Текст книги "Чудо-юдо, Агнешка и апельсин"

Автор книги: Ганна Ожоговская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Ганна Ожоговская
Чудо-юдо, Агнешка и апельсин

Глава I

Когда-то здесь внизу, под откосом, стоял большой красивый дом. Но это было давно, до войны. Теперь от него уцелели жалкие остатки, почти развалины. Если бы не застекленные окна второго этажа, вряд ли кому-нибудь из прохожих, увидевших с Гданьской набережной этот дом, могло прийти в голову, что в нем живут люди. Заметив эти окна да еще разглядев в одном из них пышно цветущую розовую герань, прохожие пожимали плечами и говорили:

«Какая отвага – жить в таком доме!»

В самом деле, то, что осталось от некогда роскошного здания, приводило в трепет. Разрушенные третий и четвертый этажи, обвалившиеся перекрытия – все это заставляло опасаться, что здание вот-вот рухнет. Весь первый этаж обгорел и обуглился, он устрашающе зиял пустыми проемами окон и разрушенным подъездом.

А ведь до войны в этом доме жили очень просторно. Большую четырехкомнатную квартиру второго этажа с кухней и каморкой для прислуги занимали владельцы дома, семейство Шафранец. И чего только у них не было! Пани Леонтина до сих пор с величайшим удовольствием рассказывает, какая у них была мебель, какие картины и прочие ценности.

Только одно и остается: рассказывать, потому что от былого великолепия не сохранилось ровно ничего, если не считать нескольких изрядно обшарпанных предметов да стоящего в передней тусклого зеркала – трюмо.

Теперь эту большую квартиру занимала не одна семья, а несколько. Несмотря на отпугивающий вид здания, квартира была, как говорят, густо населена. Впрочем, пока Варшава лежала в развалинах, это никого не удивляло.

Но проходили годы: пять, шесть, семь лет. В центре и на окраинах разворачивалось бурное строительство, высоко над откосом возрождались один за другим дома Старого Мяста, на правом берегу Вислы вставали в ряд башни нового района – Прага-II, и вот тогда-то стало казаться, что про этот разрушенный дом просто забыли.

– Видимо, собираются Замок восстанавливать, – сказал однажды пан Петровский, глядя из окна кухни на хорошо видные отсюда отвесные стены разрушенного Замка.

– Ах, как это мило! – язвительно воскликнула пани Шафранец. – Нет чтобы о людях подумать! Замок! Да кому он теперь нужен?! Но такие уж настали времена: ты, человек, хоть пропадом пропади, зато Замком сможешь полюбоваться. Вот так порядки! Ну и ну!

– Вы не совсем правы, – очень осторожно возразил Петровский (он очень не любил вступать в пререкания с пани Леонтиной). – Разве о людях мало заботятся! Посмотрите, сколько новых домов выстроили, – повсюду, куда ни глянь.

– А наш? Что же нам, до конца дней своих в этой трущобе прозябать? – не унималась старушка.

– И до нас дойдет очередь. Вам это известно не хуже, чем мне. Наш дом снесут. Мы получим новые квартиры, и гораздо раньше, чем восстановят Замок. Не в один год все делается, а постепенно, планомерно.

– «Получим»! – с горечью повторила пани Леонтина. – А где?! Нет, нет, не нравится мне это! Никогда у меня уже не будет такой дивной квартиры, как до войны.

Однажды в воскресенье пышнотелая и почти круглая пани Анеля, радуясь, что у нее нет сегодня дежурства в больнице, чистила в кухне овощи к обеду и неторопливо говорила старухе Шафранец, следившей за чайником на газовой плите:

– Для здоровья важнее всего спокойствие. А тут с каждым днем все неспокойней. А как хорошо было раньше!

