Текст книги "Рай в шалаше"
Автор книги: Галина Башкирова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
– Татьяна пришла, – зачем-то объявил Виктор, будто никто не заметил, что она пришла. А может, и впрямь никто не заметил? От бессонницы у Тани болели глаза (она плохо спала минувшей ночью), хотелось быстрее пройти в «коробочку» (так называлась у них вторая, задняя комнатенка), тихо сесть, уткнуться в свое, ничего не слышать. Наталья Ивановна Фалалеева висела на телефоне в «предбаннике» – первой их большой комнате, где протекала вся общественная, а также личная жизнь лаборатории.
– Пойми, ласточка, все, мода кончилась, донашиваем последние дни. Будь оперативной, через месяц не купят. Вчера я загнала последнюю пару, ну да, те самые, что привез Фролов.
Двое аспирантов второго года обучения играли в слова. Никифорыч слонялся по комнате, пощелкивая пальцами.
– Татьяна, – раздраженно, на повышенных тонах обратился к Тане Виктор, – ты не помнишь, кому Верочка завещала ключи от шкафа? – Сдержанный их Виктор в последнее время все чаще срывался: к концу года, почти день в день к собственному сорокалетию, у Виктора намечена предзащита докторской, а дел впереди множество. – Понимаешь, Татьяна, – стащили мой перевод. Говорил вам, без Верочки нужно бдительно следить за ключом. Все успели разворовать за две недели.
– Не помню, – буркнула Таня, и Наталья, оторвавшись от телефона, подарила ее долгим взором.
В книжном шкафу под надежным замком держали у них в лаборатории зарубежную литературу, а также обзоры и переводы текущих работ. Ключ от шкафа хранился у Веры Владимировны – секретаря лаборатории. Сейчас Верочка в отпуске, и кто-то из соседей дождался, видимо, благоприятной минуты.
В задней комнатке-коробочке самая старшая по возрасту сотрудница лаборатории доктор наук Ираида Павловна Муранова писала отзыв на чью-то диссертацию: «В четвертой главе соискателю рекомендуется обратить внимание на анализ текущей литературы по проблеме биологического и социального в человеке (см. материалы последнего симпозиума, Москва, 197...). – Не останавливаясь ни на мгновенье, рука ее скользила по листку бумаги, писала Ираида черным фломастером – получалось много и густо. – Для этого следует привлечь также...» Ираида торопилась сдать отзыв на машинку и все-таки разрешила себе на минуту оторваться:
– Доброе утро, Танечка! – Яркая синь платья подчеркивала блеклость Ираидиных щек, но Ираида в такие мелочи вникать не собиралась, она не отставала от моды, она и брюки носила, правда черные, но всегда ровно того фасона, какой был положен в данный момент. – Как дела? Как Петя?
Любопытно, какое бы сделалось выражение лица у Ираиды, если бы Таня начала рассказывать, как жизнь, что происходит днем и что ночью и какие мысли приходили Тане в голову по дороге. Впрочем, Ираида человек воспитанный, не стала бы слушать.
...Ираида Павловна покровительствовала Тане с тех пор, как Таня делала у нее диплом в университете. Виктор и Наталья, а вслед за ними и остальные в «Ботсаду» относились к Ираиде иронически, Таня же в память о прошлом продолжала сохранять стойкую лояльность, нередко Ираиду защищая.
С теплотой вспоминая Ираиду пятнадцатилетней давности, Таня иногда думала, что Ираидины раздражавшие всех амбиции, очень может быть, шли от одряхления, слабости, инстинкта заслониться от них, молодых, от их динамизма, постепенно вступавшего, к ее удивлению, в силу и власть. А тогда, пятнадцать лет назад, Ираида всерьез муштровала Таню, обучала писать обзоры – ставила ей интонацию, как ставят учителя музыки руки. Ираида к тому же пыталась учить Таню во всех ситуациях соблюдать нейтралитет. Так теперь осмысливала те давние уроки Таня. Время в те годы было горячее, возвращались из небытия многие имена, возрождались целые направления исследований, похороненные, казалось бы, навечно. Ираида в те свои пятьдесят лет не дрогнула, хотя много разного успела испытать: в войну потеряла мужа, осталась одна с двумя детьми, голодала. И все-таки – ровно и спокойно она призывала Таню к сдержанности... В те годы это коробило и возмущало Таню, но сейчас она понимала, что Ираида желала ей только добра.
