Текст книги "Рай в шалаше"
Автор книги: Галина Башкирова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Рай в шалаше
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
– Ну, слава богу, Таня, наконец-то я до тебя дозвонился... – Пауза, выдох, неуверенный вдох, долгие шорохи в трубке: он всегда начинал разговор так, будто с ней непременно должно было что-то без него случиться и своим телефонным звонком он всякий раз успевал отвести от нее неведомую беду. – Слава богу, – повтор тоже входил в многолетний ритуал их телефонного общения. – У меня к тебе несколько необычная просьба, только сразу откажи, если тебя не устраивает. Откажешь, хорошо?
– Где ты пропадаешь, профессор?
– Это Костя? – подал голос из кабинета муж. – Он звонил вчера, я забыл передать.
– Вы еще не собираетесь ложиться? – осведомилась трубка.
– Что произошло? – спросила Таня обеспокоенно.
Снова пауза, прерывистый вдох, выдох, секунда молчания – обычная Костина тянучка.
– Прилетела моя аспирантка Нонна, я тебе не рассказывал? А с гостиницей полная чепуха. Обещают только с завтрашнего дня. Словом, ей негде ночевать. Кого мне просить, сама понимаешь. К тому же тебе будет любопытно на нее взглянуть. Как ты смотришь на такой вариант: через полчаса я привезу ее к вам, переночевать, ничего кроме, никаких разговоров. Она кормленая, я ее кормил, пока ждали гостиницу.
– Почему ты занимаешься ее гостиницей?
– Как тебе сказать, девица явилась с чемоданом на кафедру, неловко как-то было... – виноватое дыхание в трубке.
– А вы далеко?
Снова пауза. Значит, далеко.
...Уже десятый час, доедут, будет десять. Петька уже заложен в постель, Денисов собрался лечь пораньше, завтра у него трудный день. А у Тани день библиотечный, то есть свободный, то есть переполненный домашними заботами: прачечная приедет, пропылесосить квартиру, обед сварить, погладить прошлую стирку и утром, пока никого нет, дописать наконец статью в сборник. Вместо всего этого на ночь глядя на голову Тане сваливалась неведомая новосибирская аспирантка.
– На сколько дней она приехала?
– На полтора месяца. Но к тебе на одну ночь. И я сразу уйду, слово чести.
– ...Ты слышал? – Таня заглянула к мужу. – Костя везет нам гостью с ночевкой.
– Цветков в своем репертуаре. – Пастух на мужнином письменном столе, скрываясь под желтым абажуром, привычно ловко обнимал свою пастушку. Сто лет он ее обнимал или двести? У Денисова на столе он обнимал ее последние пятнадцать лет. Муж повернулся к Тане: – Имеем на борту очередное нарушение правил приличия.
– Это Костина аспирантка.
– Совсем смешно. – Незаметный толчок, и вертящееся кресло возвратило Денисова к саксонской идиллии – свадебному подарку покойной бабушки.
Когда Цветков с аспиранткой явились наконец, было начало одиннадцатого. Длинноногая желтоглазая блондинка первой подала Тане руку лодочкой: «Нонна», очень прямо глянула в глаза: «Можно помыть руки?» – и Таня растерянно пригласила обоих к чаю.
Вопреки договору, Константин Дмитриевич от чая не отказался. Он прочно устроился на кухне, на законном своем месте, между мойкой и шкафом, не полюбопытствовав, где хозяин дома.
– Тебе с сахаром, Костя?
– Разумеется.
– Четыре?
– Как всегда.
Длинное худое лицо его постепенно расслаблялось, оттаивало. Он начинал различать предметы и радовался этому. Стул, хлеб, сахарница, чашка: он вступал с ними в отношения, и это у него получалось.
Прежде это узнавание простого предметного мира вокруг себя, происходившее, когда Константин Дмитриевич оказывался рядом с Таней, забавляло ее, сообщая ощущение особой женской силы. Это была ее функция и предназначение – соединять его с обычной живой жизнью. Ему надо было очень стараться, чтобы что-то неодушевленное вокруг себя заметить, стараться же стоило лишь ради Тани, более того, чтобы она видела, как он старается, потому что ей, так он думал, необходимо было, чтобы он стал как все. При Тине, особенно в первое время, он очень старался быть как все.