– «Раньше, раньше»! Нашли о чем вспоминать! – раздраженным голосом прервала ее старушка. – Раньше мне и в голову не могло прийти, что d нашем собственном доме, в нашей собственной квартире, – слова «собственные» она особо выделила, – я буду себя чувствовать точно квартирантка, которая всем мешает, всех раздражает, от которой кое-кто рад бы избавиться…

– Э-э-э, вот уж неправда, пани Леонтина! Мы все помним, чем вам обязаны. Вы приютили нас в тяжелые времена. Такое не забывается!

– Не забывается, говорите? А учительница тоже не забывает? Не забыла она, как ее к нам привел Петровский… господи, сколько уж лет минуло… шесть, не меньше… привел озябшую, еле живую… Мы ее приютили, отогрели, накормили, жить у нас оставили, а теперь она…

– Пани Янина век вам будет благодарна и…

– Знаем мы ее благодарность! Да вот, не далее как сегодня, проходит она через нашу комнату и, кашляя, говорит: «Ах, как здесь накурено! Дышать невозможно!» Что же, моему мужу нельзя трубку выкурить? Конечно, табак у него не ахти какой. Дорогой табак он не покупает. Разве он может себе теперь такое позволить? А до войны, бывало, он покупал самый лучший табак – «Пурсичан». Но ведь это были совсем другие времена. Тогда квартиранты платили за жилье! Никто даром не жил! Вот так порядки пошли! Ну и ну!

Слова пани Леонтины о квартирантах сильно задели медсестру. Она чуть было не ответила резкостью, но в это время на пороге кухни появился пан Шафранец, старик с трясущейся головой.

– Леоня, душечка, – сказал он жене, – что же ты так долго? Посмотри, какое солнце на дворе, совсем как весной! Давай после завтрака пойдем погуляем немного.

– Иду, иду, Франек. Чайник закипел. Позавтракаем и пойдем.

Медсестра еще долго не могла успокоиться. Она мысленно возражала старушке. Разве кто-нибудь здесь даром живет? Все платят! Сколько жилотдел назначил, столько и платят. Вот разве что не Шафранцам…

Размышления пани Анели прервал приход учительницы.

– Здравствуйте! Вам не помешает, если я здесь поглажу несколько вещичек? Кашель меня замучил. По правде говоря, я тут не то что кашлянуть – вздохнуть боюсь…

– Золотко мое, не обращайте ни на кого внимания. Для здоровья главное – спокойствие.

– Легко сказать – спокойствие. Посмотрела бы я на вас, если бы вам надо было ходить через комнату Шафранцев.

– И вы тут не квартирантка, а у себя дома.

– Вот и я так думаю. Сколько здоровья и денег на эту квартиру ушло – то дверь надо починить, то пол перестилать, то печь перекладывать. А тут только и слышишь: «Наша собственная квартира». Была бы у них квартира, как же, если бы не Петровский и Черник! После войны, в первую зиму – вас еще тут не было, – воду приходилось носить из Вислы, дрова добывать из-под развалин. Шафранцы тогда тяжело болели. Я им варила, стирала, ухаживала за ними, ни с чем не считалась, а теперь они…

– Они это всегда помнят, пани Янина. Старушка мне много раз рассказывала, какая это была тяжелая и страшная зима. Но поймите и вы их. Люди они пожилые. Война у них отняла единственного сына, никого у них нет.

– А невестка, а внук?

– Где? За морями-океанами?.. У старушки больная печень, поэтому она такая раздражительная. Комната у них неудобная, проходная…

– Они сами ее выбрали! Не помните? Черник предлагал им свою, а они отказались.

– Отказались, потому что в проходной теплее. Окна выходят на улицу, балкон есть. А пан Франтишек любит возиться с цветочками.

– А по-моему, они выбрали проходную, чтобы удобнее было за всеми подглядывать. Пани Леонтина как усядется в кресло за занавеской, так и следит, кто куда пошел – в кухню, в ванную или еще кой-куда. Тут нужно ангельское терпение, чтоб выдержать!

