Текст книги "Обратная перспектива"

Автор книги: Гарри Гордон

Карл разглядывал снежинку, прилипшую к стеклу. Вычурная и ажурная, она была похожа на крестик, подарочный или кладбищенский.

Пришёл Сашка.

– Что-то я замотался совсем. Поехали в деревню. Дней пять у меня есть.

– Ребята, – сказала Татьяна, – как я вам завидую. Карлик, поезжай, и не думай.

Карл думал: «Если зимник не накатан, так это пешком, двенадцать километров по реке, а снег глубокий, да с рюкзаком…»

– Митяй встретит на «Шишарике», – подсказал Сашка.

Митяев «Шишарик», ГАЗ-66, военная машина, ломался приблизительно раз в неделю.

– Я звонил Митяю, Шишарик на ходу, – подсказал Сашка.

Даже если на ходу. Скакать в кузове около часа, бодая головой брезентовую крышу…

– Дров полно, – продолжал Сашка.

– А печку я обмазала перед отъездом, – сказала Татьяна. – Почти не дымит.

Февраль… Самое глухое время, рыба молчит, не ловится, таскаться только с ведром и ледорубом, как дурак, в снегу по колено…

– Митяй говорит, Сан Саныч за два часа натаскал ведро окуней…

Так то Сан Саныч. Он не рыболов. Сходил по необходимости – тушёнка надоела. А тут… Как разложишь с вечера мормышки и блёсны, как начнёшь любоваться и представлять себе всякие чудеса – ни хрена и не выйдет.

– Поехали, – пожал плечами Карл. – А когда?

– А завтра. Я за тобой заеду.

– Я всё приготовлю, – сказала Татьяна. – Главное – ключи не забыть.

Сашку в деревне поначалу не принимали, проходили мимо с высоко поднятой головой, – подумаешь, знаменитость какая с импортными удочками, ещё будет выпендриваться…

Но Сашка не выпендривался, ходил скромный, здоровался, а когда помог кому-то раз или два – и вовсе полюбили. Простой такой, водку пьёт как порядочный, громко поёт… С ним подружился Митяй – первый парень, бывший спортсмен и основательный хозяин.

Карла с почтением отодвинули в прошлое, как предка.

– Папенька, – сказал Митяй, обнимая Карла. – Полезай в кабину.

– Нет уж. Мы с Сашкой в кузове, – Карл похлопал себя по рюкзаку.

– Ну, на ходу у вас вряд ли получится. Зубы только повыбиваете.

Митяй провёл рукавом по изморози на широком крыле Шишарика.

– Доставай. Лучше коньяк.

Карл развязал рюкзак и порылся в холодных бутылках…

Застоявшийся висячий замок, проживший несколько месяцев своей жизнью, не открывался на морозе. Карл, матерясь, поковырявшись минут десять, отдал Сашке ключ. Тот достал из кармана какую-то бумагу и свернул её жгутом.

– Может, нужная, – сказал Карл.

– Ну и хрен с ней! – Сашка поджёг жгут и стал греть замок.

Карла бесили досадные мелкие препятствия, спотыкания в естественном течении времени. Это было нелепо и несправедливо. За это время можно было: наколоть дров на сутки, или поймать десяток окуней, или выкопать два ведра картошки, или посадить дерево, или зачать ребенка, или достать из колодца вёдер пять воды.

Карл опомнился: Господи, ведь есть новый колодец. А ты даже не посмотрел в его сторону.

Он испугался такого неинтереса к собственной жизни и подошёл к колодцу.

– Сашка, смотри, – класс!

Над горкой снега плотно лежал аккуратно опиленный щит. Карл отгрёб сапогом снег и увидел хорошо утоптанную глину вокруг бетонного кольца.

– Борисыч, заходи, – позвал Сашка. – Холодно, и стемнеет скоро. Хотелось бы пробурить пару дырок хоть на часок.

Вечером зашли к Сан Санычу.

– А мы смотрим – Шишарик вернулся, Митяй матюкается – кого-то привёз. Думаем: они или не они? А как увидели на реке два чёрных предмета, я и говорю Гале – точно они. Ну, вы вовремя. Сегодня девятый день по Славке. Отмечаем.

Карл не удивился, только душно стало в натопленной избе, и он стянул с себя шарф.

– Снега, видали, сколько в этом году, – рассказывал Сан Саныч, отдавливая вилкой кусок холодца. – Не пройдёшь. А как Славка помер…

– Царствие ему небесное, – сказала Галя.

– Да… а как помер – следов вокруг избы… Кругами ходят, как волки.

– Интересно, кто, – сказал Сашка.

– А хрен его знает. Может, сын из тюрьмы вышел, или ещё кто…

– А корова его где? – спросил Карл.

