Текст книги "Как мы росли"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Что говорил депутатам Ленин

Чапурной торопился на заседание Московского Совета, на котором непременно должен был выступить Владимир Ильич Ленин. Порывистый ветер пронизывал насквозь, сверху сыпалась не то снежная крупа, не то ледяной колючий дождь. Погода была – хуже не придумаешь.

По дороге Чапурного окликнул старый фабричный мастер Потапов.

– Давай-ка, Миша, я за тебя уцеплюсь. На четырёх-то скорее доскачем, – пошутил он.

– Держись, – сказал Чапурной.

И, скользя по обледеневшим тротуарам, они пошли дальше вместе.

– Ну, как она, Алексеич, жизнь? – завел Потапов разговор.

– А так, что дальше невозможно.

– Что же это так?

– А то, что говорил я вам – не на то дело вы меня ставите. Какой я воспитатель? Какая из меня нянька? – ответил с досадой Чапурной. – Если вы не освободите, пойду прямо к Ленину. Он поймёт, что человек не на том месте. Пусть пошлёт на любую работу – пойду без разговоров. Ведь это дети, понимаешь? У них и мысли у каждого свои, и характер, а что я им? Знаю я мало… Да ничего я не знаю!.. Вот сбежал у меня один, где теперь его найдёшь? А он у меня из головы не идёт. Я виноват.

– Может, объявится, – сказал Потапов.

– А может, и пропадёт… – Чапурной чуть не оступился – хорошо, что держался за Потапова.

– Ты бери-ка, Алексеич, правее, а то здесь больно скользко, – сказал Потапов.

И, когда они, поддерживая друг друга, благополучно прошли опасное место, продолжал:

– К чему разговор, что человек не на своём месте! Мы все теперь на своём месте. Революция всё на свои места передвинула, это надо понимать. Ты как думаешь?

– Как я думаю, я сказал. Во время передвижки и промашки могут быть, – настаивал Чапурной.

– Согласен, – сказал Потапов. – Промахнулись – будь по-твоему. А ты привыкай, учись! Глядишь, и сладишь с делом.

Чапурной молчал. Он знал этого старика: ничем не проймёшь. Зато Потапов продолжал доказывать своё, да так, будто знал, о чём Чапурной думает:

– И насчет того, чтобы Ленина беспокоить, – это ты сгоряча.

– Не сгоряча, а от совести, – не выдержал Чапурной.

– И насчёт совести я тебе посоветую: маленько подумай, – сказал Потапов.

Дальше они шли молча, каждый думал про себя.

Несмотря на то что они спешили, рассчитывая прийти пораньше, зал был уже полон, и Чапурной с трудом разыскал местечко в задних рядах. Да и там пришлось потесниться – увидели они Наташу Перову, работницу фабрики, и позвали к себе.

– Иди сюда, Наташа! – крикнул Чапурной и встал, уступая ей место.

– Садись! – сказал Потапов. – Всем места хватит.

И правда, потеснились и уселись все трое.

Наташа утирала концом платка мокрое лицо и никак не могла отдышаться. В волосах у неё серебрились маленькие, как бисер, капельки от растаявших снежинок.

– Боялась опоздать, всё бежала, – говорила Наташа. Она смотрела на Чапурного большими ввалившимися глазами и спрашивала: – Ну как там Федя мой?

– Цел твой Федя, сыт, здоров. Ты-то как?

– Что ж я… День и ночь на заводе. Домой-то и не хожу совсем, ноги вот опухают… Хлеба дают полфунта – да и то с мякиной. Бабам-то тяжело – работа незнакомая. Я уж их уговариваю: что ж теперь делать, если время такое трудное.

Потапыч слушал Наташу и одобрительно кивал головой. Они с Чапурным знали, что на том заводе, куда мобилизовали Наташу и других работниц, очень тяжело – завод военный.

– Нечего мне Феде-то послать, – сказала Наташа. – Ну ничего нет! – Она даже руками развела.

– А ничего ему и не нужно, – ответил ей Чапурной. – Ты там и другим матерям скажи – пусть работают спокойно.

– Алексеич человек заботливый, – вставил Потапов.

– Да это я знаю, – сказала Наташа и улыбнулась.