Он всегда был не как все, с раннего детства, с тех пор, как папа обучал его латыни, а мама закручивала шарф на тонкой шее. С детства они невольно внушили ему комплекс избранничества и тем самым выдали не подтвержденное никем, кроме них, право не жить, а парить над жизнью.
...Когда они познакомились с Таней, он парил вовсю. Это было в Ленинграде, в университете, в те дни раннего лета, когда особенно удаются многочисленные научные собрания. Цветков, коренной ленинградец, делал доклад на философском съезде. Таня сидела в зале, рядом, как выяснилось, с его приятелем. Почему она пошла именно на это заседание, трудно припомнить, поглядеть на Цветкова, должно быть. Ей давно, со студенческих лет, было знакомо имя Цветкова по литературе – по тезисам докладов на конференциях, симпозиумах, международных конгрессах. Однажды она полистала в Ленинке его монографию, та стояла в открытом доступе, затрепанная, засаленная до отвращения, перечеркнутая нетерпеливыми студенческими карандашами. Цветкова штудировали, сдавали по нему экзамены, какой-то раздел в науке уже законно принадлежал ему – что-то такое он делал свое, отдельное. Она слышала, что он молодой, восходящий, красивый. Женат, добавляли девчонки, высокий и похож на иностранца. Он приезжал из Ленинграда читать спецкурс на соседнем факультете, девчонки бегали слушать, восторженно рассказывали, что в аудитории вертится три магнитофона (по тем временам чрезвычайная редкость), девчонки звали Таню, но как раз в ту весну она выходила замуж – не до науки было... Тогда, в день знакомства, он толковал с кафедры о чем-то сложном, ссылаясь на японские источники; товарищ его, рыжеволосый веснушчатый крепыш, закатывал глаза от удовольствия, бормотал: «Выучил-таки японский, подлец, выучил, сволочь, выучил на пари», и Таня догадалась, что доклад с кафедры всесоюзного съезда во многом игра для двоих и что приятель – человек в их науке посторонний: не так он слушал и не в тех местах ахал. Приятель был весел, карикатурно рыж и немедленно начал за Таней ухаживать, поделившись ценным наблюдением, что любовь прощает все, кроме отсутствия настойчивости. «Кроме отсутствия», – поправила Таня. «Это как? – переспросил он и тут же повторил: – Любовь прощает все, кроме отсутствия. – И захохотал беззвучно и еще раз внимательно оглядел Таню: – А вы молодец! Москвичка? Психолог или философ? Впрочем, не все ли равно! Так сказать может только женщина», – он снова беззвучно одобрительно хохотнул.
Потом он познакомил ее с Костей... Толпа из небольшой аудитории высыпала в нескончаемо длинный коридор двенадцати коллегий и вынесла с собой докладчика. Таня с рыжим приятелем отошли в сторону. Цветков мельком взглянул на нее, чуть дернув правым плечом, – она сразу увидела и запомнила этот жест. У него был взгляд человека, опустошенного работой мысли, и это выражение тоже оказалось ново для Тани, впервые ею отмечено. Завихрение вокруг него постепенно рассасывалось, в перспективе знаменитого российского коридора исчезали последние из вопрошателей профессора. Запомнилась минута, когда он внезапно остался один, – редкая седенькая челка, покорно опущенные плечи... Предстояло сделать несколько шагов – пол был чудовищно затоптан. Таня продолжала что-то машинально отвечать рыжему в развитие все той же темы о любви и ее отсутствиях; рыжий (к тому времени признавшийся, что он математик и школьный приятель докладчика) бойко толковал о подсознании, и Таня (тоже неожиданно четко) ощутила, что он пересказывает мысли Константина Дмитриевича. «Память – это преодоление отсутствия», – возразила рыжему Таня, но не успела закончить фразы – подошел Цветков, «так определял память Пьер Жане, – продолжил он, – не правда ли? – и, снова мельком взглянув на нее, добавил: – Как редко людям запоминаются одни и те же мысли». Они вышли на набережную, ни словом друг с другом больше не обмолвившись, – вдохновенно солировал рыжий