– Может, и так, – спокойно согласилась медсестра. – А что им еще остается? У каждого из нас своя работа. У меня – больница, у вас – школа, у Петровского – контора, у Черника – завод, даже у мальчишек Петровских и то есть свои дела и заботы, а что у них? Старость, недомогания, и только…

Пани Анеля тяжело вздохнула, и на мгновение по ее жизнерадостному, розовощекому лицу пробежала тень печали, но тут же исчезла.

– Ох, и обед у меня сегодня будет! – заговорила она весело. – Пальчики оближешь! Картошка с жареной рыбой. Приглашаю вас на обед!

– Нет! Нет! Что вы! Большое спасибо! – испуганно отказалась учительница. – Я уже приглашена к одной знакомой.

Она поспешно вернулась к себе в комнату, где после солнечной кухни казалось совсем темно. Зимой солнце сюда заглядывало только по утрам. Учительница встала у окна, и лицо ее прояснилось: перед ней была скованная льдом Висла, которая серебрилась на зимнем солнце. Весело алели мчавшиеся мимо автобусы. По набережной прохаживались люди: взрослые и дети, катили младенцев в колясках, вели на прогулку собак. Одни собаки шагали важно и чинно, другие упрямились, рвались с поводков.

Конечно, ссылка на знакомую была просто отговоркой, никуда учительница не собиралась, ни с кем встречаться не уговаривалась, никто ее в гости не ждал. Она давно привыкла проводить воскресные дни и праздники одна. Она любила свою работу и каждый раз с удовольствием шла в школу, но после уроков учительнице хотелось побыть в тишине, отдохнуть от школьного гомона, а здесь, в общей квартире, отдохнуть редко удавалось. Тишина здесь была не частой гостьей.

Сыновья Петровских были спокойные ребята, родители их держали в строгости, но все же они были дети. Они играли, спорили, и через стенку их голоса были слышны так же громко, как радио или шум швейной машины.

«Почему бы Шафранцам не поселиться в доме для престарелых? – подумала пани Янина. – Им там наверняка было бы лучше, чем здесь. Тогда Петровские перебрались бы в другой конец квартиры. Их комнату занял бы Черник. Правда, он возвращается иногда поздно и навеселе. Вот как, например, вчера. Но это бывает не часто, во всяком случае не каждый день… Тогда за стеной было бы гораздо тише. Да и Петровским не помешало бы иметь две комнаты. У детей были бы условия для занятий…»

Тут учительница вспомнила про вчерашний педсовет, на котором обсуждали успеваемость учеников. Математик попросил пани Толлочко зайти к Петровским и поговорить о Витеке. Ох, как она не любит таких поручений! Но что поделаешь…

В комнате Петровских тесно, но прибрано и уютно. Кровати старательно застланы, на окне чистые занавески. При виде гостьи пан Феликс откладывает «Жице Варшавы» и приглашает учительницу сесть. Петровская просит извинения за беспорядок на столе: она как раз готовит тесто для лапши. Геня сидит у приемника, а Витек разглядывает свою коллекцию спичечных этикеток, наклеенную прямо на… дверцу шкафа.

– Не беспокойтесь, я на минуту, это вы меня должны извинить за внезапное вторжение. Я обещала коллеге поговорить с вами. Витек, дело касается тебя. Тебе грозит двойка в четверти по математике, да и физику ты еле-еле вытянешь на тройку.

– Двойка в четверти? По математике?! – Пани Ирена грозно скрестила на груди руки, перепачканные мукой. – Как же так?

– К сожалению, я мало что могу добавить, – продолжала учительница. – Математик жалуется, что Витек часто не делает домашних заданий.

Витек бросает отчаянные взгляды на окно, на дверь, на коврик с гномиками, который висит над тахтой, но, увы, спасения ждать неоткуда…

Пропало воскресенье! А ведь после обеда собирались пойти в кино, потом на выставку. Вместо этого предстоит серьезный разговор с отцом. Серьезный – это значит отец будет его пилить, а мать изредка вставлять свои замечания. А Витеку придется все это слушать, слушать и думать: когда же этому конец?