В зале было шумно. Собрание ещё не начиналось. И вдруг раздался чей-то звонкий голос:

– Ленин! Владимир Ильич Ленин!

Все встали.

– Ура! – закричали в зале. – Ленин! Владимир Ильич!

– Где, где? – спрашивала Наташа. Она ещё никогда не видала Ленина.

Привстав на цыпочки, Наташа смотрела на сцену, где за столом усаживались члены президиума.

– Да не туда ты глядишь! – сказал Чапурной. – Видишь, по лесенке поднимается, в кепочке.

И Наташа увидела Ленина.

А в зале гремело:

– Ура! Ура! Да здравствует Ильич! Ленин!

Владимир Ильич снял пальто, прошёл к трибуне и, не дождавшись тишины, громко сказал:

– Товарищи!

В зале смолкло.

– Товарищи! – повторил Ленин в наступившей тишине. – Революция переживает тяжёлые дни. Многие готовы впасть в уныние и разочарование…

Опершись обеими руками о трибуну, он наклонился вперёд, как бы вглядываясь в каждого, кто его слушал. Перед ним сидели рабочие, которые приходили в холодные цехи, но не пускали станков, потому что не было тока; крестьяне, которые в эту весну не собирались сеять, потому что не было семян; солдаты в шинелях, от которых ещё шёл сырой дух окопов. Да, видно, ещё не пришла пора снять шинели с плеч.

– Посмотрим на окружающее, – продолжал Владимир Ильич. – Если мы вспомним, что сделала революция за этот год, то ни у кого из нас, я уверен, не останется ни отчаяния, ни уныния.

Он особо подчеркнул: «я уверен».

Ленин говорил с людьми, с которыми вместе решает государственные дела, вместе несёт ответственность перед революцией.

– Да, враги идут с запада и востока, всё у нас разрушено. Но мы должны, мы будем защищать социалистическое отечество! Трудно! Но надо собрать все силы. Все силы!

– Все силы! – шепчет бескровными губами Наташа Перова.

– Надо соблюдать железную дисциплину, тогда мы сумеем удержаться и победить, – говорит Ленин.

И все, кто его слушает – и старый рабочий Потапов, и сиделка из больницы, и крестьянин, который видит Ленина впервые, и учитель из школы, и солдат, который завтра уходит на фронт, – все, все понимают: это они должны держаться в общем строю. Это они должны соблюдать железную дисциплину.

– Тогда мы победим всех империалистов и капиталистов!

И Ленин, заканчивая речь, резко взмахивает рукой, как бы подчёркивая жестом необходимость решительного удара, за которым последует победа.

– Ура! – раскатывается по залу, как гром. – Ура!

И вот торжественно зазвучал гимн. Депутаты рабочих и крестьян запели «Интернационал»:

 
Это есть наш последний
И решительный бой!
 

Ленин стоял на трибуне и пел вместе со всеми. «Интернационал» звучал, как клятва: победить! Несмотря ни на что, победить!

Когда кончилось собрание, все провожали Ильича. Накинув на плечи пальто и держа в руках кепку, Ленин шёл по залу. Ему давали дорогу, расступались, и в то же время каждый старался быть к нему поближе.

Ильич пожимал руки знакомым товарищам. Приветствовал тех, кто не мог к нему пробраться. Он, видно, очень устал – лицо у него было бледное, под глазами морщинки.

У самого выхода Ленин задержался и начал что-то объяснять высокому, худому солдату. Но, считая, наверно, недостаточным своё объяснение, он вынул из кармана пальто газету и, отдавая её солдату, указал ему, что именно следует в ней прочитать. Солдат, кивая в ответ головой и пряча газету за шинель, всё шёл рядом с Ильичём. А Ленин продолжал ему толковать – видно, что-то очень важное. Те, что были поближе, старались расслышать, что говорил Ленин. Но это было трудно, потому что проводы были такими же шумными, как и встреча.

Расходиться стали только тогда, когда в темноте скрылся красный фонарик автомобиля, на котором уехал Владимир Ильич.

С собрания Чапурной, Потапов и Наташа возвращались уже поздно ночью.

– Когда же ты, Алексеич, к Ленину-то? – спросил Потапов и хитро поглядел на Чапурного.

