Текст книги "Обратная перспектива"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

6

Дождь стучал по капюшону, глухой шум застревал в ушах, мешая слушать, правильно ли звучит мотор. Карл время от времени заглядывал, как учили – вытекает ли струйка охлаждения, хотя, если перестанет вытекать, что делать – неизвестно.

Шершавая река выгибалась, пружинила, тёрлась о берега, как плотва в нерест. Окружающая красота захватывала дух, и Карл сердился – он устал быть свидетелем красоты, земной и неземной, платоническим любовником закатов и контражуров, пора было вступить в связь с небесами и произвести на свет что-нибудь живое, хоть карлика…Тьфу, прости Господи. Всё – разберёмся с колодцем, и – в Москву, в Москву!..

Тане здесь хорошо – у неё долгие мучительные отношения с землёй: грядки держат в напряжённом ожидании чуда, и действительно – земля подпускает близко, открываются крупные планы, шевеление химических процессов происходит чуть ли не на глазах: всасывается навоз, черви гранулируют почву, пробивается семядоля. Выскакивают неожиданно ростки посеянных, потерянных два-три года назад корневищ – чеснока ли, лука, любистока… Это поинтереснее садоводства – там всё чётко и прагматично: отпилил, замазал, опрыскал, привил. Отошёл в сторону – полюбовался цветением. И всё для того, чтобы осенью всучивать родственникам и знакомым коробки с подгнивающими – хранить негде – яблоками.

– Интересно? – спрашивает Татьяна. – Так давай, садись рядом, ковыряй, кто мешает.

Да никто не мешает. Но и не помогает. Интересно, но не твоё. Приходится быть помощником, подсобником на подхвате – не оставлять же Таню одну.

При повороте на Пудицу нужно быть осторожнее, можно бы и помолиться – здесь, неизвестно почему, часто происходит что-нибудь нехорошее – то мотор заглохнет, то весло сломается, то утонет по-пьянке местный человек. И берега здесь низкие, заболоченные, заросшие непроходимым ивняком и ольховником, не проберёшься, случись что-нибудь.

Приближаясь к мосту, Карл с облегчением разглядел на пригорке одинокий «Москвич», – они опаздывали минут на двадцать, мужики могли не дождаться. Казанка лихо врезалась в песок, Карл спрыгнул, подтянул лодку, помог Татьяне выбраться. Из машины вышли двое, съёжившись под дождём, поднимая воротники. Татьяна раздала плащи, и гости выпрямились.

– Павел – назвался бригадир.

Он был в джинсовой курточке, лицо его светилось любопытством. Второй, Виктор, с виду студент, оказался студентом, правда, заочником.

Карл извинился, попросил всех посидеть недолго в машине и пошёл за водкой. Он взял три бутылки – одну к столу, вторую – на всякий случай, третью – просто так.

Странное дело, когда деревни были населены, водку завозили редко и мало. Теперь же, в пустой деревне, водка продавалась круглосуточно, и было её столько, на любой вкус, что хватило бы на десяток деревень, прежних, населённых… «Зачем!» – как сказал бы Славка.

Карл деловито, на глазах у незнакомых зрителей, залил бензин, усадил пассажиров, оттолкнул. Мотор завёлся с первой попытки.

Карлу было хорошо – лодка плывёт, дождь прекратился, мужики, вроде, ничего, и Таня взяла на себя общение. Он не слышал за шумом мотора, но общались они хорошо – Таня жестикулировала, мужики кивали и улыбались.

– Карлик, – повернулась Татьяна.

– А? – Карл сбросил обороты.

– Карлик! Паша знает Плющика!

Карл почему-то не удивился. Сквозь тучи проступило матовое солнце. Он пошарил одной рукой в пакете, достал бутылку и зажал между коленями, – отпустить руль не решился, проходили узкое место. Отвинтил крышку, отхлебнул и передал по кругу.

На причале Карл рискнул – не стал снимать мотор: за час вряд ли сопрут. В начале сентября проходящих лодок на реке слегка поубавилось, и каждая была на виду. Воровали на реке часто, но осторожно.

Непьющий Виктор торопил: делу время, давайте, пока не стемнело, выберем место для колодца, пошарим по всем направлениям, вода должна быть, и не глубоко, потом поговорим о стоимости и сроках, а уж потом допьёте вашу бутылку, Карл Борисович. Паша улыбался.

Карл не понимал, зачем они так важничают: колодец должен быть здесь, между сиренью и забором, в пяти шагах от крыльца. А вода – вода приложится. Но Паша достал из сумки две изогнутые под прямым углом проволоки, и Карл снисходительно усмехнулся: детский сад. Он понимал, что это научно обоснованные проволочки, но всё равно – это напоминало ловлю неопознанных летающих объектов в мутной небесной воде.

Жилу нашли с первой попытки, проходила она, конечно же, в том самом месте, которое Карл выбрал.

Предстояло самое неприятное – разговор о деньгах. Карл с удовольствием, с приморским шиком торговался на рынке, мог возразить таксисту, но картины свои продавать не умел. Он томился, краснел, и готов был подарить, лишь бы это закончилось, а уж с людьми, которые нравятся, с кем охотно выпиваешь – увольте. У Карла сводило губы и толстели уши.

На этот раз укол прошёл безболезненно – Паша с улыбкой назвал сумму, чуть меньше заготовленной, Карл кивнул, и Татьяна стала собирать на стол.

– Нет, нет, Татьяна Ивановна, – смутились мастера, – мы обедали… Может, просто огурчик какой…

Татьяна, тем временем, разогревала уже макароны, достала банку тушёнки.

– Карлик, открой.

– Можно я? – сказал Виктор.

Карл осмотрел недопитую бутылку, достал новую. Огурчик, последний, был выловлен из трёхлитровой банки с трудом: он ускользал в мутном рассоле, бегал под стеночкой, упирался на выходе. На тарелке он выглядел печально – с запавшими боками, покрытый белой плесенью.

– Ребята, – грустно сказала Татьяна, – он такой маленький… Может, мы его отпустим?

Заговорили о Плюще. Константин Дмитриевич, рассказывал Паша, нездоров, кашляет как-то не так, не тем кашлем, слабеет, больше трёхсот грамм уже не тянет, часто раздражается. К врачу – попробуй, вытащи…

– Это мы проходили, – сказала Татьяна и посмотрела на Карла.

– А главное, – продолжал Паша, – не пишет ничего. В Одессу собирается. «Мы, говорит, поедем с Карлой в конце сентября. Уже условились».

– Да, год назад, – вздохнул Карл.

Выпили за Плюща, Константина Дмитриевича, за Одессу, которая ждёт его не дождётся. Нужно было сменить невыносимую эту тему. Карл увидел научные проволочки, торчащие из Пашиной сумки.

– Паша, а можно я поиграюсь?

Карл ходил по заросшему участку и тихо хихикал. Проволочки вертелись в его пальцах дружно и вразнобой, уводили в тлеющую калину, тянули в густую крапиву, заставляли затаптывать грядки. Вода билась под землёй во всех направлениях, завивалась узлами, кружила спиралями.

– Карлик, пора ехать, – окликнула Татьяна, – скоро сумерки. Это тебе не май. И дождь вон опять собирается.

У причала она с беспокойством посмотрела Карлу в глаза.

– Как же ты поедешь? Совсем пьяный.

– Пьян. Но сосредоточен, – твёрдо и честно ответил Карл.

Он был в таком состоянии, когда выплывают из сумрачной повседневности простые истины, лежат на поверхности, как тот огурчик, и в твоей воле – отпустить их или съесть. Спадает с глаз пелена – предметы весомее и выпуклее, наливаются полноценным цветом.

