355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Галина Галахова » Невозможный Кукушкин » Текст книги (страница 7)
Невозможный Кукушкин
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 05:07

Текст книги "Невозможный Кукушкин"


Автор книги: Галина Галахова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

ЛИКУЕТ 5-Й «Б», А В УЧИТЕЛЬСКОЙ…

Пятый «б» на перемене узнал об этом объявлении и возликовал. Они стали известны всему городу! А может, всему Союзу!.. Вот это да! Ну и Кукушкин… Куда ж он удрал? Никто не удрал, а он удрал… Никто не догадался, а он догадался! Вот молоток! Теперь многие за ним потянутся…

Зато в учительской и в директорском кабинете царило полное уныние.

Ославил на весь город. А может, и на весь Союз! Теперь в глазах зарябит от всяких комиссий, будут воспитательную работу проверять. А что проверять? У них работа, как и везде, ничуть не хуже. Просто в других местах Кукушкина нет, а у них – есть! Этот невозможный Кукушкин даже приснился директору во сне – вот до чего довёл!

Светлана Леонидовна сидела в учительской, её окружали несколько сочувствующих ей учителей – нашлись всё-таки! – смотрела на чью-то горящую сигарету и думала: «Может, закурить? Говорят, когда закуришь, легче становится…»

Но всё-таки себя переборола. Тогда как же она будет со своими мальчишками бороться? Кажется, Пчелинцев с Нырненко уже покуривают… Или ей это показалось?

Как раз в эту минуту в учительскую заглянул Гуслевич, поманил её пальцем, вытащил в коридор и всё рассказал. Потом спросил:

– Почему вы такая грустная?

Она улыбнулась в ответ:

– Школа – это очень серьёзно и трудно. Если у вас есть возможность, не приходите сюда работать.

– Да бросьте вы! – нарочно грубо сказал он ей, потому что понял: простое сочувствие только хуже её расстроит. – Школа – это как раз по мне. Это – арена борьбы!

– За человека… – тихо добавила Светлана Леонидовна. – Извините, но мне на урок пора. До свиданья. Только бы со Славой всё хорошо кончилось…

– Кончится! До свиданья, – ответил Гуслевич и посмотрел ей вслед. Неужели он поспешил с женитьбой?.. Нет, нет, что за глупость!

…Возле учительской толпились мальчишки и девчонки из 5-го «б». Все кричали, но громче всех кричали Пчелинцев и Нырненко, поэтому Гуслевич сразу узнал их.

– Ей – выговор! Я уже подслушал.

– За что?

– Люди, говорят, у нас не те выступали. Незапланированные!

– Мне Светлану жалко. Она плакала… в учительской. Я подсмотрел.

– Успокойся, из-за тебя она в тысячу раз больше плакала.

– Я, может, больше не буду…

– Ты не будешь, кто-нибудь другой будет!..

Дальше Гуслевич не слышал, потому что все помчались на урок.

НАКОНЕЦ-ТО КУКУШКИН…

Если признаться честно и до самого конца, то я никогда бы не удрал из дома. Это я просто так мечтал, что уеду куда-нибудь и путешествовать буду, и совершать разные открытия…

А тут…

А тут я решил уйти из дому. И навсегда. Я уже хорошо знал – меня обманули, как малька: Людмила не моя мать.

Теперь бы я смог объяснить любому, почему я такой врун. Всё потому, что меня самого в детстве обманули и я привык быть обманутым и всем врал тоже, привык…

Теперь я совсем вспомнил тот голос, который когда-то пел мне песни. Он сейчас неотлучно звучал у меня в ушах и звал с собой, а слёзы душили, и я спрашивал себя: «Где моя настоящая мать? Неужели она меня бросила?»

Но в это я не мог поверить. Я тогда был маленький, как Марьяна, а такие маленькие все хорошие, их все любят. У них и замечаний нет, и оценок, и дневников…

Моя мать не могла меня обмануть и бросить. У неё на той фотографии такое удивительное лицо…

А вдруг я не залезал к старику в квартиру, вдруг там не было никакой фотографии? Просто я это выдумал… Нет, мне всё это приснилось… страшный сон… я сплю.