Лев, – дошли до сфинксов, уселись возле них на ступеньках. Облака сносило вниз по Неве, то и дело сновали «ракеты», возвращавшиеся к пристани Летнего сада, с реки слышалась музыка, люди за пароходными окошками ели мороженое, запивая его лимонадом; рыжий Лев, отделявший Таню от Цветкова, разглагольствовал о том, что такое мифология современного научного знания. Ослепительный ленинградский день, державные сфинксы с притворно поджатыми лапами, недоумение, почему она слушает ненужное, покорно ожидая, куда ее поведут дальше... Ужинали они на Невском в похожем на вокзал ресторане (вкус Льва), танцевала Таня тоже со Львом, к столику подошел не то швед, не то финн, белесый, как лабораторная мышь, улыбнулся Тане. Цветков глянул куда-то мимо нее, Лев, сделав зверское выражение лица, отрицательно закачал головой, Таня засмеялась и отказала. Цветков тут же резко отвернулся... А потом была ночь, то есть длился бесконечный ленинградский день (кончился он только в Москве), ноги в туфлях на высоких каблуках отказывались идти; в геометрии улиц запомнились лишь спящие собаки на подоконниках, услышав шаги, они поднимали головы и долго провожали прохожих сонными равнодушными глазами. Той же ночью они забрели к Цветкову. И Таню поразило измученное лицо его жены, когда она открыла им дверь и ушла в зигзаги старой ленинградской квартиры... Перед возвращением Тани в Москву Цветков позвал Таню в гости отдельно – без Льва, без гомонящей шайки приятелей и сослуживцев. Жена его устроила прием, угощала домашней фаршированной курицей и, кажется, поняла все гораздо раньше, чем поняли они оба.
Кафельные печи, анфилада комнат – четыре их было или пять? – это в те годы, когда все жили тесно (отец его, оказалось, был выдающийся врач), и в затерянности запущенной квартиры двое людей, передвигающихся каждый по своим давно размеченным маршрутам – на таком пространстве легко не пересекаться неделями. Бесчисленные книжные шкафы со столетней давности зелеными занавесками, письменный стол, многоэтажный, как высотный дом на Котельнической набережной, занимавший приблизительно столько же места, сколько вся их с мужем и Петькой тогдашняя комнатенка, и кругом старинные часы (отец его собирал коллекцию). Весь тот вечер прошел под их перезвон. За столом Константин Дмитриевич капал соусом на скатерть, жена намазывала ему бутерброды, очищала помидор, вкладывая его в готовную, привычно сложенную руку. Он перекатывал мягкий, бесстыдно обнаженный помидор по ладони, и обе женщины невольно следили за тем, капнет он на скатерть или нет. Весь обед чета Цветковых молчала, Тане пришлось болтать какой-то вздор – о себе, своей работе, шефе, об их институте.
К чаю не было ничего, кроме сахара, Таня достала банку вишневого варенья, принялась мыть вазочку, взглянула в зеркало: в кафель над мойкой муж вмонтировал зеркало – Денисов устроил на кухне систему зеркал, чтобы Тане было видно, что где кипит, бурлит и происходит. Утомленное лицо с голубыми тенями под глазами глянуло на нее сквозь водные брызги – десять лет прошло с того ленинградского вечера.
«Самое главное, – объясняла ей тогда Варя, Костина жена, – аккуратно снять с курицы шкурку, шкурку отложить, остальное пропустить через мясорубку». – «Но это вечер работы!» – ужаснулась Таня. «Всего три часа, – Варя не поняла Таниного изумления, – Константин Дмитриевич любит»... Курица оказалась не гостевой, а обыкновенной едой. У Вари было скорбное, рано постаревшее лицо не очень счастливой женщины, слишком суетливо мелькали над столом ее руки со вздувшимися жилами и без маникюра. Она все взглядывала на Таню c тихой улыбкой, похоже было, она стеснялась своего положения при высокоталантливом муже и не знала, как скрыть это свое чувство: Таня была тогда молоденькой столичной дамой, хорошо одетой, с модной стрижкой, рядом с Таней требовалось держать фасон, сил же для фасона у жены его, по-видимому, осталось не очень много.