Нынешняя, постаревшая Ираида по-прежнему продолжала писать бесконечные статьи по истории науки, правда, уже не осуждая тех, кого принято было когда-то осуждать, но и никого из осторожности не хваля. И по-прежнему сохраняла Ираида четкий реферативный склад ума. После десятилетий тренировки она так научилась распределять в тексте все «за» и «против», что собственная позиция ей уже не только не требовалась, а скорее мешала.
– Да, Танечка, – вспомнила Ираида, – вами с утра интересовались из «Энциклопедии», просили позвонить, – сверкнули бриллианты на пальцах, лучшие бриллианты в институте. – Вы несколько запоздали сегодня. – Ираида улыбчиво попыталась заглянуть Тане в глаза. Не удалось, Таня упорно следила за зайчиками на Ираидиных подагрических пальцах.
...В это лето Ираида извела всю лабораторию: внучка ее поступала в университет. Ираида вытеснила Наталью с законного ее места у телефона и все присутственные дни обсуждала достоинства репетиторов и колеблющуюся конъюнктуру на факультетах – беседовала она только с коллегами-профессорами, с кем прослужила вместе почти полвека. К Ираиде, в прошлом известной красавице, вернулся фасон избалованной девочки: в крайних обстоятельствах ожили приемы юной жеманницы. Профессоров своих называла она не иначе как Лелик, Волик, Журик. В устах Ираиды давние прозвища звучали потерянно и жалко, и профессора ее были жалкие, разбитые склерозом, ничего не могшие толкового предпринять в динамичной обстановке приемных экзаменов, требовавшей высокой спортивной формы. Телефонная патока лилась бочками, первым не выдержал Коровушкин, объявивший, что дважды сквозь эту пытку им не пройти – необходимо принимать меры по охране собственного психического здоровья. Он же, известный ленивец, как ни странно, их и принял, отыскав с помощью приятелей знакомых читальщиков сочинений, кому-то чем-то обязанных проверяльщиков математики – людей куда более могущественных, нежели бывшие Лелики-Волики. Объединенными усилиями Ираидина внучка была втолкнута на химфак.
Ираида похудела и состарилась за это лето: прославленные косы, искусно выложенные вокруг головы наподобие короны, стали сизыми, обвисли сидевшие прежде как влитые отлично сшитые костюмы, и чуть-чуть начала трястись голова, словно она благодарила всех и вся за то, что все так славно завершилось с внучкой. Странно, ни у кого эта новая, заметно смягчившаяся Ираида не вызывала сочувствия: за лето она окончательно утратила ту, давно не уважаемую никем силу, с которой так или иначе, но приходилось считаться.
Таня уселась за соседний с Ираидой столик: Ираиде никто не станет мешать работать. Со спины Таню надежно прикроет Вадим Никифорович, он уселся наконец вычитывать верстку своей книжки из серии «О чем думают, о чем спорят философы». Никифорыч любил поговорить, но сейчас он занят. В этом году у него высочайшая продуктивность – две монографии, одна плановая, одна гонорарная и еще – популярная книжка.
...Темновато в комнате, у них всегда темно, даже летом. По правде говоря, Таня просто сбежала из дому (зря Ираида прицепилась), сказав мужу, что ее вызвали в институт. Она всегда сбегала в эту убогую комнатушку, если что-то становилось не так.
...С утра же все было не так. Или это Тане казалось после бессонной ночи? Она провожала Петьку в школу, отправляла на службу Денисова... Костина аспирантка наблюдала, как творится семейное утро. Как горланил, умываясь, Петька, обладавший способностью начинать петь, едва открывал глаза, как прихорашивался Денисов, отправлявшийся на высокое совещание, как Таня собирала их на кухню, где уже была приготовлена овсянка, бутерброды и дымился на плите кофейник.