Но нет, я не спал, я шёл по улице, искал свой портфель. Вдобавок дождь усилился…

Как бы я и дальше хотел считаться Людмилиным сыном, как хорошо мне тогда было! А теперь уже так не получится. Никогда.

Значит, если моя мать меня не бросила, то где она?

Ответ нашёлся всего один: её уже нет, она умерла. А я целых семь лет не знал про это, не вспоминал, не думал о ней. Как ей должно быть обидно за такого неблагодарного сына… Но как ей может быть обидно, если её нет?..

И я плакал. Плакал запоздало и отчаянно; на целых семь лет опоздал, а мог бы и вообще не догадаться…

Я чувствовал, как вырастаю из этих своих запоздалых слёз, становлюсь старше и на себя непохожим. Может, я совсем стану взрослым?

Потом я подумал о Людмиле, стал искать несправедливость, неприязнь ко мне и ничего подобного не нашёл.

Бывало, она ругала меня, но всегда за дело! Всегда защищала меня от отца. Из-за меня терпела нападки соседей, неприятности в школе и вообще мучилась со мной, где только можно. Нет, она всё-таки любила меня и ничем ни разу себя не выдала.

Но Марьяну она – ага! – любила гораздо больше меня! Ну конечно, известное дело – Марьяна ей родная, а я ей никто. Вот оно! Запоздалой болью отдалось во мне сейчас это моё открытие. Оказывается, никуда не надо уезжать, чтобы делать открытия, узнавать себя… А мы-то хохотали над словами Светланы Леонидовны, когда она нам говорила про самопознание, развитие личности, достоинство человека… какой ерундой нам казалось всё это…

Я точно не мог определить, чем отличалась эта особенная Людмилина любовь к Марьяне, но она чувствовалась везде и повсюду, была неистребима, как запах бензина у нас на улице…

И отец хорош – целых семь лет правдиво смотрел мне в глаза и ни разу не сказал честно: «Знаешь, сын, а ведь сегодня у нас с тобой грустный день. Давай помолчим как следует, и вспомним твою мать… Она была необыкновенная, смотри на портрет, сам поймёшь…»

Сейчас мне казалось, что если бы он хоть раз мне так сказал, я бы рос другим, лучше и умнее в сто тысяч раз… Я бы что-нибудь уже понял…

Но этого не было, он прятал её портрет и фотографии и ни разу не повесил на стенку, не показал мне. А старик повесил… А почему он повесил? Да кто же он, в конце-то концов, мне и ей, этот старик, раз он ничего не захотел забыть?

Может, это и есть мой настоящий отец?

Меня обступила как будто душная стена – если я останусь хоть на секунду, я задохнусь.

Нет, не надо!

И тогда я повернул назад и пошёл к Юрке, хотя он, по всем правилам, должен быть в школе. Но мне некуда было идти, и на всякий случай я шёл к нему: а вдруг?!

Юрка оказался дома, он засовывал в себя макароны: возьмёт макарону за хвост и бросает себе в пасть.

– Где портфель? – говорю.

– Не знаю, – говорит. – Хочешь макарон?

– Потеряли мой портфель, изверги, – говорю. – Он хоть и не твой крокодильско-венгерский, а простой и наш, зато ему уже пятый год, а он ещё дышит. Давай портфель, не то всё разнесу!

– Ты что, Славян! Не брал я его. Он там и остался. Ищи там.

– Там нет. Без портфеля в школу ходить не буду. Вся ответственность на тебе с Андрюхой.

– Катись, – говорит Нырненко, – вместе с твоей ответственностью.

– Я-то покачусь. Но как бы ты не заревел.

– Не зареву. Ты про портфель у Андрюшки спроси, жаль, что он убежал.

– А куда, – сразу интересуюсь, – убежал?

– Его выдвинули в комиссию по ремонту школы. После физкультуры у них заседание. Вот он и вспомнил.

Мне стало завидно, что Андрюху туда выбрали, а меня никуда не выбирают, наоборот – отовсюду гонят.

– А я и не знал, что его выбрали…

Как-то не хочется уходить от Юрки, но чувствую, что надо уходить, надо искать другую жизнь, больше так жить невозможно.

– Привет! – говорю.

– Привет, – говорит Нырненко.