– Это зачем же? – спросила Наташа.

– Думали по одному делу обратиться, да, наверно, сами сладим, – ответил Чапурной.

Потапыч промолчал, но про себя подумал: «Правильно. Сами сладим! Так-то будет лучше. И делу хорошо, и Ленину большая подмога».

Дядя Миша!

Чапурной зажёг свет и увидел на столе целое сооружение. На вершине горы из одеял и подушек была прикреплена записка:

Дядя Миша! Это вам ужин, в чайнике чай, не разлейте. Мы ждали и не дождались. К нам откуда-то пришла кошка. Мы хотели спросить, что с ней делать?

Дежурные Ведерников и Кирилина.

Михаил Алексеевич осторожно снял подушки, развернул одеяла. На чайнике, прикрытая крышкой, стояла миска с лапшой. Чапурной был голоден, он ел и думал: «Ждали меня. Скажи пожалуйста, ужин укрыли, чтобы не остыл! А кошку притащили сами. И всё это Ведерников… Где он этих кошек находит?»

Михаил Алексеевич перечитывал ещё раз Варины каракули. Варя писать умеет, а вот Коля Ведерников только отдельные буквы знает.

– Эх, ребята мои, ребята! Только бы начать вас учить… Теперь скоро наладимся, начнём с вами учиться, – вслух сказал Чапурной.

Он согрелся, решил немного полежать. Надо было ещё кое-что записать, посчитать. Но как положил голову на подушку, сразу уснул, точно провалился, – так устал. А завтра… завтра опять день, полный забот.

Ещё было совсем темно, когда к Михаилу Алексеевичу постучал дядя Егор.

– Живой керосин, – сказал он, – варить никак невозможно.

Чапурной знал, что дядя Егор получил чечевицу, которая, очевидно, где-то лежала рядом с керосином.

– Сейчас подумаем, – сказал Михаил Алексеевич.

Он сполоснул ледяной водой лицо и стал растирать его холщовым полотенцем. Хорошо сказать – подумаем, а что выдумывать, когда в кладовой пусто!

– Ты её выветривал? – спросил Чапурной.

– Всю ночь на ветру сидел. А сейчас собрал, а то светает, вороны налетят – не отгонишь.

Чапурной старался продлить время. Он долго вытирался и приглаживал гребёнкой волосы. Но что делать – ничего придумать не мог.

За дверью послышались тяжёлые шаги, и кто-то громко и сердито спрашивал:

– Кто тут заведующий?

Дверь открылась, и на пороге выросла высоченная фигура в шинели, с винтовкой.

– Я заведующий, – сказал Чапурной. – А в чём дело?

– Мы у ворот сколько будем стоять? Выгружай гусей – машина должна срочно вертаться. – Солдат стучал прикладом в пол; он, видно, спешил и злился.

– Гусей? Одну минуту!

Чапурной побежал к воротам. Егор – за ним. Во двор въехал грузовик.

– Вали прямо на снег! Мы тут разберёмся, – командовал Чапурной.

– Вот, распишись. – И солдат протянул Чапурному бумажку.

– Реквизированные гуси, – рассказывал шофёр дяде Егору. – Вагон, понимаешь, будто с документами, а пломбы сняли – там, пожалуйте, гуси! А так всё снаружи было в аккурате. Ну, сопровождающих – в трибунал, там разберут, а гусей – вам.

– Совершенно правильно, в трибунал… – поддакивал дядя Егор, пересчитывая гусей. – Сорок один, сорок два. Пиши: сорок два.

Чапурной написал расписку. Грузовик, пятясь задом, выехал за ворота. Солдат вскочил на подножку и так, не садясь в кабину, помчался обратно, держа винтовку наперевес.

– Ну вот, – сказал дядя Егор, – не молились, а бог послал.

– Бог-то бог, да сам не будь плох. В трибунале-то, видать, народ толковый, – сказал Чапурной. – Забирай всех гусей в кладовую и хозяйствуй.

Вопрос о питании был неожиданно разрешён.

Чапурной в этот день переводил бывших институток, которые ещё жили отдельно, в спальню к старшим девочкам.

– Привыкнут и будут жить, как все.