Конечно, Витека оставили дома. После такой новости можно ли было на что-нибудь другое рассчитывать?

Каждый, каждый человек на свете по воскресеньям отдыхает и развлекается, а его усадили решать задачи. Теперь до самого вечера придется вычислять противные проценты! И зачем они нужны? Его коробит от одного только слова «процент». Не любит он математику! А еще больше он не любит пани Толлочко. Это просто наказание – жить в одной квартире с учительницей из своей школы!

После ужина отец проверил задачки, исправил ошибки, которых было больше чем достаточно, и велел Витеку идти спать. Витек даже не посмел взглянуть на полку, где стояла недочитанная интереснейшая книжка – «Остров сокровищ».

Мальчик отвернулся к стене и, уже засыпая, услышал, как мать сказала отцу:

– …Она просто придирается к парню! Вот что я тебе скажу!

– Тебе это кажется, Иренка. Нечего за него заступаться, я же вижу, что он баран. То, что они проходят, несложно.

– Может, у него нет способностей к математике?

– Есть, не бойся. А нет, пусть берет усидчивостью.

– …и условий тут нет для учебы. Стол вечно занят, радио включено, машинка тарахтит. Геня читает вслух. Переехала бы эта учительница, что ли! Были бы у нас две комнаты…

– Ну подумай, куда ей переезжать?

– Школа обязана давать площадь учителям.

– Ты говоришь так, точно с луны свалилась.

– Ну, тогда пусть уезжает куда-нибудь к родственникам, – не унималась Петровская. – Нашел бы себе Черник жену с квартирой, тогда учительница переехала бы в его комнату.

– Или забрал бы внук из Америки к себе стариков Шафранцев… Нет, лучше пусть пришлет им домик с огородиком! – В голосе отца слышится раздражение. – Что за глупости приходят тебе в голову? Погоди, мы скоро получим большую квартиру. Вот увидишь. Не вечно же стоять этой развалюхе!

– Да, «увидишь»! Сколько тут комиссий перебывало, а толку-то что? Жди у моря погоды. А мальчик за все расплачивается.

– Пожалей, пожалей его еще. Вот я за него возьмусь! Если здесь шумно, пусть занимается на кухне. После обеда там тихо. Никому он не помешает.

– Может, не помешает, а может, и помешает, – философски замечает мать, – в такой казарме человеку и чихнуть громко нельзя.

Старики Шафранцы за занавеской тоже укладываются спать.

– Леоня, душечка, проверь, закрыт ли газ на кухне.

– Закрыт. И дверь черного хода заперта. Грудзинская сегодня вернулась раньше с работы, и я сама заперла дверь. Я ужасно боюсь воров. Вроде бы красть у нас нечего, а все же… В проходной комнате ни тебе закрыться, ни отгородиться… Ну и дела! В своей собственной квартире живем, как на улице… Тут нужно ангельское терпение, чтобы выдержать. Если бы Петровским дали квартиру, как обещали, Черник перебрался бы в их комнату, а мы бы заняли две…

Пани Анеля сидит в своей комнатке и пришивает пуговицу к чистому, выстиранному халату, а у ног ее, свернувшись, пригрелся песик Пимпус. Медсестра тоже мечтает о своей, отдельной квартире. Она тоже перебирает всевозможные варианты. Может, к больнице сделают пристройку? А может, подвернется случай снять комнату? Она согласна на самую крохотную комнатку, лишь бы отдельную, лишь бы не в собственной квартире Шафранцев. Даже такая добрая такса, как Пимпус, если тявкнет разок, вызывает недовольство…

Ох, и тесно в этой квартире! Всего тут много: и людей, и животных, и забот. Повернуться негде!

Так думает пани Анеля и стелет себе постель, которую, учитывая возраст и комплекцию владелицы, можно назвать спартанской. Медсестра даже не подозревает, что в квартире станет еще тесней. И произойдет это очень скоро.

Глава II

Это случилось после обеда, старушка Шафранец как раз мыла тарелки. В дверь позвонили. Первый звонок был робкий, второй более настойчивый.