Не понимает, что с ним человек прощается навсегда, неизвестно, увидимся ли когда.

– Привет! – говорю.

– Привет.

Ну, совсем ничего не понимает, настоящий ребёнок. Ему хорошо: никаких забот, он всем родной, и аквариум не разбивал, и отметки у него хорошие, и в школу родителей не вызывали два дня подряд, и вообще он благополучный… Счастливчик он – вот кто!

К Андрюшке не стал заходить, он на комиссии своей заседает. Лучше напишу ему письмо. Опять зашёл к Нырненко.

– Привет! – говорю. – Дай карандаш и бумагу.

– На, – говорит, – и отстань от меня. У меня из-за тебя макароны остыли. Пожалуй, побегу в школу. Я ведь ещё не доучился: два урока осталось. Поправляйся, эх ты, больной!

Он ещё не доучился… Смотрите на него, какой умный!

…Ушёл от Юрки… продрог от дождя, так и колотит. Юрка мимо промчался, а я сел прямо на его лестнице на ступеньках и стал Андрюхе письмо писать.

«Андрюха! Пишу тебе своё последнее письмо. Если тебе Перепёлкина дороже друга, твоё дело. Ходи к ней на день рожденья. В кино. Смотри с ней салют. Бегай на коньках, на лыжах. Мне это совершенно всё равно. Потому что… ну, это моё дело – почему. Вообще-то, Перепёлкина ничего… Так что не очень-то. А то и заработаешь. Мой портфель украли. Так что и за это тебе спасибо. Остаюсь Славян. Только вот не пойму, друг или не друг… Привет!»

Я пошёл к дому Пчелинцева и бросил ему в почтовый ящик, письмо. Кажется, покончил со всеми своими делами, больше никаких своих дел нет. Надо бы ещё увидеть Перепёлкину, да на неё сил совсем не осталось. Да и кто она мне такая, чтобы я о ней всё время думал? Свободный я или кто? Свободный! Поэтому хочу – о ней думаю, хочу – нет. Вот и не буду.

Теперь можно и домой. Соберусь – только меня и видели. Как бы мимо старика промелькнуть? А то обязательно спросит, почему не в школе… Да ну его, этого старика. Мне уже никто не страшен. Я всё решил.

Дома переоделся во всё сухое, мокрые вещи затолкал в стиральную машину. Потом подумал, что нельзя просто так уходить, как будто всё в порядке, переверну-ка всё вверх дном. Пусть поломают голову – что со мной. Может, меня похитили… Следы сделаю тушью на стене, как будто кровь. И напишу: «Долой Кукушкина!» Пусть им всем страшно будет, кроме, конечно, Марьяны. Ей это ни к чему, хотя она мне и полуродная…

Я достал рюкзак, засунул туда отцовский спальный мешок, фонарь, наполовину опустошил холодильник, взял чистую тетрадь, ручку, карандаш, деньги, что были мне отложены на столовский абонемент – всё равно мои! – и вышел из дому, а дверь оставил открытой, чтобы страшнее было.

Настроение у меня неожиданно повеселело. У меня так часто бывает: вдруг ни с того ни с сего станет так хорошо, просто невозможно. А плохо мне раньше почти и не бывало: всё время весело. Наверно, я всё-таки не замечал раньше плохого…

Пожалуй, отправлюсь-ка я пока в трубу, пересижу там некоторое время, чтобы они меня не нашли, а заодно узнаю, как переношу одиночество и голод. А может, и открытие какое попутно сделаю. Если там ничего не открою, то уеду куда-нибудь подальше. Меня уже тогда искать перестанут… А у меня есть два рубля. Уеду на два рубля… Как-нибудь переживу… Стану работать…

Новая необыкновенная жизнь звала меня, и я, стараясь забыть обиды на старую, двинулся в путь, то есть на вокзал.

ДЕЛО – ТРУБА, НО НЕ СОВСЕМ

Я не поехал на Московский вокзал или там на Балтийский, я скромно отправился на Финляндский вокзал: туда-то они бросятся в последнюю очередь, им и в голову не придёт, что я где-то здесь поблизости, они будут думать, что я далеко.