Но переселение не обошлось без слёз и рыданий. Особенно отличалась Люба Сорокина. Ей Татьяна Николаевна даже капли давала.

Пришёл Чапурной и, увидев заплаканные лица бывших институтских воспитанниц, сказал Татьяне Николаевне:

– Ну, я в ваши дела вмешиваться не буду. Вы их тут познакомьте, уговорите…

Татьяна Николаевна молча кивнула головой.

Девочки отнеслись к институткам с любопытством, но вполне доброжелательно. Не понравилась только Сорокина: она была самая большая, а плакала. И была какая-то уж очень аккуратная: чёрные косы заплетены ровно-ровно, передник ни чуточки не помятый, и даже платок, которым она утирала слёзы, и тот аккуратно сложен.

– Такая здоровенная, сама кого хочешь обидит, а ревёт! – возмущалась Клавка. – Даже чудно!

Институтки подражали во всём Татьяне Николаевне: с девочками не разговаривали, вздыхали, шушукались и мёрзли вдали от железной печки, которую Клавка уже несколько дней топила перекладинками от шведских стенок из гимнастического зала. Смолистые, сухие, они горели жарко. Она принесла их тайком, даже мальчишки не видели. Но Чапурному она всё-таки попалась.

Чапурной каждый день отбирал у мальчишек пики и щиты, но они мастерили себе новые и носились по коридорам как сумасшедшие.

– Покалечатся непременно, глаза друг дружке выколют, – говорил Михаил Алексеевич. – От безделья и не то придумают… А учителей всё нет!

Переселив воспитанниц, Чапурной шёл к себе. В тёмном переходе на него налетел вооружённый Наливайко.

– Тьфу ты! – сказал с досадой Чапурной. – Я в твои-то годы пахать умел, а ты чертей каких-то изображаешь! Посмотри-ка на себя!

Наливайко, с деревянной пикой, в институтской кофте с буфами, красный, с нарисованными углем усами, стоял перед Чапурным, переминаясь с ноги на ногу. Подоспело и остальное войско, которое гналось за ним со щитами и пиками.

– Вот что, индейцы! Идёмте, я вам работу дам.

И Чапурной направился с мальчишками в гимнастический зал. Он решил там поставить верстак, раздобыть гвоздей и учить ребят чинить скамейки и столы.

– Вот поначалу соберите всё, что сломано, и сложите сюда, – сказал Чапурной.

В это время открылась дверь, и на пороге появилась Клавка с охапкой перекладин.

– Что это? – спросил Чапурной.

– Дрова, – ответила Клавка.

– Так… – Чапурной стал молча брать у неё из рук по одной перекладине. – Может, ты ещё роялями печки топить будешь? Пожалуйста, полон зал роялей, ножки у них деревянные!

Чапурной строго смотрел на Клавку, а она, злая за то, что Чапурной отнял сухую растопку, решила за себя постоять:

– Я роялями топить не буду! А перекладинки разобрала – подумаешь, какое дело! Вы лучше поглядите, как из рояльных костяшек мальчишки себе карты делают.

– Какие карты?

Чапурной помчался в зал, открыл крышку первого рояля – вместо ровных чёрных и белых клавишей там были только деревяшки с засохшим на них клеем. Чапурной схватился за голову:

– Какую вещь испортили!

Чапурной ругал себя… Ночью не мог заснуть. Он перебирал всевозможные решения. Как ему следует поступить с ребятами и как именно будет правильно?

Сказано – сделано

Утром Чапурной построил старших ребят и, став перед строем, сказал:

– Вы не маленькие и всё, что я вам скажу, поймёте. Народу сейчас очень трудно. Рабочие на работу выходят не евши, кругом война. В такое время нам дали дом, дают хлеба, говорят, надо беречь детей – вас беречь надо…

Ребята никогда не видели Чапурного таким взволнованным. Он говорил медленно, с трудом произнося каждое слово. Они слушали его внимательно и с тревогой думали, к чему это такая речь.

А Чапурной продолжал:

– Ленин спросит: как дети?