Пан Франтишек, как всегда, после обеда спал, а когда он спит, его и пушкой не разбудишь. Петровская строчила на машине и тоже не слышала звонка. Так что пришлось пани Леонтине, у которой, несмотря на ее семьдесят лет, прекрасный слух, пойти открывать. Она вытерла о фартук руки и подошла к двери.

За дверью стояла невысокая, худощавая молодая женщина с объемистой корзиной в руке, а рядом подросток лет двенадцати-тринадцати придерживал на плече чемодан.

Это была сестра Черника, она жила где-то на окраине Лодзи.

– Входите, входите, пани Ядзя! Правда, пана Черника еще нет, – сообщила старушка, разглядывая мальчика, которого видела впервые, – но вы можете подождать.

– Здравствуйте, пани. Это мой сын Михал. Я взяла его с собой, потому что… так уж вышло. Я хотела еще вчера приехать, но внезапно заболел муж… – рассказывала мать Михала, стараясь не встречаться глазами со старушкой. – Мы подождем брата, он, наверно, скоро придет.

Пани Леонтина кивнула и вернулась в кухню домывать посуду. Она сразу догадалась, что имела в виду пани Ядзя, когда сказала «заболел». Старушка знала от Черника, что его сестра не очень удачно вышла второй раз замуж. А этот мальчик был, видно, от первого брака. Сильный, рослый, совсем не в мать, маленькую, высохшую не то от болезни, не то от жизненных забот.

Когда старушка кончала вытирать тарелки, в кухню заглянула пани Ядзя.

– Я бы суп сварила, если б нашла кастрюльку, – сказала она.

– Возьмите у меня, – предложила радушно пани Шафранец. – Вот они все на виду. Три! Три кастрюли! – произнесла она трагическим голосом и снова повторила: – Ровно три кастрюли! Роскошь! Ну и порядки теперь! Могла ли я себе даже вообразить, что в этой кухне… Ах, какая это была чудесная кухня! Вот здесь стоял буфет с фарфоровой и стеклянной посудой, из которой мы ели каждый день, а праздничная стояла в столовой, в той комнате, где мы теперь живем. Недавно во дворе, на свалке, среди мусора, я нашла кусок блюда с золотой каемкой и маленькими розочками, я вам потом покажу. Это все, что осталось от роскошного сервиза на двенадцать персон… Ни одной тарелки не оставили бандиты!..

– Ну еще бы! Такие тут шли бои. Дома исчезали, не то что тарелки, – вставила сестра Черника.

– Вот именно – исчезали, – ехидно заметила старушка. – Даже следа не оставили! Все растащили! Был у меня один комплект эмалированной посуды, медового цвета, с коричневой каемкой, другой комплект алюминиевый, от крошечной до самой огромной, – она развела руками, – а сковородок, а мисок всяких! Был медный таз с длинной деревянной ручкой специально для варенья… Да что вспоминать! – Она махнула рукой и заговорила о другом: – Женщина вы молодая, а у вас уже такой большой сын! Здоровый мальчик. Сколько ему лет?

– Четырнадцатый. В покойного отца пошел. Такой же, видать, будет высокий и сильный. И поесть любит, а тот ох как любил!

– А в хозяйстве помогает?

– Помогает! И все умеет. И за огородом ухаживать, и крышу починить, и лошадь запрячь, и дрова на зиму наготовить! Как взрослый все делает!

– Значит, вам повезло, – одобрила пани Леонтина, радуясь всякой возможности поболтать.

– Повезло-то повезло, – согласилась сестра Черника. Она быстро и ловко стала чистить картошку, и тонкая ленточка кожуры падала прямо в корзину. – Но хлопот с ним много. Работящий хлопец, что и говорить, но командовать любит. А ведь молод еще командовать… Мой теперешний этого не переносит. – Она вздохнула и помолчала, хотя пани Леонтина от любопытства вся превратилась в слух.