– А там, стоит, – кивнул Сан Саныч. – Я её брать не хотел: – Чем я, Слава, говорю, кормить её буду? А она старая… толку… – А Славка: возьми, Саныч, больше некому. Последняя моя воля.

Выпили. Галя отвернулась и вышла в сени.

– А Васька с Машкой?

– Егорыч с Машкой уехали. К дочке в Горицы. А избу продали. Карл Борисыч, помните, дедушка когда-то жил в зелёном домике? Заколоченный сейчас. Дочка его с ребенком иногда наезжала. Вот ей. Одни мы с Галей остались.

– Колька совсем плохой, – рассказывал Сан Саныч.

– А что с ним? – в один голос спросили Карл и Сашка.

– Да нет. Так – здоров, только, кажется, с ума двинулся. На Гагарина бочку катит.

– Какого Гагарина?

– Обыкновенного. Юрия Алексеевича.

– Как бы его повидать, – озадаченно спросил Сашка. – Я ему свечи к мотору привёз, просил, и ещё кое-что…

– Как повидать. Только на Шишарике, если Митяя уговоришь.

– Да я и сам могу, лишь бы дал…

– Не скажи, Саня. По нашим болотам особый класс нужен. Да Митяй поедет, если надо. Он у нас на девяносто девять процентов – говно, зато на один процент – чистое золото.

– Давайте хоть за Митяя, – предложил Карл, – а то всё в последнее время – не чокаясь.

– Да, – засмеялся Сашка, – за Митяя, как за живого…

– Ты расскажи, – попросила Галя, – как ты Кольку вызвал. Телеграммой.

– А… – усмехнулся Сан Саныч. – Осенью, как вы уехали, корова у меня заболела. Не ест, не пьёт – ноги передние подвернула и лежит, кивает. А я не понимаю – всё-таки морской офицер в прошлом, а не ветеринар. Галя говорит: тут Колька нужен, коровы у него каждый день болеют, опыт большой. А где его взять, Кольку. Пять километров до Кокарихи, да пять обратно. Да и не застанешь. Или за бычками своими гоняется, или у бабы…

– Ты про бабу расскажи, – напомнила Галя.

– Расскажу. Так вот… Не достанешь Кольку. Тут смотрю – от Старой деревни идут тёлки Колькины, небольшой отряд, от стада отбились. Я тут же – записку, веревочку, – и на шею самой умной тёлке.

– А что в записке? – спросил Карл.

– Записка такая: «Сволочь ты, Николай». И подпись.

– Классно, – засмеялся Сашка, – и что?

– А что было делать, – оправдывался Сан Саныч. – Даже если б я его нашёл, он бы придти не согласился, сказал бы – некогда.

– Ну и чего?

– Утром, ни свет, ни заря, прибежал, как миленький: – Что, Саныч, случилось, что я ещё натворил?

– Извини, говорю, Николай, это всё я напутал, ничего ты не натворил. Маразм, говорю, старческий…

– Ну, ты даёшь, Саныч! – Колька ругается, а сам, смотрю, вздохнул с облегчением. У нас ведь как: нагадишь кому-нибудь, и сам не заметишь.

– Потому что не со зла, – объяснила Галя.

– Вот, вот. – Давай, говорю, Колька, чаю попьём с Галиным пирогом. Ты ж, наверное, не завтракал.

– Не откажусь, – сказал Колька и пошёл трепаться…

– Вот как мы сейчас, – засмеялась Галя. – А что – неделями живого человека не видишь.

– Вот и справляем нужду, если поймаем, – добавил Сан Саныч.

– Так что с Колькиной бабой?

– Сейчас, только доскажу. Ну вот, чаю попили, потрепались, я и говорю: – Колька, ты в коровах что-нибудь понимаешь?

– Обижаешь, Саныч. А что?

– Посмотри, говорю, что-то с моей неладно.

Колька вошёл во двор, посмотрел, обернулся:

– Погуляй, Саныч, я сам…

– И что?

– А то. Что он там делал, не знаю. Может, стихи читал или песню пел. А только корова моя тут же просралась и ведро воды вылакала на раз…

– Ну что, за Кольку, – предложил истомившийся Карл.

– Можно и за Кольку, – одобрил Сан Саныч.

– А с бабой его что? – напомнил Сашка.

– Про бабу пусть Галя расскажет, ей видней.

– А что баба? Дура, – начала Галя. – Мужики, вы не едите ничего. Саня, попробуй грибы, чернушки. Бочковые. Карл Борисыч, тощий какой. В чём душа держится. Татьяна не кормит?

– Не кормит, Галя. Так что с бабой?