На электричку я сел без билета, и тут меня сразу чуть не сцапали контролёры: вот в этот момент я подумал, что лучше всё-таки уезжать далеко. Стало очень обидно, что они меня сейчас сразу сцапают и вернут домой, и дело моё – труба.

Контролёры шли из последнего вагона, и я побежал вперёд, надеясь спастись от них. Пока они дойдут до первого вагона, я выпрыгну. В одном тамбуре я не смог открыть дверь и так и повис на ручке. А тут меня сзади кто-то за живот как схватит! Ну, думаю, началось! Нет, оказалось, какой-то парень тоже бежит и навалился на дверь. Он был сильный, дверь поддалась, и мы побежали с ним вместе. В вагонах на нас смотрели – ужас!

На наше с ним счастье, электричка остановилась, и мы выпрыгнули.

– Ух! – сказал я. – Везёт же людям.

– Везёт, – сказал он. – А ты куда нарядился – на Северный полюс?

– Да, – отвечаю я, стараясь на него не смотреть, а то догадается, что я из дома удрал. Глаза меня всегда выдают – так Людмила говорит. – Прогуляться собрался… То да сё… Пятое – десятое…

– Послушай, – говорит. – Знаю одно ужас интересное местечко, как раз для тебя. Там всякие чудеса происходят. Сам от ребят слыхал.

– Какие чудеса?

– Ну, такие. То да сё…

– Куда идти?

– Километров пять отсюда. Сначала по этой дороге, потом от неё пойдёт тропа вправо, шагай по ней, а там начнётся трубопровод – и сам всё увидишь. Если что и вправду заметишь, на обратном пути заскочи ко мне. Я на горке живу, видишь? Спроси Котьку, тебе каждая собака покажет. Идёт?

– Идёт! – говорю. – Только ты не врёшь? А то получишь!

– А ты кто такой? – говорит.

И тут мы с ним сцепились. Когда он меня хорошенько отдубасил, а он был гораздо старше и сильнее меня, он сказал:

– Теперь будешь уважать старших?

Я прошамкал распухшей губой:

– Сам знаю, что мне делать!

И пошёл по дороге, которую он мне указал.

А он стоял и кричал мне вслед:

– Не забудь сообщить, если что увидишь! Жду!

И я ему крикнул:

– Ага!

И пошёл по дороге; вот повезло: оказывается, труба где-то близко. Как будто сама меня нашла, теперь никто не помешает мне сделать открытие.

Я напевал про себя, несмотря на темень и мелкий противный дождь. Что мне эти трудности, когда я убежал от контролёров и шёл навстречу мечте…

ТУДА ИЛИ ОБРАТНО?

Я шёл по дороге, как сказал мне Котька, которого знали тут все собаки. Чем дальше я уходил от станции, тем становилось темнее. Никогда я не знал, что может быть так темно и страшно. Зачем иду? Будь я не Кукушкин, наверно бы, удрал в пустыню Каракум, или на полуостров Таймыр, или улетел на Камчатку. Уж удирать так удирать! Так нет же! Втиснулась мне в голову эта дурацкая труба, и ничем её оттуда не выбить…

Страшно, а всё равно иду. Где тут логика, как говорил мой знакомый Гуслевич? Что-то он там поделывает? Который час?

Зажёг фонарик и посветил на часы: шесть вечера, почти ночи – такая тьма…

Хорошо, что догадался зажечь фонарик. С ним как-то веселее, но страх не проходит… так страшно! Ну чего мне бояться? Здесь никого нет, выходит, я боюсь «никого», а это глупо. Глупо, а всё равно страшно. Ужас как страшно. Может, повернуть назад? Вернусь домой, упаду Гуслевичу в ножки, во всём признаюсь, скажу: «Больше никогда не буду». Потом вернутся отец с ма… с Людмилой… Нет, я не могу вернуться домой, у меня уже нет дома… И школы нет, и класса, а только одни неприятности. Зачем мне неприятности? Я просто устал от неприятностей…

И вдруг я остановился и повернул назад, и помчался к вокзалу: домой, только домой!

А сила воли? А самовоспитание личности? А научный дневник? Наконец, летающее блюдце?!