Так это началось или, скорее, обрушилось на Таню десять лет назад, и тогда, в первые минуты обеда, Таня подумала, что и дня не выдержала бы под одной крышей с таким человеком, но уже ближе к вечеру решила, что в крайнем случае научила бы его сперва чистить помидоры, если уж ему так нравится есть очищенные, и зажигать газ: Варя шутила, что он панически боится газовой плиты. Хотя что было решать: Петька едва начал говорить, Таня лет пять как была замужем, все шло хорошо, удачно и весело.
...В конце концов Константин Дмитриевич научился зажигать, газ, о чем и оповестил Таню года два спустя телеграммой, вызвавшей оживление их почтальонши, решившей, что это хитрая любовная шифровка, и возмущение мужа, поинтересовавшегося, что все это, наконец, означает. «Означает лишь то, что он действительно научился его зажигать», – ответила Таня, догадываясь, что это означает на самом деле – в ленинградском доме начались неприятности. «Кто ставит чайник?» – протелеграфировала она и в ответ получила «молнию»: «Умница, поняла».
2
Константин Дмитриевич, теперь давно уже московский житель, профессор, теперь уже Московского университета, не был у Денисовых недели две, может, больше (только в лабораторию к Тане забегал) и, как обычно, принес ей подарки – очередной альбом живописи и духи, видно дорогие. «Только из-за названия», – сказал он, поспешно заталкивая ей в руки атласную коробочку. В белом ромбике бежала вязь золотых букв – «Всегда с тобой». Таня сунула в шкаф под чистые простыни золотистые «Всегда с тобой», даже не понюхав. Иначе не избежать очередного, с холодком мужнина вопроса: «Что все это, наконец, означает?» Таня давно перестала понимать, что все это означает. Приезды, отъезды, внезапные исчезновения, полночные звонки, подарки, отдельная дружба с Петькой – член семьи, друг дома, верный рыцарь... Бог знает что.
В маленькой ее кухне, составив табуретки вокруг выдвижного столика, они сидели и пили чай. Занавески задернуты, по радио едва слышно мурлычет музыка, и вишневое домашнее варенье разложено по блюдцам. Такие чаепития обожал Петька, он обсасывал косточки, предаваясь при этом бесконечным рассуждениям: «Как вы думаете, сколько счастливцев пьют сейчас чай с вишневым вареньем в Москве? А по всей стране? А во всем мире?» И косточки, пускаемые в виде трассирующих пуль, разлетались по кухне, и Петька получал от отца по шее.
Костя жадно допивал вторую чашку, когда наконец явился Денисов.
– Привет! – Муж равнодушно застыл в дверях, слегка кивнув новой знакомой, представился по имени и отчеству: – Валентин Петрович, хозяин здешних мест, – и снова ушел, попросив Таню: – Налей мне тоже, пусть остынет.
Увидев Денисова, гостья встрепенулась, одернула облегающий черный свитерок и нарочито скромно, как показалось Тане, склонилась над блокнотом – она записывала за Костей библиографию. Таню это их занятие за чаем раздражало: не нашли другого места для консультации, не гостиница же у них с Денисовым, в конце концов.
– Нет, тысяча девятьсот пятнадцатый год, – возразила Косте Нонна, – это правильно, можете не проверять. – Лицо ее на секунду сделалось злым. Или это тень набежала от люстры? Вернее, она сама набежала на тень, так резко откинувшись назад, что длинные волосы не поспели за своей хозяйкой.
– Таня, – попросил Цветков, – взгляни по своей библиографии, который там год издания. Помнится, тысяча девятьсот двенадцатый.
Константин Дмитриевич встал, потянулся, выпрямил узкие свои плечи, признак большого неудовольствия, слабым движением отставил чашку: вещи снова уходили в небытие. Забота о чашке была последним усилием остаться с Таней, невысказанной лаской, извинением за уход.
3
Пришлось идти к Петьке в комнату, ящики с библиографией стояли у него.