– Баба да баба, как зовут её, даже не знаю…

– Лида, кажется, – вспомнил Сан Саныч.

– Так вот, Лида учудила: – Я, говорит, Николай, беременная, и рожать от тебя буду. Колька аж не понял, стоит – дурак дураком: – Кого, говорит рожать? А та изгаляется: – Ещё не решила, может козлёночка…

– Сколько ж ей лет, – удивился Карл.

– А кто её разберет, вся намазанная. Что-то сильно за сорок.

– Напугать хотела, – объяснил Сан Саныч.

– Да зачем, – не понял Сашка, – что с Кольки взять?

– А так просто. Не понимаете вы женщин, Александр Карлыч. Чтобы любил. Да холил.

– Ещё больше холил, – уточнил Сашка.

Все засмеялись.

– Ну вот, – продолжала Галя. – Раз напугала, два напугала, а разговоры у неё в доме, да по-пьянке. А там – одна соседка забежит за солью, другая – за луковицей – и дошло до Москвы, до её кагебешника. Тот – пулей сюда. Побросал её шмотки в мешок, за порог выкинул: – Ещё, говорит, раз увижу – застрелю из этого… в общем, оружия.

– Табельного, – подсказал Сан Саныч.

– И что теперь? – спросил Карл.

– Ничего, – пожал плечами Сан Саныч. – Сидит целыми днями на Колькиной койке под худой крышей, ноги поджала – внизу крысы бегают.

– Ни хрена себе, – протянул Сашка. – Тем более надо съездить.

Митяй согласился сразу. Кольку он любил с детства – тот учил его всему деревенскому, учил дачного мальчика управляться с вилами да лопатой, вязать крючки, ставить сети, рассказывал о прекрасных девушках своей юности, теперь же Митяй относился к старому Кольке с досадой и вздохом, как к непутёвому дитяти.

Поехали в обед, после безуспешной рыбалки. Шишарик скакал по морозным колдобинам, тёрся кабиной и кузовом о еловые ветви. Время от времени Митяй останавливал машину и протирал рукавом крыло:

– Наливай!

– По чуть-чуть, – уточнил Сашка.

Карл бывал у Кольки лет пятнадцать назад, ел похлёбку из козлятины. Они тогда были не стары, и дело было летом, поэтому трудно было сейчас представить Колькино жильё. Да и не нашёл бы один. Впрочем, кроме Кольки, никто не зимовал в Кокарихе.

– Митяй, – с беспокойством спросил Сашка, – у него ведь есть видеоплейер?

– Есть. Я ему в позапрошлом году привёз. «Панасоник». Вот страна, – загоготал Митяй, – человек в говне по уши на старости лет, а… «Панасоник» ему подавай… А что – порнушку ему хочешь показать?

– Что-то вроде… Фильм я ему везу про него, наш с Борисычем, он же на премьеру так и не выбрался.

– Да помню. Зато всё допытывался потом: кто плакал, кто смеялся.

– И что, записывал? – спросил Карл.

– Была бы у него ручка с бумагой, – точно бы записал.

После яркого солнца в серой избе трудно было что-либо разглядеть. Наконец, проявилась скомканная постель, скомканная женщина, сидящая на ней с подвязанной щекой. Сквозь приоткрытую дверь горницы зиял проломанный пол. В углу, у телевизора, – огороженный закуток, в котором бодались козлята.

– Николай где-то здесь, по хозяйству, – неохотно и равнодушно ответила женщина.

Длинный коровник, наполовину врытый в землю, напоминал коммунальный барак в Сокольниках.

«Не может Колька без общаги, – подумал Карл. – Так и застрял в своём детстве».

Колька выбрался из чёрного проёма и замер. Потом кинулся обниматься. Лицо его было испачкано коровьим навозом.

– Саня, Карлик, – быстро перебирал словами Колька, как будто изо всех сил старался добежать. – Митяй… Как это вы, какие молодцы, а я тут ковыряюсь, смотрю, аж не верится… Я как раз Лиде говорю: сон мне снился, будто…

– Погоди, – сказал Сашка. – Может, в дом пригласишь?

– Пойдём, пойдём, сейчас на стол соберу…

Колька первым вошёл в избу.

– Лида, – сказал он с порога, – вот радость, ребята приехали… Митяй, как дорога? Ничего, проскочили?

– К тебе приехали, ты и радуйся, – морщась, сказала Лида.

– Флюс у неё, а так она ничего, – торопился Колька. – Саня, у тебя нет чего от зубной боли?

– Вот, седалгин, – Сашка, как фокусник, вынул коробочку.