Так старушка больше ничего и не узнала, потому что в кухню очень быстро нашел дорогу Михал, хотя был в квартире впервые.

– Знаете, мама, – сказал он скороговоркой, – за окном в дядиной комнате голуби едят прямо из рук. Ничегошеньки не боятся! – Он улыбнулся.

– Батюшки, сколько же у тебя зубов! – ахнула пани Леонтина. – Больше, чем у всех остальных людей.

В самом деле, улыбка делала лицо мальчика привлекательным и даже красивым. Ровные крепкие зубы сверкали, как у рекламных красавцев.

– У моего сына тоже… – начала было пани Шафранец, но, не договорив, поспешно вышла из кухни.

– Что это с ней? – спросил шепотом Михал, взглянув на мать.

– Тс-с! – приложила пани Ядзя палец к губам. – У нее сын погиб во время варшавского восстания. Здесь, в Старом Мясте. – Она указала за окно. – Единственный сын!..

О том, что Михал останется жить у дяди, жильцы узнали лишь к вечеру. Правда, об этом можно было догадаться по громкому разговору, доносившемуся из комнаты механика. Сестра приезжала к нему и раньше, но никогда еще они так резко не разговаривали.

– Ты ему крестный! – восклицала сквозь рыдания женщина. – Так или не так?

– Ну, так. Но подумай, как я с ним один управлюсь? – доносился сердитый и немного испуганный голос Черника.

– А как мне быть? Как? Это тебя не касается? Да? – спрашивала, всхлипывая, сестра. – Ты мне брат или не брат? У меня нет другого выхода! А то хоть в петлю лезь!

– Успокойся, Ядзя! – воскликнул еще более испуганно механик. – Была бы у меня жена, другое дело. Но так? Он же еще ребенок!

– Если бы у вас была я бы сюда вообще не поехал, – безжалостно отрезал Михал. – Вот уж она бы мне обрадовалась!.. Мама, не расстраивайтесь. Раз дядя не хочет, не надо. Пусть разрешит переночевать, а завтра что-нибудь придумаем. Мир велик.

После этого заявления разговор стал спокойней. Вскоре Черник вышел и постучал в дверь к учительнице.

Во всей квартире самые лучшие отношения с учительницей были у Гени. Вот и теперь он сидел в ее комнате за низеньким столиком и делал уроки, от усердия высунув язык. Исписав целую страницу вычитанной из букваря новостью о том, что «мама мыла Милу», он стал свидетелем разговора Черника с пани Толлочко. И как сумел пересказал его Витеку:

– Этот большой мальчик будет жить у нас. Пан Черник попросил учительницу записать его в школу.

– В какой класс? – спросил с любопытством Витек.

– В пятый.

– В пятый? – удивилась Петровская. – Такой большой парень – в пятом классе? Ты, наверно, недослышал.

– В пятом! – упрямо повторил Геня. – Учительница обещала поговорить с завучем. А пан Черник сказал, что мальчик портится… нет, не портится, а пропадает, потому что дерется со своим отцом.

– Геня, не болтай глупости, – вмешался Петровский, отложив газету. – Нехорошо подслушивать разговоры старших.

– Я не подслушивал, а слышал. А еще пан Черник сказал, что мать плачет, а они убивают друг друга. Но они же не убили? Правда, Витек? Если бы они убивали, то этого мальчика бы здесь не было! Но его мама плакала, я слышал.

Петровские переглянулись. Они были слегка обеспокоены.

– Теперь у меня будет товарищ, – радостно произнес Витек.

– С этой дружбой тебе придется подождать, – предупредила Петровская. – Еще неизвестно…

– Опять «неизвестно»! – повторил с горечью мальчик. – Чуть я что задумаю – сразу «нельзя», потому что «неизвестно»… А здесь-то что «неизвестно», если все ясно?

– Ладно, посмотрим, – сказала мать.