Михаил Алексеевич остановился, перевёл дух и, помолчав, сказал:

– Что я ему могу ответить? Я отвечу: виноват, не смог я дать детям понятия, что значит честный человек. Живут дети в хорошем доме, едят тоже хорошо, а занимаются тем, что ломают, жгут, растаскивают всё, что попадётся под руки, как самые последние люди.

Михаил Алексеевич замолчал. Ребята тоже стояли молча. А что скажешь, когда каждый в чём-нибудь виноват?

Чапурной вытер здоровой рукой потный лоб, оглядел строй и продолжал говорить уже так, как говорил всегда:

– Придётся нам установить порядок: поставим в нашем доме часовых и будем спрашивать с них, чтобы всё было цело.

Речь Чапурного потрясла ребят. Он их не ругал, не грозил прогнать. Он брал вину на себя.

– Михаил Алексеевич! – закричал Наливайко. – Ставьте меня к кладовой, снимайте замок – всё будет цело!

– Дело не в кладовой, – сказал Чапурной. – У нас всё по всем швам. Вот, – Чапурной открыл рояль, – это же дорогая вещь – ободрали. В печку тащите всё без разбору. Что сожгли – не вернёшь. – Он посмотрел на Клавку. – А костяшки от роялей собрать все до одной и приклеить на прежние места! Каждый вечер будет поверка. Часовые будут отвечать мне за порядок.

Чапурной разбил ребят на пятёрки и каждому указал его пост.

Вечером мальчишки принесли жестянку с вонючим клеем. Повар, дядя Егор, не позволил даже разогревать его на кухне. Пришлось выпрашивать у него углей и на дворе, на старом листе железа, разжигать костёр. Клей растопился, закипел, и мальчишки бегом, пока он не застыл, помчались в зал.

Открыв крышку рояля, ребята приступили к делу.

Федя Перов доставал из шапки костяшки клавишей. Мальчишки намазывали их клеем и прикладывали к дощечкам. Чтобы клавиши крепче держались, они прижимали их, и зал оглашался неслыханными аккордами. Они-то и привлекли часовых во главе с Клавкой: её пятёрка дежурила в зале.

– Давайте и мы будем вам помогать, – сказала она. – А то клей застынет.

И работа пошла быстрее. Варя намазывала клеем дощечки и обтирала края тряпочкой:

– Вот как надо намазывать, видите? А потом прижимать и держать.

В зале гремел необычный концерт.

Пришла Гертруда Антоновна и, увидев, что происходит, сказала:

– Не надо спешить, это следует делать очень аккуратно. Можно приклеить крепко, но не так, как следует.

– Мы стараемся! – закричали ребята.

– А всё-таки у нас, правда, не совсем ровно получается, – сказала Варя. – Смотрите: то совсем белые, то желтые.

– Знаете что? – сказала Клавка. – Их надо разобрать по цвету – они ведь от разных роялей.

– «Разобрать»! Клей… клей-то остынет!

Наливайко с сожалением смотрел, как в жестянке клей покрывался пенкой.

Гертруда Антоновна, надвинув очки, стала помогать ребятам разбирать клавиши, а Наливайко отправила в свою комнату – разогревать клей:

– Там топится печка, поставь с краешку, не в огонь, а то сгорит.

– А ничего, что пахнет? – спросил Наливайко.

Гертруда Антоновна махнула рукой, и Наливайко помчался бегом на верхний этаж.

Федя Перов хорошо помнил, что клавиши были по счёту все, а вот теперь пяти штук не хватало. Куда они девались?

– Может, ты просчитался? Давай я посчитаю, – сказала Варя. И она аккуратно все пересчитала. – Нет, пяти не хватает.

– Мы все до одной собрали. – Федя пошарил в пустой шапке. – Что они, улетели, что ли?

За Федей внимательно следил Персик. Он вдруг засуетился и стал спрашивать:

– Ну, бежать за Наливайко? Теперь небось уже клей разогрелся… – И, не дожидаясь ответа, побежал к двери.

И вдруг… Никто не успел опомниться, как за Персиком вдогонку бросилась Клавка, обогнала его, дав ему подножку. И покатилась вместе с ним по полу. Гертруда Антоновна, уже не раз разнимавшая драки, не поняла сразу, в чём дело.

– Вот они! Вот они! – вопила Клавка. – Федька, лезь к нему в карман! Он побежал, а я услышала, как они застучали.

Персик колотил Клавку, но она крепко его держала, как и следовало настоящему часовому. Федя Перов вытащил из Персиковых карманов пять недостающих клавишей.

В это время на лестнице появился Наливайко с горячим клеем. Когда он спустился в зал, драка уже кончилась. Торжествующая Клавка стояла в кругу девчонок, а Персик молча потирал ушибленную ногу.

Выяснять, как попали к нему клавиши, было некогда. Того и гляди, вернётся Чапурной, да и клей остынет – и не успеют ребята закончить работу.

Персик стал было помогать Феде мазать дощечки, но тот отстранил его:

– Иди, не мешайся.

– Знаешь, я совсем забыл, как положил! – оправдывался Персик. – Честное слово, забыл. Положил в карман и совсем забыл.

– Положил? – опять закричала Клавка. – Стибрил!

– Мы работаем или будем драться? – спросила Гертруда Антоновна.

– Работаем! Работаем! – закричали ребята.

Когда Михаил Алексеевич вернулся, все клавиши были на месте, как он и велел.

Часовые и привидение

Вечером Клавка, придя в спальню, заявила:

– Мы теперь в зале часовые! Если кого поймаю, не вернётся! Нам дядя Миша велел всё стеречь строго-настрого.

– Там привидение в зале, – сказала Люба Сорокина.

– Какое привидение? – переспросила её Клавка.

– Какое? Настоящее привидение.

И Люба, забравшись с ногами на кровать, оглядываясь на дверь, будто кто в неё вот-вот войдёт, шёпотом рассказала про привидение. Все девочки слушали затаив дыхание.

– Из тринадцатой колонны, на которой трещина, выходит замурованная девушка – привидение. Когда дом строили, она была крепостная и провинилась в чём-то, её и замуровали. – Люба перекрестилась: – Вот ей-богу! Теперь всегда ночью выходит – каждую ночь.

– Надо посмотреть, – сказала Клавка.

– Как это – посмотреть? Ты с ума сошла! Это же при-ви-де-ние! – Сорокина вытаращила на Клавку глаза.

Но Клавка была невозмутима:

– Как? Как выходить будет, так и посмотрим.

– Ведь это ночью! – твердила Сорокина.

– Ну что же – ночью не увидим, что ли? Поду маешь, привидение, придумки буржуйские! – сказала Клавка.

Сорокина зашушукалась с подружками:

– Подумайте, не верит! Все верят, а она не верит.

– А ты знаешь, Клавка, – сказала Варя, – вообще, наверно, привидения есть. Вот в одной книжке написано, мы читали с бабушкой, – в старом-старом доме было привидение. Оно тоже по ночам ходило – длинное, белое, страшное-страшное!

– Так это написано. Сама-то ты видела? – спросила Клавка.

– Не видела, – сказала Варя.

– Ну вот, слушай! А они, может, и врут, насмехаются только, что привидение. Если бы черти! Черти в деревне будто есть, а здесь город, здесь чертям беспокойно. Они в деревне по болотам живут, и то кто их знает…

– Сходи, сходи! – сказала Сорокина. – Узнаешь!

– Вот и пойду! – сказала Клавка. – Нечего меня пугать.

Раньше, может быть, после таких разговоров Клавка не решилась бы отправиться ночью в другой конец дома, но теперь, после приказа Чапурного, она, как часовой, не могла не пойти. А вдруг и правда приходит кто-нибудь? Тогда надо сказать Чапурному. И Клавка решила вместе с Варей, не откладывая, пойти в эту же ночь на разведку. Взяли они с собой ещё Оленьку Орлову. Втроём лучше. Из институток никто не пошёл. Да и не просили их – только пищать будут. Какие они часовые!

Спотыкаясь в темноте, держась друг за друга, девочки пробирались по низенькому коридору, который вёл в зал, на хоры.

Варя нащупала ручку двери и остановилась.

– Что, боишься? – зашептала Клавка, которая шла сзади.

– Сама боишься! – Варя с силой толкнула дверь.

Вот он зал, залитый лунным светом. Колонны, стоявшие в ряд, поддерживали потолок, с которого, как диковинные цветы, свисали хрустальные люстры. Тихо и жутко… Сверху, с хоров, зал кажется ещё чудеснее. Жутко! Сердце стучит, и ноги подгибаются.

Варя тихо опускается на пол, а сзади, кряхтя, усаживается Клавка. Ей мешают сложенные у стены брусья.

– Темно, ничего не видно! – ворчит Клавка.

Оленьку совсем не слышно. Варя молча нашла её руку. Варе кажется, что не одна, а все колонны могут открыться, и она замирает в ожидании. И что там Клавка ворчит!

– Тише, – шепчет Варя, – тише!

Наконец Клавка уселась поудобнее, чтобы ждать. Кто его знает, сколько придётся сидеть… Может, всю ночь.

Варя осмотрелась и успокоилась: теперь ей уже было совсем не так страшно. И постепенно пелена таинственного очарования стала спадать со знакомых очертаний зала.

«А вдруг ничего не будет? – подумала Варя. – Колонны-то из мрамора, каменные, как же они откроются?»

Но она продолжала сидеть не шевелясь. Оленька прижалась к ней и тоже сидела молча.

– Придёт тебе в такую холодину привидение! – шепчет Клавка. – Они небось наговорили, а мы-то сдуру и поверили. Надо бы одеяло с собой взять…

– Тише ты! – говорит Варя. – Может, и придёт.

– А ты меня тогда разбуди. Я вот посижу, посижу, да и засну.

В окна ослепительно светит луна. Варя сидит по-прежнему затаив дыхание, но вот пошёл хлопьями снег, и на колонны ложится причудливый узор – будто залетели в зал бесшумные птицы и летают и кружат. Тихо и удивительно.

Оленька давно заснула и сладко посапывает, прижавшись к Варе. Видно, задремала и Клавка. Варя не заметила, как и её сковала тяжёлая дрёма.

Когда она открыла глаза, в зале было темно. Луна либо ушла по небу вперёд, либо её завесила туча. Всё потонуло во мраке. Наверно, прошло много времени, но привидения всё не было.

Вдруг раздался грохот, и что-то больно ударило Варю по ноге. Варя услыхала, как вскрикнула Клавка, затопала к двери и потом вниз по лестнице.

Варя тоже хотела вскочить, но боль в ноге была такая, что она тут же опустилась на пол. Оленька проснулась и заплакала.

– Ну чего ты, чего? – зашептала Варя и, отыскивая в темноте Олю, нащупала что-то твёрдое.

Луна снова как-то краем заглянула в зал. Ну конечно, это брусья. Клавка улеглась на них, а во сне повернулась – они и раскатились. Вот что так больно ударило Варю.

Боль стала затихать.

– Пойдём, Оленька, – сказала Варя. – Пойдём, пока видно.

Держа Оленьку за руку, Варя тихонько пошла к двери. Ощупью они осторожно спустились с лесенки, но в тёмном коридоре стало так страшно, что, несмотря на боль в ноге. Варя бросилась бежать, увлекая за собой Олю:

– Скорее, скорее!..

Вот наконец и дверь в спальню, а на пороге сидит Клавка.

– Что же вы сразу-то не бежали? – шепчет она. – Я тут вас давно жду.

– Я и так насилу прибежала, – сказала Варя. – Тебе бы так по ноге ударить… Думаешь, не больно?

– Как – по ноге?

– Как? Ты ворочалась, ворочалась – брусья-то раскатились, прямо по ноге!

– Врёшь! – удивилась Клавка. – Значит, это не привидение грохнуло?

– Сама ты привидение! – рассердилась Варя.

– Ой! Ну стукни меня, стукни! Я-то думала… Ой, Варя! Ой, я дура!

– Ну тебя! – сказала Варя. – Идёмте спать. Я замёрзла прямо ужас как…

Девочки на цыпочках вошли в спальню. В чугунной печке ещё тлели покрытые пеплом угли. Подойдя к дверце, Варя осторожно стянула чулок.

– Царапины нет, а синяк здоровый, – сказала Клавка.

Сорокина не спала или проснулась.

– Ну что? – спросила она, поднимая голову. – Видели?

– Видели! – ответила зло Клавка. – Только мы его пуганули.