Колька, наконец, угомонился, достал солёные огурцы и холодную козлятину. Выпив рюмку, он закручинился:

– Вот скажи, Карл, чего они все кричат про Гагарина: подвиг, подвиг… А в чём подвиг? Лейтенант, на службе, сам просился в отряд космонавтов, повезло ему, можно сказать, – проулыбался пару часов в иллюминаторе, как красное солнышко… «Поехали!» Гений, тоже. Пушкин Александр Сергеевич. На него вся страна вкалывала, все помогали. Так в чём подвиг. Подвиг – это когда все мешают, а ты всё равно… Мужественный какой! Да любая девка, которая сядет в самолёт, чтоб на курорт лететь, на блядки – куда мужественней…

– Охолони, Коля, – устал Карл. – Это я мужественный, слушаю тебя.

– Вот ты меня понял. Извини. Санька, что делать? – Паспорт давно надо менять, оштрафуют, гады, а мне фотографироваться – в Кимру ехать, а как ехать – всё побросать? Ведь передохнут, – он посмотрел на Лиду. – Может, выпьешь с нами?

Лида вяло отмахнулась. Сашка оглядел избу. Нужен белый фон. Колькины простыни для этого не годились. Да и темно.

– Пойдём, выйдем. Тулупчик надень, а шапку не надо.

Они вышли во двор.

– Ложись на снег, – Сашка вынул из-под свитера фотоаппарат: Колька понял, упал навзничь, раскинул руки.

– Бороду хоть пригладь. И говно с лица сотри. Так – хорошо. Внимание, птичка. Всё.

Колька вскочил, с надеждой заглянул Сашке в глаза:

– Получится, правда?

Сашка кивнул.

– Фотки я с Митяем передам. Он всё равно катается бестолку каждую неделю.

– А ты заведи хозяйство, да посади на него папеньку, да с маменькой – тоже будешь кататься, – огрызнулся Митяй.

– Николай, стрельни у товарищей сигарету, – попросила женщина.

Карл засуетился, вытряхнул сигареты на стол, оставил себе три штуки. Сашка достал нетронутую пачку. Некурящий Митяй хлопнул себя по лбу:

– Целый блок у меня валяется на полке – Славке ещё приготовил.

«Славка, – вспомнил Карл, – Гоголь просил сообщить, когда тот будет поблизости».

– А я тут на днях прихожу домой, в магазин ходил. Хлеб надо? Надо. Сигареты надо? – Надо… Ну, не может она…

– Бедненький, – отозвалась женщина. – Я что, – за духами тебя гоняю? Шанель Коко?

– Коко, коко, – миролюбиво ответил Колька и вдруг разозлился: – Вот так всегда – молчит, молчит, а потом встрянет, как в лужу…

– Коль, ты что-то рассказывал, – напомнил Карл.

– Да, извини. Вот ты меня понял. Прихожу из магазина, – мужик незнакомый, седой такой, в зелёной куртке, сидит на колоде, улыбается. На бомжа, вроде, не похож.

– Чего тебе? – говорю.

– Я, Николай, помочь вам хочу, – это он отвечает. – Как же ты мне поможешь? Коров будешь доить? Или бабу мою огуливать? Молчит, улыбается. – Ты откуда, спрашиваю. – А тот махнул рукой – то ли на Галузино, то ли на Симоново… Чудной какой-то. Явно не в себе. – Нет, говорю, у меня никакой работы. Да и платить нечем.

– А он? – спросил Карл, волнуясь.

– А он – ничего. Кивнул и ушёл. След простыл.

– Дурак ты, Коля, – сказал Карл.

– Я, Колька, устал тебе говорить, – Сашка снял очки и смотрел на Кольку, как на телеэкран, где изо дня в день происходит одно и то же, глупое и неловкое. Тебе всё – Божья роса. Продай стадо, оставь самых лучших, купи минизавод – йогурт делай, с клюквой, брусникой…

– Вот ты меня понял, Саня, ты всё правильно говоришь, я обязательно это сделаю, прямо весной. Вот только дожить надо, чтоб кормов хватило…

Сашка махнул рукой.

– И снова пред тобой возник, – медленно произнес Карл, – закон: лепить себя из грязи, без Божьей помощи, без связи, без пуповины, чёрт возьми…

– Вот ты, Карлик, правильно сказал, сам сочинил? Верно так схвачено, молодец.

– Николай, – повеселевшим голосом окликнула женщина, – мне легче. Спасибо Вам, – кивнула она Сашке. – Налей мне, Николай, рюмку и угости товарищей брусникой да клюквой.

– Сам знаю, – недовольно ответил Колька. – Может, ты выползешь к нам, и сядешь за стол, как человек?

Женщина постреляла глазами в Митяя, в Сашку, в Карла.

– Мне и здесь хорошо. Рюмку давай.