Открылся и тут же зажмурился хитрый серый глаз.
– Петруша!
Подлый Петька притворно засопел, потом открыл один глаз, засмеялся, срочно сделал грустную морду:
– Мамуля, я не сплю, я жду дядю Костю.
– Тебе уже час как положено спать.
– Он мне нужен, – заскулил Петька. – Мне надо его спросить, – хохол на подушке жалобно задрожал. – Я буду испытывать силу воли и не засну до утра, спорим?
И тут, разумеется, возник Костя: несносная манера ходить за Таней тенью. Когда бы ни появился в доме, через пять минут неотвязная тень. Трогательный вариант попугая-неразлучника. Из чужой клетки.
– Дядь Кось, видал корабль? Это для тебя! Я тебе его месяц строил. Не веришь?
Петьку вымело из постели. И через секунду они с Костей уже дули в паруса, и корабль выплыл из гавани, сооруженной из сигаретных коробок, и корабль вышел в открытое море, и корабль несся как птица, и мелькали берега. Корабль летел вперед, подгоняемый попутным ветром, и Петька с Костей летели вместе с ним... Тени, высокая, ломкая, покачивающаяся и маленькая, круглоголовая двигались по противоположной стене, скользили по рукам, выдвигавшим ящички, настигая Танину картотеку. 1912-й или 15-й год издания, боже мой! Не все ли равно, лишь бы Танин корабль шел по курсу!
– Дуй в стаксель! – командовал Петька. – Ты видишь, видишь, он наклоняется, несмотря на шверт. Знаешь, что такое шверт?
Пижама расстегнута, стоит босой на холодном полу, розовый от счастья. Дождался своей минуты! Сколько слез было пролито над этим швертботом, горючих, необнародованных слез. Часами сидел в своей комнате, закрывшись от родительских взоров оконной занавеской. Он превратил подоконник в корабельные доки, разложив на нем подаренный все тем же дядей Костей набор слесарных инструментов. Он клеил, кроил, перекраивал, путался в разноцветных клубках ниток, подвешивая снасти... Первый раз на Таниной памяти Петька ни с кем не советовался, не лез с вопросами, ни в чем не сомневался. Отца же невежливо, за что получил нагоняй, попросил не вмешиваться. Дело было не в том вовсе, что он начинал взрослеть и первый раз чем-то наконец всерьез увлекся, – случилось нечто большее: появилась сверхцель, и это понимали они с мужем оба. И оба понимали к тому же, что первая в жизни их сына потребность в самоотречении вызвана не ими, родителями, а посторонним человеком, приходящим в дом. Петька готовил сюрприз дяде Косте, вот в чем, помимо белых парусов и волшебного слова швертбот, заключался секрет. Секрет удался – это было видно по тому, как дядя Костя обрадовался и мама не гнала в постель.
Тени на стене слегка кивали друг другу, Таня глядела на тени: оглядываться на их владельцев непедагогично, пришлось бы немедленно действовать, глядела и волновалась: гнать Петьку в постель или хотя бы тапочки заставить надеть? И то и другое бессмысленно: Петька и голоса ее сейчас не услышит. А не гнать...
– Что здесь происходит? – в дверях возник муж. Образцовый отец, он, видимо, давно услышал шум и все-таки выжидал, сдерживая себя, тактично давая Тане время. Она же временем своим не воспользовалась, и вот теперь отцу приходилось, как всегда, играть роль семейного жандарма. – Что здесь происходит, Петя? – и дальше с нажимом: – Я тебя спрашиваю?
Обращаться к Петьке нелепо, более того, неприлично, но тем самым муж указывал Тане на отсутствующее у нее чувство ответственности за ребенка и подчеркивал небрежное к нему отношение, связанное конечно же с пребыванием в доме поздних и ненужных гостей.
– Корабль, папуля! – счастливым по инерции голосом ответил Петька. – Я передаю дяде Косте корабль со всеми снастями.
– Марш в постель, – очень тихо сказал Валентин. – И не ходи босиком, сколько раз повторять. – И тут же, поклонившись Цветкову, изысканно любезно: – Сэр, не угодно ли пропустить по рюмке водки? Потопали на кухню.