Не надо мне никакой силы воли, пусть я «неличность», наплевать на дневник… Летающее блюдце – это же сплошная выдумка. Померещилось тогда. Обман зрения был. А этот негодяй Котька просто разыграл меня, как малька, я взял и уши ещё развесил. То-то он сейчас хохочет!

Я опять остановился и помчался в обратную сторону. Ну где ж тут логика?

Несколько раз я так убегал и возвращался, пока наконец не сказал себе: «Да кто же я, в конце концов? Мужчина или не мужчина? Кукушкин или не Кукушкин? Может, я Перепёлкина? Если Перепёлкина, тогда всё ясно…»

Ни в коем случае я не хотел быть никакой Перепёлкиной, которая никогда с первого раза не может решить, что ей делать. И всегда пристаёт ко мне и спрашивает: «Как ты думаешь?». А я никогда раньше не думал и всегда знал, что мне делать и что ей.

Сейчас я решил больше не думать и в последний раз свернул на тропу от вокзала. Пусть хоть небо на меня свалится, пусть всякие страшилы и бандиты выйдут мне навстречу, я не поверну назад. Я так решил!

Когда я так решил, то весь страх из меня выветрился. Мне стало легко и вдобавок жарко.

«Всё! – сказал я себе. – Думаю только о том, как переношу голод, холод и одиночество. И всё записываю. Чтоб Светлана Леонидовна ахнула, чтобы все ахнули…»

ВСЕ АХНУЛИ, НО БОЛЬШЕ ВСЕХ…

Все ахнули, когда Кукушкин не вернулся домой и в воскресенье. Но громче всех, однако, ахнула Светлана Леонидовна. В воскресенье вечером в её квартире раздался звонок, и на пороге она увидела Тагера – того самого ночного милиционера, который на днях заговорил с ней на улице и пытался проводить её до дома.

– Ах! – испуганно воскликнула Светлана Леонидовна.

– Так это вы?.. – поперхнулся Тагер и съел её фамилию. Никак не ожидал он увидеть здесь ту незнакомку. – Вы обвиняетесь… то есть – он поправился: – Я бы хотел снять с вас допрос… Я хотел бы поговорить с вами насчёт вашего ученика Ярослава Кукушкина. Я, надеюсь, не ошибся? Он ваш ученик? – спросил Тагер холодно, в упор разглядывая хозяйку.

– Проходите, – упавшим голосом сказала учительница и пропустила вперёд незваного гостя. Кое-как она всё-таки собралась с мыслями. – Что вас интересует? – спросила она уже другим, более строгим голосом. Хотя Кукушкин и её ученик, но это не даёт милиционеру право так надменно говорить с ней.

Тагер слегка опешил от этого перехода и уже без прежнего напора тихо спросил:

– Может быть, мне снять шинель?

– Да-да, пожалуйста. О чём вы хотели спрашивать?

Пришла пора испугаться Тагеру, потому что, увидев Светлану Леонидовну, он забыл, зачем пришёл. Из головы всё выскочило, хоть шаром покати…

– Вы хотели узнать от меня про Славу Кукушкина, не так ли? – совсем как на уроке, задала наводящий вопрос Светлана Леонидовна.

– Вот именно! – приосанился Тагер. – Разрешите присесть?!

– Прошу. У меня свободных пятнадцать минут.

Милиционер хотел было поинтересоваться, почему только пятнадцать, а не шестнадцать, но не решился – всё-таки его привело сюда дело, а не что-нибудь другое…

За пятнадцать минут он выяснил всё, что мог, про Кукушкина, и как только этих минут стало шестнадцать, Тагер сказал «спасибо» и решительно поднялся.

– Вы особым образом высветили мне эту таинственно пропавшую личность. Я допросил… в смысле спросил всех остальных свидетелей, которые знали Кукушкина. Все они, как и вы, сожалеют о нём. Без него, говорят они, стало как-то не так.

– Вы говорите про его друзей – Пчелинцева и Нырненко?

– Именно. А также про одну особу по фамилии Перепёлкина. Она даже плакала. Пока это единственные слёзы по случаю его исчезновения. Правда, я не видел его родителей – они ещё не прилетели.

– А как вы нашли меня и моих учеников?