– Иногда прямо завидки берут, – не унимался Витек. – У других ребят есть друзья, они ходят гулять, даже самые отъявленные хулиганы…

– Что творится на этом свете! – всплеснула руками пани. Ирена. – Феликс, ты только послушай! Твой сын хулиганам завидует!

– Перестаньте! Не мешайте читать! – сказал отец. – Витек, не волнуй маму. Иренка, в самом деле, почему бы им не подружиться? Здесь они будут на виду. Должны же у парня быть друзья.

– У него есть брат.

– «Брат, брат»! – Витек почувствовал поддержку отца. – Ну и что, что брат! Могу я с ним о чем-нибудь говорить? Хотя бы об уроках?

– Конечно, можешь! – заявил серьезно Геня. – Смотри, как у меня красиво написано: «Мама мыла Милу». Учительнице понравилось.

Петровские переглянулись. В глазах у пана Феликса сверкнула насмешка. Его жена опустила голову, пряча улыбку.

Со школой все уладилось. Об этом узнала от учительницы пани Анеля, когда принесла ей таблетки от кашля.

– А парнишка-то ершистый, – отметила медсестра, – и, видать, смышленый.

Так Михал поначалу произвел хорошее впечатление на жильцов. Лишь из комнаты Шафранцев доносилось недовольное брюзжание пани Леонтины:

– Ну и порядки! В твоей собственной квартире каждый распоряжается как хочет, даже не считает нужным посоветоваться со мной. Говорю тебе, Франек, люди стали просто чудовищами. Никакой порядочности! Никакого уважения! Я с этим никогда не смирюсь!

…Витека новый товарищ поразил. Тем, что он такой большой, сильный, тем, что смело вел себя дома и в школе с товарищами. Уже на третьей перемене он разговаривал со всеми, как старый знакомый.

– Ну и лапы у тебя! – заметил самый высокий в классе парень, Ендрек, взглянув на огромные руки Михала.

– Это от работы, – пояснил Михал. – Я все могу: пахать, косить. Рука у меня разработанная. Ну, кто хочет со мной силой помериться?

Вызвался первый силач класса Юрек Вечорек. Ребята уселись друг против друга, уперлись локтями в парту и схватились. Михал почти без труда прижал к парте руку Вечорека.

– Смотрите, еще одна геркулесова рука у нас в классе появилась, – ехидно заметила Гражина Сузик, недовольная тем, что Михал до сих пор не заметил ее, самую красивую девочку в классе. – Богатырь! А в чем ты еще так силен? В математике? Таблицу умножения знаешь? А?

Тон был откровенно задиристый. Михал встал, отстранил кого-то, чтобы ему не заслоняли Гражину, и внимательно окинул ее взглядом, будто только что заметил.

– Как пить дать! Такой рыжей во всей нашей школе не было. Да она еще в красных чулках? Ну и шик!

В этих словах было столько иронии, что Гражина и ее подруга Данка готовы были разорвать его на части.

Но помешал приход математика.

– Пан учитель, а у нас новенький!.. У нас новичок!.. Новый ученик прибыл! – заговорили все в классе.

– И сразу девочкам грубит. Деревенский! – поспешно сообщила Данка Маевская.

– Ябеда! – зашипели на нее.

– Ну, кто же здесь новенький? – поинтересовался преподаватель.

Михал встал.

– Как тебя зовут?

– Михал Ковальский.

– Где ты раньше учился?

– В Лодзи.

– Почему же ты говоришь, деревенский? – обратился учитель к Данке.

– Она слышала, как я сказал, что у матери пахал и косил, – снисходительно заступился Михал. – Я к ним не лез, они сами пристали. Начали задираться. Ну, я и сказал этой рыжей, что она рыжая. Ведь это правда!

Девочки возмущенно загудели, а ребята одобрительно засмеялись. Учитель примиряюще произнес:

– Правда вещь хорошая, советую тебе всегда говорить правду, но не забывать при этом и другое – надо быть учтивым с прекрасным полом. Этого требуют так называемые правила приличия и хорошего тона… А теперь, коль скоро ты такой правдолюбец, пожалуйста, подойди к доске и поведай нам правду о своих знаниях по математике, науке мудрой и прекрасной.