... На жену, оставшуюся у картотеки, Денисов едва глянул.
4
Сколько лет назад Таня познакомила мужа с Цветковым? Тоже почти десять...
Константин Дмитриевич с Таней стояли на перроне станции метро «Площадь Революции» и ждали Денисова. Таня прислонилась к бронзовой винтовке. Вся станция в скульптурах, Таня выбрала эту и прижалась головой к прикладу. Приклад был до блеска отполирован миллионами голов, когда-то кого-то здесь ждавших, – место, отполированное человеческим ожиданием. «Татьяна Николаевна, вы на этой станции обычно назначаете свидания?» Она не собралась с ответом: из толпы вынырнул Денисов.
Константин Дмитриевич был ошеломлен: киноактер, красавец, широкоплечий, узкобедрый. Весь красное с черным. На него оглядывались. Денисов сразу взял инициативу в свои руки, они покорно пошли вслед, Он повел ужинать в «Националь». Мгновенно появился столик, улыбался мэтр – тоже Денисову. Разговор зашел об оперных певицах. Денисов деловито сообщил, что чаще всего они ведут себя непристойно, а потом выходят на сцену и поют. «А мы слушаем и плачем», – хотелось добавить Косте, но он сдержался. За соседним столиком известный администратор Москонцерта вел деловые переговоры – огромное бурое лицо, воплощение барственной пошлости. Денисов, глядя на него, развеселился, достал из портфеля листок, набросал математическую кривую получения взяток. Кривая свидетельствовала о неплохо устроенной голове. И все-таки невозможно было понять, как он оказался ее мужем! Цветков смотрел на них и думал: «Это продлится лет пять, не больше, до ее тридцати, придется ждать пять лет». Тогда казалось – немыслимо много... Он назначал сроки и все время ошибался.
Сегодня, когда они с Валентином стояли в дверях и оба одновременно оглянулись на Таню, Таня же с выражением лица провинившейся девочки опустила голову, Костя устало подумал, что это будет продолжаться вечно. Что ж, может, для Тани и к лучшему. И приходится пить чай с Денисовым и слушать его разговоры, Таня вот слушает, ей ничего.
– Костя, говорят, у вас в отделении назревает скандал? Ты что-нибудь знаешь? – спросил Денисов.
Да, Цветков слышал, но не вникал в подробности... Он всегда старался вести себя с Денисовым прилично, – правда, это ему плохо удавалось; впрочем, Таня ничего не замечала: женщины редко замечают, как унижают их мужей.
– Сэр! – наведя порядок в собственном семействе, Денисов благодушествовал. – У меня завтра жуткое заседание. Шеф распределяет валюту между лабораториями. Будет ясно, на какие направления он ставит в ближайшие годы. Тебе не понять, без ассигнований мне крышка, если же все обойдется, что, по моим агентурным данным, вполне возможно, откроются неплохие возможности. Пока же ситуация не радует око. Давай выпьем.
– Спасибо, не хочется что-то, Нонне предложи.
– Интересное кино! Вы тут одна скучали на кухне, Нонночка? Эти интеллектуалы вас покинули? С интеллектуалами, знаете ли, надо держать ухо востро. Поехали, сэр, ваше здоровье, товарищ аспирантка. Как говорится, выпьем ни много, выпьем ни мало, выпьем средственно.
...Почему Денисов не актер, черт побери? С такой внешностью сидеть на обыкновенной кухне, распылять обаяние по мелочам... Наконец вернулась от Петьки Таня, села, закуривает, начала курить, начала носить дома джинсы, хотя они ей не идут: Денисов заставил, каждый раз навозит ей кучу барахла. И выглядит Таня неважно.
– Спит? – спросил у жены Денисов.
– Только что заснул.
– Ревел?
– Плакал.
– Что говорил?
– Обижался.
– Пусть на мамочку свою обижается! – с досадой пробормотал Денисов.