– Я – да не найду! Вы не знаете Тагера! Кстати, Пётр Тагер, разрешите представиться!

По всем правилам Светлана Леонидовна должна была сказать: «Очень рада!» Или: «Приятно познакомиться!» Но она честно промолчала, и Тагер понял, что злоупотребляет служебным положением.

– Извините, – сказал он, набрасывая на плечи шинель, – что в такой поздний час побеспокоил вас. Но я должен был поговорить с вами, чтобы передо мной была полная картина. Правда, я ни… никак не ожидал, что вы – это вы… Так вот она какая, ваша работа, которой вы боитесь! – неожиданно вспомнил он её слова.

– Ничего я не боюсь, – покраснела Светлана Леонидовна. – Я просто пошутила. А как вы думаете, только честно: Слава найдётся? – сразу перевела она разговор.

– Что значит «найдётся»? – возмутился Тагер. – Его найду я. Вот этими руками. И этой головой. У меня свой метод. Научный. Сегодня без науки никуда! Надеюсь, вы тоже по науке их учите?

– Наша наука древняя – любить их и понимать…

– И всё? – удивился Тагер.

– И всё, – ответила Светлана Леонидовна. – Всего хорошего.

Тагер всё ещё топтался у дверей. Кукушкин, конечно, Кукушкиным, но как хочется поговорить…

– Извините, – сказала Светлана Леонидовна и попробовала закрыть дверь, но дверь не закрылась – в дверях застряла нога Тагера.

– Я вас не понимаю, – удивлённо сказала Светлана Леонидовна.

Тагер покраснел:

– Извините, я тоже себя не понимаю, – и убрал ногу.

Дверь захлопнулась. Тагер хотел позвонить ещё раз, но не решился. Вместо этого он бросился вниз по лестнице и перепрыгнул сразу весь пролёт – восемнадцать ступенек. На его пути было двенадцать пролётов, и все он преодолел только так.

Какая-то старушка, поднимавшаяся наверх, остановилась на лестничной площадке и сказала вслух:

– Господи, что с милиционером? Прыгает, как кенгуру.

На улице Тагер немного пришёл в себя и принялся ходить возле дома Светланы Леонидовны туда и обратно. Он загадал: если она скоро выйдет, то он так же скоро поймает Кукушкина.

Действительно, она вышла через десять минут и увидела его. Брови у неё подпрыгнули высоко вверх, но она не остановилась и прошла мимо, как будто его не знала. Но всё-таки она уже знала его.

ИЗ ДНЕВНИКА НАУЧНЫХ НАБЛЮДЕНИЙ И ОТКРЫТИЙ

Принадлежит Я. Кукушкину. Начат 2 ноября в субботу 19.30.

Запись первая. До трубы я всё-таки добрался. Издалека, когда я смотрел на неё из вагона, она казалась маленькой. Но она в диаметре немного меньше моего роста, а рост у меня (только что измерил себя линейкой) 134 сантиметра и 3,5 миллиметра. Чтобы привести настоящий научный факт, я тут же измерил диаметр трубы: 121 сантиметр. Правда, в темноте (фонарь – разве свет?!) это, может, был и не совсем диаметр. Утром на свету измерю опять. Говорят, на свету всё расширяется, в темноте сжимается. Это верно. У меня в темноте всё время сжимается сердце, но я борюсь.

Запись вторая. Буду записывать наблюдения через каждые десять минут. Есть ещё не хочу. Кажется, мне уже не жарко. «Кажется» – для науки слово не годится. Отец говорит – надо точно. Так вот точно: становится холодно. Зря не взял с окошка термометр. Зато взял градусник. Измерю себе температуру. Через десять минут опишу.

Запись третья. 20 часов. Температура у меня: 36 и 6. Пульс 70. Холодно. Но терпеть можно. Есть ещё не хочется. Поползу вперёд.

Запись четвёртая. 20 часов 20 минут. Увлёкся ползаньем. Поэтому опоздал. Сначала было страшно ползти. Жуть всё-таки. Иногда думаю: ну зачем я сюда залез? Как будто мне делать больше нечего. Лучше бы в лес куда подался. Всё-таки на свободе. Говорят, в наших ленинградских лесах выпустили волков, обезьян, кабанов и вроде бы крокодилов. Или меня Андрюшка тогда крокодилом назвал, когда про волков говорил… не знаю. Это факт пока не научный.