Пан Гжибовский был требовательным и строгим учителем. Он не знал снисхождения, для него существовало только одно: приготовил ты урок или нет. Если нет, тут не могли помочь никакие отговорки и оправдания. Разумеется, он внимательно выслушивал твои объяснения, но двойку в журнал всегда ставил.

Весь класс с любопытством наблюдал за Михалом: выдержит ли он испытание? Ребята заранее ему сочувствовали, понимая, как трудно новичку приспособиться к требованиям новой школы и нового учителя.

– Диктую задачку. Ты, Ковальский, запиши ее на доске, остальные пишут в тетрадях. Кто первый решит, скажет.

Надо было узнать, сколько стоят кирпичи, если их стоимость со дня заказа до дня покупки понизилась, и выразить это понижение стоимости в процентах.

Михал первый сказал: «Готово!» Математик подошел к доске, проверил решение и сказал:

– Недурно.

Михал не знал, что «недурно» на языке пана Гжибовского означало «превосходно».

Так же быстро и успешно Михал решил несколько примеров и, возвращаясь на место, победоносно взглянул на Данку Маевскую. Та быстро опустила голову, но Михал заметил мелькнувшее в глазах девочки выражение досады.

Когда после уроков весь пятый класс столпился в гардеробе у вешалок, Михал, надевая куртку, увидел неподалеку обеих подружек. Гражина окинула его презрительным взглядом и фыркнула.

– Не злись, не злись, – сказал он примирительно. – По-моему, никакая ты не «Чудо-юдо Рыба-кит». Чего нет, того нет. И до Бриджитки тебе далеко. А так ты девка ничего.

– Что-что? Что ты сказал? Какое еще «чудо-юдо»? – ощетинилась Данка, но, заметив, что Гражина повернулась и ушла, последовала за ней и прошествовала мимо Михала с высоко поднятой головой.

Словечко подхватили. Давясь от смеха, хлопая от удовольствия в ладоши, ребята еще долго повторяли: «Чудо-юдо Рыба-кит».

Витек возвращался домой гордый и счастливый, точно к победам своего нового товарища он имел самое прямое отношение.

– Ну и задал ты им перцу! – восторженно твердил он Михалу по дороге. – Теперь эти две задаваки немного поутихнут. А то они круглые отличницы и нос задирают! Нашего брата парня в грош не ставят. Даже успевающих, а таких… – он чуть было не сказал «как я», но вовремя спохватился и добавил: – …середнячков вообще людьми не считают. Ох, и утер ты им нос! Будут помнить!

– Ну! – кратко срезюмировал Михал, выразив в одном междометии все свое отношение к происшедшему.

– Что значит «чудо-юдо»? – стараясь казаться равнодушной, спросила Гражина у Данки, когда они шли домой. – Придумал же! А?

– Откуда мне знать? Но это такой противный парень! Говорю тебе… ужасный тип… просто грубиян, и все…

– Ага, – согласилась Гражина. – И совсем не похож на наших ребят. А какие у него зубы, заметила?

Данка сделала вид, что не услышала вопроса.

«Что он привязался к моим чулкам? – думала Гражина. – Не все ли равно, красные они или черные?..»

Однако назавтра она явилась на занятия в черных чулках, и ее сильно задело, что Михал этого не заметил. Зато Данка перемену заметила сразу и стала внимательно приглядываться к новичку. Да! Безусловно что-то в нем есть привлекательное!

– …а он черк-черк мелом – и решение готово, – рассказывал Витек матери за обедом об успехах Михала. – Задачку решил в два счета. И примеры. Математик даже волосы поглаживал от удовольствия. А Михалу все нипочем!

– Хорошо, что он скромный. Неплохой, видать, мальчик. Делай с ним уроки, он тебе поможет, объяснит, что надо. Он старше тебя и больше понимает, – наставляла сына Петровская.