...Когда Петька плачет, глаза у него становятся совсем синими. У Петьки глаза матери. Сегодня Костя подошел к администратору в гостинице узнать о номере для Нонны, наклонился к окошку – навстречу Танины глаза, серые, с золотым венчиком вокруг зрачка. Только со всех сторон грубо намалевано чем-то лиловато-зеленым. Костя продолжал спрашивать о броне, а сам напряженно вглядывался в ее глаза. Родные глаза на чужом лице, странное ощущение! Он рассматривал золотой венчик: лучики расходились иначе, чем у Тани. Подошла Нонна; увидев ее, администраторша рассвирепела, отчеканила, что номеров нет. Вот почему они оказались здесь. Впрочем, Нонна от Денисова, кажется, в восторге, правда, слишком спешит не ударить лицом в грязь: «из провинции, но не хуже вас». Уже несколько раз четко поправляла Вальку по мелочам. Денисов что-то несет о Париже, но топографию города она знает лучше – улицы, кварталы, похоже, проштудировала по путеводителю. Трезвый научный подход.
– Сименон, с вашего позволения, тем и известен, что в своих романах редко выходит за пределы Парижа, а в Париже – за пределы только одного округа. Этот округ – район между...
Эффектно она Денисова срезала.
– Валентин Петрович, а в Швейцарии вы были? Сименона видели? – это уже вопрос трогательной провинциалки.
Денисов зажмурился, как сытый кот, пошевелил бородой – мирный красавец, даритель чудес.
В канун нового, 1946 года отец взял Костю с собой в Москву, он ехал на медицинскую конференцию. Остановились они у дальних родственников матери, в доме-пироге, в комнате, выходившей окнами на Арбатскую площадь, – совсем рядом с нынешним Таниным жильем. Внизу звенели трамваи, трехэтажный дом с булочной и молочной в конце Суворовского бульвара как бы заслонял еще несуществующий Калининский проспект и знаменитый роддом Грауэрмана на исчезнувшем ныне куске Молчановки, с елочного базара на задах метро в разные стороны от площади шагали елки... Костя был уже взрослый, кончал десятый класс. Шел снег, они с отцом гуляли по бульварам. На Тверском набрели на огромного фанерного кота. Кота построили недалеко от памятника Пушкину, памятник еще не перенесли на новое место. Кот сидел пухлый от покрывавшего его снега с чудом внутри рыжего брюха, из брюха торговали ромовыми бабами – вкус их был невероятен. Отец глядел, как Костя осторожно обкусывал глазурь, и до самых Никитских ворот улыбался.
Как же, дождешься от Денисова ромовых баб!
Денисов продолжал увлекательный разговор о заграницах, Костя молчал, и хорошо знакомое Тане отрешенно-неприязненное выражение прочно установилось у него на лице. Значит, подступала тоска, холодная, темная, перехватывала горло. Как он ни держит себя в руках, все его визиты к ним в дом кончаются злобой. Тяжелое чувство, Костя ему с легкостью поддается. Привез зачем-то аспирантку – лишние хлопоты, глупые разговоры. Складываются в жизни такие ситуации, человек твердо знает, что попадать в них унизительно и невозможно, и уже не в силах без унижения этого обойтись. Род мазохизма, душевная болезнь – так он однажды признался Тане. К вечеру Костя скисает, ему становится жаль себя, рождается искушение зайти, Если бы они еще жили подальше друг от друга. Близкое расстояние давно стало для него оправданием: забежал просто так, по соседству. Вполне приличное объяснение, правдивое: в Москве теперь все чаще общаются и дружат по территориальному признаку...
Аспирантка что-то увлеченно рассказывала Денисову о нонконформизме, потом перешла к студенческим волнениям во Франции, Денисов застал их в 68-м году в Париже, ему было что вспомнить, но он отмалчивался, а Нонна между тем уже цитировала философов, Адорно, Маркузе, прилежно пересказывая монографию Давыдова. Цветков был ее внутренним рецензентом и при своей фотографической памяти тотчас вспомнил рукопись на желтоватой бумаге с западающей буквой «л» и где какие куски из цитируемых Нонной были расположены. Пусть цитирует, подумалось ему, пусть. Есть у нее цепкость, память хорошая, восприимчивость, хочет понравиться Денисову, пусть!