Запись пятая. Уже 21 час. Через пятнадцать минут не получается. То забуду, то задумаюсь, то перекувырнусь. Полз, полз и вдруг стал кувыркаться. Объяснение простое: замёрз. Когда раз двадцать перекувырнулся, то оказалось, что забыл, куда ползу – вперёд или назад. Пополз как будто вперёд, оказалось – как будто назад. Ничего не вижу ни впереди, ни сзади. Везде темно. Ого, как страшно! Вдруг заблудился? Но потом мне стало смешно: заблудиться в трубе! Да все наши со смеху умрут, когда узнают про это. Лучше уж не заблуждаться. Моя температура: 36 и 5. Ещё раз подтверждение: от холода температура и та сужается. Пульс восемьдесят. Вот с пульсом не знаю, как быть. Не знаю, как объяснить, почему убыстряется от холода. Теперь понял, что плохо что-то учил. Как жалко, что так мало знаю. Столько наблюдений, прямо какой-то ужас. Вот, опять же, одиночество… Страдаю я от него или нет? Вроде бы, страдаю, а вроде бы, и нет. Когда спел песню «Три танкиста, три весёлых друга», сразу страдать перестал. Не знаю – научное ли это открытие или не научное. А голод уже начался. Думаю, всё-таки надо что-нибудь поесть, а потом уже, когда еда кончится, тогда и буду изучать, как на меня действует голод. Открыл рюкзак, а там, оказывается, всё раздавилось: яйца, главным образом, и булка. Ну зачем я их взял? Ведь думал, что передавятся, а всё-таки взял. Вывод: упрямый. А я и не знал…

Запись шестая. Уснул и не заметил. Два часа ночи или два часа дня? Темно – жуть! С двух сторон. Холодюга! Трясёт. Но ничего, пожевал шоколад. И как он в холодильнике оказался? Просто чудо. Обыкновенно мы его с Марьяной быстро уничтожаем, не можем терпеть, когда он есть. Как-то жалко Марьяну… Всё-таки не могу без неё, пусть и полуродная. Есть у меня ещё одно наблюдение, но не из холода, голода и одиночества… Оно про маленьких детей. Почему-то я люблю маленьких детей. Андрюшка их не переваривает. Юрка – не знаю. А я люблю. Всегда мне было стыдно признаваться в этом, а сейчас хоть бы что. Наверно, это от холода. Маленькие, они какие-то всё-таки необыкновенные. Они как будто не отсюда, не с Земли… Нет, с Земли-то они с Земли, но их мне почему-то жалко. Может, мне не быть спелеологом? А стать… ну… где с маленькими работают? А если стать детским врачом? Только для самых, самых маленьких? А то попадётся тебе такой, как Юрка. Он укусил зубного врача, но скрывает это… уже три года… Теперь я напялил на себя спальный мешок и ползу в нём. Так теплее. Главное, ползти, а то ещё замёрзнешь. Рюкзак толкаю головой вперёд. Вот и голова пригодилась.

Запись седьмая. Опять уснул. Шесть часов. Может, утра, может, вечера. Всё перепуталось. Сделал важное открытие: если не видишь неба, не разберёшь, день или вечер. Иногда мне кажется, что я отсюда не выберусь. Я уже несколько раз пробовал ползти и туда и обратно. Когда я первый раз вползал в трубу, то у неё было начало, сейчас я начало потерял и не могу определиться, где южная ширина, а где северная длина. А мы ведь это недавно проходили по географии. Знал бы это, наверняка бы выполз, куда надо. А так приходится страдать. Страдаю не так от холода (от голода пока ещё тоже не страдаю), страдаю оттого, что не могу сделать хороших открытий. Разве это открытие, что я кое-чего не знаю? Кому это интересно? До чего надоело здесь торчать!.. А вдруг и вправду не вылезу… Что это?.. Какой-то свет… Он идёт на меня… Как тепло… Какая же у меня температура? Где мой градусник? Я же его разбил… Вот это светит! Нет, что это такое?! Я такого не видел никогда… О-о! Кто это?..


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю