял сто граммов коньяка, бутерброд с салом, и – сто лет не виделись – биточек из хамсы. И за всё это – около семи гривен. Чудеса.

Два столика пустовали, за третьим сидели двое мужчин и две женщины, все пожилые, со следами полинявшей интеллигентности на лицах. Разговаривали они возбуждённо, что-то об аэродинамике и портовых сооружениях.

– Вика, – спросил Плющ, когда хозяйка меняла пепельницу, – а что они пьют?

– А всё, – сказала Вика. – Вам принести что-нибудь?

– Ещё соточку, с лимоном. И, пожалуйста, на тот столик – бутылку креплёного и сухого.

– Прямо кино, – улыбнулась Вика.

Она принесла вино, кивнула в сторону Плюща. Компания глянула, приутихла, с достоинством приподняла стаканы. Плющ улыбнулся.

Очень скоро все сидели за одним столом, потом придвинули ещё один, подошли новые люди.

Плющ время от времени подзывал Вику, швырял деньги – ему было хорошо.

Им искренне восхищались, говорили, что он настоящий, что давно таких не видели. Кто-то пытался читать Пастернака, взывал к духовности, но его быстро заткнули.

Появилась Прекрасная Дама, ростом под два метра, с огромной грудью.

– Балдеть! – кричал Плющ и тыкался головой в её живот. – Я таких буферов с детства не видел!

Дама хохотала и рассказывала, что муж её – представляешь? – вчера ушёл в рейс, и сын её – представляешь? – ушёл вместе с отцом.

Двое бомжей безучастно покачивались на приступке.

Проснулся Плющ на деревянном топчане, в коридорчике между залом и кладовкой. Завизжала и стукнула дверь, дохнуло прохладой – это Вика пришла на работу.

– Вы как, дядя Котя? – она присела на край топчана.

– Ещё не знаю, – закашлялся Плющ. – Ты, Вика, извини.

– Что вы, дядя Котя! Вы мне план сделали за три дня, и рекламу – все от вас без ума. Опохмелить? За счёт заведения…

Плющ кое-как умылся в тесном туалете, пригладил волосы и сел за столик. Что мы имеем? Лёгкое головокружение, ломоту в костях, одиннадцать непринятых вызовов в мобильном телефоне. Бедный Лёня. Надо будет как-нибудь хорошо извиниться. Что ещё… Четыре гривны, и это от сотни. Не слабо. Денег нет вообще, только сто долларов в сумке, на отход. Да и пора – делать здесь нечего. А пока – придётся добираться на трамвае. Где взять силы…

– Сколько времени, Вика?

– Без двадцати одиннадцать.

Музей, кажется, с одиннадцати. Надо посетить. Инкогнито. Там, наверное, никого нет.

Там действительно никого не было. Ну что, всё нормально. Небольшой отдельный зал, хороший свет. Стрелка-указатель:

Константин Плющ. Возвращение.

– Проходите, пожалуйста, – пригласила служительница, – это бесплатно. Известный художник. Наш, одессит. Живёт за рубежом.

– Большое спасибо.

На столике – книга отзывов с привязанным карандашом. О, и запись есть. Одна, правда, да не мудрено – пьянка, наверное, была знатная. Плющ усмехнулся: пьянка, вспомнил он, действительно была знатная.

«Костик, – написано было нервным почерком, – рада, что ты здесь. Вот уж не чаяла увидеться. Почему тебя нет? Позвони мне. Твоя Г.М.» – и чётко выведенный номер телефона.

Если женщина открыто оставляет свой номер, значит, бояться в этой жизни ей уже нечего. Кто такая Г.М.?

Плющ начал перебирать варианты инициалов, но соображалось плохо. Могла бы написать открыто. Что за манера…

С трудом, почти на ощупь, он добрался до трамвая, пытался заплатить, но кондуктор махнула рукой, оглядывалась потом несколько раз.

Переулок, ведущий к даче, затопило совсем. Плющ не стал скакать по камешкам, шёл, не разбирая дороги, держался рукой за шершавый ракушечник стены.

Дверь за собой запирать не стал, сел на табуретку и пытался вспомнить, что нужно сделать… Ага, позвонить Лёне.

Задушевный голос сообщил, что у него недостаточно средств… Как будто он сам не знает. Отыскал карандаш и на обороте голубого билета в Художественный музей написал телефон Снежаны.

Включил обогреватель, забросал одеяло куртками и залез в постель. Его знобило. Он пытался уснуть, но озноб встряхивал его и заставлял думать. Плющ понимал, что думать нельзя никоим образом, от этого может стошнить.

Наконец, трясти стало меньше, кто-то склонился над ним. Это была Г.М. Он пытался разглядеть её как следует, но как только сосредотачивался на фокусе, Г.М. распадалась: слева над ним склонялась Г., справа – М., а посередине зияла дыра…

Глава восьмая

1

Константин Плющ умер в середине ноября.

Жёлтая глина на сельском кладбище под Кимрами была усеяна белыми камешками, на неё, и на чёрные деревья, и на чёрные фигуры падал белый снег. Плотная толпа стояла у могилы.

Карл пробрался вплотную. Окружённый цветами, Плющик выглядел строгим классным руководителем на празднике последнего звонка.

Шелестели по толпе лёгкие пошлости: «мухи не обидел…», «как он всем помогал…», «у нас художника ценят только после смерти…»

Карл пожал локоть Снежаны и выпутался из толпы.

У кладбищенской ограды заплаканный Лелеев одной рукой держал бородатого человека за грудки, а вторую, с тяжёлым кулаком на конце, оттягивал вниз и назад.

– Кончай, князь, – бормотал бородатый. – Ну что ты устраиваешь!..

– Какой, в жопу, князь! – взревел Лелеев. – Я сраный разночинец!

По белому небу летали в разные стороны тёмные снежинки. Небо было такое белое, какое бывает только в стихах.

– Карл Борисович, – окликнули сзади, – подождите.

Зелёный Дедушка ускорил шаг и оказался рядом.

– А вы разве знали Костика? – удивился Карл. – Хотя… наверное, по шахматному клубу?

– Да нет, не по клубу, – улыбнулся Дедушка. – Я с ним в шашки играл. В Чапаева. Давно, правда. Ну что, посоветуемся? Помянем?

Карл затаился в ожидании магической фляги.

– Нет, – сказал Дедушка. – Пойдём в магазин. Что он предпочитал, водку?

Карл огорчился и поплёлся за Дедушкой, как пацан. Вот так всегда – представишь себе что-нибудь чудесное, и всё: на жизненные ситуации влиять уже не можешь, даже на самые пустяковые.

Дедушка шёл быстро, и Карл запыхался.

Как трудно и неприятно быть вторым. Первым – не надо. Не по характеру, да и не по душе. Можно быть пятым, одиннадцатым, сотым. В толпе – пожалуйста, там ты один. Но вторым, ведомым – увольте…

– И долго, Дедушка, мне прикрывать тылы?

Дедушка сбавил шаг и хмыкнул:

– Обыкновенная гордыня. Вульгарис, – он покосился на Карла, – а вы думали, свобода?

– Я думаю, свобода, – упрямо ответил Карл.

Дедушка огляделся:

– Вот что. У магазина как раз автобусная остановка. До Кимр. Поедем ко мне.

Чёрная жижа из-под колёс губила свежий снег по обочинам. Все десять километров автобус ревел, буксовал, исходил серым дымом, катился юзом.

Дедушка ловко выпрыгнул из автобуса и подал Карлу руку, как даме.

– Добить меня хотите? – кисло улыбнулся Карл.

В доме Дедушки был полумрак, лоснился под окошком крашеный пол. Посреди большой комнаты стоял квадратный стол под вязаной скатертью, шёлковый абажур над столом…

Карл вздрогнул: всё как в марсианском детстве.

Дедушка достал из тёмного буфета гранёные лафитники, вынул из пакета бутылку водки и ещё что-то.

– Вот, не обессудьте, пирожки с повидлом. Константин Дмитриевич их любил… Ну, Царствие ему небесное…

– Это всё я, – сказал Карл, надкусив холодный пирожок, осторожно, чтобы повидло не выпало. – Я должен был с ним поехать. Он меня ждал.

– И чем бы вы помогли? Снежана его благополучно привезла. А там – вы бы ему только мешали.

– Не в этом дело. Я побоялся ехать. Выходит, я перевёл стрелки.

– Я вас понимаю, Карл Борисович. Но вы много на себя берёте. Это вам не по силам, даже при желании. – Дедушка глянул весело. – Опять гордыня. Выпьем. Земля ему пухом. Вы обратили внимание? Первый снег сегодня. И часовня, как у Саврасова. Всё, как он предполагал.

Дедушка помолчал.

– А смерти он боялся.

– Что же её, любить, что ли, – удивился Карл.

– Любить… Как можно любить неизбежное? Нет, выбор должен быть. Любить, не любить, а доверять надо.

– Смерти?

– А кому же ещё? Вот кто не подведёт. И даже не опоздает. Вежливость королей.

Карл подошёл к окну. Снег усилился, валил крест накрест, похерил лишние грубые предметы на берегу, пытался перечеркнуть чёрную Волгу, но та ничего, поигрывала, качалась у бетонного причала, расступалась перед носом буксира, шипела за его кормой.

На дальнем берегу у причальной стенки угадывался сквозь снег колёсный пароход «Святая Елена» – герой и реквизит фильмов на купеческую тему.

– Что ж его бросили на зиму? Его не раздавит льдом?

– Какой у нас лёд, – откликнулся за спиной Дедушка. – Как говорит наш друг Слава – говно, а не лёд. Болеет Слава. Ну да ладно, не сегодня… Вы-то что поделываете?

Карл с отвращением лизнул повидло. В комнате потемнело, за окном тоже, но не сильно, серый прямоугольник казался слишком ярким и многозначительным. Дедушка зажёг свет, абажур мягко расцвёл оранжевым, на водочной бутылке появилось несколько тёплых бликов. Карл глянул на потолок – потолка не было, а было что-то палевое и насыщенное – то ли ранний рассвет, то ли поздний закат.

– Что поделываю?.. Да ничего. Всё ждал – пусть натечёт. Так натекло уже, из ушей лезет. Бутылка полная, а штопора нет.

– Ну, бутылку всегда можно открыть. Вы же мечтали о романе без слов. Получите…

– Издеваетесь. Работа только тогда случается, когда дойдёт до адресата. Хоть до одного. Я ведь лирик – могу писать только о себе, а там – такая грань… Переоткровенничаешь – стыдно. Недоскажешь – бессмысленно…

– Карл Борисович, а вы когда-нибудь слышали о танцоре? Которому что-то мешает?

– Да знаю я. Вы бы ещё Славку припомнили, любимую его поговорку: хозяйство вести…

– Да вы успокойтесь и читайте. А там – талант вывезет. Вы много читаете?

Карл промолчал: он давно уже не читал книг, особенно хороших – боялся поддаться посторонним интонациям, или нахвататься чужих радостей, как собака блох.

– Талант. Вот я про бутылку и штопор. Там ведь вино. А я водки хочу…

– Нет проблем, – засмеялся Дедушка и наполнил лафитники.

– Да нет, серьёзно. Что за качество таланта такое. Что бы ни сказал – выгляжу человеком несерьёзным, раздолбаем. А другой – как ни пукнет – важный человек, государственный, народный заступник.

– Это просто: тот человек взывает к справедливости и отмщению, а вы прощения просите. Тут уж ничего не поделаешь. Главное – не соврать. Ладно. Но хоть картинки ваши пишете? Кажется, вы этим зарабатываете?

– Зарабатываю. Раз в год по столовой ложке. Если б не Танина зарплата… Но дело не в этом. Хорошо даже, что на заработок не рассчитываю. Я про степень серьёзности и свободы: зажмуришься, разбежишься, и на краю – стоп. Страшно. И уходишь в свои наработанные штампы. С позором. А людям нравится: почерк, говорят, узнаваемый. Можно, конечно, и прыгнуть, но… кистемойки не хватает.

– Как это? – полюбопытствовал Дедушка, заложив ногу за ногу.

– Кистемойка, – воодушевился Карл, глотнув, – обыкновенная банка, с тёркой внутри. Заливается керосином. Сунул туда кисти, потёр, и – оставил там же.

– И?

– Так ведь пахнет. Никакая женщина, будь она трижды Татьяна, не выдержит постоянного запаха керосина. Кистемойке нужна мастерская. А это уже другая история – друзья, портвейн, легкомысленные натурщицы.

– Да-а, – сказал Дедушка так протяжно, как будто почесал затылок. – Как у вас интересно… Значит, на двух стульях – никак?

– Конечно. Мне и так достаточно нескольких родин…

– Ну, это вы напрасно. Если, как говорит наш друг Слава, родина – это…

– То во мне его хватает. Выходит, я сам себе Родина.

– Не ёрничайте, – Дедушка впервые нахмурился, и Карлу стало не по себе.

– Слушайте внимательно. Человек, а тем более, писатель, живёт в языке. В родной речи. «Отечество нам – Царское село», – сказал один товарищ. Так что у вас есть земляки, соотечественники, товарищи. Общайтесь. Вы давно читали, скажем, «Домик в Коломне»? Или «Тамань»? Или «Казаки»?

Карл посмотрел на бутылку. Водки осталось мало. А второй бутылки, он понимал, не будет. И накатит сейчас приступ мучительной застенчивости, и не о чем станет говорить…

– Да пошёл ты! – задохнулся он. – Наливай лучше. Лечить он меня будет!..