Таня мыла посуду, к умному разговору ее не привлекали, в зеркале над мойкой Цветкову было видно ее уставшее лицо. О боже, неужели даже дома она всегда на виду? И куда исчезла та девочка, с которой он познакомился когда-то в Ленинграде и тотчас же, пожалуй впервые в жизни, потерял голову; все следил в тот первый вечер за ее глазами, золотой венчик то гас, то расширялся, глаза ее сияли и радовались чему-то для него недоступному, просто жизни, которую он никогда не воспринимал как то, чему возможно радоваться; ее веселил и Левка с его второсортными шуточками, и надоедливо гремевший оркестр, и какая-то гнусная рыба, которую нагловатый официант выдавал им за форель. Она взглядывала на Цветкова, смеясь глазами, а он глаза отводил, не находя в себе сил улыбаться в ответ: ему было невесело в тот вечер, предчувствие томило его, предчувствие, что в его жизнь входит что-то неведомое ему доселе, женское, беззаботное, беззащитное и вместе с тем неподвластное его воле, с чем надлежит будет справляться долго-долго, и неизвестно еще, чем все это для него обернется...
Нет, не о ней и не о ее судьбе думал он в тот вечер, грешен, он думал о себе, о том, что прочитан еще один доклад на еще одном съезде, и прочитан блестяще, за последние годы он научился эффектным трюкам, паузам, распределению эмоций, аудитория была завоевана в первые пять минут, все шло прекрасно, не было лишь сделано нового шага, для него внутренне не было. Впрочем, никто не заметил отсутствия Нового шага. Эта москвичка с сияющими глазами тоже – слишком молода для того, чтобы всерьез заниматься наукой, подумалось ему тогда. Но было в ней столько жизненной энергии, такие запасы еще не осознавшей себя творческой силы, что в какой-то момент Косте стало боязно, опять-таки за себя: хватит ли у него духа на то, что ждет ее впереди. Отблески будущей судьбы, участи – тяжелое слово участь – читал он на Танином лице, и это тоже было непривычное для него переживание. Его участь так или иначе будет отныне связана с этой женщиной, это он тоже чувствовал. Открытия, не способствовавшие хорошему настроению, не правда ли?.. А Тане в тот вечер было беспричинно весело, и Левке тоже, о боже, какие безумцы! Она смеялась и все прижимала ладони к раскрасневшимся щекам, жест девочки, почти ушедший теперь. И смеется она сейчас редко, разве что у себя в лаборатории, когда они все вместе чай пьют, веселенькая подобралась у них там компания, одна Наталья и Коровушкин чего стоят! С Петькой Таня тоже часто смеется, на долю же Кости мало что теперь перепадает. Или все это ему кажется?
Цветков все больше мрачнел, наконец посмотрел на часы: какая нелепость, давно пора уходить. У Денисова лицо недовольное, розовые щеки твердо упираются в черноту бороды, но все равно видно, что устал от щебета незваной гостьи. Его можно понять, и Таня в неловком положении. И все равно Цветков долго толокся в прихожей, глядел жалобно, начал суетливо отдавать Тане присланные ему утром из Варшавы оттиски, что за спешность, зачем непременно сейчас, на ночь глядя, неизвестно. Потом стал перебрасывать по своей дурацкой манере портфель из руки в руку, пора покупать новый, сказала Таня, этот совсем истрепался, неприлично с ним ходить. Может быть, может быть. Наконец попрощался с Денисовым, вопреки обыкновению, извинился перед ним за позднее вторжение, назначил на завтра свидание аспирантке, открыл дверь и снова застрял, теперь уже в проеме.
Таня представила себе их ночной переулок без единого милиционера, Костину подпрыгивающую походку, искушающе беззащитную, и как этой походкой он пойдет вниз по их извилистому Нижне-Кисловскому. Бесполезно уговаривать взять такси, скажет – близко. «Вперед и выше!» – длинное его лицо поползло вверх, силясь изобразить улыбку. Десять лет все вперед и выше. «Раскачай меня выше неба!» – говорил маленький Петька. Куда еще выше? Выше неба задохнуться можно, и даже всенепременно. «Вперед и выше!» – заклятье перед разлукой.