Митяй заторопил:

– Сашка, ты зачем приехал, водку жрать? Давай, показывай. Нам засветло лучше выбраться.

Колька обрадовался фильму:

– Вот ты, Саня, молодец, пусть она посмотрит, пусть узнает, какой я на самом деле.

– Больно надо. А то я не знаю. Налей лучше.

Что-то не ладилось со звуком, потом с изображением. Сашка копался в телевизоре, козлики подпрыгивали, били головами по рукам… Наконец, замерцали и поплыли титры, распахнулось название: «Пастух своих коров».

– Вот ты молодец, Саня, точно придумал.

– Это Борисыч придумал.

– Всё равно. Молодцы оба. И ты, Митяй, молодец. Только, пока не началось, останови, Саня. Я сбегаю, мне там надо, минут на пятнадцать… Лида, – сменил он интонацию, – сделай чай, что ли… С брусникой.

Фильм останавливали раз восемь, по Колькиной хозяйственной нужде, Сашка, в конце концов, не выдержал:

– Мы, Колька, это видели. И много раз. Хотели с тобой посмотреть, может, подсказал бы что… Не получилось. Ладно, сам досмотришь. На досуге, а нам пора.

– Куда так рано, – расплывалась повеселевшая Лида. – Давайте, господа, ещё по рюмашке. Кино посмотрим, потанцуем, – она потрепала Карла по щеке: – А вы, Борисыч, ничего…

Сашка поперхнулся.

– Ребята, я сейчас, в последний раз, – попросил Колька.

Он вышел и тут же притащил тяжёлый мешок.

– Здесь коза. Я её порубал помельче. Разберётесь.

– Мне – не надо, – пожал плечами Митяй.

А Карл был доволен: приедет домой, и забудет про Кольку, про снег, про сусанинские ели – но долго будет витать в кухне грустный запах козы…

Уехали в темноте.

– Блин, – ругнулся Сашка. – Фильм вытащил и унёс с собой. Ну что ты будешь делать… Хоть возвращайся.

– Ты что, не понял, – строго сказал Митяй. – Он всё равно не стал бы смотреть.

Митяй вольно рыскал по дороге, сшибал кусты, бузину и ольховник. На полпути въехали в хрустнувший наст и провалились передними колёсами в чёрную жижу.

– Твою мать… – протянул Митяй чуть ли не с восхищением.

– Задок – передок, – откликнулся весёлый Карл.

– Нет, только передок, – осмотрел Митяй. – Ладно. Танки грязи не боятся. Давай, Санька, вытягивай трос. Вот только за что зацепиться…

«Лебёдка», – догадался Карл.

– А вон берёза, метрах в пятнадцати. Дотянется?

– Дотянуться она дотянется, – прикинул Сашка. – Только берёзка твоя не выдержит. Тонкая.

– Мажем? – горячился Карл.

– Родственники, кончай ругаться, – Митяй сосредоточенно потянул трос к берёзе.

С глянцевой еловой лапы сполз тяжёлый ком снега, с тупым стуком упал у подножья. Мелкие звёзды кололи глаза, как наледь на ресницах.

Карл трезвел и думал с досадой о своей бесполезности в любой жизненной ситуации.

Берёзка выдержала, «Шишарик» с рыком, как раненый, отжался передними колесами и ринулся на подлесок, круша направо и налево…

Мартовским утром Колька проснулся с обидой. Она стояла в горле, как бывало в детстве, и нельзя было проглотить её, не заплакав.

Он вынес из горницы дорожную сумку, побросал туда попавшиеся на глаза Лидины вещи и тронул женщину за плечо.

– Вставай, Лида, одевайся.

– С ума сошёл? – недовольно сморщилась Лида. – Сейчас, наверное, часов восемь.

– Вставай, – повторил Колька тихо и грозно.

Лида села и попыталась посмотреть насмешливо. Колька отвернулся.

– Куда ты меня ведёшь, Николай, – спрашивала она на льдистой дороге, запыхавшись, стараясь не отставать. – Убивать? Так зачем далеко ходить…

Колька молча шёл впереди с сумкой на плече.

– Да погоди ты, – тревожно просила Лида. – Дай хоть перекурить.

Через час они были на шоссе. Редкие машины медленно и тупо проезжали мимо. Наконец, остановился почтовый микроавтобус.

– Лида, – грустно сказал Колька, – вот деньги. Не пропей только в Кимрах, садись в электричку. Поезжай, упади своему менту в ножки. Полгода прошло, а ты не беременная. Авось простит. А вместе – мы пропадём. Сначала коровки, потом ты, потом я.

Не дожидаясь ответа, Колька повернулся и побрёл по льдистой дороге.

Глава одиннадцатая

В телевизоре по всем каналам гуляла широкая масленица. Карла знобило, ломило в суставах, кружилась голова, – то ли грипп начинается, то ли просто простуда. Да и пора – зима кончается.

Прежде, в трудные рабочие годы, он радовался такому состоянию, возможности отдохнуть, отлежаться, не мучаясь при этом совестью. А сейчас – валяйся себе, сколько хочешь, совесть не причём, но всё равно, по старой памяти, состояние это было приятно.

Карл смотрел в телевизор и радовался сквозь досаду: во время всенародных праздников – всё равно каких, масленица ли, или восьмое марта – Москва становится провинцией: манерная фифа надевает ширпотреб и оказывается румяной бабой, простодушной и слегка глуповатой.

Слишком яркий свет стоял в окне. Карл задвинул занавеси и залез под тяжёлое одеяло.

В прихожей затопали, и в комнату ввалились один за другим – такие узнаваемые, как будто виделись вчера – поэты, не дожившие до прозы. Они смеялись и первым делом просили у Карла прощения. Ну да, Прощёное Воскресение…

– Простите и вы меня.

– Бог простит, – ответили они с улыбкой.

«Да это скорбный сход, – вспомнил Карл знаменитое стихотворение Чухонцева. – Но почему-то не так страшно. Совсем не страшно».

Гости, каждый, ставили на стол портвейн – столько портвейна сразу Карл не видел никогда.

– А пойдёмте в кухню, – предложил он. – Там теснее.

Расселись, как когда-то: кто на стульях, кто на табуретках, а кто и на перевёрнутой кастрюле.

«Какие худенькие, – подумал Карл, – ещё и место осталось…»

Они внезапно, хором, замолчали, в молчании этом слышалось многоголосие. Молчал и Карл – что он мог сказать…

Первым заговорил Александр Тихомиров, он был в этой компании старшим по возрасту смерти – погиб ещё в восемьдесят первом году.

– Наливай, – сказал Тихомиров. Все заслушались бульканьем портвейна, мечтательно смотрели в потолок. Выпив, не чокаясь, со свиданьицем, гости загалдели разом. Алла Евтихиевна, надломившаяся душой в тяжёлые девяностые, ставшая тогда чуть ли не уличной коммунисткой, ехидно допрашивала:

– Ну что, Карлик, хорошо ли тебе в новом государстве?

Карлу невыносимы были политические споры, потому что он был оптимистом. Он вздохнул:

– Хорошо, Аллочка. Государство не при чём. Его нельзя судить человеческими мерками. Нет для него ни морали, ни чести, ни совести…

Алла Евтихиевна просияла некрасивым очаровательным личиком:

– Ты, Карлуша, по крайней мере, всё такой же.

Алла Евтихиевна не могла себе позволить даже минутной бездарности. Давление её таланта было настолько высоким, что прорывало время от времени культурную броню то стихотворением, то безбашенной влюблённостью, то блистательным скандалом.

– Аллочка, может, почитаешь, – предложил Тихомиров.

– Нет, давайте подождём немного. Слуцкий обещал придти.

– Я и Чичибабина приглашал, – сказал Слава Макаров, – но тот отказался: незнаком, говорит, да и не тусовщик.

Макаров, несмотря на небольшой рост, сутулился, как высокий. У него было, как часто бывает у горбунов, лицо полководца. Но другие заботы и забавы прельщали его: он вертел словами, как вертели на пальце ключи от «Жигулей» счастливые их обладатели.

– Мы выпьем, – сказала Алла Евтихиевна, – а ты, Карлик, не пей. У тебя температура.

– О темпора, о дура! – сказал Макаров.

– Как наши? – спросил Тихомиров. – Как Алёша Королёв?

– Болеет. Но, по слухам, опять стихи пишет.

– Бухает?

– А как же!

Зазвонил телефон.

– Снимите, кто-нибудь, трубку, – попросил Карл, сидящий далеко, у двери.

– Ты уж сам дотянись как-нибудь.

Карл дотянулся.

– Алё, алё, – заведомо недовольным голосом сказал Королёв. – Ну, и что у тебя?

– У меня… – Карл замялся, прикрыл трубку ладонью. – Это Алёша. Вы долго пробудете? Он успеет приехать?

– Нет, нет, – замотала головой Алла Евтихиевна. – Мы к нему сами придём. Отдельно.

– Алло! – откликнулся Карл. – У меня тут… температура.

– Понятно. Я вот чего звоню. Мне тут предложили авторский вечер. На конец марта. А я не могу: в больницу ложусь. Ты бы не согласился?

– Опять… Запасной игрок.

– Нет, что ты. Я когда тебя предложил, они обрадовались. Я даже заревновал. Да ты их прекрасно знаешь. Подружки твои, музей Маяковского.

– Отчего тогда сразу не позвали?

Алёша хмыкнул:

– Сам виноват. Недозвон. Ну ладно, выздоравливай. Не пей вина, Гертруда. А в музей всё-таки позвони.

Оживился Юрочка Виноградов: кто, как не он, будучи сотрудником музея, придумал и воплотил эти вечера поэзии.

– Как сейчас, – спросил Юрочка. – Ходят?

– Ходят, Юрочка, но всё больше барды и эти, как их… маньеристы.

– Это я их привёл, – гордо сказал Виноградов.

– Сань, – позвал Тихомирова Ян Гольцман. – Петь будем? Если будем, связки надо смочить. Наливай, Юрочка.

Ян Яныч стихи читал охотно и степенно, но целью и содержанием кухонных сборищ он считал пение. Пел он медленно, воздев глаза горе, гораздо медленнее, чем можно было представить, но не сердился, когда все подряд выпадали из его темпа – допевал один. Песен знал множество – от уличного романса пятидесятых годов, до народных – олонецких, волжских, поморских. Пел и украинские песни, только слова перевирал…

– Сперва почитаем, – решил Тихомиров. – А придёт Слуцкий – начнём сначала. Нам ведь не трудно.

Улыбчивый Саня внешне был похож на Блока, а внутренне был светел и раним.

– С тебя, Саня, и начнём, – сказал Ян Гольцман, самый старший по возрасту жизни.

Тихомиров улыбнулся:

 
Гостиница
 
 
Провинция, ночь… и бездомный
Фонарь светит криво, как блин,
На тусклые серые волны
Морозцем прихваченных глин.
Глядит городок незнакомо,
Верёвкой стучит о карниз…
У чёрного этого дома
Вся площадь вдруг съехала вниз.
Где ветер с реки оловянный,
Где звёздам дышать не дают —
Казённый, печной, деревянный,
Дверной и оконный приют.
Из сахара сложена печка,
И возится бабка с углём —
Её золотое сердечко
Сражается с красным огнём…
Проснулся я в праздник метели —
Взрывается снег у окна;
И, лёжа на белой постели,
Я вкусного выпил вина.
И спал ещё долго и сладко,
И снилось – поёт соловей.
И скачет вчерашняя бабка
На свадьбе у внучки своей.
 

– Саня, – попросил Карл, – а прочти про деву… Что-то про капрон.

– А, – сказал Тихомиров. – Про капрон, так про капрон… – И весело поглядел на Карла.

 
Был я юный, был я праздный,
Был снежок арбатский – грязный.
Был чудесный магазин
«Антикварные изделья»,
Что для светлого безделья
В дни трудов – незаменим:
 
 
Были рваные галоши,
Непонятные весной…
И нескладная, как лошадь,
Дева юная со мной.
 
 
То ль её тиранил отчим,
То ли пьяница-отец.
Или мачеха… А впрочем,
Так ли важно, наконец?
 
 
Ах, скамейка в парке. – Трон
Долгой юношеской муки…
Дева стиснула капрон,
Но мои мятежны руки!
 
 
Полуночные лобзанья
До вульгарного грубы…
Дома брань за опозданье,
Опухание губы.
 
 
И, хотя мы не любили,
Счастье было без прикрас.
Просто мы безгрешны были,
И любовь любила нас.
 

– Макаров! – вызвал Ян Яныч.

– Я не готов, уважаемый тов.

– Как знаешь. Ну, давай, Юрочка.

Виноградов оглядел каждого со значением, побарабанил пальцами по колену. Любитель пошутить, он не выносил и тени усмешки в свой адрес. Читал он громко, авторитетно:

 
Пока не гонимся за проком,
Пока прекрасен окоём,
Давайте думать о высоком
Предназначении своём.
 
 
Пока не съедена рублями
Опустошённая душа,
Письмо – любимой, строчку – маме
Доверь бумаге не спеша.
 
 
Пока ещё не вышло боком
За ложь, за песню с полным ртом,
Давайте думать о высоком,
О прочем – как-нибудь потом.
 

Юрочка опустил голову и нашарил стакан.

Алла Евтихиевна мечтательно повела глазами и возразила:

 
Когда еда с томатным соком
В твой полный рот погружена,
Давайте думать о высоком
Стакане крепкого вина.
 

Виноградов с негодованием выпрямился:

– Достала ты меня Аллочка! Ещё там. Ты зачем пришла! Если что не нравится, разберёмся тет-а-тет – А Карл тут причём…

А Карл подумал:

«Вот придут они к Алёше Королёву, и что, тоже будут себя так вести? Вряд ли. И Макаров читать не откажется».

– Может, Аллочка, прочтёшь что-нибудь, – попросил Тихомиров.

– Вот вам, – пожала плечами Алла Евтихиевна, – движение гортани:

 
Гордый гранд,
Между гланд
Есть обитель —
Вы любитель,
Ай не рад?
 
 
Силь ву пле,
На коле —
Нях под своды,
Там вам оды,
Прям в дупле.
 
 
Се ля ви:
У любви,
Как у пташки
Грудь в тельняшке
И крови.
 
 
Соломон
Шесть в ООН:
«Кем убита
Суламита,
Чай, ОМОН?»
 
 
Во дворе,
На траве,
Сам Невзоров
Ищет воров
На Литве.
 
 
Где чисты,
Я и ты,
Двое юных
Ждали в дюнах
Темноты.
 
 
Вся страна
Вышла на
Митинг в поле —
Надо, коли
Нет говна.
 
 
Сядем все!
По росе
Я без жалоб
Побежала б
Чтоб посе —
 
 
Ять добро,
Но мокро,
Стонет птица,
Да стучится
Смерть в ребро.
 

– Алла, это надо чем-то заесть, – сказал Ян Яныч.

– Пожалуйста, – Алла Евтихиевна отхлебнула полстакана. – Я лучше спою:

 
Вот он идёт, задевая хитоном
Тучные ветви с черешнями.
Ангел-хранитель, пред Богом проситель
За души за наши, за грешные.
 
 
Как время настанет, ключарь отпирает
Врата золотые ключом.
Ангел-хранитель по солнечным нитям
Придёт к нам и встанет за правым плечом.
 
 
Горе мне, горе, грехов моих море, —
Божия церковь мне их не простит.
Сын мною проклят, друг мною предан,
Невинный младенец во чреве убит.
 
 
Ангел-хранитель, пред Богом проситель
Молча стоял и печально глядел, —
Долго он слушал погибшую душу.
И горько заплакал, и не улетел…
 

Карл помнил, когда Алла это впервые пропела, и слёзы помнил, которые наворачивались. Знать бы, каково ей там, с этими стихами. Но знать не хотелось, а хотелось, чтобы они ушли, и сесть за стол, и охватить голову руками, и написать о них хорошо и серьёзно, отдать им долг. Но он понимал, что отдать долг не получится – то ли кишка тонка, то ли рылом не вышел, и получится просто подачка. Пусть это сделает Алёша Королёв, а он, Карл, подпишется не глядя.

– Ты чего, Карлик, скуксился? Не надо. Мы сейчас петь будем, – сказал Ян Яныч.

– А ты? Разве не почитаешь?

– Как скажешь.

Ян Яныч прокашлялся:

– Хорошо бы собаку купить. Бунин. Это эпиграф.

 
Зачерпнул – озёрной воды попил.
Нет камина – русскую затопил.
И собаку себе купил.
 
 
Что же дальше. Вслед за тобою в бег?
Веллингтон? Маркизские острова?
В Веллингтоне так же звучат слова,
Под Парижем так же растёт трава
И повсюду недолог век.
 
 
Десять лет в лесном костерке сожги.
И – неслышны станут твои шаги.
А дороги – так широки!
 
 
Топи да острова. Поброди окрест,
И узнаешь, один из ста,
Что бывает красная береста,
Что бывают гибельные места,
А других не бывает мест.
 

– А ещё? – попросил Карл. Он заволновался: помнил гибельные места на Пелусозере, в Карелии, видел воочию Ян Яныча, качающегося в челноке меж облаков…

– Это? – спросил Ян Яныч.

 
Месяц – прямо за кормой.
Сумерки, плыву домой,
Недалёкий путь.
 
 
Облетевшие леса,
Отлетают голоса,
И не повернуть…
 
 
Поутих былой задор.
Что за прихоть – всякий вздор
Рифмовать, молоть?
 
 
Для печали нет причин,
Может, лучше помолчим
До кончины вплоть?
 
 
Разве что, стишок в альбом…
Лунный свет стоит столбом,
Тянется за мной.
 
 
Как просторно, Боже мой!
Я теперь плыву домой
По воде земной.
 

В тишине вдруг проявился неслышимый ранее будильник. Он стучал громко и часто. «Девяносто в минуту», – определил Карл.

– Всё. Давайте петь, – решил Ян Яныч.

– А я? – спросил Карл. – Я тоже почитаю. Вы же многое не слышали…

Все посмотрели в сторону Карла, но мимо, и он понял, что сказал глупость.

– Давай, Яник, матросскую, строевую, – поспешно попросил Карл.

– …Он обнял упругую девичью грудь, – медленно тянул Ян Яныч. – Прощай, дорогая Маруся…