Не успел Карл испугаться своей дурацкой вспышки, как Дедушка протянул ему рюмку:

– Ваше здоровье, Карл Борисович. Пойдёмте, у меня классный диван, люкс, как говорят у вас в Одессе. Поспите, а утром я отвезу вас на электричку. Ничего, Татьяне я сообщу…

Глава девятая

* * *

Voila longtemps que je n`ai pas ri si fort, mon cher Charles que je l`ai fait apres avoir recu votre letter. J`ai du rappeler tous les restes de mon honnetete, pour ne pas le montrer…

Стоп. Хорошо, конечно, найти общий язык с великими, но не до такой же степени…

Карл сидел у окна и сердился на Пушкина. Вряд ли тот понимал, когда писал по-французски, что делает, представлял же, к кому обращается. Не буквально же принимать его «Отечество нам Царское Село…»

Пришлось помучиться – где со словарём, где по наитию, прикрыв глаза, пробрался-таки Карл к содержанию, даже форму почувствовал…

* * *

Давно я не смеялся так весело, любезный Карл Борисович, как по получении Вашего письма. Мне пришлось собрать в кулак остатки своей порядочности, чтобы не показать его своим и снова не посмеяться.

Тотчас видно, как Вы рассеяны. Сосредоточьтесь Вы хоть ненадолго, и сами бы нашли ответы.

Впрочем, приписываю Вашу глупость, простите великодушно, желаниям, вполне объяснимым, завязать со мной беседу.

Вы спрашиваете – каково, после стольких лет служения благословенной Эвтерпе, перейти в услужение презренной прозе?

Смотрите сами, любезный Карл – если на дружеской пирушке кончится шампанское – не добрать ли желаемой радости худою мадерою? То-то и оно, добрать, мой милый.

А если серьёзно: изливайте свою душу хоть в служебных записках, только не позволяйте себя редактировать. И не думайте о цензорах – с ними и заболеть недолго.

Я предполагаю в Вас такую же аневризму сердца, как моя. А поскольку моя старше (хоть по годам Вы глубокий старик), позволю себе дать Вам совет: любите побольше. А всё равно, кого и что – хоть хромую собаку, хоть Государя. Всё ж Государя – лучше: состояние волнительное и опасное, а при должном везении – ещё и материальное.

А кроме шуток, любезный Карл – легкомыслие не должно быть грубым и тупым. Я много смеялся в первой молодости и знаю, что говорю.

Вы правильно остерегаетесь тяжёлой правды для всех, мрачной справедливости и мнимого величия. Однако и в милом Вашему сердцу легкомыслии есть одна гадкая штука: красное словцо. Не стоит ради него дубасить по своим и тем самым радовать чернь. Однако, прощайте. Спасибо, что были мне интересны. Посмешите иногда.

Ваше всё

Александр Пушкин.

* * *

Здравствуйте, неведомый Карл Борисович.

Безмерно тронут и удивлён обращением Вашим. И, коль обнаружилось, что у Вас ко мне нужда, рад буду, по мере слабых сил моих, попоспешествовать Вашему взыскующему разумению.

Радетелей за Россию много, а она, всего лишь, одна – отчего же она так безвидна и печальна…

Пора бы нам, русским, устроить такое общество, где каждый нищий будет обласкан, хотя бы кашею, и сможет радоваться милости Божьей, хотя бы в образе отражения ласточки в Миргородской калюже.

Впрочем, Миргород, я слышал, уже за кордоном. Бедному уму моему это непостижимо.

Надо, голубчик, начинать с себя, и посему примите к сведению сии дружеские пиески.

Не желайте себе совершенства: оно не Вам поручено и вершится без Вас. Усилием любви Вашей должно лишь приблизить его по возможности, установив над собою, чтобы всякий, увидевший это, смотрел поверх головы Вашей. Вот возможное влияние, которое Вы можете оказать на ближнего.

Если на пути Вашем встретится мудрый Дедушка, идите за ним следом, но не опирайтесь, как на посох, не уподобляйтесь страннику, поверженному отчаяньем и слепотой.

Не торопите радости и счастия своего, наносите краски жизни, как наносит умбру, сиену и лазурь бесподобный Александр Иванов: вдумчиво, прозрачно, слой за слоем, трепетно и степенно.

Если Господь сподобит написать книгу, не прельщайтесь большим количеством экземпляров, издайте столько, сколько, по зрелом размышлении, сможете сжечь.

Я слышал, друг Ваш отдал Богу душу, так и не соединившись с Отечеством своим, хотя и пребывал там в поздние свои дни. Это прискорбно, но винить некого. Не обретёте должного смирения, – будьте, по крайности, безобидны.

В конце жизни должно понять: намеренно смешить человека – низко. Смех рождается сам: из точного слова или правдивой истории, в которой очевидна нелепица, но нет вреда. А иначе – что ж. Получается, как говорят мудрые люди: «не тот пердит, кто умеет, а тот, кто невежда».

Вот, с Вашего позволения, начало, а в остальном – Бог помочь.

При сём остаюсь Вашим покорным собеседником

Николай Гоголь.