Дёрнул за верёвочку, лихо развернулся, лёг на курс, помахал Татьяне рукой. Помахали и мастера, закурили, тихо переговариваясь между собой.

При входе в Пудицу мотор заглох. Мужики посмотрели вопросительно, но Карл вспомнил: бензин закончился. Всё путём. Сейчас. Он вставил лейку, налил из фляги. Поехали. Мастера успокоились и вернулись к тихим своим разговорам.

«Слава Богу, – радовался Карл, – проехали это устье, этот чёртов Бермудский треугольник, за следующим изгибом покажется мост и «Москвич» на пригорке».

Через несколько минут мотор снова затих, и это было необъяснимо. Карл дёргал и дёргал, и с молитвой и с матом… Попробовал Виктор, Паша снял свечу, понюхал, поставил обратно. Джонсон молчал.

– Сука, – сказал Карл, – а я его ещё «Джонсиком» называл. Ласково.

– Сколько ему? – спросил Паша.

– Да не старый ещё. Семь лет. Олигарх подарил.

– Странно, – сказал Паша. – Мотор хороший. Тут и ломаться нечему. Может, горючее? Это ведь другое какое-то, из фляги.

– Ну, да. Свежее. Сам разбавлял сегодня. По науке. Да мы ж на нём вон сколько проехали от устья.

Виктор покачал головой:

– Это мы на старом ехали. Было на донышке, а новое его придавило…

Сыпанул дождь, мелкий и частый. Карл сел на вёсла и погрёб: он виноват, ему и отвечать. Только казанка – это не ялик, не приспособлена она для гребли, ещё и гружёная.

– Пересядьте, Карл Борисович, – потребовал Паша.

Запыхавшийся Карл не сопротивлялся – отсел на корму и пытался прикурить намокшую сигарету.

– Паша, видишь, лес сейчас закончится. Вот на краю поля и высадишь нас. Один дойдёшь спокойно. Осталось всего ничего, с километр. Да и мы разомнёмся.

На берегу Карл оглянулся. Под дождём на реке грёб изо всех сил человек, металлическая посудина шла неровно, рыскала вправо-влево. И всё по его, Карла, воле – слабой, несовершенной…

– Ну, всё, – сказал Карл у машины. – Так мы договорились. Пока, всем спасибо.

– А как же Вы доберётесь? – с любопытством спросил Виктор.

– Как-нибудь догребу. Часа за три. Может, кто подхватит…

Карла задело спокойное любопытство Виктора: что, он так в него верит, или просто – по барабану?

– Ну, – усмехнулся Паша, – догребёте, конечно, только в следующий раз. А мы сейчас что-нибудь придумаем. Да и Татьяна Ивановна, наверное, волнуется. Темнеет уже.

Карл опомнился. Достал мобильный телефон. Связи не было.

С моста скатился мужик в телогрейке, небритый и остроглазый.

– Здорово, Паша, – обрадовался он. – Ты на колёсах? Захватишь?

– Мишка, – удивился Паша. – А ты каким ветром?

– Да занесло, задок-передок, – заулыбался Мишка. – Так поехали?

– Погоди, – Паша кивнул на Карла, на мотор со снятой крышкой.

– Что, дед, – громче, чем нужно спросил Мишка, – запорол мотор, задок-передок?

Паша толкнул его в бок, и громче, чем нужно, раздельно произнёс:

– Карл Борисович залил, кажется, не то горючее.

Мишка смекнул, что дед не простой, а с именем-отчеством, и спросил тихо и ласково:

– Как же так? Задок-передок.

– Бензин мы в машине найдём, – сказал Виктор. – А вот масло…

– Масло я достану, – откликнулся Мишка. – Давай, тащи под мост, за шиворот капает, задок-передок.

Под мостом Мишка плеснул из бачка на камень, бросил горящую спичку. Что-то булькнуло в лужице, спичка зашипела и погасла.

– Что за пойло ты налил, Карл Борисович? Паша, ты промой фильтр, а я сбегаю за маслом, задок-передок. А этот бензин у вас давно?

– Не знаю. Кажется, с прошлого года.

– Ну, понятно. Октановое число потерял. Просело, задок-передок. Внял?

Мишка проворно вскарабкался на бугорок.

– Я скоро!

«Ничего вы, мужики, не поняли. Это я потерял октановое число. Простояло моё октановое число и год, и другой, и пятый в сыром сарае, в мрачной канистре. Просело, задок-передок».

Карл усмехнулся: никогда не слышал такой присказки. Надо Тане рассказать. Он оглядел сумерки и расстроился окончательно.

– Я отойду минут на десять, а, Паша?

Паша кивнул.

«Как тут без бутылки, – рассуждал Карл. – За что мужикам всё это… и за шиворот капает».

Опьянение прошло – часа два уже на ветру, и куража никакого – наступало раннее похмелье, – во рту пересохло, отяжелела голова. Тут, главное, разобраться, и поступить грамотно. Если это точно похмелье, то нужно выпить пива, маленькую, ноль тридцать три. А водки – ни-ни. Но если это опьянение всего лишь просело, но не прошло, нужно выпить немного водки, а пива ни-ни. Карл купил бутылку водки, а пиво, ноль пять, выпил залпом. На обратном пути его повело. Он шёл, глядя на свои ноги: они ступали аккуратно, сами по себе, обходили скопления жухлой травы, чтобы, не дай Бог, не запутаться, не заплестись. «Умницы, задок-передок» – похвалил их Карл. «Почему ты не любишь поступать грамотно, дед, что за инфантильность?

– Инфантилизм – это детские слабости, а здесь мы имеем дело, господа, со слабостью, увы, недетской. Да и не слабость это вовсе, а так… Душа застоялась. Какой-то идиот сказал, что инфантильность – это неспособность принимать решения. Как раз наоборот, товарищи. Дети только тем и занимаются, что принимают решения. А я – принял их немного, но надолго. Некоторые – навсегда. И потом: какой же я инфант, если пью, как лошадь! А инфантильны эти… душевные белоручки. Им подавай особые условия, иначе они не могут. Им нужна слава, а что такое слава, как не самоутверждение? Юношеское, прыщавое. Взяли себе моду погибать в тридцать семь лет. Пушкин ни при чём. Он – первый. И погиб, дорогие друзья, как мужик. А эти себя запрограммировали. Потому и пошляки. «Мария – дай!», «Товарищ правительство!..», «До свиданья, друг мой, до свиданья…», «Не могу больше видеть ваши рожи…» А кто может? Вот ты доживи, да полюбуйся, как старятся твои дети. Мало того, что это печально само по себе, так они, козлы, снисходительностью своей преждевременно загоняют тебя в младенцы. Какая уж тут инфантильность!»

Когда Карл вернулся, Пашу и Мишку слегка потрясывало. Виктор сидел в машине.

– Вот это мужик, – воскликнул Мишка, вскрывая бутылку, – это я понимаю, задок-передок!

Паша сделал длинный глоток.

– Всё готово, Карл Борисович, должен завестись.

В сумеречной взвеси зачернела лодка на фарватере, шум мотора дотянулся следом. Лодка быстро увеличилась – на носу встревожено всматривалась в берег Татьяна. За рулём небрежно сидел малолетний Илюха, сын Митяя.

– О, Танечка, – обрадовался Карл. – Задок-передок! Садись, Танечка, поехали! Тут ребята таких чудес понатворили.

Паша поднял руку:

– Татьяна Ивановна поедет с мальчиком. У тебя какой мотор? Тоже Джонсон? Очень хорошо. Борисыч пойдёт быстрее, налегке, а вы следом, пропасёте. Карл Борисович, возьмите фонарик. Что значит, не надо. Будете дорогу освещать супруге.

– Вы уж, Паша, извините, – начала Татьяна.

– Что вы! Никто не виноват. Так ключи будут у Сан Саныча? Очень хорошо. До свидания.

Мужики дождались, пока Карл завёлся, с облегчением хлопнули дверцами и укатили.

После контрольного глотка к Карлу вернулось состояние сосредоточенности и правоты, он спокойно смотрел вперёд, даже назад оглядывался – не догоняет ли какой тяжёлый катер.

Татьяна с Илюхой шли параллельно, чуть поотстав. Очень быстро Карл научился отличать тёмные массивы куги от их отражения и шёл смело, иногда сбавлял газ, давая себя обогнать.

Татьяна что-то кричала и размахивала руками, светила дисплеем мобильного телефона. Карл сбросил скорость:

– Что?

– Фо-на-рик зажги, – раздельно кричала Татьяна.

«Нет у меня никакого фонарика» – пожал плечами Карл, дал полный газ и подрезал Илюхину лодку. Впереди чернел силуэт допотопного дощаника, за вёслами сидел силуэт, похожий на зелёного дедушку. Силуэт сделал какой-то знак рукой и померк. «Вот здесь не промахнуться, будут тайные заросли» – подумал Карл, круто свернул и угодил на полном ходу в шелестящие стебли куги. Быстро выключил мотор, поднял и, усевшись за вёсла, стал выгребать. Тускло блестела чистая вода, проткнутая редкими тростинками. «Вот именно здесь, если б небо было ясное, плавала бы луна», – подумал он.

Подошли на малой скорости Илюха с Татьяной.

– Ну что, допрыгался? – полюбопытствовала Таня. – Почему фонарик не зажёг?

– Да нет его… – Карл похлопал себя по карману и вытащил фонарик. – Я ж говорю – чудеса.

Мотор не заводился. Карл ухватился одной рукой за борт Илюхиной лодки, в другой руке держал фонарик, и они тихонько поплыли. Теперь главное – не промахнуть мимо причала.

Беспорядочные огоньки мельтешили низко над землёй, краснел костёр у причала – дачные дети праздновали что-то своё. Иногда кто-то поворачивал в костре бревно, и вместе с красными искрами в сырой воздух поднимался вперемешку с щенячьим лаем звонкий, но ещё податливый детский мат.

Огненным фломастером по чёрному вырисовывались и вились контуры принцесс в длинных платьях, с диадемами, а вместо глаз – миндалины с ресничками.

Один только огонёк стоял неподвижно: Илюхин друг, толстый кадет, светил в тёмную воду.

– Поехали? – бесстрастно спросил Славка. – Один останусь.

– А Васька с Машкой? А Сан Саныч с Галей?

Славка махнул рукой:

– Ты бы ещё Кольку Новицкого вспомнил… А насчёт колодца – не беспокойся. Саныч проследит. Или я. Или дедушка. Без воды не останешься.

Галя, жена Сан Саныча, стояла в телогрейке посреди луга, смотрела сквозь толстые очки в серое небо и плакала. Она всегда плакала, когда улетали журавли.

– Знаете, Карл Борисыч, не могу удержаться, и всё. И что мне в них, я их близко сроду не видела, а всё равно…

– Скоро гуси полетят.

– Гуси, почему-то, не так. Толстые какие-то…

Вот мы сейчас уедем, – размышлял Карл, – и окрестная природа разомкнёт онемевшие губы, выдохнет, возрадуется своей красоте и свободе. Запоздалые грибницы тряхнут октановым числом. Зацветёт яблоня у Славки на задворках, на куче дерьма вырастет одуванчик. Старые берёзы – ещё ничего, а мелочь начнёт бегать по лесу, прятаться в кустах, аукать…

Рыба в реке нальётся икрой и молоками, улетающие гуси сядут отдохнуть под окнами Сан Саныча, будут грациозно похаживать, являть Гале свою красоту. Как только уедем…

7

Деревня опустела, и Сан Саныч не стал теперь держать пса на цепи, отстёгивал с утра пораньше, пусть бегает. Арго, косматый, чёрный с подпалинами, на службе был грозен, скалил белые зубы, волок за собой будку навстречу входящим. Теперь же, задрав легкомысленный, калачиком, хвост, меланхолично прогуливался дачными тропами, до пляжа и обратно, метил территорию, пытался укусить лягушку, оторопело рассматривал наглых сорок.

Дед его пришёл на деревню лет пятнадцать назад, хромающий, с рваным боком и заплывшим глазом, шарахался от людей, а при виде заливистых пышнохвостых москвичек уползал в высокие травы.

Отдыхающие его подкармливали, но не очень, с брезгливой опаской, и он, стащив напоследок из ближайшей веранды кусок мяса, килограмма на три, ушёл за ручей, в Дом рыбака, где его приветили старушки-смотрительницы.

Клавдия Петровна назвала его «Дружок», он бегал за ней повсюду, а во время зимней рыбалки слонялся между лунками, выедал со льда заиндевевших окуней.

На следующий сезон он навещал деревню лоснящийся и победительный, небрежно кивал прохожим. Там, в деревне, он и заприметил молодую питбулиху, злую и неинтересную…

На Старой деревне, в береёках, Арго наткнулся на зайца. Заяц был обессиленный, он бежал издалека, широким кругом, из Галузино, километрах в семи отсюда, гнал его старый простуженный лис. Лис то и дело терял след, елозил в отчаяньи носом по палой крапчатой листве, оплакивал своё бессилие, бежал дальше наугад, снова натыкался на след и снова терял. Заслышав издалека собачий лай, он обречённо вздохнул и улёгся в зарослях краснотала.

Заяц, обнаружив над собой огромную невиданную собачью морду, подпрыгнул, упал на бок, выправился, сел поудобнее, прижал уши и закрыл глаза. Арго широко улыбнулся…

Сан Саныч обрадовался охотничьему подвигу пса, потрепал его по холке, но поделиться радостью было не с кем – не бежать же к Славке на другой конец деревни. Галя же его радости не разделила, неодобрительно покачала головой.

Арго напрягся, вздыбил холку и с лаем помчался на дорогу.

– Назад, Арго, – закричал Сан Саныч. – Стоять, кому говорю!

К дому приближался Колька из Кокарихи, пастух своих коров. Арго его ненавидел и побаивался – от Кольки пахло зверем.

Сорок лет горожанин Колька провёл в дикости натурального своего хозяйства, стал частью природы, собственной коровой и козлом самому себе. Стадо его плодилось не от стараний – он просто не мог убить животное, коровы умирали сами по себе, от старости, и он со слезами их хоронил. Не раздоенные, одичавшие коровы разбредались по округе, подъедали по деревням скудную траву мелких собственников, вызывая их негодование. Местные не признавали в нём своего, чем дольше он жил, тем инороднее становился. Впрочем, его и жалели: «Дурак, оставил бы себе корову, да телку, да бычка, да коз с полдюжины – жил бы себе, как белый человек. А то – провонял весь, зубы повыпадали, а вставить – попробуй отлучись…»

Казалось, ещё год, другой, – и кончится Колька, изойдёт коричневой пылью, как старый гриб-дождевик.

Но так случилось, что в Миглощах, за рекой, завелась дама, женщина, баба – и Колька влюбился.

Баба была ссыльная: муж, полковник – силовик, приговорил её за недостойное поведение к бессрочной жизни на собственной даче. Колька преобразился – разъезжал на моторке подстриженный, умытый, под джемпером белел воротничок рубашки. Дикий, казалось, человек, выглядел теперь одичавшим, и стало неприятно видеть его гнилые зубы.

Став любовником, Колька перестал быть героем. Новая жизнь требовала новых сил, – Колька нещадно резал бычков и поедал их. Это отдавало каннибализмом.

Пытался Колька приспособить свою бабу в хозяйстве, для дела жизни, но ничего из этого не вышло. Единственную ночь провела она в Колькиной развалюхе, и этого ей хватило. Пока они кувыркались, в буквальном смысле, застревая ногами в прорехах ватного одеяла, некогда атласного, по их спинам и головам прыгали молочные козлики с пронзительными копытцами – два чёрных и один белый.

– Нет, Колька, так жить нельзя, – заявила она, – никакого гламура, одно говно. Делай что хочешь, но будь любезен бывать у меня. От и до.

– Саныч, – уныло спросил Колька, когда Арго с рычанием оставил его в покое. – Бычка моего не видел? Чёрного.

– Ты же знаешь, Николай. Если б увидел – зарезал бы и съел. Мы ж договорились.

Колька покорно кивнул и подошёл поближе.

– Да что с тобой, – испугался Сан Саныч.

У Кольки на переносице слезилась ссадина, лицо распухло, он походил на Гильгамеша из учебника пятидесятых годов по древней истории. Почерневшая кисть руки висела, как рыбий плавник.

– Саныч, – возбуждённо заговорил Колька. – Что за народ! Как можно жить с этими гадами!..

На глазах у него показались слёзы.

Окошко в избе потемнело – это Галя отошла и вскоре появилась на пороге.

– Саша, – окликнула она. – Веди Николая в дом.

Колька покорно сел на лавку и подставил Гале лицо. Галя внесла из сеней полбутылки водки. Сан Саныч весело поднял бровь.

– И не смотри, – не оборачиваясь, сказала Галя.

Тряпицей, пропитанной водкой, она обрабатывала Колькину ссадину.

– Ты, Коля, совсем озверел. Кто это тебя, соперники? Или муж приехал?

– Видел я десант на том берегу. Маски-шоу, – вставил Сан Саныч.

– Если бы муж, – вздохнул Колька.

– Посиди так, – сказала Галя и обратилась к Сан Санычу, – ну, чего сидишь, неси рюмки, что ли. Коля, выпьешь?

– Не откажусь.

Колька был непьющий и обычно оправдывался: «Если стану пить – пропаду».

Галя поставила перед Колькой тарелку борща:

– Ешь, давай, пока горячий – только что пообедали.

– Что это было? – любопытствовал Сан Саныч.

Колька отложил ложку – он был голоден, но выговориться было важнее.

– Пропал бычок. Ещё с вечера. Вернулся от… в общем, согнал стадо, а бычка нет. С утра пораньше облазил всё – от Леонова до Устинова. Нет. Может, убили мужики. Пошёл в Шушпаново, лодка у меня там, в траве. Умаялся, думаю – съезжу к… Отдохну. Смотрю – трое под избой майора, знаешь, построился, – трое в камуфляже, с ружьями, на брёвнах сидят. Охотники, что ли. Хотя… пацаны совсем. Лет восемнадцать, двадцать. А может, грабануть кого решили, с ружьями, внаглую. Там же теперь никто не зимует. Бери – не хочу. Ну вот… «Ребята, – говорю, – бычка не видели?» «Иди сюда, мужик, – спокойно так отвечают, – мы тебе покажем бычка». Подхожу. Один встал и как захреначит кулаком. Я упал, а они – ногами… «За что?» – говорю. Засмеялись, закурили и пошли. Вот скажи, Саныч, ну, выруби я одного, второго, а третий бы застрелил. Вот ты меня понял, да? Вот я всё это проглотил, правильно, да?

– Вырубил! – рассердилась Галя. – Вырубальщик нашёлся. Джеки Чан.

Сан Саныч задумался:

– Я, Коля, догадываюсь, кто это. Мог бы и заступиться. Только убьют меня. А потом тебя. Так что – хрен с ними. Нарвутся на кого-нибудь. Вот в субботу Митяй приедет – разберётся.