Нонна глядела во все не накрашенные с утра глаза, глаза были маленькие, припухшие; узенькие щелки с тяжелыми верхними веками цепко следили за Таней, то ли запоминая, то ли завидуя, не догадываясь, что все это – давно отлаженный автоматизм и, следовательно, кроме чувства долга, давно ничем не наполненный. Утренней радости от того, что все они вместе, все здоровы, и новый день настает, и за окном в блеклой голубизне летят янтарные листья, и эта стесняющая их с мужем гостья – свидетельница единения дружной семьи, – этой эгоистической радости не было. Было ощущение смутного неудобства, не покидавшее Таню в последнее время. И ночь не принесла успокоения, хотя муж был нежен и извинялся телом за грубость с Петькой – словами Денисов не извинялся никогда. Что могла разглядеть желтоглазая Костина аспирантка? Конструкцию их с Денисовым семьи? У экзистенциалистов есть такая категория, «очаг» как будто называется, то есть семья как то место, где можно надежно укрыться от тягот окружающего мира, немец фон Больнов эту экзистенцию первым ввел в оборот. Их с Денисовым «очаг» как предмет исследования – неплохая тема для начинающего ученого, – вычленить, выделить, разложить...
Лаборатория, задняя ее, темная комнатушка, пожалуй, для всех для них тоже «очаг». Декораций у них в лаборатории много – декораций, иллюзий, робкого стремления заслониться от реальности – всего того, что несут в себе стены любого жилья. Здешние декорации сочиняет для них Вера Владимировна.
Верочка, Вера Владимировна – это отдельная история. Когда ее нет и на душе скверно, Верочкина история приходит на память, отнюдь не улучшая настроения. Это Верочка развесила горшки с цветами по окнам и пустила виноград по стенам, а на подоконнике у них хозяйничают фиалки и кактусы. Это из-за Верочки их лабораторию называют «Ботанический сад», сокращенно «Ботсад». Официальным названием «Коллектив и личность» никто не пользуется. В лаборатории Верочкины цветочки-лепесточки дружно не любят, особенно мужчины. Они с удовольствием избавились бы от фиалок десяти сортов, оборвали бы виноград, но жалко Верочку: на третий их крутой этаж еще в незапамятные времена она сама натаскала чернозем для своих цветочков. Она хранитель огня в их очаге, она состоит в переписке со всеми бывшими аспирантами вне зависимости от того, вышли они в люди или нет. Она в курсе всех семейных, а также внесемейных подробностей жизни сотрудников лаборатории. И над телефоном рядом со списком дежурств и расписанием отпусков висит начертанный ее рукой список их дней рождения. Попробуй сбеги после этого в «свой» день в командировку или отпуск: Верочка все равно устроит «наш маленький домашний праздник», и имениннику все равно подарят керамический кувшин или запонки. К тому же, как честный человек, он будет обязан время от времени их надевать.
Живет Вера Владимировна за городом, раньше жила в мезонине деревянного дома. Аспиранты и эмэнэсы ездили пилить ей дрова, летом приезжали загорать и купаться. Верочка была счастлива и всем вручала по майонезной банке клубничного варенья. Лет шесть назад она упала с лестницы, сломала ногу. Полгода лежала в больнице. Лаборатория понемногу выдохлась от забот о Верочке: ездили к ней три раза в неделю – вывесили список дежурств по больнице. Всем, как водится, было неудобно, все без конца менялись друг с другом, краснея, оправдывались родней и болезнями. Лгать было унизительно. И только шеф по старости лет отделывался десятками. В процессе затянувшейся благотворительности в упорядоченной голове Виктора родилась идея Верочкиного кооператива. Виктор же его и нашел, тоже за городом. В те годы он как-то ближе был подвинут к жизни, был не то чтобы мягче, чувствительнее, что ли. Московскую прописку пробить не сумели, хотя надо отдать должное тому же Вите, они с Натальей и Таней собрали медицинские справки и ходатайства, стучали кулаками по разным инстанциям, то есть стучала, разумеется, Фалалеева, они лишь согласно кивали в такт головами...
2
Не работается сегодня Тане, никак. Надо было не в «Ботсад» бежать, а к подруге Лене. Когда бывало совсем скверно, Таня, мы об этом уже упоминали, вызывала ее к себе на Суворовский... посидели бы они на бульваре, поговорили бы... но о чем бы Таня рассказывала? Ну допоздна сидел Костя, ну ночевала его аспирантка? Что, собственно, случилось? Смешно! С незапамятных времен у Тани так сложилось: у всех вокруг что-то случается – ссорятся, мирятся, рожают, меняют квартиры. Таня же, окончив университет, сразу сюда, в эти тесные комнатенки. И, еще не окончив, сразу замуж. С тех давних пор спелената она своей благополучной жизнью, словно египетская мумия... разве что Цветков пошатнул сложившееся равновесие. Пятый год, как он переехал в Москву, живет один. Изредка Таня бывает у него, называется это – в гостях, то есть она подметает пол, складывает разбросанные книги, выкидывает из холодильника скользкую вареную колбасу. Костя без конца что-то ей рассказывает, ходит вокруг, глядит на ее руки: «Нет ничего восхитительнее работающих женских рук». И когда Костя открывает рот, чтобы произнести эту свою программную фразу, Таня заранее съеживается в ожидании удара и готова сказать ему любую пакость.
...А ведь с Варей, первой своей женой, он был мужчиной, повелителем, хозяином дома. И это чувствовалось, и чувствовалось, что ему поклоняются, и слабым его книжным рукам, и манере гонять лоб туда и обратно в минуты неудовольствия, и способности отключаться, холодно замкнувшись в неподвижности, будто рядом никого нет. А рядом неизменно был живой человек – добытчица, кухарка, прачка, секретарь-машинистка, верная подруга большого таланта. В предыдущей жизни Цветков умел быть значительным в быту. С Таней не получалось никак.
...В «Ботсад» из пустой по утрам квартиры Таня сбегала работать. Смешно, но это так. В тесноте, в полутьме, в запахе табака и сладких Верочкиных цветов, среди беспрерывных телефонных звонков работалось лучше, чем дома. Сегодня не получалось: не рассчитала вчерашние перегрузки. Главное, с ее точки зрения, достоинство «Ботсада» – коллективное творческое одиночество – было сегодня не для Тани. Добавочный коэффициент сегодня на нее не работал. Обычно же бывало так. У всех – свое, у всех – общее, всем с утра трудно раскачиваться. И первые полчаса – разговоры обо всем.
Что это были за разговоры? Короткий обмен информацией, научное обсуждение, обычные сплетни? Все вместе. Но этого бесплодного, казалось бы, получаса не жаль. Он нужен. И вот для чего. Постепенно, один за другим они замолкали на полуслове, утыкаясь в уже разложенные бумаги, – так ребята засыпают в детских садах, внезапно впадая в сон. Коллективная гимнастика языка, общий медленный разгон, ожидание своей минуты – наконец-то! Пришлому человеку это их общее предрабочее состояние не понять, не понимают его и аспиранты. Таня тоже долго заблуждалась, принимая ботсадовские утренние перетрепы за обычные разговоры, включаясь в них со всем пылом недисциплинированной еще души. Ей было невдомек тогда, что именно душу следует экономить, охранять, тренировать – готовить к запуску. И наступала минута полной тишины – все замолкали. Тишина пульсировала, наполнялась смыслом. Из закорючек на листах рождалось нечто – микроскопически ничтожное на фоне того, что сделано в науке, и еще более ничтожное на фоне того, что впоследствии будет осмыслено и сделано. И все, что они строчили, хмурясь, сопя, подрагивая головой, как Ираида, привскакивая на стуле от избытка сил, как Наталья, ухмыляясь самому себе, как Никифорыч, обрабатываемое, высчитываемое, приводимое в некий порядок, – все это касалось человека, его поведения, состояний.
Чем больше проходило лет, тем больше занимала Таню мысль о героическом порыве ее науки, отваживавшейся посягать на человека. И о каждодневном мужестве их труда, труда муравьев, о которых очень скоро будет забыто. От денисовской экспериментальной физики больше реального останется, чем от всей их лаборатории. А от них всех вместе сохранятся лишь ссылки на труды лаборатории имени такого-то – лабораторию, разумеется, назовут именем шефа, их бессменного зава, когда Дмитрия Николаевича не станет. И лет через тридцать, при тех темпах, которыми развивается их наука, будущие коллеги поленятся заглянуть даже в эти ссылки – получатся ссылки на непрочитанные ссылки... Так думала Таня в минуты трезвой печали, вместе с тем понимая, что сегодня они нужны такие, какие они есть.
Часа четыре, иногда больше длилось напряженное молчание, потом начинался спад – охи Ираиды, покрякиванье Никифорыча – устали. Сейчас, по часам проверять не надо, приближался спад, и Таня ощущала его тем более явственно, что в процессе возвращения Оттуда не участвовала. Сегодня она никуда не уходила, промаялась, проглядела в окно, провспоминала. Одиночество, за которым она сюда приехала, не получилось. И это было обиднее всего...
3
– Золоченый стульчик конца восемнадцатого века никому не нужен? – Коровушкин Александр встретился с Таней глазами: «Можно?» – «Валяй!» – Граждане-товарищи, прошу внимания... – заголосил Сашка, осторожно просачиваясь в их молчащую комнату, – имеется в наличии замечательный стульчик.
Младший научный сотрудник Александр Михайлович Коровушкин – коллекционер, к тому же человек молодой, двадцати восьми лет от роду. «Мы, новая популяция собирателей, считаем...» – любил повторять Коровушкин.
– Значит, так, граждане хорошие, едете до кинотеатра «Космос», обходите со стороны, поднимаете голову, на бугре – куча мусора, рядом – ящик, из-под него виднеются гнутые ножки. Это и есть стульчик. Я как увидел его утром, ящиком на всякий случай прикрыл.
Коровушкин объяснял путь к заветному стульчику и медленно разоблачался, по одной расстегивая кнопки пятнистой куртки. Куртка у него выдающаяся. Дружок привез ему эту куртку из Англии, с лондонской барахолки, и Сашка носил ее не снимая, демонстрируя тщательно починенные дыры и маленькие незалатанные дырочки, уверяя, что это следы чьих-то пуль. И все ему верили, даже у них в институте, где вроде бы привыкли к Коровушкину, привыкли к тому, что он упорно не защищается, хотя суметь не защититься в срок у них гораздо труднее, чем защититься. Лениво-изысканным движением Коровушкин взял листок бумаги из Ираидиной пачки и нарисовал форму спинки стульчика.
– Покажи, – Фалалеева протянула руку. – А реставрация там большая?
– Грандиозная!
– Нет, реставрация мне не с руки. Мне дубовый паркет нужен, а, Саш?
– Помыслим, – обронил Коровушкин. Он уселся рядом с Ираидой, рассеянно всматриваясь в черные ее фломастерские строчки. Ираида Павловна отодвинула бумаги в сторону. Ираиде невдомек, что Коровушкин ничего не увидел и, главное, увидеть не желает: он совершал путешествие в глубины собственной памяти. – Есть один флигель в Марьиной Роще, заколоченный. Там дубовый паркет, если хозяева не вывезли на новую квартиру. Флигель могу показать.
– Саш, мне на четыре комнаты. Там хватит?
– Я еще не компьютер, я только учусь, и вообще, Наталья Ивановна, ваши претензии меня удивляют и, я бы даже сказал, настораживают. – Сашка погладил бороду в мелкий крутой завиток. Потом достал расческу и долго приводил в порядок волосы. Длинные светлые волосы аккуратно ниспадали на темную кудрявость бороды. И все это волосяное великолепие обрамляло детски припухлую физиономию с утонувшим в бороде носиком, придавая ей слабый оттенок значительности.
– Александр, – смеется Фалалеева, разливая чай по стаканам (успела-таки организовать), – для укрепления моей семейной жизни – достань паркет!
На лбу у нее капельки пота, пусть, Наталья Ивановна их не отирает, некогда. Она неплохо поработала сегодня утром, в те самые полчаса всеобщей раскачки: уладила неотложные месткомовские дела, договорилась о коллективном сборнике в издательстве «Наука», отвоевав у дирекции лишние семь листов. Для любого из сотрудников это две недели жизни, если не месяц. Для Фалалеевой одно утро и целая жизнь, потому что Наталья не теряет ни одного нужного контакта и никогда не жалеет на поддержание деловых контактов личного времени.
...– Вы мне в своем сборнике какой объем даете? – осведомился Коровушкин у Фалалеевой: изредка он пытается изобразить из себя делового человека – «Ты мне объем, я тебе паркет».
– Ангел мой, да пиши сколько хочешь, – засмеялась Наталья.
Означало это, что она и близко не подпустит Коровушкина к своему сборнику. Будь Коровушкин поумнее или хотя бы поопытнее, его бы насторожила Натальина ласковость: ласкова она лишь с теми, против кого что-то затевает. Коровушкина же она второй год пытается выжить из лаборатории. Нет, все корректно, никто ни о чем не догадывается, но все чаще и чаще Сашка получает предложения перейти на другую работу, где и зарплата повыше и дел поменьше. Он советуется с Натальей Ивановной (чьи деловые качества высоко ставит), и она горячо убеждает его, что он молод, талантлив, быстро продвинется на новом месте, а «Ботсад» – это так, «институт кефира». Коровушкин слушает, верит, но от них не уходит – ему лень. Наталье же срочно нужна коровушкинская единица: к середине следующего года она взяла соцобязательство подготовить докторскую. Тема у Фалалеевой экспериментальная, ей необходимы покорные руки и неглупые головы: Сашкиного места дожидается подходящий претендент... По поводу темы ее диссертации на собрании лаборатории случился тяжелый разговор. Виктор выступил против, сказал, что «психологический климат в коллективе» есть не научная тема, а фикция, миф даже не на уровне обыденного сознания. «Чем ты собираешься измерять этот таинственный климат? – Сухонький, прямоплечий, прямоносый Виктор так же прямо разворачивался всем корпусом, обводя всех по очереди взглядом. – Не смеши, чем? – Наталья не простит ему этой минуты по самый гроб своей многотрудной жизни. – Это дурной миф, хуже снежного человека. Что такое климакс, мне еще могут объяснить, и я попытаюсь понять, но климат – уволь. Я не вижу реальности, которая за этим стоит». Тут поднялась Таня и поддержала Виктора. «Виктор Степанович прав, – сказала она, стараясь не глядеть в Натальину сторону, – климат – чисто словесная конструкция, она создана умозрительно, взят и вырезан кусок из действительности, на него наложены какие-то слова, получается рваная рана, края кровоточат, чем же мерять эту кровь?» – «А ты не считаешь, Денисова, – обрадовался Виктор, – что тут интереснее повести разговор об архетипах, почему возникла потребность выдумать, так сказать, этот самый климат? Наталья Ивановна, кстати, нащупала современную струну – зачем людям понадобилось изучение этой мифической сферы сознания?»
Ираида сидела, каменно поджав губы, Никифорыч, мигом соорудив маску озабоченной благожелательности, незаметно подмигнул Тане, шеф побагровел – разговор грозил стать откровенным... Победила, разумеется, Наталья – тема ее связана с широкими практическими выходами, дальними поездками, большой группой сотрудников, которых надо собрать, вдохновить, иногда, не беря в штат, уговорить работать на чистом энтузиазме – кто бы это осилил, кроме Фалалеевой! Тут были затронуты интересы дирекции и Президиума Академии, и заказчики подворачивались богатые (психология в моде!), готовые отвалить несусветные деньжищи. Шеф дрогнул: Виктор и без того слыл оторванным от жизни максималистом, Таня – теоретиком-мечтателем, остальные в спор не ввязывались, и тем самым допустимо было предположить, что они сторонники Натальи Ивановны. И сейчас, когда они гоняют в «Ботсаду» чаи, Фалалеевой проводят обследования в Норильске и на Баренцевом море, на заводе «Серп и молот» и на Харьковском тракторном... На Таню Наталья дулась тогда с полгода, едва здоровалась, пока в один прекрасный день не позвонила в дверь на Кисловском: «Шла мимо, дай, думаю, загляну на часок».
...– Пиши мне, Сашенька, статью, – добродушно веселилась Наталья, – пиши, голубь, обеспечь мне дубовый паркет и ужо садись за машинку.
...Все-таки Наталья сильно смягчилась за последние годы. Впрочем, все началось с того, что она вдруг испугалась. Семь лет назад это было. С первым мужем она разошлась, жила с дочерью и матерью, ездила в командировки, колотилась в месткомах и вдруг очнулась: скоро сорок. Тогда-то она и сказала:
– Татьяна, завязываю: любви и страсти – это до сорока. У меня больше нет времени, – и вдруг заплакала. Разговор происходил на Таниной кухне. – Скажи, ты счастлива, Танька? Только без вранья. Твой Денисов муж – блеск! Мечта! Не ты, отбила бы. – И заплакала еще пуще.
– Появилась кандидатура?
– Над ней надо поработать. И неизвестно, что получится.
– А ты его любишь?
– Чудачка ты, Танька! – Наталья истерически хохотнула, сняла седой парик, причесала, надела, снова причесала, скакнула с табуретки на табуретку – серия мелких движений, психомоторика, вдребезги вышедшая из-под контроля, – трата энергии для Натальи невероятная. – Дикая ты чудачка, неисправимая! – Забарабанила пальцами по столу. – Дай я тебе лучше посуду помою. – И Таня поняла, что главное, ради чего Наталья к ней приехала, сказано.
Потом Наталья с Денисовым слушали новые записи. «Классная структура личности, – говорила Наталья о Высоцком, – попробуй разберись!» Таня возразила:
– Почему не разберешься? Бард для всех.
– То есть? – за чайком и музыкой Наталья любила побаловаться наукой.
– Все люди разные, правда? А он устраивает сразу всех, – сказала Таня.
– А у нашей девочки Дрицер Кати три тысячи метров пленки Высоцкого записано, – похвалился Петька.
– Не перебивай мать, – Наталья погладила Петьку по голове.
– Видишь, Высоцкий устраивает Дрицер, тебя, меня, всех!
– Дрицер хорошая девочка, – обиделся на мать Петька, – только толстая очень.
– Толстые тоже люди, – успокоила Наталья Петьку. – Лично меня Высоцкий устраивает, пусть я мещанка. Да, но куда в твоей интерпретации укладывается его сатира? – Наталья, как всегда, схватывала на лету.
– A y него нет сатиры, сатира на поверхности, в глубине что-то другое, не могу определить словами. Он именно для всех, поразительная аморфность, каждый лепит, что хочет.
– Что такое аморфность? – дернул Петька мать.
– Ишь, язычливый какой нашелся! Не лезь с вопросами, когда взрослые разговаривают! – Наталья ловко дала Петьке щелбан. – Аморфность – это плохо.
– «Вот только ангелы поют такими злыми голосами...» – пропела Таня. – Как эту строчку объяснить? У каждого свои ангелы.
– Точно, правда, Денисов? – засмеялась Наталья. – У каждого свои ангелы, ангела, правда, надо правильно организовать.
– Тетя Наташа, а ангелов разве организовывают? Баба Капа говорила, что у каждого ребенка свой ангел от рожденья.
– Ну, Денисов, у тебя что жена, что сын – Академия наук, – Наталья притопнула в такт музыке, демонстрируя невероятной высоты каблуки («Интересно, сломаю ноги или нет?»), – с твоими родственниками не соскучишься...
Денисов довольно ухмылялся: хвалили его хозяйство.
Таня пошла тогда ее провожать. На троллейбусной остановке Наталья снова расквасилась, жалась к Тане, хотя обладала несокрушимой привычкой всех и вся прижимать к себе, к своему быстрому, пухлому телу. И, уже прыгнув на ступеньку «пятнадцатого» троллейбуса, закричала: «Танюша, ты меня осуждаешь?»
Через три месяца Наталья вышла замуж за неприметного кандидата, о котором стало известно, что его фамилия Фролов. Через год Фролов защитил докторскую, которая к тому времени успела выйти монографией. К этому же времени Наталья поколдовала, скомбинировала и обменялась на четырехкомнатную квартиру, взяв к себе престарелую фроловскую тетку тоже. «Наплевать, – сказала она Тане, – старухой больше, старухой меньше». Сейчас Наталья затевала новую кампанию – дубовым паркетом продолжала самоутверждаться в глазах мужа, побуждая его тем самым к продуктивной научной деятельности.
...В последние годы Наталья посолиднела, раздобрела, но с тем большим рвением предавалась месткомовской работе. Похоже, ей не по себе, что, едва успев взяться, она быстро и ловко уладила свои дела, в то время как другие люди почему-то продолжали страдать, мучиться, подавать беспомощные заявления в местком, не умели не только застолбить научную тему, даже поехать лечиться. Людская неустроенность тревожила Наталью, и она (отвоевавши со всеми, с кем находилась в тот момент в состоянии вооруженного конфликта), старалась не уходить из института, не сделав хоть одного, пусть микроскопически доброго, с ее точки зрения, дела. Сегодня же с утра она сделала дело огромное, неподъемное – вмиг организовала лишний объем для их сборника – и имела полное право позволить себе слегка поразвлечься.
– Александр, – выпуклые Натальины глаза с ракетной скоростью обежали предбанник, собирая слушателей, – ну раз, раз в жизни признайся по порядку, как это делается. Стучишь в дом, говоришь «здрасте»? Так, да?
Коровушкин поморщился, плоский примитивизм Натальиного воображения действует на него угнетающе. Невдомек ему, дурачку, что Наталью интересует не столько он сам, сколько процесс делания незнакомого дела, технология умения, которым Наталья не обладала. Умение же делать дело Наталья ставит превыше всего на свете.
– Александр Михайлович, где территориально расположен, право, я затрудняюсь классифицировать, ваш охотничий участок? – вступила в разговор Ираида. Она достала из сумки свои аккуратные бутерброды с сыром и запивала их чаем без сахара – Ираида боится полнеть. Диетические бутерброды предложить ей некому: повинуясь Натальиному приказу, аспиранты притащили кило салату и кило отдельной колбасы: «Однова живем, братва. Мой Фролов гонорар получил, угощаю!»
– Охотничий участок? Марьина Роща, вы же знаете. Восемьсот метров в квадрате. Деревянные особнячки, скамеечки, на них сидят, как правило, люди. Подхожу, представляюсь. Дальше идет следующая фраза: «увлекаюсь коллекционированием предметов старого городского быта». Опорное слово – увлекаюсь. Медленно, припоминая, перечисляю то, ради чего пришел: кофейные мельницы, самовары, музыкальные шкатулки. О холстах ни звука. Есть – сами покажут. А вообще, Ираида Павловна, у меня сейчас такая установка – собираю только работающие механизмы. Божественная вещь! В конце разговора перехожу к главной фразе: «Не сохранилось ли у вас на чердаке что-нибудь из хлама?» Итоговое слово – хлам.
– Александр Михайлович, а в милицию вы не рискуете попасть?
Ираида выросла и прожила жизнь среди тех вещей, которые Сашка получает у беспомощных старушек. Как многие старушки ее поколения, Ираида всей душой ненавидит эти самые вещи, она давно от них избавилась. От старой жизни она сохранила только бриллианты. Весь же так называемый хлам связан в ее памяти с тяжелыми годами лишений, голодом, страданиями военных лет. Ей, как психологу и гражданину, никогда не понять барахольные устремления современной молодежи, как она это называет. Без Сашки она выражается еще круче: «помойные интересы». «Ну почему же помойные», – пробовала протестовать Таня, а Ираида ее обрывала: «Оставьте, Таня, вы тоже заражены».