– Мудрый ты, Саня, как Славка, – с умилением, но и не без досады сказала Галя. – Коля, а чего ты удивляешься? Ты ведь вырос в Сокольниках.

– Ну, так там, Галя, хорошо. Всё понятно: пацаны хулиганят, перед девочками выпендриваются. Или гоп-стоп. Разденут догола, а папиросы оставят. И прикурить дадут. – «Прости, – скажут, – кореш. Работа такая».

– Ладно выдумывать… Революционный романтик. Я про собак. Видал, какие стаи по лесопарку ходят? Нет страшнее одичавшей собаки… Куда там волку. Они ведь людей знают и не боятся.

– Да, правда, беспредельщики, – сказал Колька. – Тебе, Галя, виднее, ты когда-то библиотекаршей была.

Сан Саныч фыркнул.

– Ты, Колька, сейчас к бабе?

– Куда я такой, – ухмыльнулся Колька. – Пойду, отлежусь. Бок болит, зараза. Ребро, наверное, сломали…

Когда Колька ушел, Сан Саныч неодобрительно посмотрел на остатки водки и стал надевать сапоги.

– Ты куда? – звонко спросила Галя.

– Пойти глянуть, как мужики колодец копают для Татьяны Ивановны. Карлик просил присмотреть.

– Да ты вчера уже насмотрелся. Свалился на закате. Даже сериал, няню свою распрекрасную, проспал. А я одна корячилась, комбикорм затаскивала.

– Так то вчера, а сегодня у них пусто, Славка, небось, с утра всё подобрал…

Осеннее солнце не дотягивало уже до запада, сваливалось, ослабевшее, прямо на юге. Ядовитый лиловый закат подсвечивал бурую воду, киселём растекался по траве и валунам.

Колька решил Шушканово обойти, не геройствовать, а пробираться прямо через лес, по тропинке, на которой лоснились в контражуре палые листья. Скоро стемнеет, но всё здесь, слава Богу, знакомо, облетевший лес прозрачен, да и берёзы светят.

Страшный крик, резкий и протяжный, похожий на пароходную сирену, раздался за рекой. Через некоторое время множественные голоса – робкие, печальные, возникли на месте крика, голоса выстроились, устремились ввысь – похоже, девочки пели в церковном хоре.

«Волки, – отметил Колька, – лося задрали».

Низкое рычание донеслось с места трагедии, волчий хор сник, опал, как пламя. Медведь, раздражённый поисками усиленного, перед спячкой, питания, вышел на сцену.

«Этих – не боюсь, – рассуждал Колька. – Эти – дикие, разумные».

Подморозило, идти стало легче, согретый борщом и участием Колька шёл и плакал. За сорок лет выживания он так и не нарастил себе панциря, ни даже чешуи, за каждым кустом поджидали его впечатления, ощущения, а то и чувства.

С появлением бабы жизнь не только не наладилась, не стала полнее, но даже наоборот – новая незащищённость холодила спину. Смысла в жизни не добавилось, телесная услада не могла заменить прежней тихой гордости. Сорок лет – псу под хвост. Жизнь оказалась экспериментом, а что такое эксперимент, как не издевательство над настоящим ради будущих благ… Да и блага ли – это как посмотреть. А ведь думал, всё взаправду, и просто завидуют людишки. Вот и Карлик написал о тебе повесть, и Сашка, его сын, кино по ней поставил. Два автобуса народу из пяти деревень навезли в Кимру на премьеру. Народ смеялся и плакал, только вот какая штука: те, кто смеялся, мужики в основном, стали добрее, а бабы, которые плакали, – лютыми волками смотрят.

Бабу свою надо бросить, за стадом – ухаживать, и – плодить, плодить, стать самому на карачки и мычать… Уменьшиться в размере, стать беззубым бобром, впасть в голодную спячку и не проснуться…